Текст книги "Бельтенеброс"

Автор книги: Антонио Молина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

2

Воротник плаща промок, горло побаливало, провозвестником жара бился внутренний голос, убеждая меня не садиться в эту машину, не позволить себя увезти; он настойчиво шептал, что еще не поздно велеть водителю отвезти меня обратно в аэропорт, не поздно вернуться под неверную защиту самолета, лопасти пропеллеров которого поблескивали, подрагивая, словно готовились к секретному вылету в военную пору. Однако я все так же сидел на заднем сиденье, ни слова не говоря, и глядел сквозь стекло на темные улицы, на углы безлюдных кварталов и янтарные огни светофоров, мигающих ни для кого. Город не отличался от любого другого города Англии или Франции, от тех городов, которые с наступлением ночи отдают свои улицы в полное распоряжение автомобилистам, и те, приехав откуда-то издалека, пулей проносятся по ним, их даже не замечая. С потаенной злостью я принялся размышлять о скрытой за деревянными ставнями жизни, о желтых и охристых фасадах. Как-то раз мне уже довелось видеть такие улицы ночью: давным-давно, в ненастную ночь поражения, мужчины, похожие на бездомных бродяг, в беретах и балаклавах, закутанные в одеяла, проходили мимо жандармов, а те осыпали их французскими ругательствами, обыскивали, изымая оружие, а заодно и портсигары. А они, то есть мы, месили ногами грязный снег в колеях проехавших грузовиков, и все окна и двери домов единой волной закрывались перед нами, будто само наше приближение и взгляд, брошенный на улицу, на нас, могли инфицировать обитателей домов бациллой поражения. Разумеется, они не спали, они бодрствовали, они настороженно бдели за плотно закрытыми ставнями, прислушиваясь к глухим шагам военных сапог, к стуку конских копыт.

И я подумал, что если и есть во мне еще что-то оставшееся от того времени, то это святая злость преследуемых храбрецов. И вот мне как будто опять двадцать лет и на моих плечах – драная военная форма с офицерскими нашивками. Но теперь моя верность – верность уже не живым, а мертвым. Я принял решение: больше никогда и никуда не ездить с подобными целями. Не оборачиваясь, придерживая баранку одной рукой, человек за рулем предложил мне сигарету. Я отказался, силясь рассмотреть сумрачное лицо в зеркале заднего вида. Мужчина лет сорока, угрюмый и молчаливый, движения резкие и торопливые. Ни на один мой вопрос он не ответил: ничего, дескать, не знаю, мне только поручили съездить за вами в аэропорт и довезти до отеля. Совпадало это с его желанием или нет, но выглядел он таксистом. Может, он и был им  в одной из прошлых своих скитальческих жизней, что остались за плечами почти любого из них. В каждом из них уживались по меньшей мере двое: потенциальный герой и потенциальный дезертир или предатель. Потому-то они такие доки в выстраивании тайных умыслов, словно отставные актеры, которые теперь совершенно бескорыстно разыгрывают трагедию лжи. Машина подъехала к отелю, остановилась возле дверей. Из радиолы слышался высокий женский голос в сопровождении трубы и мараки. Для меня он прозвучал, словно открытка с видом жарких тропиков посреди зимы, смутно-тоскливым напоминанием о тех местах, где я никогда не бывал. Над входом в гостиницу зеленоватая вывеска, добрая половина лампочек в которой перегорела: «Отель „Париж“». Пока я выходил из машины, водитель оставался на месте: неподвижный взгляд уперт в лобовое стекло, руки лежат на руле – большом, мягко отливающем черным деревом. Взглянув на этого человека напоследок, я с убежденностью пророка решил, что никогда больше не увижу этого лица. Прежде чем войти внутрь, я дождался, чтобы машина отъехала и скрылась из глаз. Резкими весомыми очертаниями корпуса она напоминала одинокие авто, неторопливо фланирующие по проспектам Праги или Варшавы.

Гранитные колонны в холле, в высоких зеркалах на стенах множатся пластиковые пальмы. Кабина лифта с душной алой обивкой бесконечно долго ехала вверх, мимо проползали сводчатые потолки коридоров, расписанные мифологическими сюжетами. Двигаться по прямой в этом здании не было никакой возможности: коридоры завершались бессмысленными драпировками, за углом внезапно обнаруживались лестницы. Когда я включил в номере свет, в памяти тут же всплыло название песни: «Бухта». Комната отличалась высотой потолков и такой узостью, что казалось, будто в ней только два измерения. Я снял плащ и шляпу и сел на кровать, уставившись на закрытый чемоданчик, стоящий на полу. Открывать его я, разумеется, не собирался, как и вообще что-либо совершать, даже телефонный звонок. Пусть сами приходят, пусть приносят извинения, пусть продолжают плести свои интриги и сочинять тайны. Не снимая обуви, я лег на кровать, прикрывшись холодным жестким покрывалом: глаза закрыты, ткань натянута до самого носа. Горячим приливом, предвестником сна, всплыло воспоминание о латинском голосе и неспешном музыкальном ритме – обволакивающем, густом и пылком, словно покачивание бедер. Меня потряхивало, наверное от жара, и последнее, о чем я мечтал, так это открыть глаза, услышать трезвон телефона или зачем-то выйти из гостиничного номера. Время покоя я мерил долями секунды, ощущая сквозь подушку пульсацию своей крови и тиканье часов, словно прислушивался к чужому телу, лежащему рядом со мной. Я оказался во власти противоречивого желания: быть в каком-то ином месте и остаться лежать здесь, не двигаясь и закрыв глаза.

Несколько растянутых лихорадкой минут мне снилось, что я сейчас в Англии, у себя дома, что настойчиво звонит колокольчик над дверью в лавку. Черная и глухая ночь, ветер доносит шорох перекатываемой приливом гальки, и крайне подозрительно, что кому-то взбрело в голову в такой час выйти из дома ради покупки старинной гравюры. Звон колокольчика сменился трелями телефонного аппарата. Не вполне проснувшись, я снял трубку, пребывая в сомнении, что звонят именно мне. Поскольку ответить согласием – самый легкий способ заткнуть металлический голос, я несколько раз произнес «да», после чего повесил трубку. Страшно хотелось одного: вновь сомкнуть веки и чтобы это автоматически стерло весь мир, остановило время. Но дежурный с рецепции сообщил, что перед ним стоит молодой испанец, желающий подняться ко мне, и спрашивает на то разрешения. Медленно, заторможенно, опираясь на спинку кровати, я встал, спрятал чемодан в шкаф, умылся холодной водой, оглядел лицо в зеркале, вытираясь. Лицо не было идентично увиденному час назад в зеркале туалетной комнаты аэропорта: каждый город, подумал я, и каждое путешествие меняет нас под себя, лепит по своим меркам, как последняя любовь.

В коридоре послышались шаги. Все еще стоя перед зеркалом с полотенцем в руках, я отметил тревожный блеск в зрачках. До того, как раздался стук в дверь, мысль, что я иду в расставленную ловушку, меня не посетила. Внезапно вспомнилось выражение лица дежурного на рецепции, когда тот протягивал ключ: как и на многих других лицах, на его цвела любезная улыбка осведомителя. Но кто мог знать обо мне, кого могла заинтересовать моя поездка или дурацкие пароли, инструкции, которым я так бездумно следовал и повиновался, документы или пачки потрепанных долларов, которые я, вполне вероятно, привез в чемоданчике с двойным дном? Может, я и сам заигрался в обман и неосознанно стал замещать им реальность? В дверь снова постучали, я с превеликой неохотой надел галстук, после чего открыл.

– Капитан, – произнес молодой человек, не переступая порога. – Капитан Дарман.

Создавалось впечатление, что он оделся так, как оделся, и не брился неделями, намереваясь как можно точнее следовать детективному канону. Синяя куртка анорак с высоким воротником, дерганые жесты. В голове у меня незамедлительно возник вопрос: почему послали его, а не другого, почему не выбрали кого-нибудь не настолько карикатурного, какие резоны принимались в расчет при организации этой встречи, которую следовало считать проваленной с того самого мгновения, когда я, открыв дверь, взглянул ему в лицо? Может, они решили устроить что-то вроде проверки, некое испытание для меня, или же не было и этого, а просто в дело вмешалось суеверие, некая высосанная из пальца отсрочка, чтобы все проходило в режиме замедленной съемки свершения непоправимого.

Руки я ему не подал. Закрыл за ним дверь и повернулся спиной, чтобы открыть шкаф, достать чемоданчик и положить его на кровать. Он посмотрел на этот предмет так, словно ему было невдомек, что за ним-то он и пришел. Из кармана куртки торчал намокший журнал. Ботинки оставляли грязные следы на ковре. Он улыбался и говорил, почти не открывая рта: губы его шевелились, словно у глубоководной рыбины.

– В последний момент поступил контрприказ, – заявил он. – Поэтому я не смог приехать в аэропорт, капитан.

– Не называйте меня капитаном.

– О вас слагают легенды. Старики главным образом. Я имею в виду тех, из прежних времен. Сами-то мы новички. Узнаем обо всем по книгам. Вы деньги пересчитывали?

– Какие деньги? – я увидел, как меркнет его улыбка.

– В чемодане. Мы ждем их несколько месяцев.

– Я понятия не имею, что именно перевожу, никогда.

С раздражающей фамильярностью, с видом простодушного школяра, который занимает в классе свое место, он уселся на кровать и откуда-то из недр куртки извлек маленький ключик на металлическом колечке. Покрутил его на указательном пальце, после чего, широко улыбаясь, похлопал рукой по чемоданчику, тем самым наглядно демонстрируя приятельское ко мне расположение.

Я по-прежнему стоял, не отводя от него глаз, и пытался ответить себе на вопрос: что связывает меня с этим человеком и когда же наконец он уберется? Через несколько минут, как я надеялся. В каком-нибудь мадридском архиве наверняка все еще хранится его фото, как и картонная каталожная карточка с именем и отпечатками пальцев. Мне он представился как Луке. «Два года в Париже, – пояснил он с показным смирением и очевидным высокомерием, – грузчиком, я там ящики с фруктами разгружал на рынке Лез-Аль». А теперь он здесь, в Италии, встречает грузы с Востока, работая посыльным для тех, других, кто не ездит в аэропорты и не посещает отели. Смиренно настоял на том, что продолжит называть меня капитаном, давая понять, что он в курсе давних историй. «Вам везет, – сказал он, – вы отправитесь внутрь» – и как будто немедленно раскаялся в том, что выболтал секрет. Это словечко, «внутрь», звякнуло талисманом, атрибутом тайной географии.

– Завтра я возвращаюсь в Англию, – опроверг я его. – Вы принесли мне билет?

– Я принес вам инструкции, капитан. – На миг он притормозил, словно убоявшись ответной реакции. – Завтра вы летите в Мадрид, через Рим.

– В Мадриде я был только что. Возвращаться туда для меня небезопасно.

– Ситуация изменилась, капитан.

Он уже не улыбался и даже не казался таким молодым, как еще несколько минут назад. По мере того как он говорил, шевеля губами так лениво, что понять его стоило немалых трудов, его поза и голос обрастали дерзкой претензией на власть. Это прежде он разыгрывал смирение с примесью опаски, теперь же стремился дать мне понять, что вся эта сцена является прелюдией к безапелляционным приказам, к которым он сию секунду и переходит. Торжественно, как официальный посланник, он поднялся, засунул ключик в карман и прошелся по комнате, безо всякого интереса смерив взглядом высоту потолка и придирчиво оценив стенные панели. Ростом повыше меня, теперь он смотрел мне в глаза, но слова по-прежнему цедил сквозь зубы, еле слышно, словно читал молитву. Он уполномочен передать мне послание, смысла которого и сам не до конца понимает, а также назвать одно имя. Имя он произнес – не с целью получить от меня ответ, а чтобы уловить в моих глазах проблеск воспоминания о том, чего сам он, возможно, страшился.

– Вспомните дело Вальтера, капитан, – произнес он, поскребывая ногтями заросший щетиной подбородок, тем самым упрочив свой статус вторгшегося в мою жизнь чужака, которого я ни в грош не ставил с того мгновения, как увидел, и вынуждая признать очевидное: единственное, чего я хотел, так это закрыть за ним дверь и выкинуть из головы имя, которое уже столько лет никто не произносил. – Вы собственными глазами видели все, вы знаете обо всем не понаслышке, в отличие от меня. А я сижу здесь, время идет, но ничего не происходит, ровным счетом ничего. Со времени моего рождения. Все кончилось еще тогда – когда вы были молоды.

Номер был так узок, что его дыхание и запах намокшей одежды ударяли мне в нос. «Он пьян, – подумал я, – пьян или чего-то очень боится, потому и не приехал ко мне в аэропорт».

– Дело Вальтера всегда держали в секрете, – сказал я. – Никто не имеет права о нем говорить.

– Но я не никто, – поспешил заявить он, словно извиняясь. Было слышно, как ногти скребут жесткую щетину. – На переговоры с вами меня послали как раз потому, что я отнюдь не никто. Они хотят, чтобы никто не узнал, что вы отправитесь туда, внутрь. Чтобы вы приехали в Мадрид, сделали свою работу и как можно скорее вернулись в Англию. Так же, как в тот раз. Понимаете?

Я сказал «нет». Все еще глядя мне в глаза, он, казалось, растаял, превратился в бестелесную тень. Я отвернулся и стал смотреть в окно. Редкие прохожие, кутаясь в шарфы, торопливо шагали под смесью дождя и снега. Над крышами светился белым купол собора, призрачный и близкий, как мираж, а за ним нависало низкое небо, подсвеченное снегом и городскими огнями, набухая холодным сиянием пожара. Вспомнилось, как пах воздух под деревьями возле аэродрома. Неподвижность и холод предупреждали о снеге, чего я тогда не понял. Я закрыл высокие ставни и еще раз сказал «нет», имея в виду «вообще нет», отказываясь от какого бы то ни было содействия, отрицая любые доводы. Но он и не думал сдаваться.

– Среди нас опять завелся предатель, – заговорил он мягким шепотом, набрав в грудь воздуха через нос, почесывая немытые волосы на затылке. – Почти никто не знает, что этот человек – предатель, но у нас есть доказательства. Бесспорные доказательства. Во вторник у него встреча со связным из Парижа, который должен привезти ему документы. Это будете вы. Как и в тот раз.

– Встреча состоится в Мадриде?

– Да, в здании у вокзала «Аточа». – Луке вынул из куртки визитную карточку, на обороте которой было что-то дописано от руки. – Вот адрес.

Название «Аточа» прозвучало для меня экзотично, про себя я это отметил, да и сам Мадрид стал чужим, очередным из небольших городов Европы, центральной или северной, о которых, как правило, люди мало что знают и вряд ли имеют какое-то представление. Луке сказал, что, когда я приеду в Мадрид, тот человек, предатель, будет ждать меня именно там. И описал мне заброшенный магазин: краснокирпичное здание, на фасаде еще сохранилась старинная вывеска со швейной машинкой. Я мельком взглянул на карточку, но не взял. Адрес записан коряво, рукой иностранца. Спросил сам себя: кто выводил эти неровные прописные буквы, словно подписывал приговор, в каком богом забытом месте он это сделал? Они верили – прежде всего и почти исключительно – только в одно: действенную магию слов, написанных на бумаге, обездвиженных в лозунгах, в подполье.

В слова, доверенные бумаге или переданные по воздуху, нашептанные на ухо тому, кто запомнит их и повторит, в неосязаемые подъемные в чемоданчиках с двойным дном. Но я не хотел знать ни имени предателя, ни резонов, почему его сочли таковым.

– Как я его узнаю?

– Очень просто. – Луке улыбнулся, почесав подбородок: несомненно, он импровизировал. – Только у него есть возможность попасть туда. Ключей ни у кого больше нет.

– Даже у полиции?

– Здание день и ночь под нашим наблюдением. – Он говорил, устремив взгляд на грязные носки своих ботинок и перебирая пальцами визитку, как будто в руку ему попало насекомое. – Для вас опасности никакой. Можем гарантировать.

– Не можете, – прервал я его мягко, но решительно, тоном холодной ярости. – Мне гарантировали, что вы будете ждать меня в аэропорту. Встреча была назначена в кафетерии, помните?

– В газетном расписании прибывающих рейсов была опечатка, – поспешил оправдаться Луке, одновременно довольный, что ответ, к собственному его удивлению, нашелся так быстро, и обескураженный. – Откуда ж нам было знать?

Итак, чтобы узнать, когда прибудет связной, они используют газету. Я ощутил даже не холодную ярость, а ледяную жалость к ним всем, но в первую очередь – к самому себе, к тому, что свершилось двадцать, нет, тридцать лет назад и уже миновало. Я стал другим: позади – список незнакомцев, чьи фотографии я сжигал или терял на протяжении долгих лет, подобно тому, как разделывается с тяжким прошлым убийца, как отрекается от прежней верности и своей же памяти предатель. «Вспомните дело Вальтера», – сказал Луке. Я испугался, потому что сам был когда-то похож на такого Луке, и поэтому, стремясь доказать самому себе, что это неправда, решил оскорбить его и сразу опустить занавес.

– Убирайтесь, – сказал я. – Передайте, что в Мадрид я не поеду. Сообщите, что я притворился больным, но вы поняли, что это вранье. Скажите, что я испугался, в конце концов. Идите и передайте им это.

– Капитан, – Луке зашевелил губами, но слова медлили, не спешили прозвучать. – Никто не поверит в то, что вы испугались. Ни один из нас.

Он не сходил с места, упорный и мрачный, стоя волнорезом между стеной и кроватью. Не глядя на него, словно он для меня уже не существует, я взял Луке за локоть и подвинул, будто оттянул пружину тяжелой двери. В следующий раз я увидел его в зеркале ванной: он застыл на пороге и шумно, как жук-древоточец, скреб подбородок ногтями. Я вымыл лицо и руки ледяной водой, после чего тщательно причесался и поправил галстук, прислушиваясь к его дыханию. Не поворачиваясь, я еще раз велел ему убираться, но он даже, не шелохнулся.

– Капитан, – теперь он говорил нейтральным тоном, словно осознав провал своей миссии. – Этот человек развалил нашу мадридскую организацию, всю. Был старшим и сдал всех, одного за другим. Он не достоин жить, капитан. Если бы я только мог, если б мне позволили, я бы завтра поехал в Мадрид и прикончил гадину своими руками. Как вы тогда.

–Я никого не убивал своими руками, – произнес я, придирчиво изучая его уже под другим углом зрения – небывалой отваги. – Вы умеете обращаться с оружием?

– Я прошел курс военной подготовки прошлым летом. Инструктор рассказывал нам о вас.

У него вновь заблестели глаза: он был лично знаком с героями, был их учеником, а теперь стоит перед одним из них и напрочь не принимает того, что я не сопоставим с тем образом меня самого, который ему нарисовали; что не желаю соответствовать продукту его воображения. Я вынудил его сдвинуться с места, потом открыл дверь номера и встал рядом. Из коридора потянуло холодной сыростью.

– Вы можете сказать им, что я утратил необходимые навыки. Что вы заметили, как у меня дрожат руки, или что теперь я ношу очки от близорукости. Выбор за вами.

– Капитан, – произнес Луке, уже не уповая на то, что это слово сработает как заклинание. Он уставился на руки, явно не в силах придумать, что с ними делать, и засунул их в карманы. Он вышел, не глядя на меня, повесив голову, с униженным и беззащитным видом неудачливого коммивояжера. Я затворил дверь и еще секунду оставался возле нее, напряженно слушая. Шагов Луке я не слышал и вообразил, что он, вконец растерявшись, стоит посреди коридора. Потом взгляд мой упал на кровать, и я вновь открыл дверь, страшно испугавшись, что Луке уже нет. Медленно, неохотно он шел клифту, но, заслышав за спиной звуки, подстегнувшие его надежду, немедленно развернулся.

– Послушайте, – окликнул я его. – Вы чемоданчик забыли.

3

Злость я изображал так же усердно, как умело имитировал безмятежность или достоинство: с вниманием к каждой детали, свойственным тому, кто занимается подделкой разного рода третьестепенных документов, подписываясь за кого-то другого в мелочном стремлении выгадать что-то для себя. На собственном опыте я убедился, что можно выйти сухим из воды, оправдывая чужие ожидания и подыгрывая опасениям: поскольку Луке упомянул случай Вальтера со страхом в глазах, в полной уверенности, что тем самым он пробудит во мне болезненные воспоминания, я постарался сделать вид, что его предположение верно, отчего страх его только укрепился, как и уверенность, что миссию свою он провалил. Только во всем этом не было ни крупицы правды: из моих прежних жизней во мне уже не осталось ничего – ни раскаяния, ни гордости, и ровно до того момента, как я оказался в Мадриде и увидел имя Ребеки Осорио на книгах возле койки в заброшенном магазине, я верил, что поездка моя не вполне реальна и человека, которого мне велено убить, на самом деле попросту не существует. Между моими мыслями и действиями, между воображением и жизнью всегда – я даже затрудняюсь сказать, когда это началось, – была некая защитная пленка, замыкая меня в священную колбу одиночества и обмана. Я не прекращал притворяться и когда оставался совсем один: в этих сумрачных играх не участвовали ни моя воля, ни даже сознание, а исключительно привычка к притворству, столь же давняя, как и моя способность думать и видеть сны на английском. Так что во время визита этого незадачливого посланника, то бишь Луке^ не испытал ни истинной злости, ни искренней жалости, а лишь раздражение оттого, что в такой узкой комнатке я не один, – то есть ярко выраженное физическое неудобство, но малозначительное, как кожный зуд.

Мой нос воспринял весьма неприятный запах от его мокрой куртки как личное оскорбление. Я распахнул окно настежь: высокое, сводчатое, как в готической часовне. Над крышами, вокруг купола собора, ветер кружил в темноте последние белые хлопья. Не испытывая ни капли жалости, я стал думать о Луке, о том, как он, поджав хвост, возвращается туда, откуда пришел, где его ждут: один как перст, полуживой от холода и неудачи, вышагивает по пустым улицам, прячась в поднятый воротник куртки, не отводя взгляда от мостовой и грязного снега под ногами, и снег наверняка насквозь промочил эти его ботинки нищего эмигранта, какие носили и век назад, какие увидишь на литографиях, на ногах бородатых подпольщиков.

Мой взгляд переместился на телефон, установленный на полочке над изголовьем кровати. Очень скоро они снова мне позвонят, но произнесут уже совсем другие слова и совсем другими голосами, в ином тоне, поведут разговор. Я никогда не доверял тишине и молчащим телефонам. Вспомнился дом, увиденный как бы издалека: ночь, ставни закрыты, сквозь шторы в окне мансарды просвечивает круглая лампа. Я мысленно представил себе эту комнату, вообразив ее словно на полотне, где единственный источник света – свеча. Всего-то и нужно, что снять трубку и набрать номер, чтобы в невообразимой дали английского берега, окутанного ночной тьмой, раздался звонок другого телефонного аппарата, соединив две точки на карте, связав две зимние ночи, неистовство бурного моря и безмолвие падающего снега; два сознания, в этот миг еще более далекие друг от друга, чем сознания двух незнакомцев, когда оба они параллельно читают одну новость в газете, но никогда не встретятся, никогда не увидят друг друга.

Стоило им позвонить, и я уезжал из дому и возвращался без каких бы то ни было объяснений, а в некоторых случаях и без предупреждения, изобретая мало-мальски правдоподобные причины для отъезда, обыкновенно излагаемые мной в записках с инструкциями, оставленных в столовой или книжной лавке. Возвращаясь, я привозил с собой, кроме книг, купленных у какого-нибудь антиквара, мелкие сувениры и открытки с видами городов, причем далеко не обязательно тех, в которых побывал. В целях конспирации я никогда не звонил, даже если мои отлучки не были связаны с подпольем. Однако той ночью во флорентийском отеле у меня вдруг возникло искушение сделать звонок. Я снял трубку, прокручивая в уме свой домашний номер. Потом осторожно опустил трубку на рычажки, и образ моего погруженного в сумрак кабинета растаял перед мысленным взором, как слово, написанное на затуманенном дыханием зеркале.

Окно все еще было открыто, и мне снова стало холодно и начало потряхивать, как от озноба. И вот тогда на меня действительно нахлынули воспоминания о случае Вальтера. Прошло уже очень много лет с тех пор, как я отправился в Испанию казнить предателя. Впрочем, не так уж и много, чуть меньше двадцати, но мое прошлое, моя юность и годы войны, было замуровано в неподвластной времени дали. Вальтера я знал лично, я был убежден в его виновности. И битых две недели гонялся за ним от вокзала к вокзалу, кочевал по городам, чьи названия стерлись впоследствии из моей памяти. Наконец однажды ночью, на окраине города, у заросшего кустарником пустыря, я увидел его: он бежал к ограде фабрики, зданию с рядами высоких окон с разбитыми стеклами. Это был уже не человек и даже не приговоренный к смерти преступник, а движущееся белое пятно, ползущее вверх по склону, животное, спасающееся бегством. Я расставил ноги, поднял пистолет, держа его двумя руками, и нажал на курок. Звук выстрела прокатился гулким эхом по окрестностям, однако ни огонька не вспыхнуло в соседних домах. Вальтер был жив, когда я подошел. Он лежал на спине с открытыми глазами, и при каждом его выдохе кровь выплескивалась через нос и рот. Он пытался что-то сказать, но не мог: захлебываясь кровью, он царапал пальцами землю, как будто, цепляясь за нее, мог удержаться за жизнь. И мотал головой из стороны в сторону, пока я не выстрелил в него еще раз, прямо в лицо.

Я закрыл окно и выключил свет. Припомнить фамилию Вальтера никак не получалось. Ставни закрывать не стал – белые от снега крыши наполняли комнату холодным призрачным светом, как в полнолуние. Может, звонить-то больше и не станут, а просто придут за мной. Сначала изобразят, как они ошарашены, продемонстрируют оскорбленное доверие, припомнят прошлое. Затем перейдут на язык приказов, давления, холодного возмущения заговорщиков, избранных, у которых как будто все еще есть какое-то будущее, словно у них под командованием армии. Не зажигая света, очень осторожно, словно собираясь пуститься в бега, я нашел на ощупь шляпу, плащ, ключ и вышел из номера. Пройдя через пустые холлы и коридоры, припомнить которые не получалось, я добрался до лифта. На этот раз лифт – я как-то не обратил на это должного внимания, а если и заметил, то слишком поздно, – оказался не таким тесным и не с красной обивкой. Когда дверь его открылась, я очутился вовсе не перед рецепцией, а в каком-то подвале с низкими сводами, где сразу же потерял ориентацию, с отвращением вдыхая сырой, пропитанный вонью сточной канавы воздух. Испытывая слабое и при этом давящее чувство удушья, словно в дурном, но пока контролируемом сне, я прошел через помещения, будто принадлежащие другому отелю из другого города, пустого и огромного. Пробираясь на ощупь, поднялся по кирпичной лестнице, толкнул дверь и застыл в слепящем свете холла.

Дежурный на рецепции уставился на меня, как на привидение. Мое сознание, смятенное странностью происходящего и утомленное затянувшимся путешествием, – одиночество в аэропортах и гостиницах обладает наркотическим эффектом – не замечало мелочей, изменявшихся с головокружительной скоростью, и это было еще одним предупреждением, которому я не внял, пока время не оказалось упущено. Под другим углом зрения холл отеля уже не совпадал с той картинкой, что хранилась у меня в памяти, да и дежурный потерял в росте сантиметров двадцать по сравнению с впечатлением от первой нашей встречи: на этот раз он стоял не за стойкой, где наверняка имелись незаметные глазу подмостки. Он смущенно поздоровался и вернулся к своему занятию: извлечению маникюрными щипчиками окурков из цветочных горшков. Как и рост, достоинство его также подверглось за последние часы вызывающей тревогу редукции. В голове у меня промелькнуло, что как только этот человечек снимет свою форму и выйдет на улицу, то окончательно превратится в карлика. Иногда нечто подобное я видел во сне: словно я веду беседу с кем-то, кто скукоживается на глазах и при этом хохочет, а кончается все тем, что передо мной уже мышь или камень – в общем, какое-то микроскопическое создание, охваченное диким восторгом, глумливое.

На улице оказалось теплее, чем в гостинице. Я шагал по улицам, ориентируясь на купол собора, и время от времени, если слышал сзади шаги, оборачивался, проверяя, нет ли за мной хвоста. Будучи частью придуманной ими реальности в той же степени, в какой они были частью моей, я был уверен, что они примутся меня разыскивать, причем очень скоро, поэтому действовал так, словно скрывался, воспроизводя извечные уловки беглецов, которых почти неизменно ловили. Обычные трюки, подчас подсмотренные в гангстерских фильмах или взятые из русских учебников, переведенных на ходульный и выспренний испанский, из книг, которые этот парень, Луке, изучал, по-видимому, со звериной серьезностью на упомянутых им курсах подпольщиков-партизан вовсе не для того, чтобы почерпнуть что-то для себя полезное, а чтобы вступить в некое воображаемое братство героев.

Дойдя до соборной площади, я понял, что меня уже обнаружили. Тот самый автомобиль, который доставил меня в город из аэропорта, стоял на углу одной из боковых улочек, отходящих от площади: темный, без габаритов, но с работающим двигателем и запотевшими стеклами. Я решил притвориться, что не заметил его. Зашагал через площадь наискосок, направляясь в самый темный угол, туда, где можно было укрыться в тени собора. Машина не тронулась с места, дверцы не открылись. Из этого неизбежно следовал вывод, приведший меня в ярость: кто-то шел за мной, и я его не заметил. Я поднялся по лестнице, запорошенной девственно-белым снегом, и остановился перед бронзовыми барельефами на дверях собора, подавшись вперед, будто рассматриваю детали изображений. Тогда я действительно что-то услышал: шаги слева. И медленно пошел дальше, в противоположную сторону, к колокольне и алтарной части. Вдалеке, у основания центральной части собора, увенчанной куполом, показалась одинокая фигура. Огромность собора и размеры площади сильно уменьшали и отдаляли эту фигуру – эффект, хорошо заметный на гравюрах с изображениями древних руин. Я резко повернулся, и, словно это был не другой человек, а отражение в зеркале, фигура тоже дернулась, повторяя мое движение, а потом замерла в той же позе, что и я: склонившись, как будто рассматривая подножие колонны. Сунув руки в карманы куртки, Луке с превеликой осторожностью приближался ко мне, будто подбирался к зверю и опасался спугнуть его.

– Капитан, – произнес он, и в его голосе слышалось облегчение, почти преклонение, но также и нотки реванша. – Пройдемте со мной. Машина нас ждет.