Текст книги "Свет праведных. Том 2. Декабристки"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 46 страниц)

2

Все следующие дни Софи была поглощена заботами о собственном обустройстве. Надо было привести в порядок комнаты первого этажа, где она намеревалась жить, предоставив второй этаж запустению, заказать столовое белье, посуду и кухонную утварь, потеребить обивщика, который все никак не мог управиться с креслами, обежать модные лавки и портних – ей казалось, что и целого года не хватит на то, чтобы понять, что делается в Париже, и устроить свою новую жизнь. Она боялась, что разочаруется, приехав во Францию, но пока ей все здесь нравилось: люди и камни, вкус хлеба и цвет небес. Да что говорить – всего лишь одно: она слышит на улицах французскую речь – казалось ей чудом, которое никогда не сможет прискучить. Нередко во время прогулки или оставшись одна в своей комнате, она испытывала прилив пронзительного беспричинного счастья, какое знавала только совсем юной девушкой. Блаженство ощущения, что всей своей душой она существует в согласии с первозданной истиной, не передать было никакими словами. В этом состоянии эйфории Софи купила для гостиной угловой эбеновый шкаф, а следом за ним – маленький книжный из выкрашенного в черный цвет грушевого дерева, украшенный цветными эмалями. Удовольствие, которое она испытывала, глядя на новую, современную мебель, помогало забыть о том, что такие расходы ей не по средствам.

Как-то вечером, когда Софи отдыхала у себя в спальне, Жюстен доложил о приходе гостьи: это оказалась баронесса де Шарлаз. Софи от удивления на несколько секунд замешкалась: «И как только Дельфина узнала о моем возвращении?» – но на самом деле была тронута тем, что о ней вспомнили. Конечно, после тесной дружбы в детстве они с Дельфиной постепенно стали испытывать все меньше и меньше влечения друг другу, и в последние годы, проведенные ею в Париже, Софи редко встречалась с давней подругой по пансиону, однако все еще хранила веселые воспоминания об этой легкомысленной, жизнерадостной и не слишком добродетельной особе, чья репутация попросту возмущала порядочных людей. Николай, не всегда отличавшийся хорошим вкусом, когда-то говорил ей, что Дельфина красивая. А может быть, он даже за ней и приволокнулся в свое время? Не было в Париже ни одного мужчины, которого она не попыталась бы соблазнить!

Софи с особенным тщанием оправила перед зеркалом свой туалет, привела в порядок прическу, сделала любезное лицо и перешла в гостиную, чтобы встретиться с той, кого когда-то ее близкие прозвали «чаровницей».

Когда хозяйка дома показалась в дверях, с кресла вскочила маленькая высохшая дамочка в темно-фиолетовом наряде. Сморщенная кожа так тесно обтягивала кости лица, что казалось, будто из-под шляпки с перьями смотрит череп. Но из этой смеси пудры и морщин смотрели прелестные, живые голубые глаза. Из всего прочего единственным, что еще оставалось у Дельфины привлекательного, была ее улыбка. У Софи сжалось сердце, когда эта хрупкая и надушенная развалина бросилась в ее объятия.

– Ах, Софи! – воскликнула гостья. – Неужели это возможно? Вы? Вы? После стольких лет?..

Они уселись рядышком на диване, держась за руки, как когда-то в монастырском пансионе. Смешно, но Софи не могла высвободиться, не обидев Дельфину. Не так давно встреча с Дарьей Филипповной по тем же причинам точно так же на нее подействовала. «Как ужасно снова увидеть женщину из своей молодости такой увядшей, потрепанной! – думала она. – Но, наверное, Дельфина, глядя на меня, испытывает то же удивление, смешанное с огорчением, только не смеет об этом сказать… И мы молча жалеем одна другую… Потому что видим на лице друг у друга следы разрушений, причиненных временем…» Слишком взволнованная для того, чтобы найти хоть какие-то слова, она опустила голову. Наступило молчание, полное сдерживаемых слез. Наконец Дельфина прошептала:

– Сколько же горя вам пришлось вытерпеть, бедная моя подружка!

– Откуда вы узнали?.. – изумилась Софи.

– Прежде всего, от сестры княгини Трубецкой, мадам Ванды Косаковской, – она живет в Париже. Затем, от мсье Николая Тургенева, который был очень близок к декабристам; однако ему повезло оказаться за пределами России, когда они совершали свой государственный переворот. Наконец, из газет, из книг… Я прочла «Учителя фехтования» Александра Дюма!

– Одна сплошная ложь!

– Может быть! Но ложью подобного рода не следует пренебрегать! Она пробуждает интерес и сочувствие к вам и вашим друзьям. Широкой публике известно, кто вы…

– Я не гонюсь за славой, Дельфина. Больше того, признаюсь вам, что никогда мне так сильно не хотелось оставаться незамеченной!

– Как я вас понимаю! – вздохнула Дельфина. – Свет, шум, все это было хорошо когда-то! Знаете ли вы, дорогая моя, что и мне пришлось пройти через то же испытание, что и вам? Я ведь тоже пятнадцать лет тому назад потеряла мужа!..

Софи пришлось сделать над собой усилие, чтобы изобразить огорчение. Да как она может сравнивать столь разные утраты! Барон де Шарлаз был вдвое старше Дельфины, и в том, что он скончался намного раньше, не было ничего удивительного, тогда как Николай погиб в расцвете лет, в расцвете сил… Но, может быть, после того, как всю жизнь изменяла мужу, Дельфина теперь искренне преклонялась перед ним посмертно? Нередко воспоминание о мужчине приносит женщине куда больше пользы, чем сам этот мужчина. Именно в такие сумеречные часы сплетаются венки, рождаются легенды… «Сохрани меня Господь от этой болезни запоздалого почитания!» – подумала Софи.

В течение нескольких минут подруги перебирали общих знакомых, многие из которых уже умерли, вспоминали Николая, которого Дельфина, по ее словам, почти не знала, родителей Софи… они поговорили и о политических волнениях, пронесшихся над Францией в последние годы… Дельфина, которая прежде была легитимисткой, теперь признавалась, что всей душой поддерживает Наполеона III.

– Республике так и так пришел конец, она была бессильной и прогнившей насквозь, – уверяла баронесса. – Когда Луи Бонапарт взял бразды правления в свои руки, мы катились к анархии! И все это осознавали! Сокрушительные результаты плебисцита служат тому подтверждением! Нация проголосовала за Наполеона, как правые, так и левые, за исключением нескольких безумцев! Я знаю, что вы всегда разделяли взгляды… скажем, отчасти социалистические!.. Ну, так вот! Как ни странно вам это покажется, но это может быть еще одной причиной, по которой вы должны восхищаться императором! Он любит народ, народ его избрал, и он будет управлять страной для народа! При этом нисколько не ущемляя буржуазию! С тех пор, как он с нами, мы свободнее дышим, мы снова поверили в мир, в братство, в справедливость…

– Не помню, чтобы вы когда-нибудь так увлекались государственным мужем! – с улыбкой промолвила Софи.

– Дело в том, что к этому человеку я имела счастье приблизиться. Стало быть, могу говорить о нем с достаточными основаниями. Да-да, меня не раз приглашали в Тюильри…

Эти слова Дельфина произнесла с нарочитой скромностью, но было заметно, что она гордится своим возвышением, вхождением в сферы власти.

– Удивительный человек, существо высшего порядка! – продолжала между тем гостья. – Благородный, умный, полный решимости и вместе с тем чувствительный. А императрица! Что за грация, что за прелесть, что за красота! Знаете, она, несомненно, захочет с вами познакомиться!

– Хотела бы я знать почему?

– Потому что неравнодушна к любым проявлениям человеческих страданий! Впрочем, мы с ней занимаемся одними и теми же благотворительными делами. Поверите ли, если я скажу вам, что почти все свое время отдаю Обществу Материнского Милосердия!

Софи во все глаза смотрела на это создание: похоже, начав с того, что переходила от одного мужчины к другому, Дельфина закончила тем, что полюбила всех людей без разбора. Вместе с морщинами былая вертихвостка обрела добродетель. Разве можно разглядеть прежнюю молоденькую женщину, легкомысленную и довольно-таки заурядную, в этой старой даме, держащейся с достоинством и благожелательно настроенной?

– Только от вас зависит, будет ли и ваша жизнь так же наполнена, как моя, – снова заговорила Дельфина. – Придумайте себе какое-нибудь занятие, которое окажется вам по душе. До сих пор ведь не придумано лучшего средства от одиночества, чем общество! Кстати, поскольку мы об этом заговорили, хочу сообщить вам, что в Париже сейчас очень много русских и все они совершенно очаровательные люди. Собственно, я и о вашем приезде узнала от господина Николя Киселева, русского посла во Франции. Вам, наверное, надо бы нанести ему визит…

– Если бы вы знали, сколько визитов мне пришлось нанести в России губернаторам, генералам и директорам министерских департаментов, вы бы поняли, что у меня нет ни малейшего желания продолжать заниматься тем же и здесь!

– Хорошо, хорошо! – смеясь, унимала ее Дельфина. – Оставим в стороне официальных особ. Как бы там ни было, есть один салон, в котором вы непременно должны побывать, вы не можете не появиться у княгини Ливен. Вся маленькая русская парижская колония собирается там по воскресеньям, чтобы встретиться с величайшими умами нашего времени. Никто во Франции не достиг равного величия! Княгиня сказала, что намерена вас пригласить. Вот я и предупреждаю об этом, чтобы вы не слишком удивлялись…

– Очень любезно с ее стороны, – сказала Софи. – Если не ошибаюсь, она – урожденная Бенкендорф?

– Совершенно верно; ее муж, князь Ливен, отличился, будучи послом в Лондоне. Сама она была фрейлиной русской императрицы…

– Так что же она делает в Париже?

– Лет двадцать назад она пережила огромное горе. Двое из ее сыновей умерли от скарлатины. После этого она покинула двор. Больше того, рассталась с мужем, с которым и до того не слишком ладила. И вот, ссылаясь на то, что санкт-петербургский климат для нее неблагоприятен, княгиня из любви к Франции обосновалась здесь, на улице Сен-Флорантен. Говорят, что она была подругой Меттерниха и что, хотя ей уже семьдесят лет, Гизо безумно в нее влюблен. Граф де Морни – завсегдатай ее салона. Лорд Абердин пишет ей каждую неделю. Кроме того, княгиня состоит в постоянной переписке с императрицей Александрой Федоровной, которая по-прежнему питает к ней большую нежность. Одним словом, она как здесь, так и там особа весьма влиятельная. Что-то вроде неофициального посла России во Франции. Ее даже прозвали Европейской Сивиллой. Нет, в самом деле, вам обязательно надо с ней познакомиться!..

Софи подумала о том, какие надежды на нее возлагают оставшиеся в Сибири друзья, – так разве может она упустить возможность походатайствовать за них перед особой, столь близкой ко двору!

– Досадно, что мне совершенно нечего надеть, – непритворно огорчилась она.

– Вот уж на этот счет можете совершенно не беспокоиться, – утешила ее Дельфина, – у княгини Ливен куда больше внимания уделяют уму, чем туалетам! Впрочем, я нисколько не сомневаюсь в том, что вы на себя клевещете. Насколько я вас знаю, вы должны были непременно уже заказать себе несколько прелестных нарядов! А если вам нужны адреса модных магазинов…

И разговор увяз в тряпках. Софи уже не замечала морщин на лице Дельфины. Заговорив прежним языком, женщины помолодели в глазах друг у дружки. Только для них двоих, и всего на какой-нибудь час, им стало по восемнадцать.

Дельфина поднялась и прошлась по гостиной, разглядывая мебель через лорнет.

– Вы с таким изысканным вкусом обставили свой дом! – певуче восхитилась она. – Этот угловой шкафчик – истинный шедевр! А вот этот книжный шкаф из черненой груши, должно быть, работы Фурдинуа?

– В самом деле, его, – отозвалась Софи, довольная тем, что ее покупки так высоко оценила женщина, несомненно знавшая толк в красивых вещах.

Затем баронесса принялась восторгаться предметами, которые Софи вывезла из России: малахитовой чернильницей с бронзовыми накладками, несколькими фарфоровыми статуэтками, изображавшими пляшущих русских мужиков, набором гравюр под общим названием: «Виды Санкт-Петербурга в 1812 году».

– Как называется эта площадь? – то и дело спрашивала гостья. – А это что за мост?

И Софи со странной гордостью давала пояснения. Ей вспомнилось время, когда она в сибирской избе собирала по крохам напоминания о Париже. Неужели эти душевные метания между той и другой страной никогда не прекратятся? Внезапно ее охватило веселье при мысли о том, что у нее нашлась подруга, что теперь она во Франции не одна и отныне может делиться впечатлениями с женщиной той же национальности, одного с ней круга, одних лет. И старые подруги тут же условились встретиться на следующий день.

* * *

Софи настолько отвыкла бывать в свете, что, войдя в большую белую с золотом гостиную княгини Ливен, удивилась тому, сколько людей там собралось. Перед ней в свете люстр теснились богато украшенные платья, оставлявшие плечи открытыми и, расширяясь тяжелыми складками, ниспадавшие книзу, от чего облаченные в них дамы напоминали перевернутые чаши. На фоне волнующихся шелков, мерцающей парчи и переливающегося муара-антик мужские фраки резко выделялись своим унылым цветом и строгим покроем, навеянным очертаниями стручка фасоли. Над головами плыли запахи горячей пудры и румян, а ровный гул разговоров казался благовоспитанным, медоточивым и нескончаемым. Слуга у двери выкрикивал имена гостей. Лакеи в париках и белых чулках подавали разноцветные напитки. Рассеянно скользя взглядом по лицам, Софи тревожно спрашивала себя, достаточно ли хорошо она одета, достаточно ли нарядно ее платье из кружев цвета сливы с многоярусными юбками, которое только накануне доставили от портнихи, «мадам Луизы Пьерсон». Головной убор из лакированных листьев был от Александрин, длинные перчатки – от Майера, веер – от Дювеллеруа. Давно у нее не было от себя самой впечатления подобной гармонии. Да и Дельфина, увидев подругу, вскрикнула от непритворного восторга.

– И у вас тоже совершенно прелестный наряд, – сказала Софи, разглядывая зеленое тафтяное платье баронессы, оживленное искусственными цветами из бледно-желтого газа.

– Платье-то и правда неплохое, – согласилась Дельфина, – вот только юбки из конского волоса слишком громоздкие, торчат и мешают мне ходить! Хорошо-хорошо, пойдемте же скорее! Вас ждут! Всем так не терпится вас увидеть!

Схватив Софи за руку, баронесса потащила ее в глубину гостиной, где на софе полулежала старая, высохшая, суровая с виду дама с живыми глазами и белоснежными волосами, прикрытыми кружевным чепчиком. От шеи до щиколоток хозяйка дома была затянута в черное бархатное платье. На груди у нее сверкал бриллиантовый шифр, напоминая о том, что она была фрейлиной императрицы Александры Федоровны. Окружал княгиню небольшой кружок степенных немолодых господ. Дельфина представила ей Софи и упорхнула, изобразив перед тем некое подобие реверанса. Старая дама с царственным спокойствием оглядела новоприбывшую с головы до ног, указала ей на стул рядом с собой и произнесла по-французски, надтреснутым голосом:

– Очень рада видеть вас у себя, сударыня. Надеюсь, вы расскажете, что делается в моей стране.

– Думаю, вы, княгиня, знаете о том, что происходит в России, лучше моего, – с улыбкой возразила Софи.

– Да, конечно, я знаю о том, что делается в Санкт-Петербурге, однако истинная Россия не там, а совсем в другом месте. Некоторые уверяют даже, будто в наши дни следует искать ее по ту сторону Урала!

В группе мужчин послышались смешки. Довольная произведенным ею впечатлением, княгиня продолжала:

– Дорогие моему сердцу люди по-прежнему находятся там: Трубецкие, Волконские. Что вам о них известно?

Софи не знала, что с ними стало с тех пор, как сама покинула Сибирь, но рассказала, просто и без прикрас, о прежней их совместной жизни в Чите и Петровске. Рассказ гостьи глубоко тронул княгиню.

– Это чудовищно! Какая низость! – повторяла она. – Как бы сильно ни провинились эти мальчики, император давным-давно должен был их помиловать! Упрямство его величества нелепо, несправедливо, это не христианское поведение!

Окружавшие княгиню Ливен мужчины принялись ей вторить. Софи, удивленная тем, что особа, столь близкая к императорской семье, прилюдно и так сурово судит царя, опасаясь ловушки, не присоединилась к возмущенному хору. Княгиня же, словно бы услышав ее мысли и задетая недоверием, наклонилась к ней и прибавила вполголоса:

– Знаете, сударыня, я ведь и сама, в некотором роде, принадлежу к гонимым. Царь в бешенстве от того, что я отказываюсь вернуться в Россию. Он сделал все, чтобы принудить моего мужа привезти меня туда, ничего не вышло. И, поскольку я настояла на своем, император потребовал от мужа разрыва со мной. Смирился Николай Павлович только теперь: он предоставил мне находиться там, где я нахожусь, но читает письма, которые я пишу императрице, извлекает из этого выгоду и в душе меня ненавидит!

– Как трудно в это поверить, княгиня… – задумчиво сказала Софи.

– Да-да, поверьте, он в самом деле меня ненавидит! Это необыкновенный человек, он умнее и сильнее, чем о нем думают, но его душит злоба. Он не умеет прощать! Ваши друзья-декабристы подтвердили бы мои слова!

– Значит, вы полагаете, им не на что рассчитывать?

– Я сто раз говорила о них в своих письмах к императрице. Обещаю вам, что сделаю так еще не раз. Но, к сожалению, это был и будет напрасный труд!

На этом месте их разговор прервали другие гости, подошедшие засвидетельствовать свое почтение хозяйке дома. Некоторых из новоприбывших княгиня представила Софи. Прославленные французские имена чередовались с не менее прославленными русскими. Долгоруков, Тургенев, Ермолов, Шувалов, Демидов – слыша все эти фамилии, Софи удивлялась тому, как много подданных русского царя обосновалось в Париже. Все гости кн. Ливен были одеты по последней моде и с наслаждением, упоенно говорили по-французски, раскатывая «р». Все они изо всех сил старались выглядеть истинными парижанами, но тем не менее зрелище оставляло довольно-таки тягостное впечатление плохой комедии…

К Софи, наваливаясь всем своим весом на трость с золотым набалдашником, приблизился согбенный старец с гладко выбритым лицом и задумчивым взглядом. Это был Николай Тургенев, которого пятью минутами раньше представила ей княгиня. Воспользовавшись передышкой в беседе хозяйки дома с прибывшей из России гостьей, он отвел ее в сторонку, чтобы поговорить о друзьях, отбывавших сибирскую ссылку. Софи показалось, будто он хочет оправдаться перед ней за то, что в момент восстания находился за границей. Слушая Тургенева, Софи вспоминала путаные, жалкие объяснения Васи Волкова. Обоих настигла одна и та же болезнь: избегнув в свое время наказания, выпавшего на долю заговорщиков, после они стали терзаться муками совести из-за того, что им повезло больше, чем товарищам. Однако Николай Тургенев был человеком совсем другого полета, чем несчастный Вася: во взгляде старца светился ум, от него исходило ощущение спокойствия, честности и решимости. В нескольких словах он рассказал о том, как бежал в Эдинбург, как получил царский приказ предстать перед комиссией по расследованию в качестве сообщника декабристов, как отказался покинуть Великобританию и как был заочно приговорен сначала к смертной казни, затем к каторжным работам. Позже Тургенев перебрался во Францию, где с тех пор и живет на вилле вблизи Буживаля. Его навязчивой идеей была отмена крепостного права в России, и он надеялся поспособствовать проведению этой реформы своими сочинениями.

– Шесть лет назад я издал на французском языке труд, наделавший немало шума, его название – «Россия и русские», – объяснил старик. – Я пришлю его вам. В этой работе я подверг анализу все, что неладно в нашей стране. И это позволило мне мимоходом воздать дань уважения моим друзьям декабристам…

Услышав последние слова, белокурая и розовощекая мадам Грибова молитвенно сложила руки и воскликнула:

– Ах, непременно, непременно надо прочесть эту восхитительную книгу! Только человек, глубоко и сильно любящий свою родину, может так ее критиковать! – И, повернувшись к Софи, прибавила: – А знаете, я ведь тоже была в очень близкой дружбе с некоторыми декабристами! Вы, несомненно, знавали в Сибири Юрия Алмазова? Так вот: я – его племянница. Разумеется, я была слишком мала, когда его арестовали, и совсем его не помню, но матушка много мне о нем говорила. Разрешите попросить вас о величайшей милости: доставьте мне удовольствие, придите к нам на ужин 18 июня.

Софи от души приняла приглашение – ради воспоминаний о Юрии Алмазове. Едва Грибова, довольная тем, как легко добилась своего, отошла от них, Николай Тургенев тотчас шепнул, наклонившись к уху Софи:

– Она католичка!

– Да что вы? – пробормотала Софи, не проявив ни малейшего удивления.

– Я хочу сказать, она была православной, а потом заново крестилась в католическую веру. И она сама, и ее муж, и сын… и не они одни! Князь Гагарин, граф Шувалов, Николай… Во Франции образовался целый небольшой клан русских, бог весть почему переменивших веру. Ими руководит добродетельнейшая мадам Свечина. Вы, несомненно, слышали о ней!

– Да, – согласилась Софи, – ее слава достигла и России. Говорят, она едва ли не святая…

– Весьма предприимчивая святая: постоянно вербует новообращенных. Стоит к ней приблизиться, и она тотчас начинает расспрашивать, как поживает ваша душа, и таким тоном, будто интересуется, прошел ли у вас насморк!

Софи почудилось, будто она уловила язвительную нотку в высказываниях Николая Тургенева насчет русских, перешедших в католичество. Но как не понять такие настроения у человека, который хоть и эмигрировал во Францию, однако считал себя более русским, чем те, кто остался на родине… Несомненно, в этой блестящей и праздной маленькой колонии существуют и соперничество, и зависть, и ревность, и разногласия, кое-как прикрытые лоском французской любезности… Все эти бояре, одетые как денди, все эти владельцы земель и крепостных искали в Париже более утонченной культуры, более легкой и приятной жизни, большей свободы, однако они плутовали с самими собой: основа их характера все равно была русской, и, покинув родину, они усваивали манеры космополитического общества, однако не могли расстаться с предрассудками, свойственными далекому отечеству… Софи внезапно остановилась посреди своих рассуждений, удивленная собственной непоследовательностью и суровостью вынесенного ею же самой приговора. Глядя на этих более или менее добровольных изгнанников, она чувствовала себя то непримиримой, как истинная русская, не желающая прощать соотечественников, отдавших предпочтение радостям Запада перед тем, что они находили в родной стране, то француженкой-ксенофобкой, которой больно видеть, что на ее земле обосновались чужестранцы.

К ней подошел какой-то в высшей степени благовоспитанный престарелый господин и стал расспрашивать о последнем театральном сезоне в Санкт-Петербурге. Софи машинально отвечала, считая, что беседует с русским, и растерялась, узнав, что перед ней граф де Сент-Олер. Зато экспансивная, говорливая и разряженная в пух и прах немолодая дама, которую она приняла за француженку, живо обернулась, когда кто-то окликнул Настасью Константиновну. Франция и Россия обменивались масками. Своего рода салонная игра, в которой Софи выпало водить.

Внезапно в гостиной поднялся шум, все засуетились: прошел слух, будто приехал граф де Морни. Однако слуга, докладывавший о гостях, обманул их ожидания, выкрикнув безвестное и даже не аристократическое имя.

– Но граф ведь обещал приехать! – жалобно твердила Дельфина. – Я хотела спросить у него, верно ли, что императрица намерена дать сто тысяч франков Обществу Материнского Милосердия.

– Если он и не придет, так Гизо-то появится наверняка, – заметил Николай Тургенев.

– Да на что мне Гизо? Гизо – это прошлое…

– Прошлое, которое вполне может возродиться из пепла!

– Тише, тише! Что, если кто-нибудь услышит…

– А разве возможно, чтобы господин Гизо встретился здесь с графом де Морни? – удивилась Софи.

– Ну конечно! Вполне возможно, сударыня, – заверил ее Николай Тургенев. – Это чудо, которое сотворила наша княгиня. Все ее прежние друзья, с Гизо во главе, оказались после государственного переворота 2 декабря[27]27
  2 декабря 1853 года Луи-Наполеон был провозглашен французским императором. (Примеч. перев.)


[Закрыть] в числе побежденных. С провозглашением империи княгиня Ливен вполне могла бы закрыть дверь перед победителями, однако она слишком жаждет информации, она жить не может, не вдыхая душок государственных дел. Вот и приглашает к себе новых правителей, не отрекаясь от прежних. И знаете, для того, чтобы заставить их всех собраться вокруг ее дивана, требовался такт, требовалась дипломатичность, какие лишь очень немногие женщины способны проявить!..

Говоря, старец приблизился к софе, на которой по-прежнему полулежала княгиня, обмахивая впалую грудь черным веером.

– Расскажите, месье, какой же вы теперь измышляете заговор? – спросила она, вытянув тощую шею, на которой покачивалась змеиная головка.

– Я знакомил мадам Озарёву с нашим русским парижским обществом, – ответил Тургенев.

– Тут гордиться особенно нечем! – заметила княгиня. – Недостатки каждого из нас за границей становятся заметнее. Мне кое-что известно на этот счет, я три четверти жизни провела за пределами своей страны. Но что поделаешь? Мне хорошо только во Франции. Разве моя вина, что я не родилась здесь?

Она вздохнула, накрыла руку Софи своей холодной лягушачьей лапкой и продолжала:

– Ах, как жаль, что наша милая Ванда Коссаковская не смогла сегодня прийти! Вы рассказали бы ей о сестре, княгине Трубецкой!..

– А где сейчас Ванда? – поинтересовался граф де Сент-Олер.

– Думаю, в Ницце.

– В это время года?

– Да, странная затея! Она вернется к нам поджаренной, как сухарик. А знаете ли, сударыня, что именно Ванда побудила господина Альфреда де Виньи написать поэму о декабристах?

– Поэму о декабристах? – переспросила Софи. – Но я вообще ничего об этом не слышала…

Ее неведение привело в восторг хозяйку. Княгиня Ливен буквально возликовала, большой подвижный рот растянулся в улыбке, глаза загорелись.

– Вы ничего не знаете?.. Вы, кого это касается в первую очередь?.. Вот это мило! Поэма ведь написана пять или шесть лет тому назад!.. Правда, господин де Виньи до сих пор нигде ее не печатал!.. У меня есть рукорись. Хотите прочитать?

Не дожидаясь ответа Софи, она насильно усадила ее рядом с собой и приказала какой-то молоденькой девушке, должно быть, своей компаньонке:

– Немедленно идите в мой рабочий кабинет, откройте левый ящик письменного стола, сверху вы увидите большие листы бумаги…

Девушка вернулась с рукописью, и княгиня попросила Николая Тургенева прочесть поэму. Тот опустился в кресло и уложил больную ногу на табурет. Несколько человек из числа гостей окружили его. Откашлявшись, чтобы прочистить горло, Тургенев с пафосом начал читать. Поэма была написана в форме диалога, который ведут между собой во время бала французский поэт и молодая русская девушка по имени Ванда. В ответ на расспросы поэта Ванда рассказывает ему о том, как ее сестра, княгиня, решила отправиться вслед за мужем в Сибирь, чтобы там каждое утро «пить слезы долга». Страдания узника были изображены живописно: его «раздавленную грудь» согнула усталость, ноги вспухли от холода на дурных российских дорогах, где снег «сыпал потоками» на его обритую голову, где он колол лед на болотах…

По мере того, как развертывалось действие поэмы, Софи чувствовала все большую неловкость от выспренности стиля и фальши образа. Разделив изгнание декабристов, она сделалась болезненно чувствительной ко всякому искажению действительности и прекрасно понимала, что это сочинение было написано ради того, чтобы прославить ее друзей, однако лирическое преувеличение здесь коробило ее сильнее, чем задело бы безразличие. Когда она слушала рассказы о «могиле рудокопа», о том, как жена поддерживает руку мужа, орудующего «рогатиной», о сотканном все той же женой полотне для «погребального савана», в ее памяти вставали еще не остывшие воспоминания о Чите, и воспоминания эти отнюдь не желали мириться с услышанным! Она снова видела перед собой, как декабристы отправляются на работу со своим снаряжением для пикника, как Николай с Юрием Алмазовым играют в шахматы, разложив доску на большом камне, как генерал Лепарский пьет чай вместе с заключенными, вспомнила прогулки в коляске с Полиной Анненковой, Марией Волконской, Натальей Фонвизиной, заново ощутила сложную смесь дружеских чувств, ностальгии, надежды и зависимости – одним словом, то счастье в несчастье, какие, наверное, доступны пониманию лишь того, кто был там и все это пережил…

Тем временем Николай Тургенев, насупив брови и возвысив голос, принялся читать ответ негодующего поэта на откровения Ванды. Оказалось, что, пока он слушал девушку, в его жилах «глухо вскипали» проклятия; он восхищался «римскими женами», которые, в отличие от него, «не проклинали», но «молча влачили свое ярмо» и «поддерживали раба в глубине катакомб»…

Все взгляды обратились к Софи. Каждый старался угадать, какое впечатление произвела на нее поэма. Она сознавала это, и ей было мучительно от того, что ее чувства оказались таким образом выставлены напоказ. Это их всех, жен декабристов, это ее саму в образе сестры Ванды автор сравнивал с героинями Древнего Рима! Нет, она чувствует себя недостойной таких почестей. Что такого необыкновенного совершает женщина, последовав за мужем к месту его ссылки? Зачем надо превращать Каташу Трубецкую и ее подруг в статуи долга, если они – создания из плоти и крови, наделенные не только стойкостью и мужеством, но и слабостями?

Внезапно Софи захотелось выкрикнуть: «Это все неправда! Мы вовсе не такие великие, такие благородные, такие бескорыстные! Наша жизнь была далеко не так трагична! Она была менее трагична, но куда более печальна в своей простоте, в своей заурядности, в низменной зависти и повседневной скуке, в ослаблении чувств и угасании темпераментов! Зачем он лезет в нашу святая святых, этот господин Альфред де Виньи, со своим напыщенным вдохновением? Пусть оставит нас в покое! Пусть замолчит!» Но она не имела права разрушать пусть даже сильно раздражавшую ее легенду. Не она одна к этому причастна, речь не только о ней. Ее друзья, оставшиеся там, нуждаются в ореоле мучеников. Может быть, когда-нибудь выпавшим на их долю прощением, своим возвращением в Россию они будут обязаны поэтической шумихе, поднявшейся вокруг их несчастья. И с этой точки зрения все, что могло пробудить сочувствие и жалость к ним, сделать их привлекательными и вместе с тем возвысить, заслуживало лишь поощрения. «Тем хуже для истины, – подумала Софи, – если их счастье должно быть оплачено ценой лжи!» И снова, как когда-то в Тобольске, из солидарности с ними она отреклась от самой себя. Ей, пленнице мифа, предстояло испить до дна чашу стыда за то, что заслуги ее переоценили.