Текст книги "Бельтенеброс"

Автор книги: Антонио Молина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

8

Я, разумеется, мог бы просто закрыть дверь, пробормотав извинения, будто ошибся, однако с самой первой минуты в Мадриде все мои действия опережали сознательно принятые решения, так что прежде, чем я увидел ее, – у меня мелко тряслись руки, как у алкоголика, что судорожно тянется к первой рюмке, и посмотреть ей в лицо я не решался, – глазам моим предстало собственное ошарашенное лицо, седина, измученные гостиничной бессонницей и дорожным одиночеством черты. Мне показалось, что я не видел себя годами и только сейчас с безжалостной ясностью осознал последствия хода времени. Теперь я ничем не отличался от других – тех, кто после полуночи ищет и находит убежище за металлической рольставней ночного клуба «Табу», оплачивая возможность из кромешной тьмы безнаказанно пялиться на женщину, ослепленную ярким светом и защищенную только своим презрением, женщину, что представала их взглядам обнаженной на пару секунд, на тот точно отмеренный промежуток времени, за который они смогут убедиться в том, что видели настоящее тело, а не призрак, не плод своего воображения. Когда я ворвался к ней в гримерку, она резко обернулась, однако я, очевидно, оказался вовсе не тем, кого она ожидала увидеть и чьего появления опасалась, и поэтому, с неподдельным разочарованием и досадой, отвернулась и принялась подкрашивать губы, глядя на меня в зеркало. Должно быть, она увидела меня таким же, каким увидел себя я сам, разве что с преувеличенной жестокостью юности: лет ей явно было не более двадцати. Макияж и прическа ее старили, но не слишком: явленное мне чудо объяснялось хорошо продуманным освещением сцены. Она и сейчас представляла собой почти точную копию Ребеки Осорио, однако теперь это была уже не она, а некий черновик, набросок: со временем, когда черты затвердеют, лицо это сможет либо еще больше приблизиться к оригиналу, либо совершенно отдалиться от него. Сейчас, оказавшись к ней ближе, когда прошло первое изумление, заставившее меня остолбенеть, когда развеялись миражи, мне стало понятнее, в чем заключалось сходство двух этих лиц, удалось разъединить, как элементы смертоносной отравы, черты так растревожившего меня лица. Нос был точно такой же, такие же рот и глаза. Особенно блеск и прозрачная глубина глаз, чей взгляд, направленный в зеркальное стекло, был устремлен на меня, будто пронзая прошлое, как будто то, другое, лицо, столь схожее с лицом этой девушки, было всего лишь маской, в которой живыми оставались только глаза Ребеки Осорио, и узнавали меня только они – ее взгляд, без тела.

С холодным безразличием она поинтересовалась, кто я такой. И сказала, что публике запрещается посещать гримерные. Наклонившись к зеркалу, она подкрашивала губы: мое присутствие, судя по всему, занимало ее лишь отчасти. Заговорил я не сразу. Меня останавливало чувство, будто я смотрю на себя со стороны, ее глазами, а она видит во мне соглядатая – алчного и развращенного. Взглянув на туалетный столик, между пудреницами и баночками с косметикой я вдруг заметил роман Ребеки Осорио – не менее потрепанный, чем те, которые читал в магазине Андраде.

– Я – друг Андраде, – сказал я. – Привез ему кое-что из Парижа.

Не отрываясь от зеркала, она продолжила краситься, так толком и не взглянув на меня, не сказав ни слова. На ней был черный шелковый халат, расписанный птицами, который она и не подумала запахнуть, когда я вошел. Очень юное лицо контрастировало с прической, бывшей в моде задолго до ее рождения. Взгляд ее словно был устремлен на что-то очень далекое, совсем не на то, что лежало перед глазами. В зрачках – намек на бегство, на силу и пустоту, и само ее присутствие, и угадывавшаяся под тонким шелком нагота продолжали, как и на сцене, обманную игру тьмы и света, недремлющего и отчаянного порождения чуждого ей самой желания, которого она не замечала и которое ее не затрагивало.

– Полагаю, что вы ошибаетесь, – произнесла она, оборачиваясь ко мне с карандашом для губ в руке и в распахнутом на груди, почти соскальзывающем с плеч халатике. – В первый раз слышу это имя.

Я взял с туалетного столика книгу и протянул ей – резко, словно удар шпагой. Она чуть повела головой, подобно слепцу, уловившему что-то слухом.

– Это вы приносили ему романы Ребеки Осорио, так? Их, мне кажется, в наши дни не так-то просто найти.

– Ребека Осорио – это я.

– И вы написали эту книгу?

– Простое совпадение. Книгу написал кто-то другой, кого звали так же, как меня.

– Звали?

– Или зовут. Кто же знает?

– Почему вы выбрали именно это имя?

– Ничего я не выбирала. Просто меня так зовут.

– Так не звали никогда и никого.

– А теперь зовут. Прочтите на двери, когда выйдете.

Она ни о чем не спросила. Ей не показалось странным мое появление и было безразлично мое присутствие. Если б я в ту минуту ушел, она бы не заметила. Какое-то время она расчесывала волосы – темный каскад кудрей с низким пробором слева, как у той, другой, и волосы, спадая волной, закрывали почти половину лица, – и, водя щеткой по волосам, она смотрела в зеркало, взирая на меня с рассеянной иронией или сочувствием. Я подумал, что вопросов она не задает именно потому, что вопросы ей не нужны: она и так знает все наперед. Обманчивый блеск ее глаз переливался холодным ярко-голубым огнем посреди ничего, словно горящая в пустом доме лампочка.

– Сегодня вечером я должен был встретиться с Андраде, – сказал я, тщетно пытаясь уловить в глазах ее некий знак. – В магазине. Но когда я пришел, его уже не было.

– Какой такой Андраде? – она передразнивала мои интонации. – Какой такой магазин?

– Магазин возле вокзала, помните такой? – я потянулся рукой к карману, она встревоженно отпрянула. – Тот самый, где вы обронили вот это.

Прямо перед ее глазами, у меня на ладони, лежала губная помада. Девушка притворилась, что не замечает тюбик и вообще не понимает, с какой стати я показываю ей эту вещь.

– Это не мое, – сказала она, вновь повернувшись ко мне спиной и пристально глядя на себя в зеркало.

– Я не сказал, что ваше.

– Где вы это нашли?

– Если вам известно, где сейчас Андраде, скажите. Я привез ему паспорт и деньги.

Она встала, небрежно затягивая пояс халата. Взяла с моей ладони помаду и, не глядя, опустила ее в карман. Кожа ее отливала невероятной, чуть подрагивающей белизной, недавним плотским соблазном, словно ее по-прежнему терзали, выставляя напоказ, огни рампы. Мне вдруг вспомнилась женщина, танцевавшая в том палаццо, во Флоренции.

– Вы прятались там, верно? И смотрели, – она вытянулась передо мной, став выше ростом, с той же благородной яростью, как и в тот миг, когда, запрокинув голову, сбросила с плеч черное платье и встала на него, всего несколько минут назад. – Вы смотрели, как и он. Как и все эти, в зале.

– Я должен встретиться с Андраде. Если его найдут раньше меня, то снова посадят. И сбежать на этот раз ему точно уже не удастся.

Губы, влажно поблескивая алой помадой, приоткрылись, кривясь от презрения, а прозрачные неподвижные глаза глядели на меня в упор, будто одной пристальности взгляда было достаточно, чтобы разоблачить ложь, скрытую за словами: она бросала мне вызов, звала на поединок молчания.

– Ему обещали, что кто-то придет. – У нее немного дрогнул голос, и показалось, что она сдается. – Но никто не появлялся. А еще все эти люди, что разыскивают его, и человек, который все время курит. Вы вот говорите, что пришли помочь ему. Но то же самое говорит и он. На словах ему все хотят помочь, а на деле помогают ему умереть. Он нездоров. Раны на руках воспалились. Мне неизвестно, куда он ушел.

– Когда вы видели его в последний раз?

– Вчера вечером. Он бредил в жару.

– В магазине?

– Он боялся. Понимал, что его найдут.

– Вас выследили.

– Никто меня не выслеживал! – она будто отвергала клевету. – В этом не было нужды. Думаю, им с самого начала было известно, где он.

– И теперь известно?

Она не ответила. Мы оба услышали шаги, стихшие за дверью. Она махнула рукой, веля мне отойти в сторону, снова перевела взгляд в зеркало и стала ждать, когда дверь откроется. С того места, где я теперь стоял, увидеть лицо заглянувшего в гримерку человека я не смог, но голос узнал. «Тебя уже ждут, – произнес он, – хватит прохлаждаться». Голос звучал властно и вульгарно, и я представил себе эту картину: маленькие звериные глазки, толстые губы, расползающиеся широкой расщелиной. Потом дверь захлопнулась. Когда стихли удалявшиеся шаги, я собрался вернуться на прежнее место, но она пресекла мое намерение, приложив к губам палец. Страх, как осознание близкой беды, леденил, сгущал прозрачную синеву ее глаз, делая ее более уязвимой и вялой. Поддельная Ребека Осорио оказалась более юной, но менее сильной, чем настоящая, и каким-то таинственным образом была соткана из страстного желания и ужаса, и все что угодно – слово или тихий стук в дверь – могло ее уничтожить, отправить в небытие, как свет погасшей рампы.

– Пора уходить.

Она произнесла это так, словно меня там не было.

– Вы будете петь еще раз?

– Нет, – она повернулась спиной, и я увидел, как распахнулись полы халата – на миг она оголилась. – Петь я не должна.

Я не смотрел на нее, пока она одевалась. Слушал шелест скользящей по коже ткани, на долю секунды вдохнул тайный запах ее тела, более глубокий, чем аромат ее духов. Могло ведь быть и так, что нечто, показавшееся мне в ней незнакомым, было частью Ребеки Осорио, представить себе которую в прежние времена я не осмелился или же предпочел не знать, что она существует: ведь стыдливость и соблюдение приличий могли оказаться не впитанными от века священными убеждениями, а приличным способом скрыть трусость.

– Чем вы там заняты? – спросила девушка. В голосе ее прозвучала насмешка. Я поднял глаза – она с трудом застегивала молнию на темно-синем платье.

– Стараюсь на вас не смотреть.

– Так вы же заплатили как раз за то, чтобы смотреть.

Было похоже, что теперь, одетая и накрашенная, она избавилась от страха.

На это я ничего не ответил. Она добавила на скулы розовых румян и быстрыми движениями подправила длинные волосы. Пальцы с ярко-красными ногтями двигались в точности как пальцы Ребеки Осорио, что летали над высокой клавиатурой пишущей машинки.

– А вы не выходите, – сказала она, выглядывая в коридор, где никого не было. – Подождите, сначала уйду я.

Она уже выходила, когда я схватил ее за руку. Запястье оказалось неожиданно тонким. Стоило мне коснуться ее руки, как вся воля к сопротивлению испарилась. Она остановилась, подняв на меня глаза и приоткрыв губы, словно лишившись вдруг собственной воли, с отчаянием лунатика. Я протянул ей паспорт Андраде, раскрыв страницу с фото. Испуганное лицо, бледные небритые щеки, как на полицейской учетной карточке.

– Можете убедиться, что я вам не лгу, – сказал я. – Если хотите его спасти, помогите его найти.

– А кто даст мне гарантию, что это не подстава? – Она пыталась освободиться, вырваться из моей руки. – Я не знаю, кто вы.

Я отпустил ее, сообразив, что слишком сильно сжал руку – ей было больно. Потом я закрыл дверь, и Ребека оперлась о нее, словно опасаясь, что я ее ударю. С такого близкого расстояния глаза ее казались бездонной пропастью. Я видел в них двойное изображение своего лица – маленькое и выпуклое, затерянное в чужом сознании, которое недоступно мне в этот миг и, возможно, не покорится никогда.

– Если вы меня сейчас не отпустите, за мной придут.

– Я буду ждать вас здесь.

– В эту ночь я уже не вернусь.

– Скажите, где я могу вас подождать. Не скажете – пойду за вами, – произнося эти слова, я сам ощутил в них вновь обретенное преимущество – решимость и жестокость.

– Но я могу вас обмануть.

– Если Андраде что-то для вас значит, вы этого не сделаете. Его паспорт и деньги у меня.

– Так отдайте их мне.

– Я выполняю приказ. И не имею права передать их никому, кроме как ему, лично в руки.

Она метнулась к туалетному столику и принялась шарить в ящиках. Послышалось звяканье, потом на ее ладони блеснула связка ключей. Я взял их и стал ждать, пока она допишет адрес на клочке бумаги карандашом для глаз, послюнив кончик.

– До ареста он жил здесь, – сказала она, решительным жестом схватив сумочку. – Мы там несколько раз встречались. Район новостроек. От центра далеко, не каждый таксист знает, как доехать. Но я там написала название ближайшей станции метро. Для ориентации. И запаситесь терпением. Я могу сильно задержаться.

– Я дождусь, – сказал я, хотя она уже вышла, оставив за собой легкий аромат духов.

Когда я вернулся в зал, занавес на сцене был задернут, а за опустевшими столиками оставались только редкие пропойцы: головы их клонились над декольте и белыми грудями немногих женщин, отупевших от усталости и сонных. Полумрак был изгнан ровным желтоватым светом, и это недвусмысленно давало понять, что ночь в клубе «Табу» закончена. Теперь на всем здесь – на лицах и на предметах – лежала глубокая печать банальности и поражения. Сидя у барной стойки, мужчина с кривой спиной управлялся с громоздким кассовым аппаратом. Напрасно я уповал на то, что он меня не заметит. С трудом преодолевая беспорядочный лес отодвинутых от столиков стульев, он заковылял в мою сторону и принялся расхаживать вокруг с видом хозяина, вознамерившегося сопроводить важного гостя до выхода. Слова его казались обильно смоченными слюной:

– Она вам понравилась, это точно. Сеньор прибыл издалека. Девушка пришлась сеньору по вкусу, он идет к ней в уборную, она ему отказывает. Но я могу ее предоставить. Сеньор заплатит. Сумма немалая, но сеньор может себе позволить. Дорогая обувь, отличное пальто, первоклассный отель. Сеньор вернется в отель, позвонит по телефону, не пройдет и получаса, как девушка уже будет у него, понятно? Гигиена и абсолютная приватность гарантируются. Для состоятельного джентльмена.

Голос лип кушам. Я взглянул в старческое лицо, в лишенные ресниц глаза, сказал по-английски, что не понимаю, и быстро зашагал к выходу. Однако он, хромая, поспешил за мной, настигая монотонным потоком слов – коротких и острых, словно уколы клювом. При ходьбе спина его дергалась в каких-то судорожных реверансах. Когда мы подошли к металлической двери, он поспешил ее открыть. «Сегодня уже слишком поздно, – твердил он, – но завтра девушка для сеньора будет свободна, а ежели сеньор не расположен ждать, есть и другие – они ждут телефонного вызова всю ночь и весь день…» Я поспешил к такси, припаркованному у тротуара, но старческое бормотание не отставало и шелестело у меня за спиной, пока я не сел в машину и не захлопнул за собой дверцу. Но оно так и не смолкло, потому что таксист, прогревая остывший мотор, отъехал не сразу и губы этого человека, распластавшись по стеклу, все еще шевелились за запотевшим стеклом. Как и в магазине, когда я прятался за занавеской и чувствовал, что сознание вот-вот оставит меня, мне стало казаться, что время замерло, что такси никогда не тронется с места. Лицо отодвинулось, но скрюченный указательный палец начал что-то писать на запотевшем стекле – какие-то странные перевернутые цифры, но они оказались расшифрованы и впечатаны в мою память раньше, чем растаяли в ночи, как и человек с перекошенной спиной, и подъезды улицы, где вновь опустилась металлическая рольставня ночного клуба «Табу».

9

Крошечная прихожая, голый коридор, с потолка свешивается пыльная лампочка на перекрученном проводе, строгая, без излишеств, столовая, где из мебели – только диван на металлических ножках, стол и четыре пластиковых стула под дерево. Телевизор накрыт искусно связанной крючком салфеткой, на ней – стеклянный шар, внутри – собор. Если шар перевернуть, то голубое, словно с почтовой открытки, небо исчезнет и на купол медленно начнет опускаться снег. Квартира выглядела так, будто бы в ней никто и никогда не жил, словно люди отсюда выехали, едва заселившись, когда краска на стенах еще не просохла, а все занесенные вещи и мебель хранят затхлость упаковки. Все выглядело новеньким, с иголочки, и в то же время дряхлым. На стенах в кухне и ванной – кафельная плитка салатного больничного цвета. Шесть стеклянных тарелок, шесть стаканов в красный горошек, шесть приборов из нержавейки, пузатый холодильник, внутри – пустота и запах резины. Ни единой приметы прошлого или будущего. В спальне явно чувствуется отсутствие традиционного фотопортрета двух свежеиспеченных и уже несчастных молодоженов: может, он там и был, однако Андраде убрал его с глаз долой, чтобы быстрее избавиться от чувства незваного гостя, влезшего в чужую жизнь; чтобы не спрашивать себя, кто жил в этом доме раньше и почему эти люди уехали или были изгнаны, не оставив после себя сколько-нибудь надежных свидетельств своего пребывания.

Однако следов его собственного пребывания здесь тоже не наблюдалось: всего-то пара-другая книжек на стеллаже из огнеупорной пластмассы. Роман Горького, два-три учебника по экономике и истории, изданных в Южной Америке, энциклопедический словарь народов мира, на обложке – чернокожая женщина с проколотыми губами, и путеводитель по Мадриду со схемами трамвайных маршрутов и метро. В спальне, слишком тесной для солидных размеров платяного шкафа и кровати, я увидел одежду и пару туфель, купленных, должно быть, уже после знакомства с ней, когда он уже дал слабину и возбудил подозрения. Я мысленно нарисовал картинку: вот он примеряет перед зеркалом новый костюм цвета морской волны, смущенный от столь запоздало проснувшейся и неловкой тяги к элегантности. Принарядившись – для нее, – около полуночи он садится в метро, едет в пустом вагоне от конечной станции периферийной линии метро до центра, и еще до того, как постучит костяшками пальцев в металлическую ставню клуба «Табу», до того, как сядет за столик возле сцены, он уже превращается в другого человека. Обшаривая пустые карманы костюмов Андраде в квартирке на краю города, где он жил до ареста, неожиданно для себя я понял, что измена и верность – вопросы не слишком высокой значимости. Неважно то, что он соврал, что водил за нос своих товарищей или полицию, что теперь спасается бегством от меня или от мужчины, курящего во тьме. Что действительно важно выяснить, так это каким образом его страсть превзошла и стыд, и вину, как пересилила свойственную ему жертвенность.

Неотвратимо, с какой-то усталой, нехарактерной для меня брезгливостью я смотрел на все это глазами Берналя. На стоимость костюмов и обуви, на безупречную опрятность комнат. Если заговорщик выходит из конспиративной квартиры и его берут на улице, то совершенно невероятно, чтобы он оставил все за собой в неукоснительном порядке, за исключением единственно возможного случая: он заранее знал, что больше сюда не вернется. Если человек приезжает в Мадрид, живет в предоставленной ему квартире и не имеет иных денег, кроме как от подпольной организации, то он не может ни разжиться такими шмотками, ни выпивать в полулегальном ночном клубе, ни покупать себе столь роскошных женщин, которые приезжают к клиенту в отель на такси. С другой стороны, я хорошо знал, что подкупить человека не так уж и сложно, поскольку и сам когда-то, в Мадриде и Берлине, занимался, помимо всего прочего, и этим делом и не понаслышке знал, что предатели, купленные за большие деньги, вызывают наименьшие подозрения. К примеру, Вальтер. «Случай Вальтера», как они говорили, превратив человека в аксиому, в кодовое наименование самого зла или беса, который так вовремя был низвергнут, побежден, а теперь вдруг возродился, воплотившись под другим именем – Андраде, причем в том же городе; и теперь меня, палача из прежних времен, отправили сюда вновь, словно из любви к рукотворной симметрии. Поэтому-то мне и мерещатся раздваивающиеся лица, места, ирреальные и гладкие, подобно зеркальной поверхности, и даже Андраде в моем воображении не обнаруживал уже сходства со снимком, поселившимся в моем бумажнике на правах семейного фотопортрета. Незаметно и постепенно он обретал черты другого человека – того, кто однажды ночью убегал от меня, а потом как подкошенный упал на землю возле заброшенной фабрики; того, кто глядел на меня, беззвучно шевеля губами, а я целился в него из пистолета, прикидывая расстояние, чтобы наверняка сделать из его лица кровавую маску. Однако Вальтер прожил свою жизнь, с которой я был знаком и которую у него отнял, а Андраде – всего лишь лицо на фото, отсутствие хозяина в пустой квартире на мадридской окраине, необъяснимая платоническая страсть и женщина, скрывающаяся за именем и телом другой. Я посмотрел в окно: пустые улицы без домов под высокими фонарями, светящимися в ночи, и там, вдалеке, пылающим костром на необитаемом острове видится конечная станция мадридского метро. Потом я сел на диван перед выключенным телевизором, не имея ни малейшего понятия, чего или кого я здесь жду. Снял плащ, положил рядом с собой – карман с пистолетом должен быть под рукой, и на первой попавшейся странице открыл роман Ребеки Осорио, прихваченный из магазина. Я так устал, что строчки перед моими глазами зашевелились, пошли волнами, словно проявляясь на бумаге прямо сейчас, в это мгновение, как тогда, прежде, когда одно за другим она печатала слова на огромной черной машинке. По ассоциации в памяти у меня вдруг всплыла марка пишущей машинки с названием как у винтовки: «Ремингтон». Резкий трезвон колокольчика давал знать о конце строки, и тогда стихал перестук клавиш. Стоя у нее за спиной, я смотрел, как она печатает, наблюдал за тем, как слева направо клонятся ее волосы по мере того, как выстраиваются в строчку слова и вырастает текст, возникая из ничего, из белизны бумаги и маленьких свинцовых буковок, рождаясь под ее пальцами, которые стучат по клавишам, сплетая фантастические истории, которые потом, снисходя до нас, она пересказывала, удивляясь своей неиссякаемой способности сочинять небылицы. Это мне и запомнилось из того времени: стук пишущей машинки, резкий трезвон колокольчика, безмолвие краткой паузы – времени, чтобы вставить в каретку чистый лист или поднести огонь к сигарете. Пока она печатала, я молча смотрел на нее, стараясь по выражению подвижного лица угадать, какие эпизоды в эту минуту она сочиняет. Улыбаясь, она смотрела на меня, но не видела, потому что ее голубые глаза всматривались в несуществующую жизнь. Иногда я ей помогал – собирал листы, нумеровал страницы. На правах безвольного гостя-тюфяка я торчал там целыми днями, оправдываясь тем, что провожу расследование. В комнатах над кинозалом они с Вальтером, два подпольщика, жили под прикрытием, изображая банальную супружескую пару, что, как предполагалось, должно было обезопасить, оградить их от рисков. Видом своим они напоминали мне английскую супружескую пару, мирно удалившуюся на пенсию в какой-нибудь загородный домик. Она писала сентиментальные романы, и даже не верилось, что в каждом скрывалась целая конспиративная легенда, расчлененная на куски. А Вальтер крутил кино и каждую ночь подбивал бухгалтерию кинотеатра, время от времени куда-то исчезая, и ничто из совершаемых им действий не давало оснований заподозрить, что он – единственный руководитель подполья, сообщества, уничтоженного в конце войны, воссозданного им в мрачные дни разгрома и террора и методично обескровленного и преданного тем же мозгом, который его и возродил.

Поначалу оба они встретили меня с недоверием. Они знали, что истинной целью моего визита была проверка, что я явился к ним с инспекцией, причем не только деятельности их двоих, как полагали они, но и всей мадридской сети, сильно прореженной страхом и изменами: в те годы пытки и тюрьма становились прелюдией к расстрелу. От организации, практически изолированной от внешнего мира долгие годы бушевавшей в Европе войной, которая и завершилась всего-то меньше года назад, уцелело всего несколько человек, и все они оказались под подозрением. Однажды в Англии, в подвалах офисного центра, которому сильно досталось от «Фау-2», мне случилось допрашивать пленного немца, проработавшего в мадридском посольстве рейха целых два года. Я хорошо его помню: тот мужчина, с его вечной улыбкой, близорукий, в очках, в темном костюме с широкими лацканами, был сломлен и смиренно приспосабливался к постигшей его катастрофе, вознамерившись выжить. О том, что я испанец, он не знал. В ходе трехдневного допроса он упомянул, что лучший его мадридский агент работает теперь на испанскую полицию, причем уже несколько лет входит в высшее руководство подпольного сопротивления. Я сделал вид, что эта информация интересует меня не в первую очередь, однако ему явно хотелось поговорить о своем мадридском агенте: как будто ему доставляло удовольствие вспоминать о лучшем своем ученике, чьи мастерство и ловкость непременно уберегут его от провала. Он то ли действительно был, то ли прикидывался тихим алкоголиком, и я все время заботился о том, чтобы его стакан с джином не пустел. «Его никогда не раскроют, – сказал он мне с самодовольством бесстрастного пьяницы, – потому что он прячется в темноте». Отхлебнув джина, немец попросил дать ему ручку и лист бумаги. Припухшая, синюшная, рука его дрожала, пока он большими буквами выводил испанское слово: Бельтенеброс[4]4
   Известное в испанской литературе имя. Впервые встречается в рыцарском романе Гарси Родригеса де Монтальво «Амадис Гэльский» (1508). Амадис, будучи изгнан возлюбленной Орианой, поверившей ложным наветам о его неверности, выполняет ее повеление, отрекается от собственного имени и, назвавшись Бельтенебросом (от прованс. el bello tenebroso, то есть «сумрачный красавец»), удаляется на скалистый остров Бедная Стремнина, где безысходным отчаянием и суровым постом торопит вожделенную смерть.


[Закрыть]. Так предпочел именовать себя предатель в Мадриде.

Появившись тогда в Мадриде, я уже знал, что у него имеется и другое имя: Вальтер. Он управлял кинотеатром «Универсаль синема» и жил с Ребекой Осорио, деля с ней подобие нежданно-негаданно свалившегося на него счастья, не тускнеющего ни от времени, ни от привычки. Невысокого роста, он был крепок, как кряжистый дуб, этот блондин с мягкими волосами и немного раскосыми глазами. В его манере говорить было что-то необычное, какая-то примесь, напластования различных языков, но никому так и не удалось выяснить, откуда он родом и каким был его родной язык. В Париже считали его то ли венгром, то ли болгарином, возможно, евреем. В Испании он появился году примерно в тридцатом, скрываясь от преследования политической полиции двух или трех государств. В конце тридцать девятого он бежал из концлагеря и, будто заново родившись, вернулся в Мадрид, весь покрытый шрамами и закаленный опытом плена. Он не выглядел ни безумцем, ни фанатиком, и ему были чужды пафос и подавленность. Познакомившись с ним, я сразу понял, что этот человек принадлежит к виду, недавно почти полностью вымершему. Такие, как он – без корней, перекати-поле с самого рождения, – сражались и умирали во всех, без единого исключения, мировых войнах и революциях в течение добрых двадцати лет. Лишь немногие из них встали на путь измены, но и в качестве предателей эти люди действовали с эффективностью, равной по мощи их первоначальному героизму. Быть может, именно по этой причине я никогда не испытывал к Вальтеру ненависти. Даже стреляя ему в лицо, я знал, что он продолжает оставаться одним из нас.

Он воссоздал мадридскую подпольную организацию практически с нуля, для начала выбрав прикрытием ремесло уличного фотографа, которое позволило ему ходить по домам глубоко законспирированных сообщников, а затем сделался фиктивным антрепренером банкетов по случаю первого причастия, организуя под этим предлогом первые тайные собрания, и все это в полной изоляции от зарубежья и без какой-либо иной помощи, кроме содействия Ребеки Осорио. «Как двое выживших в кораблекрушении, – сказала она мне однажды, – обреченных на вечное одиночество на всеми забытом берегу». За несколько месяцев до моего появления в кинотеатр «Универсаль синема» с просьбой об убежище обратился человек. Звали его Вальдивия. С тридцать седьмого и вплоть до падения Мадрида он, как и я, работал в военной разведке. Я лично направил его в кинотеатр – с целью наблюдения за Вальтером, сбора доказательств его виновности и проработки детального сценария его устранения. Когда Ребека Осорио сопровождала меня по закоулкам кинотеатра в проекторскую, в глазах Вальтера уже поселилось отсутствующее выражение, свойственное тому, кому вскоре предстоит умереть, только он об этом еще не догадывается. Вальтер протянул мне руку, оказавшуюся пошире моей, сказал, что наслышан обо мне и вроде как даже где-то меня видел. Вероятно, мы пересекались во время войны, но толком этой встречи не запомнили. Снуя между разными аппаратами, с сигаретой во рту, с засученными до локтя рукавами, он походил на механика парохода.

– Давно было пора, чтобы к нам кто-нибудь да пожаловал, – сказал он, не глядя. Произнося это, он слегка отвернулся, будто внезапно заметил что-то интересное на полу или прислушивался к изменившемуся звуку проектора. – Вспомнили, стало быть, о нашем существовании.

– Он привез нам сообщение из Парижа, – сказала Ребека Осорио.

Сообщение, – повторил Вальтер, букву «щ» он выговаривал плохо. – Деньги – вот что нам действительно нужно. Деньги и оружие, а не сообщения. И люди сюда, назад, понимаете? Вернулись бы из Парижа и Москвы и подсобили бы нам – тем, кто остался. Здесь дольше четырех-пяти месяцев не протянуть, а когда кто-то выпадает, на его место должен встать другой. И так каждый день – оттуда ведь никто не выходит.

– Вы протянули больше пяти лет, – возразил я.

– Я почти ничем не рискую. Отсюда выхожу очень редко. – Он взглянул на Ребеку Осорио. – Мне не разрешают.

– Теперь, когда война в Европе закончена, все пойдет по-другому, – собственный голос слышался мне словно со стороны, как голос диктора по радио. – Союзники нам помогут.

– Чьи союзники? – Улыбка Вальтера оказалась также скошена на сторону, как и взгляд. – Не наши. И нашими они никогда не были. Им до нас дела не больше, чем до какого-нибудь африканского племени.

И тут он взглянул на меня серыми раскосыми глазами, собираясь, должно быть, оценить эффект от прозвучавшего в его словах недоверия, от горестной непокорности. Я подумал, что немногие из оставшихся могут похвалиться такой силой духа. Повисшая между нами пауза положила начало той внутренней битве, в которой не участвовали ни слова, ни даже взгляды. Для Вальтера страх был холодной составляющей рассудка. Когда я заговорил, то постарался сделать так, чтобы в голосе прозвучал намек на откровение, на некое тайное знание.

– Очень скоро начнется вторжение, – поведал я, ожидая вопросов с его стороны. Но он не задал ни одного.

– Пойдемте со мной, – заговорила Ребека Осорио, ощутив неловкость затянувшегося молчания, и каждый из нас троих хорошо понимал, что она предлагает перемирие. – Я провожу вас в гости к Вальдивии.

– Расскажите ему о скором вторжении, – Вальтер снова занялся проектором. – Поведайте ему, как союзники вот-вот перейдут границу в Пиренеях. Погладим, не зарубцуются ли от этого известия его раны.