Текст книги "Свет праведных. Том 2. Декабристки"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 46 страниц)

3

Софи казалось, что ей никогда не надоест заново открывать для себя очарование Каштановки. Дни пробегали так быстро, что каждый вечер она удивлялась: как же так – почти ничего не сделала, а чувствует себя умиротворенной и счастливой. Она управляла слугами, распоряжалась запасами провизии в кладовых и домашним бельем, проверяла счета старой Зинаиды, сменившей Василису в должности экономки, но большая часть времени уходила у нее на то, чтобы гулять в полях и навещать окрестные деревни.

Лето перевалило за середину, дни стояли солнечные, знойные, везде пахло растрескавшейся, сухой землей, в воздухе стоял гул от мошкары. Старики говорили, что никогда еще пшеница и гречиха не созревали так дружно. Мягкая шуба овса при малейшем дуновении ветерка шла долгими переливами. На обширных лугах у реки трава поднялась высоко, и крестьяне начали ее косить. Софи нередко останавливала свою коляску у обочины, чтобы посмотреть, как они работают. Косари шли полукругом, и при каждом взмахе сверкающего лезвия перед крестьянином ложилась зеленая волна. Под конец пейзаж стал неузнаваемым, свежескошенные луга словно помолодели и сами себе удивлялись. К счастью, в следующие несколько дней прошел всего один короткий грибной дождик, не помешавший ворошить и сгребать сено. Женщины в пестрых платках помогали мужчинам складывать его в стога. Возы начали двигаться взад-вперед между полями и ригами. Затем настал черед жатвы. Тут уж в поле выходили всей деревней. Ряды снопов золотой пшеницы растянулись до самого горизонта. Сережа лично наблюдал за ходом работ. Погонщики, и всегда-то суровые, теперь вовсе смотрели жандармами. Урожай оказался настолько хорош, что хозяин пообещал после Успения раздавать водку. В день праздника он попросил Софи поехать с ним в шатковскую церковь. Она согласилась и отстояла службу в первом ряду женщин, чувствуя себя так, словно, подобно щиту, прикрывает собой тысячу жизней безвестных православных тружеников. Когда после литургии она и ее племянник вышли на паперть, перед ними склонились все головы. Софи стесняла чрезмерная почтительность крепостных, но она сознавала, что не в ее силах изменить нравы и обычаи людей, которых веками приучали к рабской угодливости.

Сережа помог тетушке сесть в коляску, сам устроился рядом и негромко произнес:

– Кстати, говорил ли я вам, что завтра мне надо отлучиться? Я еду в Псков – мне предстоит выступить свидетелем на процессе убийц моего отца.

Софи вздрогнула. Те три мужика так давно томились за решеткой, что она в конце концов бессознательно внушила себе, что дело уже решено.

– Разве их только завтра судят? – растерянно переспросила она.

– Ну да! Долгонько пришлось ждать! Надеюсь, приговор будет предельно суровым! Как жаль, что в нашей стране за уголовные преступления не карают смертной казнью!

– Заседание состоится при закрытых дверях, не так ли?

– Разумеется! Мы же не во Франции, где судебные процессы превращены в публичные представления!

– Печально! – вздохнула Софи. – Мне хотелось бы присутствовать в суде.

Коляска тронулась под звон бубенцов.

* * *

Три мужика, обвиненные в убийстве своего помещика, были приговорены к бессрочным каторжным работам. Сережа в тот же вечер торжественно и даже с оттенком грусти объявил за ужином Софи о том, какой приговор вынесен убийцам. Она подумала было, что христианское милосердие наконец-то возобладало у него над жаждой мести, однако он тут же продолжил, сосредоточенно разделывая на тарелке куриную грудку:

– Вчера вечером я говорил, что рассчитываю на примерное наказание; ну что ж, значит, я ошибся в своих расчетах… Видите ли, потерять сразу трех крепостных – это чересчур тяжело для хозяйства! Если бы еще речь шла о стариках… Но таким мужикам – молодым, крепким – нам никогда не найти замену! А работники они какие! Вот просто как на грех! Осип-рыжий одним топором мог любую мебель вытесать – раз-два, и готово! А Федька не имел равных в постройке тарантасов!.. Да что теперь говорить!.. Эх, знал бы я раньше!..

– И что тогда? – поинтересовалась Софи. – Вы бы их не выдали?

Сережа пожал плечами.

– Да нет, конечно, выдал бы!.. Как без этого, наказание необходимо!.. Хотя бы для примера… И потом… в конце концов… ради торжества правосудия!.. Но все же, когда их увели, объявив приговор, я почувствовал, будто у меня что-то вырвали из утробы!

– Странным образом проявляется ваше милосердие! – заметила Софи.

– Такой уж я человек, тетушка! У меня очень сильно развит инстинкт собственника. Я, видите ли, прекрасно понимаю, какое удовольствие вы испытываете, когда катаетесь в коляске по нашему поместью. У меня тоже, когда скачу верхом по дорогам, когда смотрю на поля, деревни, деревья, реку, крепостных и говорю себе, что все это принадлежит мне, – то есть принадлежит нам, – у меня тоже душа поет. И я чувствую себя вторым после Господа Бога. А разве есть для человека наслаждение выше того, которое он извлекает из сознания своего всемогущества? Разве можно найти что-то приятнее сознания, что можешь делать все по своей воле?

Холодная насмешливость, обычно свойственная Сереже, растаяла в огне страсти, которую он не хотел и не умел сдерживать. Слуги внесла абрикосовый пирог – одно из любимых его лакомств, Софи накануне нарочно этот десерт заказала, – но Сережа пирога даже не заметил, настолько был возбужден собственным неистовым красноречием.

– Взять в руку ком земли, размять ее и думать о том, что земля эта – продолжение тебя самого! Приказать крепостным сделать то или это, и они исполнят приказ так же послушно, как твои собственные ноги повинуются тебе, когда ты велишь им идти! Вот оно – истинное счастье! Город, светская жизнь, поверхностная дружба – поверьте, все это и тому подобное меня нисколько не привлекает…

Молодой помещик еще долго разглагольствовал в том же духе, сидя над полной тарелкой и не притрагиваясь к десерту. Затем в два приема умял солидный кусок пирога, вскочил из-за стола и следом за Софи направился в кабинет. Там она, устроившись поближе к лампе, достала из рабочей шкатулки вышиванье и принялась за работу. Рисунок представлял собой корзину, полную цветов, в стиле Редуте.[24]24
  Редуте, Пьер-Жозеф (1759–1840) – бельгийский акварелист и гравер, прозванный «Цветочным Рафаэлем». (Примеч. перев.)


[Закрыть] Софи лениво протягивала сквозь канву разноцветные шерстяные нити: если она станет и дальше работать так же неспешно, вышивка будет готова года через два, никак не раньше.

– Сережа, а вы никогда не подумывали о том, чтобы жениться? – спросила она.

Племянник звонко расхохотался.

– Никогда в жизни! Вы уж простите, тетушка, но я считаю глупостью надевать себе ярмо на шею, когда можно вкушать все те же наслаждения, оставаясь совершенно свободным!

Софи уже успела заметить, что раз или два в неделю племянник принаряжался, уезжал в город и проводил там весь вечер. Скорее всего, у него была там любовница. А может быть, дело обстояло проще: Сережа переходил от одной девки к другой, проституток-то в Пскове насчитывалось более чем достаточно.

– Но друзья у вас, конечно, есть? – спросила она.

– Господь с вами! Конечно, ни одного!

– Неужели? Однако в вашем возрасте…

– В моем возрасте, как и в любом другом, надо жить для себя и щипать травку вокруг своего колышка. Что поделаешь! Я люблю свой лужок! Я страстно его люблю!

Лицо Сережи разрумянилось, разгорелось от предвкушаемого удовольствия. Немного отдышавшись, он продолжил вдохновенные речи:

– Здесь всегда есть чем заняться, не надо даже за пределы поместья выезжать!.. У меня множество самых необычайных планов!.. Погодите, тетушка, дайте срок, я тут такого понаделаю!.. Вся губерния ахнет! Прежде всего, я велю покрасить все избы в белый цвет… А внутри, в рамочке на стенке, вывесят перечень долженствующей иметься там в наличии хозяйственной утвари, его надо будет проверять… Всех крестьян я одену одинаково… во что-нибудь такое чистенькое, приятное для глаз и удобное… Время для всех, в соответствии с нуждами поместья, будет распределено тоже одинаково, а уж надсмотрщики смогут проследить за тем, чтобы расписание соблюдалось, со всей строгостью… Всех девиц и всех вдов обяжу непременно выйти замуж… Те, кто в предписанный срок не обзаведется детьми, заплатят штраф… А детей с восьмилетнего возраста станем забирать из семьи, их воспитанием займутся особые наставники, с тем чтобы сделать из них безупречных работников…

На этом месте тетушка прервала его мечтания:

– То, что вы мне сейчас описываете, сильно напоминает придуманные в свое время Аракчеевым военные поселения. Но известно ли вам, Сережа, чем все это закончилось?

– Крестьяне в военных поселениях взбунтовались, потому что устав был им навязан бестолковыми чиновниками, непосредственно не заинтересованными в результате. Я же для своих крепостных все равно что отец родной! И они это знают! Я никогда не дам им умереть с голоду, однако розги прикажу замачивать в соленой воде, чтобы от порки спина подольше горела!

Софи с трудом удерживалась от смеха, одновременно ужасаясь столь безмерному простодушию племянника. Ей казалось, будто перед ней ребенок, у которого голова полна нелепых мечтаний, который строит дом из песка, думая, что строит крепость… Однако этот ребенок обладал властью, позволявшей едва ли не любые мечты осуществить! Две тысячи семьсот пятьдесят душ сегодня вынуждены подчиняться его произволу, зависят от его прихоти, завтра их станет еще больше!..

– Я не посоветовала бы вам делать подобные попытки.

– Почему, тетушка? – искренне удивился Сережа.

– Потому что я, со своей стороны, изо всех сил постараюсь воспрепятствовать осуществлению подобных мечтаний!

– Но ведь это все для их же блага, для блага наших крестьян!

– Да поймите же вы: такое благо хуже всякого зла!

Сережа насупился, на его лице появилось выражение досады – опять-таки, как у мальчишки, которого потревожили во время игры. Должно быть, он подумал, будто тетушка нарочно не хочет его понимать. Софи снова взялась за вышиванье и негромко произнесла:

– Мне хочется, чтобы вы осознали, Сережа: рано или поздно царю все равно придется освободить крепостных. Об этом уже говорят. И, кажется, даже созданы уже комитеты, которым поручено подготовить реформу.

– Уверяю вас, никогда, – воскликнул племянник, – никогда наш император не совершит такого безрассудного поступка! Подобная реформа обернулась бы гибелью для страны, полным ее разорением! Обрушилось бы все строение российского общества, наступило бы время хаоса, несправедливости, да-да, вот именно: несправедливости!

Сережа задохнулся и умолк, уши у него пылали. Затем лицо его мало-помалу снова сделалось спокойным. Он раскурил трубку, пару раз затянулся ароматным дымком, глубоко вздохнул, отвернулся к окну и стал глядеть в темноту.

– Когда их отправляют на каторгу? – спросила Софи.

– Кажется, завтра…

Замерев с иглой в руке, она думала о людях, которых вот-вот закуют в цепи и отправят в Сибирь. Да, они убийцы, и все же она не могла не жалеть крепостных, которым вскоре придется проделать все тот же крестный путь… Ах, эти измученные серые лица, этот кандальный звон, этот запах грязной, заношенной, пропитанной потом и пылью одежды… Ей довелось перевидать на дорогах, на почтовых станциях, в пересыльных тюрьмах столько каторжников! Образы их у нее в голове теперь сливались и перемешивались, и все становились похожи друг на друга – подобно морским волнам…

4

В конце лета начались проливные дожди. Но весь урожай, даже картошку, успели убрать с полей вовремя. В течение нескольких дней Каштановка напоминала плывущий по водам потопа ковчег. Дороги были размыты, деревянный мост снесло. Сережа злился, выходил из себя, потому что не мог поехать в город и договориться о продаже своего зерна. Однако в начале октября вновь показалось солнце, воцарилась наконец теплая, хотя и пасмурная осень, и, как только дороги, подсохнув, вновь сделались проезжими, он немедленно отправился в Псков. Вернулся тем же вечером, забрызганный грязью до самой макушки, но гордый и довольный: удалось заключить выгодную сделку. Сережа привез с собой несколько писем, которые залежались на почте из-за непогоды, одно из них оказалось для Софи. Племянник с подчеркнуто насмешливой улыбкой протянул ей проштемпелеванный в Тобольске конверт, и она, узнав почерк Полины Анненковой, едва не расплакалась от волнения.

Софи впервые получила весточку из Сибири. Поднявшись в свою комнату, она торопливо распечатала письмо и с нетерпеливой жадностью развернула листки, исписанные мелким почерком. По словам Полины, ни она сама, ни доктор Вольф, да и никто из их общих друзей до сих пор не получил от Софи ни словечка. Они же, со своей стороны, несколько раз ей писали и очень тревожатся оттого, что она все еще им не ответила. Софи огорчилась и возмутилась: русская почта была возмутительным учреждением, и руководили этой почтой шпионы! Вывод-то проще некуда! Нечего, дескать, тебе рассчитывать на письма из Сибири, если сама только что оттуда вернулась!

«Может быть, с этим посланием мне повезет больше, чем с предыдущими, – писала Полина. – Нам всем так хотелось бы знать, что с вами стало! Бога ради, не забывайте нас! А здесь жизнь не меняется. Все здоровы. Дети растут, доктор Вольф открыл свою лечебницу и теперь едва справляется, потому что число пациентов прибывает с каждым днем. Мы с ним часто говорим о вас. Самой большой радостью для него было бы получить несколько строк, написанных вашей рукой…»

Софи почувствовала, как прихлынувшая волна нежности подхватила ее, затопила, лишила сил, сердце ее таяло, а в голове умещались только самые простые мысли: «У него все получилось… он очень занят… вот и хорошо!» Опомнившись, она решила, не откладывая, написать Фердинанду Богдановичу. Но, стоило ей вспомнить о том, что письмо, скорее всего, не дойдет до адресата, порыв угас. Правда, она все же сочинила письмо, но, когда запечатывала конверт, ей казалось, что так и не удалось ни рассказать черным по белому о своей жизни, ни, тем более, передать владеющие ею чувства.

За ужином Сережа небрежно поинтересовался, все ли благополучно у друзей тетушки, оставшихся «по ту сторону Уральских гор». Софи и не подумала выговаривать ему за дерзость тона: не идти же ей на поводу у племянника, который явно напрашивался на небольшую размолвку, чтобы вечер тянулся не так скучно. Теперь, узнав Сережу получше, Софи, хотя и считала его себялюбивым, самовлюбленным, тщеславным и вспыльчивым мальчишкой, понимала, тем не менее, что с ним можно ладить при одном условии: если никогда не будешь обсуждать проблемы счастья народа и идеальной формы правления. Стоило их затронуть, реакция была такой, что казалось, будто некоторые слова из политического лексикона вызывают у юноши просто-таки сотрясение мозга и сразу же, как следствие, – резкое уменьшение его объема! Он внезапно делался упрямым, замкнутым, тупым и злобным, лицо принимало жестокое выражение. Потому и на этот раз, по сложившемуся уже обыкновению, Софи предпочла увести разговор в сторону и принялась расспрашивать племянника о том, как он вел переговоры с покупателями в Пскове. А пока он с нескрываемым удовольствием рассказывал о своих подвигах, вернулась мыслями к своей истинной семье – семье, состоящей из людей, которые ее понимают, которые ее любят, которым довелось пережить то же самое, что довелось пережить ей, вытерпеть те же испытания, из людей, которых ей, скорее всего, больше никогда не суждено было увидеть…

Теперь она каждый день ждала, что придут новые письма. Когда кучер ездил в Псков и возвращался с почтой, Софи выбегала из дома ему навстречу, чтобы поскорее узнать, нет ли в его сумке чего-нибудь для нее. Тот приобрел уже привычку, едва завидев хозяйку, издали отрицательно качать головой. Предпочитал предупредить вопрос, а не огорчать ответом. Одно разочарование сменялось другим, но тем не менее Софи упрямо продолжала надеяться и выскакивать на крыльцо. Затем, когда ждать было больше нечего, она выходила в каштановский парк и бродила, праздная и печальная, по аллеям, засыпанным опавшими листьями. Со всех сторон ее окружали полуоблетевшие, обобранные ветром деревья, высоко вздымавшие могучие ветви, на которых еще кое-где трепетали багрянец и пурпур. Среди этого осеннего полыхания листвы темные конусы елей выглядели исполинскими гасильниками для свечей…

Во время одной из таких прогулок Софи нечаянно забрела на полянку, куда в прежние времена приходила не раз. Это было маленькое кладбище, где покоились хозяева Каштановки. За оградой виднелись простые деревянные кресты с крышей домиком: здесь лежали предки Михаила Борисовича, его родственники, дядюшки и тетушки, сам Михаил Борисович рядом с женой и дочерью и, наконец, упокоившийся позже всех других Владимир Карпович Седов. Вот уж кому нечего было делать в этом собрании! И Софи снова, в который уже раз, горько пожалела о том, что власти не позволили ей перевезти в родное поместье останки Николая. Ей так хотелось бы приходить сюда, чтобы, раз уж никак иначе нельзя теперь, хотя бы сквозь слой земли поговорить с мужем наедине. С каждым годом все труднее было представлять себе его живым. Когда Софи думала о Николае, прежде всего ей вспоминалось большое светлое озеро, рядом с которым он покоился под неумолчный шум набегающих на берег волн. А иногда муж представлялся ей словно черно-белая картинка в книге. И всегда – неподвижный, нереальный, лишенный объема и тепла.

Крестьянка с шорохом сметала опавшие листья вокруг могил. Софи, понурившись, направилась обратно к дому.

В тот же вечер, по странному совпадению, Сережа сказал ей, что пятнадцатого ноября в шатковской церкви отслужат панихиду по отцу – прошло полгода со дня его смерти. Несмотря на то что Софи не питала к Владимиру Карповичу никаких даже отдаленно нежных чувств, она не могла отказаться присутствовать на панихиде. Тем более что в этот день священник должен был отслужить и панихиду за упокой души всех усопших членов семьи.

На рассвете пятнадцатого ноября поднялся сильный ветер, он гнал низко над землей тяжелые черные тучи. Когда Сережа и Софи уже ехали в коляске в церковь, полил дождь. Однако, несмотря на плохую погоду, все крестьяне не только из Шаткова, но и из соседних деревень собрались в храме. Надсмотрщики попросту согнали их туда, словно скот. Стоя в тесноте, мужчины – по одну сторону, женщины – по другую, они сбились в плотную толпу, которая тем не менее, перешептываясь, расступилась, чтобы господа могли встать поближе к иконостасу. Отец Илларион был в черном облачении, выражение лица трагическое. Маленький рыжий дьякон держал кадильницу, из которой шел голубоватый дым, веяло душным благоуханием, из высоко пробитых окон падал иссиня-бледный грозовой свет. Едва началась заупокойная служба, издалека донеслись первые раскаты грома. А когда священник затянул покаянную молитву «Господи, Владыко живота моего», по толпе прихожан прошла волна и они упали на колени, раздавленные сознанием своей греховности.

«Ей Господи-Царю, дарует мне зрети прегрешения моя…» – глухим, покаянным голосом продолжал священник.

И тут небо с грохотом раскололось. В свете молнии мгновенной вспышкой полыхнуло золото на окладах икон. Отец Илларион поднял испуганный взгляд к куполу. От второго раската грома, еще более близкого и еще более яростного, задрожали стекла. Софи украдкой посмотрела на Сережу. Стоя на коленях, склонив голову, он невозмутимо продолжал молиться. Тогда она оглянулась назад и увидела, что народ уже не молится. На всех лицах был написан священный ужас. Мужики, их жены и дети словно приросли к полу и, казалось, ждали конца света. Вся вторая половина службы шла под грохот, подобный обвалу. Когда священник заговорил о покойном и произнес имя «убиенного раба Божия Владимира», в ответ раздался стон, вырвавшийся одновременно у всех. Сережа перекрестился. Сбившиеся плотнее друг к другу люди следом за хозяином тоже осенили себя крестным знамением, затем распростерлись на полу, ударяясь об него лбами. Наконец, гром стал удаляться, стихать, и небо спрятало в ножны свой огненный меч.

Выйдя из церкви, Софи увидела деревню, словно отлакированную ливнем. Дождь уже не шел. Воздух был чист и безмолвен. В лужах отражались мирные облака. Уже собираясь сесть в коляску рядом с Сережей, Софи в последнюю минуту спохватилась и сказала ему:

– Пожалуй, я с вами не поеду. Мне надо навестить здесь семьи нескольких мужиков. Не могли бы вы прислать за мной коляску часа через два?

Застигнутый врасплох столь внезапным решением, молодой человек только и смог пробормотать:

– Разумеется, тетушка.

Но глаза его недобро сверкнули. Он подскочил на сиденье так, что скрипнули рессоры, хватил кучера кулаком по спине и заорал:

– Ну, пошел же! Пошел! Болван несчастный!

Коляска так рванула с места, что Софи пришлось поспешно отступить, иначе ее обдало бы жидкой грязью с ног до головы. Мужики, стоявшие вокруг нее, уже начали расходиться, словно испугавшись, как бы она с ними не заговорила. Казалось, ужас, охвативший прихожан в церкви, все еще их не отпускал. Даже священник удалился, не сказав ей ни слова, даже староста молча ушел. Не прошло и нескольких минут, как Софи оказалась стоящей в полном одиночестве посреди деревни. Донельзя удивленная, она попыталась поговорить с крестьянами у них дома, однако в какую бы избу она ни заходила, везде натыкалась на недоверчивые и подозрительные взгляды. Конечно, Софи знала, до какой степени суеверны эти люди, но никак не могла предположить, что самая обычная гроза произведет на них такое сильное впечатление. Нет, здесь явно есть что-то еще, о чем они не хотят с ней говорить! Оставалась последняя надежда что-нибудь узнать – и Софи отправилась к Антипу.

– Ах, это вы, барыня, голубушка! – воскликнул тот, радостно всплеснув руками при виде хозяйки. – А что это вы вдруг пришли?

– Пришла в надежде, что ты, Антип, сможешь мне хоть что-то объяснить. Что тут, собственно, происходит? У всей деревни такой перепуганный вид!

– И есть отчего, барыня! Вы же слышали гром, когда мы были в церкви! Знаете, отчего такая гроза случилась? Оттого, что этот человек превзошел всякую меру! Он совершил святотатство!

Антип то и дело крестился и затравленно озирался кругом.

– Что за человек? Какое святотатство? – не поняла Софи.

– Сергей Владимирович, барыня. Молодой барин не имел права заказывать эту панихиду!

– Почему «не имел права»? Разве не положено так делать? Разве нет такого обычая?..

– Для того чтобы соблюдать обычай, надо иметь чистую совесть! Отслужили панихиду на девятый день после кончины Владимира Карповича, и все прошло хорошо. На сороковой день опять служили панихиду, и тоже все прошло хорошо. А сегодня Господь наконец ответил. Когда недостойный сын осмелился молиться об упокоении души отца, небо вознегодовало, и все православные это поняли. Но что меня удивляет, так это то, что он не упал пораженным громом прямо посреди церкви!

– За что ты так ненавидишь Сережу? – тихо спросила Софи.

– За то, что из-за него на каторгу сослали невинных людей!

– А разве не эти три мужика убили Владимира Карповича?

– Нет, барыня! Он лежал мертвый, задушенный, в купальне, когда мужики утром пришли туда работать! Ну, они и поспешили рассказать об этом молодому барину! А молодой барин им ответил: «Вы и есть душегубцы!»

Ошеломленная услышанным, Софи несколько секунд молчала, собираясь с мыслями. Как ни мало доверия внушал ей племянник, поверить словам Антипа ей все же было страшно трудно.

– Если они не убивали, им достаточно было не признавать себя виновными! – наконец произнесла она.

– Да они и не признавали!

– Почему же их арестовали? Что было потом?

– Потом они сдались.

– Да почему же сдались-то?

– Барыня, голубушка, да разве ж можно иначе? Потому как они всего-навсего простые мужики! А простому мужику завсегда с господами соглашаться положено.

– Господь с тобой, Антип! Нельзя заставить людей признаться в совершении преступления, в котором они неповинны!

– Нельзя, говорите? А почему, если нельзя, им грозили дать четыреста ударов кнутом, коли не признаются?

– А кто им грозил?

– Поди знай!.. Никто вам этого и не скажет. Можно только догадываться…

– Так кто же, по-твоему, настоящий убийца?

– Откуда мне знать, барыня, голубушка? Я знаю об этом не больше вашего!..

– Одним словом, твои подозрения ни на чем не основаны.

Антип рассыпался фальшивым угодливым смехом.

– Ни на чем, барыня, голубушка! Ровным счетом ни на чем!..

– Тем не менее ты сам только что говорил…

Старик глубоко поклонился Софи, раскинув руки и выставив вперед ногу с упертой в пол пяткой и приподнятым носком:

– Только что я был не в своем уме! А теперь стал в своем, барыня, голубушка! Если вы считаете, что Владимира Карповича убили эти трое мужиков, значит, на самом деле они и есть убивцы, и правильно, что их отправили на каторгу! Всем только лучше от этого!

– А может быть, они защищались? – пошла на уступки Софи.

– От кого защищались?

– Ну, к примеру, если их господин первым ударил их…

– Должно, так оно и было! Он их первым, значит, ударил, а они в ответ – раз, и свернули ему шею! Смотреть после этого на него, наверное, радости было мало! Весь прямо-таки посинел! И язык вывалился!..

Теперь Антип, потирая руки, так и сыпал словами. Выражение его лица стало одновременно кровожадным и опасливым.

– Если бы только и с сыном могло случиться то же самое, что и с отцом! – помолчав, прибавил он.

– Да ты что говоришь-то, Антип! Ну-ка, замолчи! – прикрикнула на старика Софи.

Ей казалось, что она бредет по зыбкой, неверной болотистой, уходящей у нее из-под ног почве. И больше всего было досадно, что нельзя расспросить Сережу об истинных обстоятельствах убийства его отца так, чтобы он ни о чем не догадался, не понял, что ею получены от крестьян какие-то новые сведения. Антип, будто почувствовав нерешительность Софи, предостерег дребезжащим голосом:

– Вы, барыня-матушка, только никому не передавайте того, что я вам рассказал! Да это все и неправда на самом-то деле! Подлое вранье крепостных людишек! И про грозу даже и не думайте больше, забудьте! Гроза, она просто так началась, случайно! А истинная правда в том, что нашего доброго барина удавили злые, дурные мужики, и этим дурным мужикам теперя всей жизни не хватит, чтобы искупить грех!

Софи вышла из Антиповой избы окончательно растерянная, в полном уже смятении. Коляска тем временем вернулась за ней в деревню. На улице было темно, холодно и сыро. Кучер Давыд помог хозяйке взобраться на сиденье, закутал ей ноги пледом. Всю дорогу до дома лошади барахтались в грязи, с трудом вытаскивая ноги. Наконец за голыми ветками показались освещенные окна дома.

За ужином Сережа упорно хранил молчание, держался чопорно, натянуто. Лицо его было строгим и замкнутым, движения сдержанными, медлительными. И только после того, как они с Софи перешли в кабинет и остались вдвоем, он дал волю своему негодованию.

– Неужели, тетушка, вам так уж необходимо было остаться в деревне? – спросил он.

– Я же говорила вам, Сережа, что у меня там дела, – ответила она, развертывая вышивку.

– Дела? Какие у вас могут быть дела с мужиками? Ох, тетушка, тетушка, слишком сильно вы мужиками интересуетесь! Уверен: они Бог знает чего вам нарассказали после этой грозы! Надо же, гром и молния прямо посреди панихиды! А они до того тупые и безмозглые, что, несомненно, сочли все это проклятием Господним!..

– Да оставьте вы их!.. Что с них возьмешь: простые, наивные люди!..

Сережа не мог усидеть на месте, он стал расхаживать перед ней взад и вперед. Затем остановился и резко, почти грубо произнес:

– Не старайтесь их оправдать, тетушка! Я знаю, что они меня ненавидят, как ненавидели моего отца и моего деда, как всегда будут ненавидеть тех, кто станет им приказывать! Чем более мягким выказываешь себя в обращении с этими скотами, тем более они делаются требовательными и беспокойными!..

– Я в прежние времена очень много занималась крепостными крестьянами, и мне не кажется, будто я внесла замешательство в их умы или посеяла смуту!

– А мне рассказывали совершенно другое! Насколько я знаю, вы расписывали крестьянам радости свободы и республиканского равенства!

– Не знаю, кто наговорил вам эти глупости, но во времена Михаила Борисовича, по крайней мере, мужики ни разу не подняли мятежа, подобного тому, который стоил жизни вашему отцу!

Сережа вскинул голову. Ноздри у него раздулись и побелели.

– Мой отец погиб не во время мятежа, он был подло убит тремя негодяями! Трое на одного! Мужики на барина!

– А разве не он сам подтолкнул мужиков к этому своими бесчинствами?

– Прошу не оскорблять память моего отца!

– Но вы ведь сами говорили мне, что Владимир Карпович крайне жестоко обращался с крепостными!

Племянник уставился на нее и, видимо не найдя от ярости вразумительного ответа, проворчал:

– Я ни перед кем не намерен отчитываться!

– Я тоже, – холодно ответила Софи. – Тем не менее вы, Сережа, требуете у меня отчета.

Племянник усмехнулся.

– Просто я ни на минуту не забываю о том, что это поместье столько же принадлежит вам, тетушка, сколько мне. В соответствии со странными завещательными распоряжениями моего деда, я даже не могу выкупить вашу долю. Имение со всеми землями должно оставаться общей собственностью, в нераздельном владении, до смерти кого-то из нас. Если я умру первым, вы унаследуете все. Если же вы…

– К чему вы клоните? – прервала его Софи.

– А вот к чему, и это очень важно: несмотря на то, что в этом деле вы обладаете равными правами со мной, вы всего-навсего высланная особа. И губернатор Пскова поручил мне надзор за вами. Следовательно, вы должны подчиниться моей воле. Как ни неприятно вам это слушать, драгоценная тетушка, но я облечен правом запрещать любые ваши действия, которые покажутся мне подозрительными. Так вот: помимо всего прочего, мне не нравится, что вы разъезжаете из одной деревни в другую под предлогом благотворительности. Русскому крестьянину нет дела до французской политики. Несчастья, причиной которых вы уже сделались, распространяя революционные теории, должны были бы побудить вас вести себя более скромно. Сидите-ка лучше дома, тетушка, так будет полезнее и приятнее всем!

Софи чуть было не вспылила, но все же сумела овладеть собой и с устрашающей мягкостью произнесла:

– Сережа, вам не кажется, что вы переходите границы, забываете о том, кто я такая и откуда прибыла!

– Вы прибыли из Сибири, где жили среди политических заключенных, а это для меня весьма дурная рекомендация! Я не хочу и – повторяю! – законно и любой ценой воспрепятствую тому, чтобы вы распространяли ваши взгляды среди каштановских мужиков! При всем моем уважении к вам, тетушка, я принял решение управлять поместьем так, как считаю нужным. Довольствуйтесь, как вам уже предлагалось, домашним хозяйством, и мы останемся добрыми друзьями…