Текст книги "Бельтенеброс"

Автор книги: Антонио Молина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– Стало быть, вы вернулись, – сказал он, обращаясь ко мне, и голос теперь звучал совсем иначе. – Все возвращаются. Что, не удалось заполучить девушку? Меня не проведешь – я знаю, что происходит. Вы просто пожалели, что не взяли у меня телефон, и теперь вернулись поглядеть на нее, но пока что не решаетесь ко мне обратиться. К тому же вам явно не терпится – пришли слишком рано, до открытия далеко. Впрочем, другие тоже так делают. Придут вот сюда, выберут местечко поближе к улице и глазеют в окно, чтобы не пропустить момента, когда она придет. Знаете, кого вы мне напоминаете? Был тут один такой, вечно приходил раньше времени, а потом ждал ее каждую ночь вон там, в переулке, и ни единого слова ей не сказал. Но сегодня вы только время зря потеряете. Предупреждаю вопреки собственному своему интересу, между прочим. Клиенты ведь ни рюмки лишней не закажут, пока ждут ее выхода. Зато пьют ведрами, на нее глядючи, потому что выпивка несколько успокаивает, а в результате – отличная касса каждый божий день. Но сегодня она все-таки не придет. Будут другие девушки, только вам они будут не по вкусу. Они почти никому тут не нравятся. Потому что похожи на их собственных жен – те же прически, блестящие платья. Ни дать ни взять семьями вечерком в субботу на танцы выбрались. Их от такого мутит. От жен, что курят и пьянеют на втором бокале шампанского, потому что к спиртному непривычные, и вечно твердят, что у них, дескать, голова сразу кругом идет. А вот что им нравится в ней – так это что она вроде и не существует. Их корежит от реальности, только они пока что этого сами не знают. Как не знают и того, почему сюда ходят. А я знаю. Я продаю им менту всей их жизни. Отличная сделка! Мечта в обмен на деньги. Потом я включаю свет, они платят и уходят, поджав хвост. Но вы – другое дело, вы настоящий сеньор. Хорошие ботинки, хороший костюм из сукна, не та дерюга, которую все сейчас носят. А плащ свой вы куда дели?

Я слушал этого человека, и мне казалось, что и слова его, и лицо мне приснились. Он громко хохотал – с прямизной пьяницы, которого ничем не проймешь, и тянулся на табурете вверх, болтая в воздухе короткими ножками. Поглаживал рукой подбородок, словно богохульствующий исповедник. Он уже под завязку был полон коньяком и беспорядочными словами, текущими из узкой щели между мясистыми губами, как слюна. Он сочился самолюбованием и гордостью, пыжился от осознания собственного могущества, способности угадывать чужие мечты и извлекать из них свою выгоду, от замшевых туфель на своих ногах и сшитого на заказ костюма, которому все же было не под силу скрыть странную кривизну его тела, сгладить впечатление от головы, провалившейся в плечи. Он пил, и в его быстрых, мелькающих жестах сквозила страсть к коньяку и удовлетворение от того, что он умеет пить не пьянея, не валясь с ног. Пытливыми глазками он изучал и меня самого, и мою одежду и быстро мигал, словно прикидывал их стоимость или раздумывал, не стоит ли что-нибудь у меня позаимствовать. Когда он говорил, мышцы его лица лихорадочно сжимались и разжимались, напоминая крысиную мордочку.

«Он хочет меня напоить, – подумал я. – Хочет окутать меня словами, чтобы я не заметил чего-то важного». Я перевел взгляд на улицу: металлическая рольставня в косом свете только что зажженных фонарей – и больше ничего.

– Все выглядываете, – сказал он. – Не верите мне. Все жаждут купить женщин и видят их призраки. Но сегодня она не придет. Может, больше никогда не придет. Все видят ее обнаженной, потом гаснет свет, а когда загорается снова – никого уже нет. Чистое волшебство. Толком-то ее никто и не видит. Вы что, думаете, я тут каждому встречному-поперечному даю телефон, который предлагал вам вчера? А сегодня, может, уже и не предложу.

Почти не слышный из-за телевизора, до моего слуха все же донесся скрип тормозов автомобиля. Сквозь картинки на стекле я разглядел девушку: в темных очках, она поднялась с заднего сиденья машины и направилась к двери, соседней с входом в клуб. Ее, будто слепую, вела какая-то женщина.

– Вы наверняка полагаете, что видели ее, – заговорил человек с кривой спиной, теперь уже намного серьезнее, будто против воли продолжая неудачную шутку. – Но вы ошибаетесь. Закройте и откройте глаза – ее уже нет. Это не для вас.

С неожиданной ловкостью макаки он спрыгнул с табурета, оставив возле пустой рюмки несколько потрепанных банкнот. И пошел к выходу, но тут я преградил ему путь. Чтобы взглянуть мне в глаза, он с большим трудом потянул вверх голову, лишенную шеи.

– Ее ждет комиссар Угарте? – спросил я.

Позади меня из-за столика поднялся мужчина, зашаркали ноги.

– Допивайте свой коньяк, – проговорил кривобокий, отталкивая меня. – Допивайте и уходите. Вас тоже ждут. В Англии. Неужто сегодня вечером нет подходящего рейса?

Он захромал к выходу – удерживать его я не стал. А когда собрался сдвинуться с места, меня остановила чья-то твердая рука и нечто острое кольнуло между ребрами, но очень аккуратно, не проткнув кожу. Гвалт футбольного матча усиливался гомоном большой толпы.

– Капитан Дарман, – сказал человек с кривой спиной, улыбаясь мне с порога, – вы меня не узнали? А я ведь работал здесь, по соседству, в «Универсаль синема». Билеты в кассе продавал.

15

Трое или четверо из сидевших за столиками поднялись, пьяно покачиваясь, и вперили в меня тяжелые взгляды, не обращая никакого внимания на гвалт футбольного матча: неспешные, будто во сне, с небритыми лицами, в потрепанных темных пиджаках, на одно лицо, как если бы все они принадлежали к секте полуживых мертвецов, печальных, полных разочарования покойников, вышедших в мир без особой охоты. Бармен собирал пустую посуду в цинковую мойку и усердно пялился в телевизор, хотя и не выказывал явных признаков увлеченности футболом: телевизор он смотрел, будто участвуя в спектакле, где ему была отведена какая-то роль, на тот момент мне неизвестная: то ли заложника, то ли жертвы в особого рода ритуале жертвоприношения, совершаемом ими всеми, в том числе и тем, кто резко выкрутил мне руку назад, предварительно приставив меж ребер заточку из отвертки. Человек с кривой спиной постучал в металлическую рольставню ночного клуба «Табу». Ожидая, пока ему откроют, он оглянулся, посмотрел на меня, и в этом взгляде читалось глубокое удовлетворение от охватившего меня оцепенения и несказанного изумления перед фактом, что в какой-то грязной забегаловке меня повязали мужланы, от которых сильно шибает в нос заношенным бельем и кислым вином, и что эти молодцы удерживают меня, лишая возможности последовать за ним. В рольставне открылась узкая дверца, и раньше, чем хромой нырнул в темноту, я успел увидеть поднятую руку – он навек прощался со мной. Я попробовал дернуться, и заточка с хорошо просчитанной жестокостью вошла в мою плоть. Остальные откровенно пялились на меня, словно на пленника из очень далекой страны: им было страшно любопытно послушать, как тот говорит, так и тянуло потрогать его одежду. Я повернул голову – взглянуть на того, кто меня держит, и с отвращением вдохнул зловонное дыхание, насыщенное запахом дешевого табака и винным перегаром, после чего молча сосчитал до десяти, чтобы противник успел почувствовать, как тело мое расслабилось. На самом деле я ощущал возбуждение перед предстоящим рывком, как и в те времена, когда был молод. Резко выбросив свободную руку назад, я вцепился ему в глаза. Более двух десятков лет прошло с того достопамятного дня, когда я в последний раз воспользовался этим приемом, – помнится, дело было в Германии, на вокзале, в зале ожидания, – но и теперь попал точно в глазницы и, отдернув руку, увидел кровь на своих пальцах, а мужчина с отверткой, взвизгнув, отпустил меня и повалился на пол, когда я, на сдачу, лягнул его в пах. Подхватив выпавшую заточку и повернувшись лицом к остальным, я резким движением выставил ее перед собой, как шпагу. Бармен у стойки прибавил телевизору громкости – очень вовремя зазвучала музыка рекламного ролика. Они смотрели на меня, окаменев от ужаса, будто увидели привидение, и даже не пытались оказать помощь раненому, который катался по полу, закрыв руками глаза. Эти люди только переминались с ноги на ногу, выстроившись полукругом, с угрюмым и трусливым видом наказанных животных. Один из них все еще топтался перед дверью.

Я резким движением направил заточку в его лицо, и он отпрыгнул в сторону. Когда я вышел из бара, за мной никто не последовал. Сгрудившись за оконным стеклом с изображением бутербродов и блюд комплексного обеда, они угрюмо провожали меня взглядами, сдвинув головы, подсвеченные голубым сиянием телевизионного экрана.

Я вошел в дверь по соседству с закрытым входом в ночной клуб «Табу». Автомобиля, на котором привезли девушку, на улице уже не было. Притворив за собой дверь, я зажег свет. В глубине вестибюля, через окно, можно было разглядеть внутренний дворик, заставленный ящиками с винными бутылками. Мною двигала ярость – кристально чистая и мощная, – а также расчетливое стремление преследовать и инстинктивное желание убивать, чтобы не умереть самому. В прежние времена убивать мне уже случалось – лицом к лицу, ножом, зажатым в правой руке, или пером, подписывая смертный приговор. И теперь спящий инстинкт возрождался во мне наравне со злобой и гневом юности. Во дворе обнаружилась небольшая зарешеченная дверь. Замок на ней я вскрыл заточкой. И сразу узнал коридор с красными лампочками, ведущий к грим-уборным, и увидел гримерку Ребеки Осорио. За дверью гримерки, сидя спиной к зеркалу, толстая крашеная блондинка подшивала платье. А человек с кривой спиной что-то ей втолковывал, по-женски гримасничая. Мой приход положил конец их беседе. Странно, но раньше я не замечал, что на скулах у него лежат румяна.

– Капитан Дарман, – сказал он, не выказывая ни малейшего удивления, будто ждал меня и сожалеет о моей дерзости. – Я же говорил – вам лучше не приходить. Просил вас.

– Мне нужно видеть ее. – Я подошел к ним ближе, с заточкой в руке, и толстая женщина подалась назад, выронив шитье, упавшее к ее ногам. – Вы меня к ней проведете.

– Не стоит так слепо доверять собственному воображению, капитан, – человечек улыбнулся, и морщины прочертили трещинки в слое косметики на его лице. – Вы полагаете, что видели, как она вошла, однако ничего этого не было. Вожделение и нетерпение неизбежно ведут к галлюцинациям. Эта девушка – мираж, обман зрения.

Толстая женщина нервно сплетала и расплетала унизанные кольцами пальцы на объемистом животе. Лицо ее, гладкое и блестящее, походило на фарфор, брови на нем разлетались двумя четко прорисованными линиями. Сидя друг напротив друга в этой гримерке, касаясь коленками, подобно кумушкам, что чешут языки за рукоделием, они имели вид стражей неприступного и в то же время самого обычного закрытого учреждения – облик владельцев дома терпимости.

– Сдаюсь, – сказал человек с кривой спиной и поднял руки вверх, словно под дулом пистолета. – Коль скоро вы мне не верите, я сам проведу вас по всем помещениям клуба. Однако мечты – это всегда обман, капитан. Чистой воды надувательство, как те киноленты, что мы когда-то крутили в «Универсаль синема».

Я вышел за ним в коридор. Толстая женщина сверлила нас глазками, вставленными в тело осьминога. Человек с кривой спиной хромал впереди, распахивал одну за другой двери гримерных, зажигал свет в пустых комнатах, приглашая меня заглянуть в них демонстративным жестом фокусника, предъявляющего публике пустую коробку или ничем не примечательный платочек. «Никого, – объявлял он, – в чем вы лично сможете убедиться: открывайте шкафы, ежели есть такое желание, заглядывайте за портьеры – там никого нет, капитан» – и ковылял дальше, поворачивая ко мне голову без шеи, потный, ироничный, услужливый, время от времени скашивающий взгляд на заточку. Когда мы дошли до зала, он нажал на реле, после чего разом призывно вспыхнули синие ночники на столах и освещение пустой сцены. Быстро и ловко, помогая себе руками, словно карабкался в гору, он взобрался на подмостки и воззрился на меня с высоты, простучав каблуками дробь с видом триумфатора, бросая мне вызов явной насмешкой на лице: он и я – в полумраке, который спустя всего несколько часов наполнится взглядами и телами, – как два актера в пока что пустом, закрытом для публики, театре, где так странно звучат размноженные эхом голоса. «Распрощайтесь с мечтами, капитан», – повторил он, потирая руки, и отвел черный занавес задника, демонстрируя мне голую кирпичную стену и деревянные мостки, по которым она уходила, исчезая после того, как гасли огни прожекторов. «Не стойте там внизу, капитан, поднимайтесь ко мне, пусть в ночном клубе „Табу“ для вас не останется ни одного секрета!»

Без тени смущения, с наглой невозмутимостью шулера он бросал мне вызов, приглашая раскрыть все его трюки. И я поднялся-таки на сцену и тоже отодвинул задник, и даже потрогал пальцами кирпичную кладку стены, а когда взошел на мостки, он зажег фонарик, чтобы я имел возможность поверить собственным глазам: они ведут прямехонько к дверям гримерных, – как честнейший домовладелец, которому нечего скрывать от полиции. Все было так же, как в прошлый раз, когда я бегал по коридорам и залам «Универсаль синема» и искал Вальтера в полнейшей уверенности, что убежать тот не мог, но так его и не нашел. Вместо охотничьего ножа в моих руках была заточка, и я бродил между столиками клуба «Табу» за человеком без шеи, который улыбался мне, как жертве наведенной порчи, гипноза, высматривая в моих движениях признаки нарастающей усталости от разыгрываемого им спектакля, от его насмешек. В тот раз Вальдивия караулил главный вход, а его добровольный помощник, завербованный им из билетеров, стоял у запасного выхода. Ни тот ни другой Вальтера не видели, иных дверей в здании не было, но Вальтер все же сбежал, и вышел я на него уже сильно позже, по чистой случайности.

– Загадочное исчезновение, капитан! – воскликнул человек с кривой спиной. На миг мне показалось, что он имеет в виду Вальтера: без всякого сомнения, ему была известна та история, он помнил Вальтера и теперь, потешаясь над моими бесплодными поисками, проводил параллели с событиями аналогичными, однако случившимися бог знает сколько лет назад. Наконец он развел в стороны свои длинные обезьяньи руки, объяв пространство пустого зала, а потом его руки бессильно упали, словно у дирижера, когда оркестр отыграл.

– Послужить вам провожатым – честь для меня, – теперь он говорил негромко, сильно понизив голос. Потом взглянул на часы и стал потирать руки. Больше он не ораторствовал. – Очень жаль, но вынужден сообщить, что приближается час открытия. Однако вы можете не спешить, прошу вас, не покидайте нас сию же секунду. Для вас – стаканчик за счет заведения. Пробовали наш полинезийский коктейль? Пройдите к стойке, сию же секунду для вас приготовлю. Или, возможно, предпочтете уйти прямо сейчас? Насколько мне известно, сегодня есть ночной рейс в Лондон. Вы летите им, капитан?

На этот раз на подмостках стоял я, а он смотрел на меня снизу вверх, из зала, опершись о колонну и растянув в улыбке рваную линию рта. Аэропорт предстал перед моим мысленным взором как нечто чрезвычайно далекое: высокие, светящиеся в ночи окна, красные мигающие огоньки контрольной вышки. Нет, я его не выдумал, просто мне вспомнился аэропорт Флоренции, как я прилетел туда на винтовом самолете, и никто меня не встречал, отчего у меня появилась прекрасная, но упущенная возможность передумать и улететь обратно. Однако тогда я был еще так же далек от прошлого, как и от какой-нибудь далекой страны, которая тебе известна разве что по малюсеньким картам в энциклопедии. И это «тогда» было вчера, самое большее – всего несколько дней назад, вечером в воскресенье, а не в те далекие времена, что всплывают у меня в памяти. Устроившись за стойкой, человек с кривой спиной наливал в шейкер ликеры, смешивал их длинной и блестящей, как будто серебряной, ложкой и выглядел победителем, успев позабыть обо мне, и его широкие, словно расплющенные, руки копошились в синих тенях.

– А я ведь вас запомнил, капитан, – произнес он, не повышая голос и делая вид, что занят исключительно приготовлением напитков. – Хорошо помню: сижу я в кассе и вдруг вижу на площади вас – с книжкой в руке, из тех, что она сочиняла. А еще хорошо помню, что все они вас боялись, считали дни до вашего приезда. Я-то прекрасно слышал, как они тихонько друг с другом переговаривались, на меня-то даже и не смотрели, не замечали, – да и как им меня замечать, ежели я безвылазно сидел там в кассе и день-деньской ждал, когда хоть кто-нибудь явится и купит билет. Но появились вы, и я тут же понял, с чего они так тряслись. Вы подошли, спросили билет на определенное место, о чем сейчас, небось, и не вспомните. Вы не доверяли мне, и никому другому не доверяли, да и явились откуда-то из другого мира. Они поначалу думали, что обведут вас вокруг пальца, но только не я – я-то сразу все понял, капитан, мне хватило лишь раз увидеть, как вы идете к кассе, как прячете книжку в карман, чтобы раз и навсегда понять, что вы тут не в игрушки играть приехали, – руки в карманах, шляпа надвинута на глаза. А как же они боялись вас, капитан! В лице изменились, когда вы здесь появились!

Я спустился со сцены, сунув заточку в карман, как бесполезный инструмент, силясь представить себе незнакомца, о котором говорил, смешивая коктейли, этот человек, и в тот момент, когда синий луч прожектора наконец-то перестал слепить мне глаза, я увидел ложу, откуда вечно одинокий комиссар Угарте взирал каждую ночь на сцену, увидел плотно задернутые шторы и без какой-либо подсказки и без малейших колебаний внезапно понял, куда она делась и как ее найти.

Вспышка пронзительного озарения, которой человек с кривой спиной предугадать не мог. Прямо под ложей, у стены, стояла небольшая стремянка. Стало быть, он затребовал ее к себе в ложу, в эту раковину тьмы, и она повиновалась, пребывая в магической власти красного кончика сигареты, – покорная, словно ослепшая, такая же изначально смирившаяся, как и в тот момент, когда я одной звонкой пощечиной отбросил ее на постель в гостиничном номере, такая же уязвимая, как и Андраде, – еще одна жертва, еще одна фигура, вымаранная из мира живых в ночном клубе «Табу». Явившись ко мне в отель, она уже знала, что должна будет подчиниться, прийти к комиссару Угарте, и именно по этой причине она, по-видимому, и оделась так, словно готовилась к кульминации жертвоприношения, намеревалась выполнить свое предназначение, поднявшись на три-четыре ступеньки деревянной лестницы, которые приведут ее в зашторенную ложу; беглянку и уже вечную арестантку, согласную пройти по подвалам и пустующим помещениям на другой конец квартала, до «Универсаль синема», – тайного центра мира и средоточия прошлого, ядра лабиринта, где человек, не смыкающий глаз и не выпускающий изо рта сигарету, плетет паутину предначертанного свыше. Я по-прежнему стоял, глядя на задернутые красные шторы, и мне вдруг показалось, что они колышутся, манят меня, и тогда человек с кривой спиной отбросил всякое притворство, позабыл о бокалах и шейкере и двинулся ко мне, уверяя, что мне вовсе незачем туда подниматься и что в пустой ложе ничего и никого нет. Подбежав ко мне вплотную, упершись в меня выпуклой грудью, он заверещал, что если я туда войду, то никогда не вернусь назад, что через несколько шагов потеряюсь во тьме. Полумертвый от страха, он теперь без конца повторял это слово, словно взывая к некому мстительному божеству. «Тьма, твердил он. – Не ходите туда, капитан». Он почти умолял, до смерти испугавшись, налетая на меня, хватая за руки, взывая с яростной энергией висельника. «Если вы войдете, то уже не сможете отыграть назад, прошения уже не будет», – он пыхтел и задыхался в непрекращающихся безуспешных стараниях свалить меня на пол, словно бился о статую или о стену. И я таки споткнулся и упал на стул, смахнув со стола светильник, а когда поднялся, то человек, сгорбившись, всем своим телом заслонял ложу: повисшие руки раскачивались по бокам, он не сводил с меня взгляда, подобно старой сторожевой собаке, охрипшей от лая псине, пытающейся отогнать вторгшегося в хозяйский дом чужака.

Я пошел на него, сжимая в правой руке рукоятку заточки, с внезапной ясностью и без тени сомнения осознав, что сейчас убью его, но вдруг меня охватила жалость к его деформированной груди, к этой голове, сидящей почти на самых плечах, голове без шеи, – я увидел его обессилевшим от ужаса, смирившимся перед неизбежностью смерти, не отводящим взора от железного острия, которым я водил у него перед лицом, вынуждая отойти в сторону, однако он не сходил с места: встал на первую ступеньку лестницы и ждал меня там. Растянутый до ушей рот клоунской маски, жилет, обтягивающий грудь, подобно ортопедическому корсету, синий платочек в кармане пиджака. Единственное, что мне оставалось, – запрыгнуть в ложу с другой стороны, но он совершенно точно знал, что, если позволит мне это, его ожидает смерть, но в то же время он знал и то, что у него нет ни единого шанса этого мне не позволить. И тогда он бросился на меня, вцепился мертвой хваткой, едва не подняв меня в воздух, и ударил мне в живот приплюснутой головой, цедя сквозь крепко сжатые зубы какие-то слова, а когда я, преодолевая сопротивление позвонков, вонзил ему в спину заточку, он мягко навалился на меня, склонив лицо мне на грудь, словно искал защиты, – уже затихнув и перестав дышать, прекратив воевать, но все еще обнимая меня руками, он стал медленно оседать к моим ногам, как если бы выражал мне свою преданность. Я высвободился из его рук, отдернул шторы и одним прыжком оказался в ложе. Толстая женщина-осьминог глядела на меня со сцены, вытаращив глаза и зажимая ладонью рот.