Текст книги "Свет праведных. Том 2. Декабристки"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 46 страниц)

Послесловие автора

Легенды о мятежниках, вышедших на Сенатскую площадь 14 декабря 1825 года, появились очень рано. Самые великие русские поэты – от Пушкина до Некрасова – воспели мученичество этих героев, этих поборников свободы и их восхитительных жен. Таким образом, от поколения к поколению формировался миф о том, что жизнь декабристов в изгнании была настоящим адом. Но, как бы это было ни обидно слышать особо чувствительным душам, в действительности все было совершенно иначе. И отличие чудовищного «Мертвого дома», где Достоевский находился в цепях среди убийц и воров, от каторги «для господ» в Чите и в Петровском Заводе, где первые русские революционеры пребывали в приятном обществе, под крылышком по-отечески относившегося к ним генерала Лепарского, – разительно. Конечно, моральные муки узников и их подруг имели место, и душевные терзания были глубоки, часто непереносимы, но материальное их существование постепенно становилось все более и более комфортным. Они сами рассказали об этом в своих мемуарах, словно бы предвидя предстоящее им прославление, и сделали все, что могли, для того, чтобы потомки не питались измышлениями.

Принципом этой моей работы было максимально широкое использование именно свидетельств этих – совершенно исключительных – каторжников. Условия их содержания в каторжных тюрьмах Читы и Петровского Завода, планы побега, пеший переход из Читы через Сибирь на новое место – везде я подчинялся исторической правде. Только приключения Софи и Николая Озарёвых придуманы мной от начала до конца.

* * *

Трудов, в которых исследуется дело декабристов, бесконечно много. Читатель найдет ниже список наиболее важных из них. За небольшими исключениями, речь идет о публикациях на русском языке.

GRUNWALD Constantin de. Alexandre Ier, le tsar mystique. Amiot-Dumont, 1955.

– La vie de Nicolas Ier. Calmann-Lévi, 1946.

OLIVIER (Daria). Les neiges de décembre. Roman. Édition Robert Laffont, 1957.

– L’anneau de fer. Roman. Édition Robert Laffont, 1959.

WALICHEWSKY K. Le Règne d’Alexandre Ier. 3 volumes. Librairie Plon, 1925.

АННЕНКОВА П.Е. (Полина). Записки жены декабриста. Москва, 1923.

БАСАРГИН Н.В. Записки Н.В. Басаргина. Ред. и вступ. статья П.Е. Щеголева. Пг., 1917.

БЕЛЯЕВ А.П. Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. СПб., 1888.

БЕСТУЖЕВ Н. Статьи и письма. М. —Л., 1933.

БЕСТУЖЕВЫ Н.А. и М.А. Воспоминания братьев Бестужевых. М. —Л., 1951.

БУЛАНОВА-ТРУБНИКОВА О.К. Три поколения. М., 1928 («Роман декабриста: Ивашев». М., 1933?).

ВОЛКОНСКАЯ М.Н. Записки. СПб., 1904.

ВОЛКОНСКИЙ С.Г. Записки, СПб., 1902.

ГАЛИЦЫН. Воспоминания сибирского изгнанника.

ГОЛУБОВ С. Н. Из искры – пламя. Роман. М. —Л., 1940.

ГОРБАЧЕВСКИЙ И.И. Записки и письма (?). М., 1925.

ДЕКАБРИСТЫ-ЛИТЕРАТОРЫ. Литературное наследие. Том 59. Декабристы-литераторы. Том I. 1954. Том 60. Декабристы-литераторы. Том II. В двух книгах. 1956.

ДЕКАБРИСТЫ И ИХ ВРЕМЯ (статьи и материалы). М., 1925.

ДЕКАБРИСТЫ НА КАТОРГЕ И В ССЫЛКЕ. Сб. М., 1925.[21]21
  Заменила книгу некоего Сафронова без инициалов с примерно тем же названием этой книгой, ибо занимавшихся декабристами Сафроновых, Софроновых, Сафоновых и пр. вагон и маленькая тележка, но именно такой работы нет ни у одного.


[Закрыть]

ЖЕНЫ ДЕКАБРИСТОВ. Сб. ст. М., 1906.

ЗАВАЛИШИН Д.И. Записки декабриста. М, 1906.

КОТЛЯРЕВСКИЙ Н.А. Декабристы. СПб., 1907.

ЛОРЕР Н.И. Записки декабриста. М., 1931.

ЛУНИН М.С. Письма из Сибири. М.: Наука, 1987 (Лит. памятники).

МАКСИМОВ С.В. Сибирь и каторга. Роман в трех частях. СПб., 1871.

МЕРЕЖКОВСКИЙ Д.С. «Александр I» и «14 декабря». Романы. 1918.

НЕЧКИНА М.В. «14 декабря 1825 года». «Движение декабристов». В 2 томах. М., 1955.

ОБОЛЕНСКИЙ Е.П. Воспоминания. Опубликованы впервые в журнале «Будущность», СПб., 1861. № 10–11.

ОДОЕВСКИЙ А.И. Полное собрание стихотворений и писем. (Русская литература). М. – Л., Академия. 1934

ПОДЖИО А.В. Записки, письма. (Полярная звезда). Иркутск. Восточно-Сиб. кн. изд., 1989

ПУЩИН И.И. Записки о Пушкине, письма. Государственное издательство художественной литературы, 1956.

РОЗЕН А.И. Записки декабриста. СПб., 1907.

ТРУБЕЦКОЙ С.П. Записки князя С.П. Трубецкого. Издание его дочерей. СПб., типография «Сириус», 1906.

ТЫНЯНОВ Ю.Н. Кюхля. Роман. 1925.

ЦЕТЛИН М.О. Декабристы: судьба одного поколения. Париж, 1933.

ШИДЛЕР А. Император Николай I. В 2 томах. СПб 1903.

ЩЕГОЛЕВ П.Е. Декабристы. М.—Л., 1926.

ЯКУШКИН И.Д. Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якушкина. М., Издательство АН СССР, 1951.

Софи, или Финал битвы

Часть I

1

Дверь перед Софи распахнулась, и она, подгоняемая вьюгой, пошатываясь, шагнула за порог. Ветер и снег ворвались в прихожую с такой яростью, что Наталье Фонвизиной, чтобы закрыть дверь, пришлось изо всех сил упереться ногами. Ее полное тело окутывал желтый фланелевый халат. Толстощекое лицо раскраснелось от усилия. Пока хозяйка дома запирала дверь, Софи стояла рядом, прислонившись к стене и прижав обе руки к груди. Она едва дышала, голова ее клонилась под тяжестью лисьей шапки. Постояв так немного, она выпрямилась, устремила на Наталью удивленный взгляд и спросила:

– Как, вы еще не готовы?

– Я не думала, что вы придете в такую вьюгу! – вздохнула Наталья.

– Одевайтесь же скорее! Нам пора идти!

– В такую вьюгу? – повторила Фонвизина. – Это было бы безрассудством! Мы пойдем туда завтра!

– Завтра будет слишком поздно! Разве вы не послали Матрену туда, в тюрьму?

– Конечно, послала! Она, должно быть, уже там с припасами. Но это ровным счетом ничего не значит. Увидит, что нас нет, все поймет и вернется домой…

Софи разозлилась – как можно быть такой вялой, нерешительной, изнеженной? Сама она, приняв решение, уже не могла от него отступить, а если все же приходилось отказаться от своего намерения, испытывала настоящую физическую боль.

– Ну что ж! Тогда я пойду одна, – сказала она, направляясь к двери.

– Нет-нет! Подождите меня! – воскликнула Наталья. – Я через пять минут буду готова!

И убежала к себе в спальню. Софи пошла следом, чтобы помочь ей одеться. Женщины вышли из дома вместе, рука об руку, сгибаясь чуть ли не вдвое, чтобы устоять против ураганного ветра.

Колючая снежная крупа носилась по воздуху и впивалась в щеки, словно шрапнель. От мелькания снежинок затуманивались глаза, и невозможно было хоть что-то различить в десяти шагах, но и та и другая хорошо знали дорогу, по которой шли, и не опасались заблудиться. Как можно сбиться с пути, если они так часто туда ходили! Всякий раз, когда конвой узников, направлявшихся на каторгу, останавливался в Тобольске, жены декабристов, живших в городе на поселении под надзором полиции, исхитрялись передать каторжникам немного денег и еды. Полиция мирилась с этими проявлениями милосердия, пока они были обращены к осужденным уголовным преступникам. Сегодня же впервые речь шла о преступниках политических: на каторгу отправляли группу молодых безумцев, которые годом раньше – четверть века спустя после восстания декабристов – посмели организовать заговор против царя. Их руководитель, Михаил Петрашевский, был, как говорили, социалистом, фурьеристом. Несчастные – к ним был заслан для слежки чиновник особых поручений Министерства иностранных дел, который и собрал сведения, послужившие причиной их ареста, – были, подобно предшественникам, брошены в темницы Петропавловской крепости и после восьми месяцев тюремного заключения приговорены к смертной казни. Однако правительство разыграло зловещую комедию, и в последнюю минуту, уже на эшафоте, осужденным объявили о том, что казнь заменяется каторжными работами. Эта чудовищная история тронула сердца уцелевших участников восстания 14 декабря 1825 года, и, едва до них дошла весть о прибытии узников в Тобольск, они тотчас стали искать способ как-нибудь обменяться весточками с заключенными. А поскольку Матрена, бывшая кормилица детей Фонвизиных, состояла в наилучших отношениях с унтер-офицером, сторожившим арестантов в их временной тюрьме, Наталья ей и поручила добиться для хозяйки и для Софи Озарёвой разрешения увидеться с теми, кого молва уже успела окрестить «петрашевцами». Если же у Матрены ничего не получится – вот тогда они обратятся к кому-нибудь чином повыше.

Наталья споткнулась о какую-то обледеневшую кочку и упала, больно ударившись коленом о твердую землю.

– Держитесь! Мы уже почти добрались до места! – попробовала подбодрить спутницу Софи, помогая той подняться на ноги.

– Все равно мы там ничего не добьемся, вот увидите, – охая, отозвалась Наталья.

– Вы боитесь туда идти?

Фонвизина, обидевшись, гордо выпрямилась, вскинула голову, поправила съехавшую шляпку и, наконец, сказала:

– Пойдемте-ка дальше!

И они снова упрямо двинулись вперед, сгибаясь под ледяным ветром, от которого перехватывало дыхание. Дома теперь попадались реже, стояли поодаль один от другого, придавленные заваленными снегом, отяжелевшими под его пеленой крышами. Наконец, сквозь завихрения снега можно стало различить бесконечно длинную кирпичную стену: перед женщинами была цель их путешествия – крепость, тюрьма… Софи почувствовала, как учащенно забилось сердце. И сама удивилась тому, что после стольких выпавших на ее долю испытаний еще способна так волноваться. С тех пор, как семнадцать лет тому назад погиб Николай, она скорее терпела свое существование, отбывала срок жизни, словно наказание, чем по-настоящему в ней участвовала. Но всякий раз, как Софи начинала погружаться в бездну беспросветного отчаяния, благодаря внутренней дисциплине ей удавалось встряхнуться, она осматривалась вокруг себя и изо всех сил старалась отыскать новый смысл существования. Наилучший способ стряхнуть вялость и оцепенение одиночества – обнаружить, что кто-то в тебе нуждается. И если что-то в эту минуту и влекло ее к политическим заключенным, которых везли через Тобольск, то отнюдь не их политические взгляды (Софи давным-давно отошла от либеральных причуд), но мысль о тех страданиях, какие ожидали нынешних узников на каторге. Жалость, которую она испытывала к ним, помогала забыть о собственном горе.

Правда, по отношению к ней, Софи Озарёвой, власть выказала себя весьма снисходительной, этого нельзя было не признать. Конечно, несмотря на то, что она засыпала императора письмами, так и не удалось добиться, чтобы ей разрешили вернуться в Россию. Но из уважения к горю вдовы ей позволили хотя бы покинуть затерянную в тайге деревушку Мертвый Култук и поселиться на первых порах в Туринске. Из Туринска пятью годами позже ее перевели в Курган. Из Кургана еще десять лет спустя в Тобольск, где Софи с глубокой радостью снова встретилась с несколькими давними товарищами Николая по каторге и их женами. Здесь оказались на поселении Иван и Полина Анненковы, Михаил и Наталья Фонвизины, Свистунов, Семенов, Юрий Алмазов, доктор Вольф… Все они собирались дружеским кружком то у одного, то у другого, делились воспоминаниями о Чите, о Петровске, передавали и пересказывали друг другу письма от декабристов, разбросанных по огромной территории Сибири. Все они к этому времени уже отбыли свой срок каторги и теперь старели, наполовину свободные и относительно счастливые, под неусыпным полицейским надзором. До чего унылое существование – и это после такой пламенной страсти и такого испепеляющего отчаяния, какие им довелось узнать! Софи казалось, что даже самый пылкий нрав и самый неукротимый характер не могут сопротивляться невероятной силе поглощения, способности растворять в себе, свойственной этому краю. Когда она думала о Сибири, ей сразу представлялась губка, которой медленно проводят по акварели, и краски на листе блекнут, исчезают одна за другой. Да разве сама она не может служить примером этого таинственного обесцвечивания души!

– У меня впечатление, что они удвоили количество часовых! – остановившись, произнесла Наталья.

– Они всегда так делают, когда прибывает новая партия, – ответила Софи, снова беря подругу под руку.

Женщины прошли через сени и оказались в помещении караульного поста. Здесь было темно и пахло квашеной капустой. У печки сидел краснолицый унтер-офицер с закрученными усами, словно подпиравшими отвислые щеки. Нянька Матрена, крепкая и розовощекая, стояла перед ним, переминаясь с ноги на ногу. Она была одета в отороченную мехом душегрею, в каждой руке – по корзине. Солдаты с жадностью разглядывали гостью, но было ясно, что ее благосклонностью пользуется один только унтер-офицер.

– А вот как раз и дамы, о которых я говорила! – воскликнула Матрена, низко поклонившись хозяйке и ее спутнице. – И эти барыни вам скажут то же самое, что и я: если они сюда пришли, то только из милосердия.

– Из милосердия, из милосердия… – проворчал унтер-офицер. – Как это понимать? Когда бы вы, как обычно, попросили пропустить вас к уголовникам, то и я, как обычно, слова бы против не сказал. Но раз тут речь идет о политических, мне положено быть суровым!

– Мы хотим только передать заключенным немного еды и вручить каждому Евангелие, больше ничего, – объяснила Софи.

– И вы не станете разговаривать с ними по-французски? – подозрительно спросил унтер-офицер, вмиг насторожившийся, стоило ему услышать акцент просительницы.

– Это я вам твердо обещаю, – сказала та.

– Потому что французский – это, знаете ли!.. О-ля-ля, мадмуазель!

Произнеся последние слова по-французски, тюремщик расхохотался во все горло, явно очень довольный собой. Но вскоре его смех оборвался, лицо приняло мечтательное выражение, рот приоткрылся, взгляд устремился к потолку. Софи поняла, что настал подходящий момент, и уронила на стол сложенную вчетверо десятирублевую бумажку. Унтер-офицер, притворившись, будто не замечает денег, повернулся к Матрене, которая жеманно перебирала обеими руками край своего вышитого передника.

– Ну, так что же вы решили, Никифор Мартыныч? Мы, слабые женщины, полностью в вашей власти!

– Хорошо, впущу, – произнес тот. – Только будете там не больше десяти минут. Сейчас позову кого-нибудь, чтобы вас проводили.

С этими словами он проворно схватил десятирублевую купюру и сунул ее в карман.

Один из сторожей пошел впереди, чтобы открывать двери. Все три женщины поспешили следом. Пройдя через двор, они оказались в собственно тюремном здании, где опять гуськом двигались за сторожем уже по коридору; остановившись у одной из дверей, их провожатый погремел засовами, дверь распахнулась, и внезапно вся троица оказалась в битком набитой людьми полутемной комнате с низким потолком. В тусклом свете, падавшем из забранного решеткой окна, копошилась толпа разновозрастных, но все как один истощенных, бледных, бородатых и оборванных мужчин. Пахло зверинцем, к горлу Софи подкатила тошнота. Она обвела глазами лица теснившихся перед ней людей. Каждый раз, как ей доводилось видеть каторжников, она испытывала одно и то же мучительное чувство жалости, к которой примешивался стыд. У осужденных на пожизненную каторгу полголовы было выбрито «вдоль», от лба к затылку; тем же, кто был осужден на определенный срок, выбривали половину головы «поперек», от уха до уха; но и у тех, и у других на лице каленым железом было выжжено клеймо, означавшее, что все они – уголовные преступники. Тщетно Софи старалась отыскать хоть на одном лице проблески ума – но нет, на всех без исключения лежала печать глупости, порока и нищеты. Должно быть, политических поместили отдельно. В гудение голосов, сливавшихся в неясный шум, вплетался звон цепей, волочившихся по полу. Стоило Софи услышать этот привычный звук, и все ее прошлое разом всплыло в памяти. Первые годы на каторге… Николай стоит перед ней, на ногах у него кандалы… При каждом движении мужа тяжелые цепи, соединявшие между собой железные кольца на его лодыжках, отзываются слабым звоном… И тут ее посетило куда более определенное воспоминание, от которого ей стало жарко, она раскраснелась.

За столом у окна сидел писарь с клеймом на лбу – значит, поняла Софи, сам из бывших каторжников, – перед ним лежала большая тетрадь, он помечал галочками имена в списке. Сторож что-то сказал писарю на ухо, и оба они засмеялись – хрипло, словно горло у них заржавело. Отсмеявшись, писарь спросил:

– Кого вы хотели видеть?

– Петрашевского, – ответила Софи.

– Он в лазарете.

Софи на мгновение растерялась – больше ни одна фамилия ей на ум не приходила. Пришлось призвать взглядом на помощь Фонвизину. Та, поколебавшись, залилась румянцем и слабым голосом проговорила:

– Ну, тогда… тогда Дурова!

– Кого?

– Дурова! – уже более твердо повторила Наталья.

И, чтобы просьба звучала более убедительно, прибавила:

– Он доводится мне родней!

«До чего она неумело лжет!» – растроганно подумала Софи.

– Дуров! Дуров! – твердил писарь, ведя толстым грязным пальцем по левому столбцу списка. – Ага! Вот и он! Камера номер два.

Казалось, он и сам удивился тому, какой порядок царит в его бумагах.

– У меня здесь все! – снова заговорил он, хлопнув ладонью по тетради. – Все записано! Дайте мне тысячу иголок – я их тоже все подсчитаю, разложу и запишу, ни одна не потеряется!

Сторож выпрямился, повернувшись к толпе каторжников, и крикнул:

– Эй, вы, там! Посторонитесь-ка!

Каторжники послушно расступились перед посетительницами, давая им дорогу. Женщины, не поднимая глаз, быстро проскользнули между двух рядов закованных в цепи оборванцев. Софи чувствовала на себе неотрывные взгляды всех этих мужчин, они тянулись за ней следом, словно, перемещаясь, она растягивала сеть, в которую была поймана. А этот их запах! Запах бедности, запах тюрьмы, запах русского народа… Она узнала бы его из тысячи других! За ее спиной слышался шепот, такой невнятный, что и не разберешь, проклятия звучали ей вслед или мольбы. Торопливо порывшись в сумочке, Софи выхватила оттуда пригоршню монет и наугад раздала, стараясь не смотреть на тех, кому подавала милостыню.

И вот они снова идут по коридору… Теперь сторож остановился у другой двери, отпер замки двумя разными ключами.

– Дуров! – заорал он. – Тут спрашивают Дурова!

Затем посторонился и предложил женщинам войти. Они опасливо переступили порог. Камера была погружена в полумрак. Мужчины лежали на убогих подстилках вдоль стен. Один из них поднялся и направился к двери, гремя цепями.

– Мы пришли как друзья, хотели навестить вас, – сказала Софи. – Вы ведь господин Дуров?

– Да, – пробормотал тот.

Голову ему не обрили. Он был высокий, худой, с лихорадочно блестевшими глазами, с выражением усталости и покорности на лице.

– А вы, сударыни? Могу ли я узнать, кто вы? – спросил Дуров. – Почему вы мной интересуетесь?

Софи назвала свое имя, затем представила Наталью.

– Как вы сказали? – воскликнул Дуров. – Озарёва и Фонвизина? Стало быть, вы и впрямь существуете? Я так много слышал о декабристах и их удивительных подругах, что, в конце концов, они стали для меня кем-то наподобие героев легенды! Если бы вы только знали, как вас почитают в России, как вам поклоняются! И теперь вы – здесь, передо мной! После двадцати пяти лет мученичества вы явились на помощь тем, кто пришел вам на смену! Спасибо! Спасибо вам!

Больше петрашевец говорить не мог: его душили слезы. Молча склонившись перед обеими женщинами, он целовал им руки. Софи, у которой тоже перехватило горло от волнения, думала: «Боже мой! До чего же он молод, совсем мальчик!» Когда она шла сюда, ей почему-то представлялось, что она увидит мужчин примерно того же возраста, что и она сама, увидит ровесников, а перед ней оказались мальчики, которые годились ей в сыновья. «Николай был такой же, ничуть не старше, когда его арестовали», – подумала она еще. И все жилки в ее теле затрепетали. Между тем четверо товарищей Дурова, привлеченные его восклицаниями, приблизились к нему, и только один остался лежать на своей подстилке.

– Позвольте представить вам Спешнева, Львова, Григорьева, Толля, – произнес Дуров. – Нас всех вместе арестовали и всех вместе судили. Однако нам, в отличие от ваших мужей, не выпало счастья отбывать каторгу среди политических заключенных – нас для этого оказалось недостаточно много. И нас скоро отправят в какую-нибудь крепость вместе с убийцами и ворами!

Лицо молодого человека судорожно подергивалось.

– Мы хотели бы чем-нибудь вам помочь, – сказала Наталья. – Что мы можем для вас сделать?

– Ничего не надо, ничего!.. Вы пришли к нам – этого уже так много, это просто невероятно!.. Дошли ли сюда вести о том, как нам вынесли приговор, о том, какое подобие казни устроили для нас 22 декабря прошлого года? Войска, выстроенные в каре на площади. Петрашевский, Момбелли, Григорьев привязаны к позорному столбу, на голове капюшон, закрывающий глаза. Солдаты целятся. И внезапно – отмена приказа. Не стрелять! Нам зачитывают новый императорский приговор. Вместо смерти – Сибирь…

– Да, мы все это знаем, – ответила Софи. – Друзья написали нам, как все произошло.

– Уже? Как же они успели?

– В Сибири вести доходят быстро, при условии, что их не доверяют почте!

– Когда меня отвязали, я был словно помешанный, – признался Григорьев. – Я думал, что потеряю рассудок. То смеяться начинал, то плакать…

– А я, – перебил его Спешнев, – жалею о том, что меня не расстреляли на месте.

– Как ты можешь такое говорить? – закричал из своего угла заключенный, оставшийся лежать на подстилке. – Это глупо и подло! Жизнь, какой бы она ни была, остается удивительной и чудесной. Жизнь – повсюду жизнь. Жизнь – в нас самих, а не в окружающем нас мире!

Софи украдкой бросила взгляд на незнакомца и нашла, что вид у него болезненный и лицо непривлекательное. Всклокоченные светлые волосы, некрасивый нос, жидкие усики. А тот продолжал говорить. Но теперь он встал с подстилки и приблизился к остальным, одной рукой приподняв свои цепи и удерживая их на высоте колен.

– Позвольте представить вам моего товарища Федора Михайловича Достоевского, – сказал Дуров. – Его ждала блестящая литературная карьера. Может быть, вам довелось прочесть его повесть «Бедные люди»?

– Нет, – ответила Софи. – К сожалению, нет…

– Сударыни, – вмешался сторож, – поторопитесь. Нехорошо, если надзиратель вас здесь застанет.

Наталья сделала знак Матрене, и та раскрыла обе свои корзины. В одной лежали колбаса и печенье. В другой – книги: Евангелия, как и сказала Софи унтер-офицеру.

– У меня их только пять, – огорченно произнесла Наталья, – а вас здесь шестеро!

– Не беспокойтесь, я атеист и прекрасно обойдусь без Евангелия! – поторопился утешить ее Спешнев.

Остальные же с радостью приняли подарки. Достоевский прижал священную книгу к груди. Его взгляд был почти нестерпимо пристальным и ясным, трудно было выдержать свет этих глаз.

– Там в прорезях обложек вы найдете деньги, они вам пригодятся, – прошептала Наталья, стараясь, чтобы не услышал сторож.

А сторож явно начал терять терпение, и узники, понимая, что он вот-вот поднимет шум, как ни трудно им было произносить такие слова, сами попросили неожиданных, но оттого еще более дорогих сердцу посетительниц своих уйти.

Выйдя за ворота тюрьмы, женщины долго молчали: они были слишком взволнованны для того, чтобы говорить. Каждая молча еще раз переживала свои впечатления. Вьюга к тому времени утихла, и теперь на серо-белый город сыпался тихий, мелкий снежок. Вдали, то здесь, то там, тускло высвечивалось золото куполов. Внезапно замерев на месте, Софи спросила:

– Ну, а сейчас что вы думаете о нашем походе?

– Вы были правы! – с жаром воскликнула Наталья. – Тысячу раз правы! Я чувствую такой восторг! И ни малейшей усталости!

– Нам надо как-нибудь устроить свидание с ними в более спокойной обстановке. Может быть, поговорить об этом с Машей?

Маша – Мария Францева – была дочерью тобольского прокурора. Она очень сочувственно относилась к декабристкам, дружила с ними и неизменно им помогала, поддерживая в делах милосердия.

– Да, конечно же! – откликнулась Наталья. – И как только мы раньше об этом не подумали? Она поговорит с отцом, и, если он согласится замолвить словечко тюремному надзирателю…

Они радостно переглянулись и, воодушевившись, с новыми силами двинулись дальше. Матрена шла позади, пустые корзины покачивались у нее в руках.

Мария Францева жила неподалеку от городского сада.

* * *

На следующий день, получив на это благословение прокурора, тюремный надзиратель предложил госпоже Фонвизиной и госпоже Озарёвой встретиться с политическими осужденными в его собственной квартире. Свидание проходило под неприметным надзором офицера, который притворялся, будто интересуется исключительно тем, что происходит за окном. Было в высшей степени странно видеть в уютной провинциальной гостиной каторжников в лохмотьях и с цепями, лежавшими между изогнутых ножек кресел. Охрипшие голоса звучали поначалу робко, но, когда офицер вышел из комнаты, петрашевцы осмелели. Софи стала их расспрашивать о политических взглядах. Ответы привели ее в полнейшую растерянность: совершенно другое понятие о революции, чем у тех, кто 14 декабря 1825 года вышел на Сенатскую площадь. Для петрашевцев речь шла уже не только о том, чтобы освободить крепостных и установить в России конституционную монархию, нет, они намеревались вообще уничтожить частную собственность, создать общество, в котором каждый работал бы на всех и все работали бы на каждого, они намеревались дать народу возможность самому собой управлять… Эти идеи развивал перед нею, главным образом, сам Петрашевский, черноволосый бородач с огненным взглядом, который к этому времени вышел из лазарета и выглядел совершенно здоровым. По любому поводу Михаил Васильевич цитировал Шарля Фурье, Прудона, Сен-Симона, Герцена, Бакунина… Его товарищи слушали, одобрительно кивая. «Они еще более безумны, чем были мы в свое время!» – решила про себя Софи.

Но тут вернулся офицер, и разговор из осторожности переменили. В четыре часа жена надзирателя велела подать чай. Появление на столе кипящего самовара произвело ошеломляющее впечатление на людей, давным-давно позабывших о домашнем уюте, о радостях семейной жизни. Дуров приглушенно всхлипнул. Достоевский поспешно отвернулся. Спешнев проговорил сквозь зубы:

– Вот это совсем ни к чему, это они напрасно…

Наталья Фонвизина и Софи разлили чай по чашкам, принялись наперебой предлагать печенья.

– Вы очень мало себе положили, Федор Михайлович, возьмите еще хоть немножко.

Замерзшие, изголодавшиеся каторжники изо всех сил старались вести себя благопристойно, не забывать о хороших манерах. Они заставляли себя пить медленно, есть как можно меньше. Достоинство, которое им удалось сберечь в их бедственном положении, пробудило жалость в душе Софи. Она подумала, что ни в одной другой стране мира подобная сцена не могла бы разыграться.

Из всех узников наиболее привлекательным казался Дуров, у которого были правильные черты лица и мягкий, ласковый взгляд. Любопытная подробность – среди петрашевцев не оказалось ни одного аристократа, ни одного потомка знатного рода. Дух эмансипации спустился этажом ниже по социальной лестнице. Может быть, когда-нибудь либеральные идеи, пришедшие с высот, проложат себе путь еще дальше, до низших слоев человечества. И тогда народ, для которого наконец-то все разъяснится, не станет перекладывать на других труд по совершению революции. Надо ли было на это надеяться – или же, напротив, следовало этого опасаться?

Наталья Фонвизина предложила чаю дежурному офицеру, и тот с жадностью выпил два стакана подряд. Затем, должно быть, желая отблагодарить дам за проявленное к нему внимание, снова покинул комнату. Едва дверь за ним затворилась, Петрашевский принялся рассказывать о том, какую счастливую жизнь люди будущего могли бы вести в фаланстерах, где труд превращается в радость, а повиновение оборачивается свободой. Эти пламенные речи лишь удручали Софи, и она сожалела о том, что не способна обманываться, не может ими увлечься. Собственная недоверчивость напомнила ей о ее возрасте. Кто она такая в глазах этих мальчиков? Старая дама, в былые времена верившая в революцию, но за двадцать три года, проведенных в Сибири, подрастерявшая прежний энтузиазм, утратившая восторженность. Ее взгляды должны казаться этим юным борцам за справедливость такими же устаревшими, как ее одежда. Молодые теперь носят свободу другого фасона.

Десять минут спустя надзиравший за ними офицер снова появился в комнате. На этот раз он пришел за узниками, которых следовало отвести обратно в тюрьму. Арестанты покорно встали из-за стола. Дамы поспешно стали набивать им карманы печеньями и конфетами.

– Храни вас Господь! Мы вам напишем!

Звон цепей, удаляясь, затихал в коридоре. Софи и Наталья остались одни. Они сидели, понурившись, за опустевшим столом. Жена тюремного надзирателя, войдя в гостиную, со светской улыбкой осведомилась, все ли хорошо прошло. Поблагодарив ее за гостеприимство, они, в свою очередь, поторопились уйти – их с нетерпением ждали у Анненковых с отчетом о сегодняшней встрече.

* * *

Едва войдя в прихожую, Софи первым делом пристально оглядела вешалку. Среди нескольких безликих пальто, рядком висевших на крючках, она высмотрела шубу доктора Вольфа и обрадовалась. Нежная дружба, завязавшаяся между ними с тех пор, как Софи перебралась в Тобольск, хоть немного, а все-таки согревала ее жизнь. Наталье не терпелось войти в гостиную, она торопила подругу, но та снова и снова придирчиво рассматривала свое отражение в зеркале. Лицо, которое она видела перед собой, не слишком ей нравилось: щеки запали от усталости, глаза пристально и сумрачно смотрят из-под увядших век, на губах печальная улыбка, из-под меховой шапочки спускаются гладко причесанные темные волосы, в которых уже появились серебряные нити. К счастью, талия осталась все такой же тонкой и нисколько не изменилась гордая посадка головы. В пятьдесят семь лет Софи просто невозможно было дать больше сорока пяти. Она выпрямила шею, расправила плечи, дождалась, пока глаза загорятся, хотя и себе самой не призналась бы, что этот блеск в глазах вызван бессознательным желанием нравиться, – и, взяв Наталью под руку, шагнула в гостиную.

Здесь обеих тотчас же окружили знакомые лица: у Анненковых собрались в этот вечер все ссыльные декабристы, которые обосновались в Тобольске. Полина Анненкова повела новоприбывших к накрытому столу. Все остальные, грохоча стульями, с шумом рассаживались вокруг них. Софи и Наталья тщетно пытались объяснить: мы только что от стола, недавно напились чаю, – никто не слушал, их слова тонули в потоке вопросов, раздававшихся со всех сторон:

– Ну, что? Какие они? Что они вам рассказали?

И дамы, переполненные свежими впечатлениями, принялись рассказывать, перебивая друг дружку, о своей встрече с петрашевцами. Пока длился рассказ, Софи глаз не сводила со смуглого лица доктора Вольфа. Усы у него седые, а вот брови остались черными. Глаза из-за круглых стеклышек очков смотрят умно и ласково. Софи не раз ощущала между ним и собой мгновенное и отчетливое, словно просверкнувшая искра, соприкосновение мыслей. Когда она заговорила о политических воззрениях Петрашевского, мужчины оживились и стали вслушиваться в ее рассказ с удвоенным вниманием. Должно быть, некоторые слова до сих пор сохранили способность их волновать. Они прислушивались к отзвукам баталий своей молодости. И внезапно все они показались Софи очень старыми. Все, даже доктор Вольф не стал исключением. Она никогда их такими не видела. Иван Анненков с годами превратился в полного, праздного, ленивого, неразговорчивого господина; Юрий Алмазов, с его треугольным лицом и наполовину облысевшим черепом, сделался похож на мумию; у Петра Свистунова выпали все передние зубы, и рот воронкой уходил вглубь между острым носом и выдвинутым вперед подбородком. Софи задумалась о том, каким был бы теперь Николай, если бы не утонул, когда ему было тридцать девять лет от роду. Может быть, для их любви, для них обоих так лучше – она не видела его постаревшим, он не увидел, как стареет она? Застигнутая врасплох этой мыслью, она совершенно выпала из разговора, предоставив Наталье говорить за двоих. А страсти между тем накалялись, голоса звучали громче, общий тон заметно изменился.