Текст книги "Бельтенеброс"

Автор книги: Антонио Молина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

13

На пару секунд он замер, вперив в меня взгляд покрасневших глаз, как смотрит парализованное страхом животное на фары автомобиля – совсем близкие, всего в нескольких метрах, – а потом очень медленно, так же медленно, как я продвигался к нему, стал отступать, натыкаясь на столики. «Андраде», – позвал я его и непроизвольным приветственным жестом протянул к нему руку, словно опасаясь спугнуть, а он пятился назад, по-прежнему не отрывая от меня недоверчиво-несмелого взгляда с глубоко затаенной ревностью. Сидя в баре, откуда он надеялся увидеть, как она пройдет через холл, ему, погруженному в отчаяние, воображение в мельчайших подробностях наверняка рисовало, как она отдается очередному незнакомцу, который теперь, воплощением несправедливости, обрел черты моего лица, лица его преследователя. А в нем самом, в его лице – измятом, измученном столькими ночами бессонницы и бегства, – сквозь страх прогладывали признаки любви, и я догадался: утром, оставшись в одиночестве на вокзале или в аэропорту, он, судя по всему, так и не нашел в себе сил уехать и втайне от нее вернулся в город, а потом стал следить за ней, кружа вокруг дома, где она ждала телефонного звонка, и рисковал жизнью ради того, чтобы увидеть ее еще раз, хотя бы издали, чтобы проследить за такси, на котором она поедет в отель, где другой мужчина даст ей денег за то, что около часа будет обладать тем, что по праву принадлежит только ему. Он вернулся, отказавшись от последнего шанса остаться в живых, и встал за стеклянными дверями бара, чтобы еще хоть раз взглянуть на нее, когда она пойдет к выходу в своем черном платье на бретельках, перекрещенных на спине, в накинутой на плечи шали, уже запретная для него, ведь если он не уедет из Мадрида, останется рядом с ней, то непременно погубит не только себя, но и ее.

И теперь он видел во мне не только потенциального палача, но и ненавистное ему воплощение всех тех безликих мужчин, которые пожирали ее глазами, обладали ею, вырывали ее из его рук, – узурпаторы ее жизни и красоты ее тела, коррупционеры-самозванцы, заместившие его в объятиях, принадлежавших только ему, отнимающие у него любовь не менее непреклонно, чем политическое преследование отняло у него родину. Не услышав ни одного его слова, я обо всем догадался и все понял: это я, надвигаясь на него, спасался бегством, потому что ужас в его глазах я и сам столько раз видел в зеркале, что всеми силами души пожелал, чтобы он остановился, не пятился к вращающейся двери, однако желание настигнуть его было столь же неосуществимо, как стремление наступить на свою тень, что вырастает из-под наших ног и вечно ускользает. Вот так и Андраде: он даже не бежал, он просто вышел на улицу Аточа и вроде как поджидал меня, повернув ко мне голову на покатых плечах и засунув руки в карманы, словно бродяга, который нашел вентиляционную шахту и встал поближе, стараясь согреться.

Промелькнула мысль: «Это уже было». Так бывает, когда видишь сон и вдруг начинают повторяться детали из другого сна; так бывает, когда совокупность случайностей подводит нас к внезапно всплывающему смутному воспоминанию, не желающему проясняться. Серые широкие улицы Мадрида, холодный зимний день с рано наступившими сумерками, мужчина, который шагает впереди меня, хорошо зная, что я иду по его следам, только это не Андраде, а Вальтер – беглец из прошлого, отделенного от этой минуты долгими годами, мертвец без лица и без имени, которого я оставил лежать под фабричной стеной на южной окраине города. Однако мертвые возвращаются, и возвращаются они с еще большей настойчивостью, чем живые, такие же упорные и верные, как души в чистилище, поминаемые в вечерних молитвах; мертвые возвращаются, натягивают на призрачные головы маски с лицами живых и неторопливо гуляют по памятным для них местам из прошлого, словно те, кто только что вернулся в город после долгого в нем отсутствия и теперь притворяется, что разглядывает витрины, удивляясь, как много стало автомобилей на улицах, намного больше, чем было когда-то, и приходится останавливаться и опасливо озираться, переходя улицу. Андраде перешел дорогу и тут же обернулся, словно опасаясь меня потерять, а потом направился по улице Аточа вверх, бросая по сторонам быстрые взгляды: от рынка Антона Мартина то и дело выруливали полицейские фургоны с проблесковыми маячками – серые автозаки с зарешеченными окошками, в точности такие же, как тот, из которого однажды ночью, с Пуэрта-дель-Соль, ему удалось убежать. Меня охватило чувство, будто я у него в голове, и теперь, когда я увидел его наконец своими глазами после бесконечно долгих попыток вообразить, отчаяние этого человека сделалось частью моей жизни, и моя жалость к нему превзошла ту жалость, что я когда-либо допускал по отношению к самому себе. Мысленно я умолял его остановиться и вместе с тем хвалил за то, что он не бросился бежать, не стал возбуждать к себе внимания полицейских. Мы шли по улице вверх, прижимаясь к сумрачным порталам и тавернам, из дверей которых вырывались клубы горячего пара и запахи жареного, шли среди прохожих, не останавливающих на нас взглядов, шли, связанные общей неторопливостью и отчуждением, и когда он оборачивался, мне казалось, что я беседую с ним и он слышит мои слова, потому что никто, кроме него, не мог бы их услышать и понять в опустевшем городе. «Я знаю, кто ты, – думал я, – я знаю, что тебе пришлось пережить и чего ты лишился – твоей жизни и твоей страны, биографии, принесенной в жертву никому не нужному геройству, за которое никто и никогда не скажет тебе спасибо, твоей страсти и призраков, пробужденных ею к жизни, и мне безразлично, что ты продал себя, потому что отданное тобой неизмеримо более ценно, чем то, что ты ожидал получить и чего тебе никто не отдаст». Я шел за ним, замирая, когда он вдруг останавливался, странным образом заинтересовавшись витриной магазина велосипедов, – одинокий, озябший, склоняя голову и обращая на меня взгляд из такой близкой мне дали одиночества. Внезапно он свернул влево и пропал. Я тоже свернул и немало удивился, оказавшись вдруг в пассаже Доре. Андраде смотрел на меня с другого его конца, от мясного прилавка, где уже зажглись огни. Здесь пахло рыбой и требухой, ноги скользили по сырому полу. И пока моя воля принуждала меня идти за Андраде, своевольная память сама собой воскрешала все, что меня окружало: и кинотеатр, и мясные лавки, и едва ли не потаенные бакалейные магазинчики, и брусчатку улиц. Мадрид обернулся вдруг провинциальным городом, безлюдным и меланхоличным, на углах которого я читал давно позабытые названия – имена из другой жизни, из кипящего хаоса юности и войны.

«Улица Санта-Исабель, – прочитал я, – улица Буэнависта». Город, зажатый двумя рядами домов, внезапно оборвался, открыв взгляду обложенный тучами и пламенеющий закатом горизонт. Теперь Андраде шел под горку – торопливо, опустив голову и одновременно втянув ее в плечи, он спускался почти бегом, иногда оборачиваясь, будто приглашал меня за собой. Об аэропорте и номере в отеле вспомнилось, словно о потерянных мирах, к которым я уже не принадлежал. Я должен был догнать Андраде, чтобы поговорить, и пусть я не имел ни малейшего представления, что хочу сказать, и даже ни разу не слышал его голоса, но я знал его лучше, чем самого себя, лучше, чем тех, кого лишал жизни или спасал от смерти с начала войны. Я чувствовал, что в Мадриде мы с ним одни, что даже та девушка, которая, быть может, все еще лежит в постели в моем номере и глядит в пустоту, не сумела бы разобраться в нем с такой дотошностью, которая доступна мне – его палачу или его сообщнику. Я готов был помочь ему бежать или даже вернуться к ней: да, я хотел этого, хотел спасти их, спасти от комиссара Угарте и тех, кто послал меня убить его, спасти их обоих, в том числе и от предначертанной им склонности к несчастью. Теперь я понимал, что оба они – бесконечно более слабые, чем их любовь, и что расстались они этим утром только потому, что испугались, не решились не расставаться, не решились жить. Помнится, я позвал его, прокричал его имя – он остановился перед лестницей подземной станции метро и вдруг, вместо того чтобы спуститься вниз, к поездам, метнулся вправо и скрылся за углом кинотеатра, и тогда я побежал, будто и в самом деле был риск упустить его. Бежал, топча белые гирлянды акации, но его нигде не было – ни впереди на самой улице, ни в дверях узких, словно ниши, бакалейных лавок, но потом на долю секунды мне удалось поймать его взглядом, когда спина его уже почти исчезла за дверью, напротив которой стояла машина скорой помощи.

Я затормозил перед входом в заросший, похожий на дикую сельву, сад. Деревья и кусты росли среди руин, карабкались на серую стену, прочерченную радами окон с разбитыми стеклами. Вперед я продвигался, ориентируясь на шум листвы. Вокруг разрастался концерт птичьего щебета. Серое небо над головой выглядело прямоугольником – четким, словно закраина колодца. Вдруг мне почудилось, что в верхнем этаже кто-то движется от окна к окну: сверху наверняка отлично видно, как мы с Андраде ищем друг друга в этих зарослях, будто дикие звери, вынюхивающие след в ночной тьме. И тут меня словно кольнуло: а была ли настоящей машина скорой помощи у входа в заброшенное здание с садом? Я испугался, причем больше за Андраде, чем за себя. Когда я входил сюда, некий человек в белом халате окинул меня взглядом. Где-то я видел его лицо. Он был в белом халате, да и здание это – больница, но давно заброшенная. Заторможенность движений и самой мысли приводили меня в отчаяние. Где я видел это лицо, когда? Человек с тем же лицом что-то мне говорил, обернувшись в салоне автомобиля, предлагал сигарету, и это происходило ночью, но не вчера и не в Мадриде, не в ночном клубе «Табу» и не на вокзале «Аточа», а где-то в другом месте, но там так же пахло сырой землей и мокрыми листьями. Я почти вспомнил, но – сорвалось: Андраде был уже в другом конце сада и оттуда, опершись о каменный угол, искал меня взглядом. Двинувшись к нему, я вновь заметил тень, скользившую от окна к окну на втором этаже. Андраде вдруг резко наклонился, будто падая на бок, и зашагал по направлению к аркам и высоким окнам коридора: фигура его уменьшалась, уходя вдаль. Я слушал стук своих каблуков, умножаемый безжизненным эхом: мои шаги мешались с его шагами и тяжелым дыханием, так хорошо слышным при приближении к очередному углу, за которым Андраде неизменно исчезал за несколько секунд до того, как я успевал там оказаться. В центре палаты, где высились пирамиды белых пружинных матрасов и валялись разбросанные круглые плафоны, мой слух не поймал уже ничего: тишина вынудила меня окаменеть. Но тут послышались другие шаги: за спиной и над головой, и это был уже не Андраде. Медленно, затаив дыхание, я пошел вперед. Каждый зал завершался коридором с гранитными арками, сливавшимися в длинную перспективу других залов. Андраде был там – далеким силуэтом, чуть более отчетливым, чем сгустки тени, пятном в углу, похожим на сваленную кучей одежду. Человека в белом халате я видел во Флоренции – таксист, он вез меня из аэропорта в город. Я поспешил к Андраде, однако разделявшая нас дистанция словно не желала сокращаться, оставаясь неизменной, хотя он уже не двигался: просто сидел на полу, у стены, сложившись пополам, обнимая колени, словно скованный холодом арестант в углу камеры. Снова его голова с залысинами, упавшая на колени. Он выдохся, он был нездоров и, кажется, отказался жить, спасаться бегством. Услышав хруст битого стекла у меня под ногами, он поднял голову и взглянул на меня с тем выражением окончательного отказа от жизни, которое мне не раз приходилось видеть: при отступлении во время войны, в трясине концентрационных лагерей, когда люди сидели так же неподвижно и смотрели в пустоту, не ели и не разговаривали, потому что единственным деянием, доступным их иссохшей воле, стало ожидание смерти.

«Андраде, – сказал я, – вставайте, я помогу вам скрыться». Но он посмотрел на меня так, будто ни слова не понял, и я сделал еще несколько шагов вперед, очень медленно, и он вроде начал подниматься, не отрывая спины от стены, рот его раскрывался, а лицо постепенно искажалось ужасом. Я шел к нему, широко разведя руки и растопырив пальцы, чтобы он видел, что оружия нет, но он смотрел так, словно руки хотят его задушить. Я уже знал эти налитые кровью глаза, это отрицание, немое мотание головой, я своими глазами видел точно такой же ужас на лице другого человека, убегавшего от меня, но в тот раз я сжимал в руке пистолет и собирался убить, а теперь я всего лишь хотел подойти ближе, чтобы сказать ему то, что хотел сказать, услышать голос, для меня незнакомый. Но все эти отличия не имели ровно никакого значения, все происходило так же, как и тогда, словно в правой руке я держал невидимое и смертоносное оружие и все мои движения, как и его, в точности повторяли другие, совершенные в тот раз, когда Вальтер бежал от меня, согнувшись пополам, зажимая рану на животе от первой пули, а я несся за ним и видел, как он остановился под беленой кирпичной стеной, оградой фабрики. Протянув руку к Андраде, я услышал шум за спиной и только мгновение спустя понял, что взгляд его направлен вовсе не на меня. Он метнулся вперед, потом раздался выстрел – и мне показалось, что Андраде прыгнул на стену, раскинув руки.

Раскатом грома под сводами глубоководного туннеля прогрохотал выстрел, по пустым анфиладам прокатилось эхо. Выстрел не пистолетный, из другого оружия, более мощного и жестокого, молнией сразивший Андраде. Дрожа, с острой болью в ушах, словно в барабанные перепонки вонзились иголки, я так и не подошел к нему. Оставаясь там, где стоял, я слушал бульканье угасающего дыхания и смотрел, как в затихающих конвульсиях дергается тело на каменных плитах, где уже растекалась лужа крови. «Это не я, – крутилось у меня в голове, – это не я в него выстрелил». Глядя на свои трясущиеся, как у алкоголика, руки, я даже не обернулся, чтобы узнать, кто стрелял и мог бы выстрелить еще раз – в меня.

– Капитан, – прозвучал голос у меня за спиной.

Я не хотел видеть его. Он тронул меня за плечо, а я по-прежнему не отрывал глаз от умирающего Андраде, обеими руками зажимавшего огромную дыру в животе. Я опустился возле него на колени, но то же самое сделал и тот, кто называл меня капитаном. Краем глаза я увидел его заляпанные грязью ботинки и не стал оборачиваться. Андраде глядел на меня затуманенными близостью смерти глазами и мотал головой, ощупывая брюки в паху, пропитанные густой кровью, а когда губы его скривились, намереваясь что-то сказать, из них выплеснулся лишь черный сгусток, растекшись, как блевота, по подбородку. Я снял плащ, сложил его и подсунул ему под затылок – и позвал его, того, кто уже ничего не мог слышать, обеими руками приподнимая его колючее холодное лицо, то лицо с фото, то самое, что глядело на меня сквозь стеклянную дверь в отеле «Насьональ», лицо человека, изначально обреченного умереть. Когда он затих, нити слюны и крови потекли изо рта.

– Капитан, – произнес Луке. Я поднялся. Он улыбался: возбужденный, нервный, почти счастливый, сжимая в руке охотничье ружье. – Мы прибыли вам на подмогу, – выпалил он, опьяненный еще теплой вонью пороха и неожиданностью своего открытия: как просто, оказывается, убить человека. Второй – в белом халате – смотрел на нас из проема снятой с петель двери и держал в руке сигарету, не решаясь зажечь ее, будто стеснялся закурить в присутствии мертвеца. – Нас Берналь послал, – сказал Луке со смирением и некоторым вызовом. – На случай, если вам понадобится помощь.

Глаза его сверкали, губы подрагивали, но я видел, что смирение его – обман, что он наконец понял: я вовсе не неуязвим и не заслуживаю его былых восторгов перед образом, созданным его воображением. Теперь он уже смотрел на меня несколько свысока, и когда я поднимался с колен, то предложил мне руку, как если бы сомневался, что я смогу подняться без посторонней помощи.

– Стало быть, вы мне уже не доверяете, – сказал я.

– Капитан, – Луке улыбнулся, губы его все еще подрагивали. – Мы приехали, чтобы вы были не один. Время идет, капитан, вы и сами мне говорили. Самое главное – мы выполнили задание. Теперь можно уходить.

Я отметил это множественное число: Луке уже причислил себя к сонму героев. Я сгреб его за воротник куртки, измазав его кровью Андраде, притянул к себе и уставился в эти глаза, чтобы погасить в них блеск, приглушить гордость, самомнение, эту страшную верность ученика и подражателя чему-то такому, что он усмотрел во мне и чему я никак не мог его научить – ни его, ни кого-то другого. Приблизив его лицо к своему, я увидел собственное отражение в его зрачках, а когда отпустил, то он по-прежнему не сводил с меня глаз, в которых читалось явное облегчение после отступившего страха, приправленное сожалением.

– Нам нужно уходить, капитан, – сказал он, потерев куртку носовым платком и бросив его себе под ноги. – Возвращайтесь в Англию. Отдохните немного.

Я отвернулся. Опустился на колени возле Андраде, закрыл ему глаза. На этом лице, теперь уже мертвом, было то же выражение меланхолии и беззащитности, как и в миг, когда его запечатлел фотограф на морском берегу. Когда же я поднялся, вконец одеревенев от холода каменных плит, Луке и человека в белом халате уже не было, а в высоких окнах совсем стемнело.

14

Я шел по Мадриду, медленно истекая жизнью в рано сгустившихся зимних сумерках, шел без плаща, без шляпы, спрятав руки в карманы, где звякали случайно завалявшиеся монетки, шагал по какой-то длинной улице, обсаженной акациями, не заботясь о том, куда она выведет, затерявшись среди живых, среди женщин в ярких коротких юбках, с громким хохотом выходивших из баров, среди мужчин, энергично шагающих к поставленной на этот вечер цели, – совсем не как я, живущий отныне в мире мертвых, вспоминая другой город и других людей, перемолотых временем, в бессмысленной спешке уходя оттуда, где лежал Андраде, печенкой чувствуя, что чем сильнее я буду пытаться выкинуть из своей головы тело, отброшенное выстрелом к стене, тем с большей вероятностью оно останется со мной навсегда, вернее тени будет сопровождать меня повсюду, смотреть на меня остекленевшими глазами, беззвучно беседовать со мной, шевеля стылыми губами – как у Вальтера, как у киногероев, если выключить звук. Я шатался по самым странным закоулкам Мадрида, преследуемый всеми мертвецами из прошлого, своими личными мертвецами и призраками: Ребекой Осорио, Вальдивией, девушкой, которая тоже звалась Ребекой и сейчас, наверное, ждет письма или телефонного звонка, которых ей никогда не дождаться, потому что Андраде, ее любовник, тот, кто ради нее навлек на себя двойную катастрофу – предательства и любви, лежит мертвым в углу одного из бесконечных коридоров заброшенной больницы, и никто, кроме меня, об этом ей не расскажет.

Однако это смутное намерение было лишь предлогом, в весьма незначительной части оправдывающим то, что я делал в ту ночь, эту мою потребность разыскать ее, чтобы она помогла узнать оставшееся мне неизвестным, то, чего никто, кроме меня, знать не хотел. Разум мой восставал против гипотезы о двойничестве и случайных совпадениях: не может такого быть, чтобы все однажды уже пережитое повторялось с незначительными отличиями, только усугублявшими всеобщую нереальность: Вальтер и Андраде – две идентичные смерти с одним-единственным различием, проистекающим исключительно из-за недоверчивости и охватившего меня ступора; две женщины, похожие до неразличимости так, что сливались в одну и, быть может, одной и были; мрачные сюжеты предательства и преступления. Улица вывела меня на обширную площадь, где целые батареи прожекторов на строительных лесах освещали работы на верхних этажах, и как раз в тот момент двойственность времени обрела четкость кругового движения: на часах половина седьмого, я вновь стою перед железнодорожным вокзалом «Аточа», как и сутки назад, когда я только что забрал пистолет и намеревался отправиться в магазин, где, как было мне сказано, ждет Андраде. Я пересек площадь, пройдя под лесами и бетонными опорами с торчащими изогнутыми железными прутьями, и влился в текущий к перронам поток людей: мужчины в пальто, с чемоданами, то и дело поглядывающие на часы; бродяги, которые никуда не торопятся и спокойно роются в кучах мусора; непонятные мне люди, жители из будущего города, который я вдоль и поперек исходил в своей юности, но теперь его не узнавал. «Я был здесь вчера», – думал я, но и двадцать лет назад, когда купил дешевый роман с прилавка, где и сейчас торгуют книжками, весьма напоминающими творения Ребеки Осорио, и газетами, ведущими летопись каждодневной жизни страны, ставшей мне чужой. Я вспоминал другой свой приезд, и мне стоило немалых трудов признать, что я и сам изменился: волосы теперь цвета перца с солью, а ноги стали тяжелыми, будто я брел по жидкой грязи. Глаза мои разглядели вестибюль и освещенные окна отеля «Насьональ», однако войти в гостиницу и задать на рецепции вопрос, ушла ли из моего номера девушка, мне не позволила совесть, и я, подчинившись порыву, остановил такси и велел ехать в ночной клуб «Табу», незаметно обшаривая карманы, чтобы понять, хватит ли завалявшихся там монет, чтобы расплатиться с таксистом.

Вот улица Аточа, вот перекресток, где Андраде перешел на другую сторону и остановился, поджидая меня, будто не желал умирать без свидетелей, вот и бледно-зеленые буквы неоновых вывесок над магазинами и яркий, режущий глаза свет над прилавками мясных лавок пассажа Доре; а когда мы поднялись до уровня Антона Мартина, глазам моим открылись лилово-розовые краски вечернего неба, словно закраина мира, куда, казалось, с какой-то самоубийственной скоростью устремляются все трамваи и все машины.

На Пуэрта-дель-Соль, когда мы проезжали мимо здания Главного управления безопасности, глядя на забранные решетками окна камер, на серые фургоны с выключенными фарами, выстроившиеся в ряд на близлежащей боковой улочке, я вспомнил о побеге Андраде и подумал о тех, кто в эту минуту ожидает во тьме жуткой неизбежности допроса. Там, по углам затянутых металлической сеткой душегубок, арестанты измеряют ход времени по трамваям, что останавливаются тут же, у тротуара, а за освещенным окном верхнего этажа курит комиссар Угарте, посматривая сквозь жалюзи на площадь с тем настороженным видом охотника в засаде, с которым он шпионил за двойником Ребеки Осорио из единственной в ночном клубе «Табу» ложи, из-за чуть приоткрытой багряной шторы. И тут меня посетила мысль, что ему уже известно о том, что Андраде убит, и что среди множества машин, проезжающих по площади Пуэрта-дель-Соль, он вполне может заметить мое такси. «Он знает все и все видит», – сказала мне девушка с мнительностью человека, подозревающего, что за ним постоянно наблюдают призраки, и внезапно я ощутил нестерпимую потребность оказаться с этим человеком лицом к лицу – при ярком свете, в голубых лучах прожекторов, которые высвечивали ее, обнаженную; и вдруг пришла догадка, что он, продумывая нашу встречу, просчитал все заранее и откладывал наше свидание, выжидая, когда я запутаюсь в расставленных им силках настолько, что уже не смогу вырваться, потому что он – охотник терпеливый, как сообщил мне тогда Берналь, он любит музыку и никому не позволяет увидеть свое лицо. Это был один из тех вопросов, которые я хотел задать Андраде, но он уже не может ответить: как именно смотрит комиссар Угарте, почему прячется во тьме? И тогда я вспомнил о том имени, которое взял для себя Вальтер в ипостаси предателя, и меня поразило и даже испугало то, чего я до сих пор совершенно не замечал: имя это словно нарочно создано для комиссара Угарте. Бельтенеброс – «повелитель тьмы», тот, кто обитает в темноте и способен видеть в ней, не нуждаясь в ином источнике света, кроме кончика зажженной сигареты, отблескивающего в его очках.

Однако с момента моего появления в Мадриде мы несколько раз оказывались друг от друга очень близко, на расстоянии вытянутой руки: в магазине, когда он направил луч фонарика на пластиковую штору, за которой я прятался; в ночном клубе «Табу» и, главное, в квартире Андраде, потому что я был уже уверен, что именно он смотрел на меня, пока я спал, что именно он был той высокой фигурой без лица, с которой я до изнеможения сражался в липкой трясине сна. Логика этих размышлений напрямую вела к безумию: если комиссар проследил за мной до квартиры, это значило, что побег Андраде был постановкой, с самого начала контролируемой полицией. Вне всяких сомнений, пистолет мой взял не кто иной, как Угарте. Но в таком случае он с тем же успехом мог бы меня арестовать, однако не сделал этого, оставив мне к тому же паспорт и ключ от камеры хранения, словно подталкивая уехать из Мадрида, а не продолжать вынюхивать в надежде обнаружить бог знает что.

Такси пересекло Гран-Виа и теперь, насколько я мог судить, двигалось по улице Вальверде. Я решил, что, когда найду девушку, не стану сообщать ей о гибели Андраде: пусть себе ждет его какое-то время – устанет и забудет. Если, конечно, завтра утром ей на глаза не попадется фото безымянного покойника в какой-нибудь газетенке, если комиссар Угарте с обычной невозмутимой жестокостью не оповестит ее сегодня же ночью, после представления, когда она соберется уже выходить в переулок, невольно вспоминая дни, когда ее ждал там Андраде, и наперекор самой себе продолжая желать, чтобы он оказался там вновь; если комиссар не скажет ей, что Андраде теперь мертв и лежит на спине с закрытыми глазами, сраженный выстрелом в живот, где запеклась черная кровь, лежит в пустынной ледяной тьме заброшенной больницы, где тело, вероятнее всего, найдут не скоро. И тут меня охватило чувство, будто само мое знание, что он все еще лежит там и там же, видимо, его и застигнет рассвет – неподвижного, одинокого, в той позе, в которой смерть парализовала его, является ужасным надругательством, унижающим и меня. Я велел таксисту нажать на газ, будто с увеличением расстояния надеялся избавиться от рвущего сердце воспоминания. Подобно тому, кто мучается бессонницей, кому слышатся страшные звуки и он крепче зажмуривается, натягивая одеяло на голову, я закрыл глаза – от мелькания уличных огней закружилась голова. Потом я подумал, что мы, должно быть, уже подъезжаем, поэтому открыл глаза и вдруг ощутил болезненный укол узнавания – пробуждение памяти, поначалу такое же малоприметное, как позвякивание ложечки в стакане воды вследствие далекого землетрясения. Я не мог бы с уверенностью утверждать, что видел когда-нибудь эту площадь, но она показалась мне знакомой: я узнавал линию крыш, прерванную церковным куполом, и черный профиль здания на углу – высокое, оно выступало вперед, словно нос корабля, помнил я и облицованный мрамором фасад, и фойе под маркизой, над которой теперь уже не светилась вывеска «Универсаль синема».

Тебе кажется, что и места, и лица прекращают существовать немедленно после того, как ты о них забываешь. И по мере того, как очертания кинотеатра, где я впервые увидел Ребеку Осорио и Вальтера, вырисовывались перед глазами, – за доли секунды, поскольку такси продолжало двигаться вперед, – все это здание целиком словно поднялось из руин, вырастая в ночи и в реальности настоящего подобно затонувшему кораблю, который на стальных тросах тянут из морских глубин мощные краны. Я попросил высадить меня прямо здесь: пальцы судорожно обшаривали карманы, путались в складках, выискивая монетки. Я протянул их все, сколько нашел, не пересчитывая, в страхе, что, как только отведу взгляд, устремленный сквозь стекло на это здание, оно исчезнет. Таксист что-то сказал, но я не ответил. Я уже шел к «Универсаль синема», будто участвуя в инсценировке собственного прошлого, однако теперь в руках у меня не было дешевого романа, только что купленного на вокзале, и не было потаенного намерения казнить кого бы то ни было: человек уже умер, в нескольких шагах от меня, сразивший его выстрел уже прогремел – в тот момент, когда я поднимал пустую руку, словно держа пистолет, которым вовсе не собирался воспользоваться, но он каким-то загадочным образом оказался в моей ладони; и вот сейчас, чтобы заставить меня испить чашу до дна, время пошло вспять, как в прокручиваемой задом наперед киноленте, и я вновь был в точке, предшествующей гибели Вальтера.

Однако свет в кинотеатре не горел, главный вход и круглые окошечки кассы были заложены кирпичом и замазаны гипсовой штукатуркой, а фасад закрывали решетки, для надежности скрепленные висячим замком и несколькими оборотами цепи. Издалека здание казалось невредимым: внушительный кинотеатр тридцатых годов постройки с горделивостью то ли корабля, то ли маяка монументом из черного блестящего базальта высился на одном из перекрестков Мадрида. Однако нижняя часть фасада сплошь была облеплена слоями плакатов – рваных, вылинявших под лучами солнца и размытых потоками дождей, а если подойти ближе, то на гладкой поверхности увидишь трещины. Мраморные плиты местами отбиты, от маркизы остался лишь голый железный каркас. Я метался вдоль фасада, словно надеялся найти хоть щелку, что позволила бы мне проникнуть внутрь; я обеими руками тряс замок и металлическую решетку, испытывая их на прочность, я водил руками по гладким мраморным плитам и шершавым рядам кирпичей в надежде нащупать выступ, волшебную кнопку, при нажатии на которую откроется потайная дверца. Все это, конечно, ни к чему не привело, и я пошел дальше по тротуару с тревожным ощущением ошибки: зачем я только отпустил такси, зачем вышел там, где вышел, – сам я вряд ли смогу найти ночной клуб «Табу». И свернул на первом же перекрестке, как если бы вознамерился обойти вокруг крепостной стены, рассудив, что если на каждом углу сворачивать влево, то в конце концов я опять окажусь перед входом в «Универсаль синема», вопреки тому, что сейчас от него удаляюсь. Если пройти еще немного, то очень скоро, конечно же, обнаружится какой-нибудь переулок, который неизбежно приведет меня в исходную точку. Впереди, прихрамывая, шел человек. Когда он поравнялся с освещенной витриной парикмахерской, я узнал его и сразу же понял, в какой именно уголок Мадрида вновь привела меня судьба, прибегнув к помощи такси и призраков. Спина шедшего впереди была перекошена, словно одно плечо сгибалось под тяжелым грузом.

«Салон „Монте-Карло“» – прочел я изразцовую вывеску на стене, название парикмахерской. Еще несколько шагов – и я увижу дверь клуба «Табу». Хранящиеся в моей памяти географические представления и фантастические маршруты времени тут же сместились, словно в результате внезапного и совершенно беззвучного изменения конфигурации мира. Ночной клуб «Табу» и кинотеатр «Универсаль синема», невероятное прошлое и неисповедимое настоящее, находятся, оказалось, не на противоположных полюсах, как я себе представлял. Половину жизни я потратил на то, чтобы из одной точки прибыть в другую, но на самом деле они разделялись кратким отрезком переулка. Человек с кривой спиной вошел в таверну. Без долгих размышлений я последовал за ним, однако его не оказалось ни у стойки, ни среди тех четырех-пяти одиноких пьяниц, что сидели за столиками и без особого интереса следили за футбольным матчем на телеэкране. От барной стойки, по ту сторону стекла с наклеенными изображениями бутербродов и тарелок с кальмарами, исходящими паром, отлично было видно металлическую рольставню и погашенную вывеску клуба «Табу». Это был один из тех малоприятных баров, которые принимаешь как неизбежное зло, как приемную врача, которому не уготовано блестящее будущее. В нем воняло писсуаром и фритюром, пропитанной кислым вином древесиной, табачным дымом. С какой-то смутной ностальгией мне вспомнились уютные английские пабы и таверна в Брайтоне, где я, закрыв свою лавку, коротал зимними вечерами время, вспомнилось ее маленькое, словно иллюминатор, окошко, за которым виднелась зеленая полоса моря. И тут же подумалось, что если я туда и вернусь, если смогу вернуться, то все равно последствия этой поездки в Мадрид стали уже необратимы. Рядом со мной на стойке стояла рюмка с коньяком. Я заказал еще одну и стал ждать. От крепкого алкоголя начало подташнивать. Дверь в уборную открылась, и оттуда вышел человек с кривой спиной, обтирая носовым платком рот, широкий и красный, как резаная рана. Узнав меня, он улыбнулся. На нем был необыкновенно элегантный костюм с синим уголком платочка в верхнем кармашке пиджака и тесный жилет, обтягивающий выпуклую грудь подобно корсету. Он с трудом вскарабкался на соседний табурет и, прежде чем выпить, приподнял свою рюмку, будто предлагая мне присоединиться. После чего опрокинул рюмку в рот – голова его почти легла на плечо: шея у этого тела практически отсутствовала. С привычной сноровкой бармен вновь наполнил рюмку, и человек с перекошенным позвоночником немедленно схватил ее за ножку короткими пальцами, рассматривая рюмку как некую драгоценность, с видом глубочайшей удовлетворенности и даже высокомерия, явно наслаждаясь тем, что ему представился случай показать, что он – не исключительно слуга-приставала, каким предстал передо мной прошлой ночью.