Текст книги "Свет праведных. Том 2. Декабристки"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 46 страниц)

И в это мгновение в голове у Софи что-то щелкнуло. Она поняла, что стала жертвой чудовищного недоразумения. Нельзя, ни в коем случае нельзя разочаровывать всех этих славных людей. Как и она сама, они не раз просили позволить им вернуться в Россию. Приняв императорскую милость, она создаст тем самым прецедент, на который они смогут ссылаться впоследствии, добиваясь того же и для себя. Отказавшись от благодеяния, она рискует оскорбить царя и навсегда лишить его желания оказывать декабристам хоть какие-нибудь милости. Какими мелкими, легковесными были ее робкие желания одинокой женщины в сравнении с общей надеждой всех этих великих русских семей, оказавшихся вдали от земель их прадедов, надеждой всех этих сыновей и дочерей, родившихся в изгнании и не смеющих даже заявить свое право на то, чтобы носить имя собственных родителей!

– Наверное, вы счастливы без меры? – спросила Полина.

– Да, конечно! – пробормотала Софи.

Она заставила себя улыбнуться, хотя в горле стоял комок и щеки горели болезненным румянцем.

– Ах, как я вам завидую! – прижав обе руки к груди, воскликнула Наталья. – Вы снова, словно воскреснув из мертвых, появитесь в свободном мире! Вы отнесете весточку о нас всем друзьям! И расскажете, расскажете… Впервые за все эти годы кто-то из наших сможет рассказать о том, чем в действительности была наша жизнь здесь!

– Да уж, о нас ходит столько лживых рассказов! – вздохнула Полина.

Должно быть, она не могла позабыть отвратительный роман Александра Дюма «Учитель фехтования», в свое время изданный в Париже, – несколько экземпляров добрались и до Тобольска. В этом романе самым возмутительным образом была изложена история любви ее, Полины, и Ивана Анненкова. Писатель, неведомо где добывший сведения, изобразил ее французской гризеткой, влюбленной в преподавателя фехтования и продающей свою благосклонность молодому и распутному русскому аристократу. Автор вполне заслуживал, чтобы его хорошенько проучили, но он жил на другом краю света. А как написать из Сибири во Францию?

– Вы исправите мнение о нас у плохо осведомленных людей, – продолжала Полина. – Вы подготовите умы к мысли о нашем возвращении!

– Вы и на самом деле думаете, что мы тоже сможем вернуться? – спросил Юрий Алмазов, и его лицо постаревшего напомаженного юноши приняло жадное и жалкое выражение.

– До этой минуты я не верила. Но, поскольку царь решил вызволить отсюда нашу подругу, нам отныне дозволены все надежды! Софи, милая наша Софи, открыла путь, по которому в Россию потянутся и остальные!..

Эти слова лишь усугубили покорность и зависимость Софи. «Ну вот, – подумала она, – теперь мне уже совершенно невозможно стало отступить. Теперь они все вместе подталкивают меня в спину. Не будет никакого маленького домика, не будет никакой бильярдной!.. Я должна уезжать и должна при этом выглядеть довольной! Радоваться их радости, потому что у меня-то самой никакой радости нет. Ничуть ее не больше, чем свободы в ту минуту, когда царь мне эту „свободу“ подарил».

– Кто знает, не соберемся ли мы все в России года через два или три… – мечтательно произнес Иван Анненков.

– Замолчите немедленно, Иван Александрович! – воскликнула Наталья, торопливо перекрестившись. – Это было бы слишком прекрасно! Я боюсь, хотя бы подумав об этом, истощить Господнюю милость! Женщина, которая возвращается в Россию! Покажите мне, как это бывает! – Схватив руку Софи, она приложила ее к своей щеке. – Хотела бы я оказаться у вас в голове, дорогая моя! Узнать, что в ней происходит!..

– Вы были бы крайне разочарованы! – мягко высвободившись, ответила Софи.

– А вот я, – проворчал Юрий Алмазов, – донельзя счастлив тем, что вам дано право вернуться в Россию, и столько же несчастен оттого, что вы нас покидаете! Тобольск без вас сделается таким унылым!

– Да ведь и мы тоже вскоре отсюда уедем! – откликнулся Петр Свистунов.

Они явно старались убедить друг друга в неминуемо скором и неминуемо всеобщем освобождении и возвращении в родные края, чтобы тем самым смягчить грусть расставания, поняла Софи. И ей показалось, будто в комнате темно и душно – причиной же этого мнимого недостатка света и воздуха стало для нее отсутствие Фердинанда Вольфа.

Обе створки двери, отделявшей гостиную от столовой, внезапно распахнулись, и взорам собравшихся предстал накрытый стол с самоваром посередине. Мирная картина подняла настроение всем, и Наталья, снова схватив Софи за руку, потащила ее за собой. Дамы уселись пить чай, мужчины предпочли мадеру. Все улыбались друг другу, но в глазах у каждого стояли слезы, словно это было не обычное чаепитие, а поминки. В шесть часов Софи, уставшая от переживаний этого дня, сослалась на то, что ей пора на урок, и отправилась домой.

* * *

Ночью она почти не спала, а утром проснулась очень рано, оделась, выпила чашку обжигающего чая и, праздная, уселась у окна, за которым занимался день. Она слушала, как возится в кухне Дуняша, и, устремив глаза в пустоту, обдумывала свое путешествие. Поскольку отъезда было не миновать, она старалась найти во всем этом что-то хорошее. Ей так никогда и не удалось снова побывать на могиле мужа в Мертвом Култуке, и уж тем более не удалось добиться, чтобы ей позволили перенести его останки в другое место. Стало быть, он навсегда останется лежать на берегу Байкала. Но в Каштановке ее ждет нечто большее, чем земляной холмик с крестом: душа ее Николая, рассеянная по всему дому и окрестным полям. И потом, там будет Сережа, которого она совсем не знала, но надеялась, что встреча с ним, возможно, положит начало новым, куда более радостным временам, изменит ее скучную, однообразную жизнь. Сережа не может оказаться совсем чужим, равнодушным и безразличным ей человеком, ведь он кровная родня ее Николаю! Это ведь тот самый Сереженька, которого она помнила крошечным ребенком, которого любила, как родного сына!.. Стараясь убедить себя в том, что ей несказанно повезло, Софи вспоминала старый дом с белыми колоннами, аллею черных елей, грубо сколоченную скамью, пруд, бедные деревеньки вокруг… Сколько умерших растворились в этой листве, в этих пашнях, в глади воды! Те места дышат тихой печалью погребенного счастья. Да, ей будет хорошо там, среди воспоминаний о Николае, о Маше и даже о Михаиле Борисовиче. Она заново свяжет нить своей судьбы, трагически оборванную сибирской ссылкой.

На столе ждала стопка ученических тетрадок. Софи полистала верхнюю, начала вчитываться в простодушные фразы и внезапно остановилась, не в силах продолжать, работа не шла ей на ум. Фердинанд Богданович, должно быть, уже знает о том, что она получила разрешение уехать. Если он не пришел поговорить с ней сегодня утром, то, несомненно, только оттого, что не мог оставить своих больных. И Софи решила сама отправиться к нему. Она нередко к нему приходила, чтобы поговорить о куда менее важных предметах, и десяти минут разговора им хватало, чтобы весь день словно озарился. Да, но как же урок в одиннадцать? Ничего не поделаешь, придется послать служанку, чтобы она предупредила Татьяну и сыновей Суматохова.

Софи мгновенно оделась, причесалась, сунула ноги в валенки. Фердинанд Богданович жил на другом конце города, и Софи все ускоряла шаг, почти бежала, боясь опоздать, не застать его дома. Когда она наконец добралась до дверей доктора Вольфа, ноги ее не держали, а сердце колотилось где-то в горле.

Прислуга, на которой было столько шалей, душегреек и юбок, что она больше походила на ворох тряпья, чем на человека, провела гостью в тесную комнату, где уже рядком сидели на стульях пять человек. Одни только некрасивые, грустные, молча перемогающиеся крестьяне – у всех в глазах покорность и смирение, словно у домашней скотины. Из-за двери доносился голос врача, который говорил медленно, отчетливо выговаривая каждое слово, так, чтобы его понял кто-то недалекий умом. Этот голос невидимки взволновал Софи так, будто, прислушиваясь к нему, она узнала какую-то тайну. Внезапно дверь отворилась, на пороге показался Фердинанд Богданович, провожавший старушку, которая желтой и сухой, совершенно птичьей лапкой крепко сжимала кошелек.

При виде Софи доктор улыбнулся и прошептал по-французски:

– Вы пришли!.. А я как раз собирался зайти к вам, едва только закончу осматривать больных!.. Входите же скорее!

И она вошла в маленький кабинет, заваленный книгами и заставленный склянками. От запаха карболки першило в горле; на столе стояла чернильница в виде черепа; в корзине лежала горка корпии, испачканной темной кровью; обои отстали от стен; ширма лишь наполовину скрывала походную кровать; в комнате было холодно; одним словом, можно было подумать, будто здесь обитает старый студент, у которого нет ни вкуса, ни денег, ни подруги.

Пока Софи устраивалась на стуле, предназначенном для больных, доктор Вольф засучил рукава, налил воды в лоханку и принялся мыть руки.

– Полина сообщила мне великую новость, – заговорил он. – Должно быть, вы очень обрадовались!

Его тяжелое лицо с печальными морщинами и усталым взглядом не соответствовало оживленному тону, каким он говорил. Он вытер руки полотенцем с красной бахромой. Софи внезапно почувствовала себя неловко оттого, что вот так сидит перед ним, словно явилась с визитом. Что он может вообразить? Заставив себя успокоиться, она ответила:

– Конечно, обрадовалась! Вернее, обрадовалась и опечалилась одновременно! Мне жаль будет расставаться с Тобольском, с нашей милой, поистине братской компанией! Но от свободы отказаться невозможно!

– Да-да, – пробормотал доктор.

И они, глядя друг на друга, погрузились в молчание. Однако пауза затянулась ненадолго, и вскоре Фердинанд Богданович снова заговорил, уже более твердо:

– Впрочем, если бы вы даже и отказались от императорской милости, вас все равно не оставили бы в Тобольске. Царь не имеет обыкновения оставлять без ответа оскорбления подобного рода, и отвечает молниеносно. Он убежден, что проявил милосердие, и тут же наказал бы вас за неблагодарность, назначив какое-нибудь другое место ссылки, какую-нибудь затерянную деревушку за Байкалом!..

Это ей и в голову не пришло, но доктор был прав. Вот и еще один довод в пользу того, чтобы уехать. Все складывается одно к одному и против нее. Фердинанд Богданович отбросил смятое полотенце куда-то в угол и, обойдя стол кругом, уселся на свое место.

– Да так оно и лучше, – прибавил он, помолчав. – Если бы вы остались, у меня не хватило бы выдержки молчать и дальше, а из-за того, что мне хотелось бы вам сказать, у нас разладились бы отношения…

– Не понимаю вас, Фердинанд Богданович, – растерянно пролепетала Софи.

На самом деле она так хорошо его понимала, что дыхание перехватило.

– Да нет же, – возразил он. – Давайте наберемся мужества и будем называть вещи своими именами. Вы бы мне отказали. И я почувствовал бы себя глубоко несчастным… А теперь, согласитесь, ничего не меняется, все осталось по-прежнему, мы с вами друзья, близкие друзья, как прежде…

Вместо ответа она на мгновение прикрыла глаза. Секунды медленно уходили в вечность. Они пристально, напряженно смотрели друг на друга, и каждый видел во взгляде другого, что они обречены на любовь и страдание. Наконец, Софи прошептала:

– Подумать только, я ведь купила дом, мне так не терпелось туда перебраться!..

– Вы без труда его перепродадите, – сказал Вольф.

– Да не хочу я его продавать! Я вложила в него слишком большую часть самой себя, вот и не хочу оставлять дом чужим людям. Да и в деньгах не нуждаюсь. Знаете, я подумала… подумала…

Поколебавшись, она выпалила:

– Я подумала, что в Тобольске нет лечебницы, и, если этот дом может пригодиться вам для того, чтобы принимать больных…

Доктор вздрогнул от удивления и еще более внимательно посмотрел на Софи поверх очков, отчего сразу показался стариком.

– Если это для моих больных, я согласен, – сказал он. – Вы очень добры…

Софи опустила голову. Она поступила так вовсе не по доброте душевной. Она нимало не заботилась о нуждах, намереваясь подарить свой дом Фердинанду Богдановичу, просто приятно было думать о том, что – неважно, каким образом и по какой причине – он поселится в ее доме и она сможет издалека представлять себе, как протекает его жизнь.

Вольф поигрывал гусиным пером. Пальцы у него были в пятнах от снадобий. На сюртуке недоставало пуговицы. Сейчас старая служанка принесет ему поесть, и он наспех, не замечая, что кладет в рот, перекусит на краешке стола, между книгами и черепом.

Кто-то робко кашлянул за дверью. Софи вспомнила о том, что доктора ждут больные. Впрочем, ей и нечего больше было ему сказать. Она встала.

– Придете вечером к Анненковым? – спросил он.

– Конечно.

Когда Фердинанд Богданович наклонился, чтобы поцеловать ей руку, Софи заметила, что сквозь редкие волосы у него на макушке просвечивает кожа. Этот признак старости, изношенности тела растрогал ее, но вместе с тем и укрепил в мысли о том, что брак между ними теперь, на склоне лет, показался бы смешным и жалким. На глаза навернулись слезы. Не оборачиваясь и почти ничего не видя перед собой, она бросилась к двери и поспешно вышла.

4

Когда снег начинал таять, по дорогам проехать становилось невозможно, и Софи решила отложить свой отъезд до конца мая. Благодаря отсрочке она сможет, по крайней мере, провести с друзьями в Тобольске Пасхальную неделю. Как и каждый год, пренебрегая пышностью богослужения в соборе, декабристы отправились ко всенощной в маленькую тюремную церковь, где теснились каторжники в оковах. Когда все опускались на колени, к торжественному пению хора примешивался кандальный звон. А когда священник возвещал: «Христос воскресе!» – металлический лязг внезапно разрастался, заглушая прочие звуки, и безобразные головы с бритыми черепами начинали поворачиваться вправо и влево для братского поцелуя. Убийцы, воры, фальшивомонетчики христосовались в мерцании и трепете свечей, в благоухании ладана. Преисподняя прославляла надежду.

Выйдя за двери, Софи и ее спутники прошли между двумя рядами узников, державших в руках крашеные яйца. Они продавали желающим эти скромные дары тюремной администрации.

…Разговлялись у Фонвизиных. Шампанским и водкой запивали закуски и традиционного молочного поросенка с хреном. Шестеро слуг подавали на два стола, взрослый и детский, – все дети съехались в Тобольск на пасхальные каникулы. И сейчас, нарядные и благонравные, эти подростки, которых одноклассники называли «каторжным отродьем», рассказывали друг другу школьные истории – тихонько, но с такой же страстью, с какой их родители спорили о европейской политике. За десертом начались песни и тосты. Софи поглядывала на доктора Вольфа, сидевшего напротив нее за столом, – тот печально улыбался, поднимая бокал. Кто-то предложил выпить за благополучное путешествие Софи. Она ответила, что не торопится уезжать. Застолье продолжалось до четырех часов утра.

Назавтра губернатор Энгельке вызвал Софи к себе в кабинет и сказал ей:

– Сударыня, к величайшему своему удивлению, я узнал, что во время ужина у Фонвизиных вы уверяли, будто не можете назначить дату своего отъезда.

Софи побледнела. Кто мог передать ее слова губернатору? Должно быть, один из слуг.

– Совершенно верно, – сказала она.

– Весьма прискорбно! И предупреждаю: если станете и дальше медлить, его величество может обидеться на то, что вы не изъявляете желания поскорее воспользоваться благодеянием, вам оказанным. Поскольку вы в нерешительности, я приму решение за вас. Вы покинете Тобольск двенадцатого мая.

У Софи захолонуло сердце. Она с трудом выговорила:

– Это… Нет, это невозможно!

– Да почему же?

– Я не успею собраться!

– Да нет же, вы все успеете! У вас будет более чем достаточно времени на то, чтобы уладить свои дела и уложить вещи. Вас будет сопровождать жандарм.

– Жандарм? С какой стати? – вскинулась Софи. – Я не преступница!

– Никто не может быть в этом убежден более меня, сударыня. Но правила на этот счет весьма строги. Вы не можете путешествовать без сопровождения, поскольку вас возвращают из ссылки при условии, что вы поселитесь в своем имении Каштановка. Жандарм, который поедет с вами, должен будет доехать с вами до нового местожительства и получить расписку от псковского генерал-губернатора, которому отныне будет поручен надзор за вами.

– Странная же свобода в таком случае мне дарована!

– К свободе, как и ко всему прочему, следует приучаться постепенно, – искоса поглядев на нее и улыбнувшись, объяснил Энгельке. – Действительно, вашими первыми шагами будут руководить, и лишь потом вам будет предоставлена возможность действовать по собственному усмотрению. Что может быть более естественным? Я прикажу подготовить для вас паспорт и подорожную. Вы сможете получить и то и другое завтра.

Софи вышла от него оскорбленная и несчастная: несколькими словами губернатор приблизил срок отъезда, который виделся ей таким еще отдаленным.

В следующее воскресенье Анненковы давали бал для молодежи. Их старшая дочь Ольга, которая была очень хороша собой, танцевала поочередно с горным инженером и офицером-кавалеристом, и дамы, глядя на них, высказывали свои предположения о возможной помолвке. Оркестр состоял из бывших каторжан. Губернатор Энгельке снизошел до того, чтобы принять приглашение, и декабристы считали его появление у Анненковых большой удачей для себя. Толстяк теперь стоял у буфета, рядом с хозяевами дома, а вот доктора Вольфа не было – в последнюю минуту его позвали к больному в татарский квартал, и Софи чувствовала себя очень одинокой. Громкая музыка ее оглушала: как странно, неужели молодые девицы могут получать удовольствие оттого, что кавалеры до головокружения крутят и вертят их в танце, да еще под такой грохот! Ее взгляд, рассеянно блуждавший по толпе, скользил по розовым и голубым платьям, выхватывал на мгновение чьи-то веселые блестящие глаза, ленту в белокурых волосах, затянутую в перчатку руку, медальон на молочной нежной коже… И ей чудилось, будто все это принадлежит какому-то другому, блаженному и бессмысленному миру, существующему по совершенно другим законам, чем тот, в котором жила она. В полночь, когда она уже собралась уходить, появился Фердинанд Богданович. Он беспокойно оглядывался вокруг; Софи поняла, что он ищет глазами ее, и мгновенно утешилась. Доктор тоже, едва увидев ее, просиял – и тотчас начал пробираться к ней, ловко огибая наглецов, пытавшихся его задержать каким-нибудь вопросом или просто стоявших на пути. После того разговора, который состоялся между ними у него в кабинете, он больше ни разу не говорил Софи о своих чувствах. Однако ей казалось, будто, запретив себе и легчайший намек на то, что могло бы произойти, оба они лишь усилили смятение, которое им хотелось бы заглушить.

Оказавшись наконец рядом с ней, Фердинанд Богданович поначалу начал говорить о разных пустяках. Затем, самым естественным образом, разговор свернул на работы, которые все еще шли в купленном Софи маленьком домике. Зал на втором этаже уже был переделан в больницу, где должны были разместиться шесть кроватей. Софи немного сожалела об этом, ей хотелось бы в разлуке представлять себе, как доктор Вольф по вечерам, вернувшись от своих больных, играет с друзьями на бильярде… Что же касается остального, то она была в полном восторге от того, как там будет все устроено. Каждый день она являлась на стройку, как будто была лично заинтересована в успешном ходе работ, получивших к тому времени конкретный срок завершения: пятнадцатое июня. Ее уже не будет здесь ко времени открытия лечебницы.

– Это слишком уж несправедливо! – возмутился доктор Вольф. – Я тотчас же поговорю об этом с губернатором и уверен: если объяснить ему, чем вызвана наша просьба, Энгельке предоставит нам отсрочку еще на месяц!

Не слушая возражений Софи, он немедленно направился к Энгельке, который курил сигару в окружении подобострастных гостей. Губернатор позволил себя увести и засеменил к Софи на коротких ножках, выпятив животик, с улыбкой на губах. Но, оказавшись перед ней, выказал себя не менее непреклонным, чем в прошлый раз.

– Поверьте моему опыту, – сказал он. – Когда решение принято, то задерживать его исполнение означает увеличивать риск пострадать от этого. Впрочем, я уже и не могу ничего изменить. Я сообщил в Санкт-Петербург дату, назначенную для отъезда. Вас ждут в России, сударыня!

Сказавши это, толстяк поклонился, развернулся и ушел, оставив Софи и Фердинанда Богдановича стоящими лицом к лицу и беспомощно смотрящими друг на друга. Оркестр играл вальс. Пары беспечно порхали под люстрой с неровными дрожащими огоньками, из полуоткрытой застекленной двери тянуло сквозняком. Доктор Вольф и Софи вышли на крыльцо, и их окутала свежесть весенней ночи.

– Всего неделя осталась! – вздохнула Софи.

– Энгельке прав, – пробормотал с внезапной яростью Фердинанд Богданович. – Лучше всего, если бы это было завтра!

За спиной у них летел смех, гремела музыка. Софи подняла глаза к усыпанному звездами небу, и ей показалось, будто она проваливается куда-то в пустоту. Полина пришла за доктором: одна из девиц во время танцев подвернула ногу.