Текст книги "Голод львят"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

– Смешные, – сказал он вполголоса.

Он прислонился затылком к краю ванной. Завтра позвонит Даниэле. Он привез ей маленькую рамку, обтянутую змеиной кожей. В нее она поставит его фотографию. У него как раз была одна такая, которая ему очень нравилась. Он стоит там рядом с джипом, между двумя чернокожими. Бермуды, рубашка с накладными карманами, большая шляпа с густой сеткой. Усталый и мужественный вид. Глаза у него слипались. Он побоялся заснуть и одним прыжком встал на ноги. Большие волны заплескались вокруг его икр. Вода перелилась через край ванны. Испуганные фенеки спрятались под раковину. Даниэль засмеялся, выгнул торс, подтянул живот и посмотрел на себя в зеркало. Сквозь влажную пелену он смутно различал в отражении худого голого мужчину с очень длинными волосами, игравшего бицепсами. «Я совершенный болван!» – радостно заключил он, и, сняв с крючка полотенце, стал растирать им верхнюю часть тела, напевая негритянскую мелодию, которую выучил в экспедиции.

IV

Франсуаза остановилась, задохнувшись, и сказала:

– Ты слишком быстро идешь, Жан-Марк, я за тобой не успеваю.

Он улыбнулся и пошел медленнее, ровным, крупным шагом, держа руки в карманах. Она следовала за ним. Пляж принадлежал им, огромный, плоский, однообразный. Отошедшее вдаль море стало всего лишь блестящей полосой на горизонте. От этого пейзажа – без вешек, без возвышений, полутвердого, полужидкого, голубого и бежевого, залитого солнцем, туманного, бесконечного – исходило ощущение сверхъестественного покоя.

– Так замечательно идти по этому твердому песку! – сказал Жан-Марк. – Ты часто сюда приходишь?

– Да, – ответила она. – Мы с Маду любим собирать здесь раковины.

– В сущности, Довиль переносим только в конце сезона… Ни души!.. Я бы мог идти и идти так многие километры… Теряешь контакт с реальным миром, уже ничего не видишь, погружаешься в свои мысли…

Он вздохнул глубоко, с наслаждением. Франсуаза была счастлива, что оба ее брата, возвратившись из своих поездок, приехали к ней в Тук на уик-энд. Они так давно не собирались втроем у Маду! Даниэль остался с тетушкой этим утром из-за фенеков. Она была и очарована этими зверьками, и одновременно озабочена, не зная, как их воспитывать. Разумеется, Даниэлю и в голову не пришла мысль о трудностях! Он действовал, прежде чем подумать! Жан-Марк поднял гальку и резким взмахом руки запустил ее далеко перед собой.

– Что ты теперь рассчитываешь делать? – спросил он.

Франсуаза посмотрела на траекторию камня в воздухе, опустила глаза, ослепленная солнцем, и прошептала:

– В каком смысле?

– Не собираешься же ты похоронить себя здесь, все-таки ты вернешься в Париж…

– Да, – сказала она, – я решила продолжить учебу в Институте восточных языков.

– Вот как? Ты внушаешь мне беспокойство!

– Почему?

– Не знаю… после того, что произошло…

Она горячо возразила:

– Именно, Жан-Марк! Со мной произошло нечто чрезвычайное! Я едва не умерла, долго существовала словно оглушенная шоком, и только сейчас наконец поняла, насколько было глупо, трусливо, ужасно то, что я делала…

– Но ты снова его увидишь?

– Я уже видела его! Он приезжал в Тук!

Жан-Марк остолбенел, пришел в замешательство и пробормотал:

– Ну, наглости ему не занимать!

И сразу же пошел быстрым шагом. Франсуаза догнала его.

– Своим приездом он оказал мне большую пользу! – сказала она. – Я осознала, что все это уже позади, что я снова обрела равновесие!.. Если бы ты знал, как это прекрасно – быть в согласии с самой собой, чувствовать себя чистой!..

– Все это слова! Когда ты вновь окажешься перед этим типом…

– Он уже ничем не может мне навредить. А я для него могу сделать многое!

– Что-то я уже ничего не соображаю!

– Очень жаль! Ты должен соображать больше, чем кто-либо! – Она подчеркнуто сделала паузу и сказала, понизив голос: – Как у тебя с Кароль?

Жан-Марк наклонился, поднял еще одну гальку и прицелился в покрытый водорослями обломок затонувшего судна, лежащий в двадцати метрах от них.

– С этим покончено, – ответил он, энергично разворачивая руку для взмаха.

Франсуаза была настолько не готова к такому ответу, что сначала не решилась обрадоваться.

– Как? – спросила она.

Камень с гулким звуком стукнулся об обломок и отскочил.

– Да так! – ответил Жан-Марк. – Я внес ясность в ситуацию. Впрочем, она очень хорошо это перенесла. Ты знаешь, Кароль сильнее, чем можно подумать!..

– А ты, Жан-Марк?

– Я тоже, я – здоровяк. Наконец… я им стал!

Франсуаза вся засветилась радостью. Она посмотрела на брата, тот выпрямился навстречу ветру, одетый в водолазку и брюки, обтягивающие бедра. Его лицо, покрытое морскими брызгами, выражало решительность и жажду жизни. Несомненно, он был счастлив, что освободился! Сам он, вероятно, приписывал этот успех собственной воле или охлаждению, в то время как Франсуаза видела в этом обстоятельства, предопределенные свыше. Она сочувствовала ему, видя, что он полагается только на себя в этот очень трудный для него период и тем самым лишается страха быть судимым и надежды на спасение Господом. Не удивительно ли, что ее брат и она почти одновременно обрели силу духа? Все было стерто, выровнено, вычищено перед ними, как на этом пляже после морского отлива. Они собирались вновь окунуться в жизнь с чистым сердцем и нерастраченной энергией. Они долго шли бок о бок, молча, выдыхая запах соли и йода, обходя большие лужи стоячей воды. Со стороны моря, едва различимого, доносился приглушенный рокот. Чайки кружили и садились там, где бахромой накатывалась морская пена.

– Надо возвращаться, – сказала Франсуаза.

– Уже?

– А обед! Маду, наверное, клянет нас на чем свет стоит!

– И особенно Даниэль! Он может столько проглотить!..

Они со смехом повернули назад. Жан-Марк снова ускорил шаг. Франсуаза почти бежала за ним. Темные силуэты собирателей раковин выделялись на сероватом фоне искрящегося моря. Жан-Марк тоже подобрал несколько штук, но они оказались пустыми. Франсуаза спросила неуверенным голосом:

– Ты знаешь новость про маму?

– Какую? Что она опять беременна? – буркнул Жан-Марк. – Радоваться тут особо нечему, нет?

– Ее нужно понять, Жан-Марк.

– Ну, ты много от меня хочешь!

– Даниэль в курсе?

– Да. И ему совершенно наплевать. Он странный, ты не находишь? У него какие-то жалкие манеры, он говорит все безобразнее…

– Это возраст, – сказала Франсуаза.

Вдалеке показались первые кабинки у дощатой дорожки. По самому краю пляжа двигались всадники. Жан-Марк мечтательно произнес:

– Наверное, это потрясающе, вот так скакать по пляжу… Но не группой… одному… Совершенно одному… – Потом, сменив тон, спросил: – Скажи, твой преподаватель русского, я забыл его имя…

– Александр Козлов.

– Если ты вернешься в Институт восточных языков, ты снова окажешься в его классе…

– Да.

Краешком глаза он следил за ней, словно хотел оценить ее способность к сопротивлению. Эта братская забота вызывала у нее улыбку. Всадники приближались. Во главе группы на большой черной лошади, которая шла рысью, ехала белокурая девушка с тонким лицом, с гибким станом. Жан-Марк проводил ее взглядом, обернулся ей вслед, когда она пронеслась с кавалькадой, оживившей пространство глухим топом копыт, и сказал:

– Ничего! Ты видела?

– Да, – сказала она, засмеявшись, – очень хорошенькая!

– Заметь, что здесь многое создает обстановка! – вздохнул он. – Спусти ее с лошади, убери море, пляж, заставь говорить, и что от нее останется? Нужно влюбляться в человека только в его лучшие мгновения!

– Это очень глубоко, то, что ты сейчас сказал!

– Нет, это идиотизм!

Он перепрыгнул через черное бревно, наполовину ушедшее в песок. Франсуаза обогнула препятствие. «Ситроен» ждал их за кабинками, на дороге, которая тянулась вдоль пляжа.

Вернувшись в Тук, Жан-Марк и Франсуаза нашли Мадлен в одиночестве и в ярости. Один из фенеков сбежал. Даниэль отправился на его поиски в деревню.

– Что я буду делать с этими бедными животными? – жаловалась она. – Они привыкли жить в пустыне. Даниэль даже не смог сказать мне, чем их кормить. Завтра я позвоню ветеринару в Трувиль, чтобы он мне объяснил…

Она заковыляла от стола на кухню, царапая плиточный пол своей ногой, обутой в гипс. Второй фенек, привязанный цепочкой к радиатору, смотрел с виноватым видом, вытянувшись на полу, положив нос на лапы.

– Это ужасно! – лепетала Франсуаза. – Тут ездят машины, его задавят!

– Идем! – решил Жан-Марк. – Сейчас мы организуем облаву вокруг дома!

– Одним словом, мой обед расстроился, – сказала Мадлен, зажигая сигарету.

В этот самый момент дверь открылась и вошел Даниэль, с триумфом держа на руках беглеца.

– Ах! – радостно воскликнула Мадлен. – Он, по крайней мере, не ранен?

– Почему ты думаешь, он должен быть ранен? – ответил, смеясь, Даниэль.

Она пожала плечами, взяла фенека на руки, приласкала его и привязала рядом с другим.

– Как я и думал, он был сразу за церковью, – продолжал Даниэль спокойным тоном. – Ты видишь, Маду, даже когда они убегают, далеко не уходят. Это преимущество!

Мадлен метнула на него гневный взгляд и не произнесла ни слова. Ее дурное настроение испарилось, когда наконец все сели за стол. Завтрак она приготовила из даров моря: в центре стояло громадное блюдо с омарами, вокруг – на маленьких тарелках – созвездие раковин, морских улиток, мидий. Радость ее племянников при виде такого обилия пищи примирила Мадлен с действительностью. Она особенно рассчитывала на Даниэля с его аппетитом, но он не переставая говорил о поездке и ел мало. После десятка мидий и такого же количества раковин он отвалился от стола.

– Что случилось? Ты болен? – спросила Мадлен.

Призванный к порядку, Даниэль положил на тарелку еще несколько мидий – нужно было поддержать репутацию, хотя он уже насытился. Его и самого удивило такое отсутствие аппетита. Несомненно, он потерял вкус к еде от избытка забот. У брата, сестры, Мадлен не было серьезных проблем. У них жизнь была гладкой, словно дорога, ясной, как стакан воды. Ему, наоборот, с позавчерашнего дня нужно было решать немало сложных вопросов, брать на себя мучительную ответственность. И прежде всего в том, что касалось учебы. Отец, возвратившись из Лондона, провел с ним решающую беседу, чтобы убедить его идти в математический класс, а не в философский, как он втайне надеялся. Философский будто бы ни к чему не ведет – слишком легкое обучение, потерянное время, никаких перспектив… Только математический мог бы открыть ему путь для незаурядной карьеры. А Филипп хотел для сына блестящего будущего. В промышленности или на государственной службе, в коммерции или в медицине – детали были для него не столь важны! Как Даниэль ни спорил, отец стоял на своем. Значит – математический, но он чувствовал такое равнодушие к точным наукам, что этот год уже казался ему туннелем скуки. К тому же еще прибавилась и проблема с Даниэлой. При встрече с ней Даниэль обнаружил в душе прежние чувства во всей их пылкости. Но какая она была юная и ранимая! Он страшно изменился за время своего путешествия, а она оставалась все той же. Она любила его больше чем когда-либо, – разумеется! – и он, по причине своего возросшего опыта, должен был думать за двоих. После объятий госпожи Лабаль, вдовы лесничего, теперь, когда он был с Даниэлой, ему казалось, что он вновь возвращался к примитивным радостям детства. Что за женщина была эта Алиса! Сильная, горячая, решительная, с коричневым пушком над верхней губой. С кем еще он получил бы такое удивительное наслаждение? Уж во всяком случае, не с Даниэлой. Бедняжка! Он заранее жалел ее из-за того затруднительного положения, в которое собирался ее поставить, раз уж не бросает ее, а остается с ней. Или, может быть, действительно лучше расстаться? Порвать из-за любви к ней. Порой он себе это отчетливо представлял. Это было даже достаточно элегантно. Он размышлял так, проглотив мидию, и в нем поселилась какая-то скверная грусть. Неизбежное отчаяние Даниэлы лишало его всей смелости. Ситуация была безвыходная. Он встал с Франсуазой, чтобы поменять тарелки. Все набросились на омаров, свежих, пахнущих травами, приправленных майонезом. Чем вкуснее было то, что он ел, тем более несчастным Даниэль себя чувствовал. Он выпил бокал вина, чтобы снова поднять себе дух. Вокруг него обсуждалась проблема чернокожих в Америке. Он включился в разговор, словно бросился в гущу схватки. Жан-Марк считал, что нужно пожить в США, чтобы понять беспокойство американцев по отношению к, казалось бы, бесспорной в моральном плане идее равенства прав между белыми и черными. Даниэль с жаром противоречил ему, ссылаясь на личные наблюдения в Кот-д’Ивуар. Увлеченный своим порывом и отстаивая свое мнение, он пускал в ход формулировки, которые сто раз слышал:

– Движение за расовое освобождение необратимо, старик… Разве их теперешнее существование на более низком уровне является причиной, для того чтобы отказывать им в присоединении к… Продвижение рас – это только форма продвижения классов… Если бы ты видел, как я, нищету, которая царит в развивающихся странах…

Жан-Марк слушал его иронически. Какое-то время ему казалось, что его брат скинул свою броню лоботряса. «Он несет бог знает что, но это неглупо», – подумал Жан-Марк. И улыбнулся Франсуазе. Она поняла смысл его улыбки и в свою очередь тоже ему улыбнулась.

Мадлен, глядя на них, испытывала эгоистическое чувство удовлетворения. Собравшись за ее столом, в ее доме, одним только своим присутствием они оправдывали ее существование. Какая жалость, что Жан-Марк и Даниэль должны сегодня же вечером уезжать – их отцу завтра утром будет совершенно необходима машина. Может, если бы она ему позвонила… Нет, она ни о чем не хотела просить Филиппа! Он бы получил слишком большое удовольствие, отказав ей!..

Восхищенным свистом было встречено появление лимонного торта. Его приготовила Франсуаза. Даниэль начал считать в обратном порядке: «Пять, четыре, три, два, один, ноль!», и оба молодых человека бросили боевой клич своего детства:

– Наша сестренка классная девчонка!

Пока шел дележ кусков, проблема чернокожих была забыта.

– Тебе надо бы дома приготовить такую вещь! – сказал Даниэль, разомлев от первого куска.

– Аньес ни за что не позволит мне приблизиться к плите! – ответила Франсуаза.

– А Мерседес как бы случайно уронит тарелку в тот самый момент, когда будет его подавать! – заметил Жан-Марк.

Всех троих развеселил обмен шутками, это входило в семейную традицию. Мадлен расслабилась: вокруг нее резвились оживленные львята, которые обеспечивали прочность клана. Франсуаза бросила на нее взгляд, блестевший от возбуждения, и сказала:

– Маду, а если нам вместе с ними поехать сегодня в Париж?

Мадлен в замешательстве прошептала:

– Но… это невозможно, дорогая.

– Почему?

– Мои гипс! Доктор Жуатт должен снять его только через восемь дней!

– Тебе его снимет в Париже доктор Мопель!

– А лавка?

– Да там за четыре дня ни одного клиента! Впрочем, госпожа Гурмон будет счастлива тебя заменить!

– А фенеки?

Последовало растерянное молчание. Все взгляды сразу обратились к радиатору, у которого, зябко прижавшись друг к другу, спали животные.

– Ну да… фенеки! – сказал Даниэль. – Ты не могла бы поручить их какой-нибудь соседке?

– О нет! – возразила Мадлен. – Слишком долго эти бедные звери переходили с рук на руки! И потом, никто не захочет…

Даниэль ссутулился от чувства вины.

Видя разочарование Франсуазы, Мадлен предложила на всякий случай:

– Если ты хочешь поехать с братьями…

– Я ни в коем случае не оставлю тебя одну! – ответила Франсуаза.

– Сейчас, когда у меня на ноге гипс, ты мне больше не нужна, дорогая. К тому же Мели придет помогать мне…

Мадлен была уверена, что плямянница станет протестовать, отказываться. Но Франсуаза раздумывала лишь секунду, потом на ее лице появилось выражение детской благодарности:

– В самом деле, тебя это не огорчит?

– Нет, – сказала Мадлен.

И она напряглась, чтобы не дать сломить себя грусти, которая нахлынула на нее. Как легко Франсуаза позволила себя убедить! С каким радостным эгоизмом в этом возрасте рвут связи! Есть в юности какая-то смесь неосознанной жестокости и совершеннейшей легкости. «В любом случае, – подумала Мадлен, – она уехала бы в конце месяца. Так что двумя неделями больше, двумя меньше…»

Они сидели втроем на передних местах «ситроена»: сестра между двумя братьями. Жан-Марк был за рулем. Он завел мотор, Мадлен отошла от двери, помахала рукой, не выпуская костыль, и посмотрела вслед удалявшейся машине, увозившей ее племянников. Затем вернулась в дом, который неожиданно показался ей очень большим и тихим… За три месяца, пока Франсуаза жила у нее, она утратила вкус к одиночеству. Придется вновь привыкать. Возможно, вначале будет тяжело. Мадлен окинула взглядом своих постоянных спутников – вещи. Они-то никогда не доставляли ей разочарования. Предательство свойственно только людям. Спускался вечер. Она зажгла лампу: изношенная плитка на полу, оловянные кувшинчики, гнутое дерево мебели – все блестело… Вдруг под радиатором она увидела двух фенеков. Мадлен забыла о них. Вытянувшись рядом друг с другом, они понуро наблюдали за хранительницей этого замкнутого мира. Их большие стоячие уши и маленькие глаза, как виноградные зернышки, выражали сочувствие. Она прислонила костыль к стене, опустилась на стул рядом с ними, вытянула ногу и потрогала их мех песочного цвета. Более хилый из двух, испугавшись, весь сжался. Зато второй вытянул задние лапы и повернул к ней морду, словно просил еще. Даниэль даже не мог сказать, как их зовут. Мадлен окрестила самца Фредериком, а самку – Жюли. Почему? Она и сама не знала. Фантазия запоздалой маленькой девочки. Смешно! Она взяла фенеков к себе на колени. Зверьки сразу же спрятали головы ей под мышку. Два теплых, невесомых, трепещущих комочка. От них пахло пустыней. Терпкий, дикий запах. Какое-то время они забавляли Даниэля. Потом, не зная, что с ними делать, он от них избавился. Разумеется, больше о них не думал. Брошенные. Теперь фенеки уже не так дрожали. Вернутся ли они в свою пустыню, которую потеряли? Мадлен машинально ласкала их и смотрела на эту комнату, заполненную аккуратно расставленной мебелью, это была ее собственная пустыня.

V

Александр Козлов окинул взглядом с кафедры маленький зал, набитый до отказа. Тридцать семь присутствующих из сорока четырех зачисленных. Для второй недели занятий – это рекорд. Как обычно, подавляющее большинство – девушки. Франсуаза сидела в третьем ряду. Он улыбнулся ей в знак приветствия. За исключением пяти или шести студентов, повторно проходивших первый год обучения, все остальные были ему не знакомы. Но среди новеньких он не видел ни одного привлекательного лица. Список присутствующих переходил из рук в руки. Студенты подписывали его по очереди. Козлов начал свои занятия со скучных вещей: склонение, спряжение, фонетические упражнения для начинающих… От этой рутины его тошнило… Бросить институт? Он все чаще об этом думал, с тех пор как издательство Шевалье-Виньара поручило ему составить и перевести собрание русских текстов для их серии «Восток». Конечно, это небольшое издательство. Платят мало. Со дня на день они могли закрыться. Но и здесь положение тоже было не блестящим. Он всего-навсего ассистент преподавателя. А конкурс на замещение должности преподавателя лицея требовал долгой научной работы. Он подошел к доске, чтобы написать склонение слова «лакей». Затем неожиданно повернулся к залу лицом и сказал:

– Мадемуазель Эглетьер.

Франсуаза подняла голову. Козлов попросил ее построить фразу, где слово «лакей» стояло бы в родительном падеже. Она ответила правильно. Затем в дательном. Тут она ошиблась. Русские слова она произносила с забавным французским акцентом. Он поправил ее и обратился к ученику из первого ряда, рыжему толстяку, который смешно выпячивал губы, когда говорил.

– Русский язык не съедобная материя, месье! – сказал Козлов.

Зал прыснул от смеха. Он бросил взгляд на Франсуазу. Она сидела с серьезным видом. Забавная девочка! Одно из таких лиц, которые являют собой не маску души, а ее проявление. В ней была какая-то нежность плоти, которая притягивала обиды. Решительным жестом он стер все, что написал на доске. Мел размазался в сероватую грязь. Он написал выше большими печатными буквами слово «чайка». Еще одно склонение. Козлов писал очень быстро. Студенты рисковали все перепутать. Тридцать семь голов склонились перед ним. Полукружия белокурых, черных, каштановых волос и под ними – смесь мелких амбиций, страхов, желаний. Компания посредственных умов. И среди них одна девушка, решившаяся дойти до крайности в своих убеждениях. Что было правдой в этой истории с самоубийством? Может быть, Франсуаза только проглотила несколько безвредных таблеток, что вызвало желудочный спазм? А сердобольная тетушка драматизировала это событие. Но если все было иначе, если она действительно чуть не умерла? Тогда ее случай становится интересным, даже очень интересным…

До конца занятия Козлов на все лады разбирал объясняемый материал. Когда студенты встали и направились к выходу, он подумал, не задержать ли Франсуазу и не предложить ли ей выпить вместе вина. По небрежности или сознательно он не сделал этого после ее возвращения. Он дал ей пройти вперед. В коридоре его поймала Югетт Пуарье, студентка третьего курса. Он переспал с ней в июле, и от нечего делать снова нашел ее в сентябре. Крепкая лошадка с черными волосами, белой кожей, большими и пустыми зрачками. Эта круглая дура считала себя загадочной, роковой.

– У вас есть свободная минута? – прошептала она.

– Нет, малышка, я очень спешу, – сказал он, обгоняя ее.

На улице он поймал Франсуазу за руку. Она обернулась и не выказала удивления. Как если бы они договорились о встрече.

– Я веду вас в «Дё Маго», – сказал он.

Она согласилась.

На террасе было мало народа из-за холодной погоды, но зал был полон. Тем не менее они нашли два места на диване в самой глубине зала. Козлов положил локти на стол.

– Вы курите? – спросил он, подвигая к ней пачку американских сигарет.

– Нет, спасибо, – сказала она.

– Что будете пить? Виски, сухой мартини?

– Вы прекрасно знаете, что я не употребляю алкоголя.

– Вы могли измениться.

– Я действительно изменилась, но не в этом, – ответила Франсуаза.

Он заказал себе кружку пива, ей – фруктовую содовую воду и закурил сигарету. Пока он курил, внимательно наблюдал за ней. Это было увлекательно: лицо беззащитное, открытое, со своим рельефом, зернистостью кожи, мягкой глубиной глаз. У нее были тонкие черты, прямой нос, маленький рот, большие неодинаковые зрачки, один чуть выше другого. Тело тоже было неплохое. Немного щуплое, груди как груши. В любви у нее проявилась какая-то смесь пылкости и неопытности, решительности и стыдливости, воспоминание о которых его приятно волновало. Редко у него оставалось впечатление, что его любили так безгранично, так собственнически, так цепко. Почему, черт возьми, она вдруг уехала? Родительское вмешательство? Мещанские угрызения совести? Она ничего не стала ему объяснять.

– Тогда, в Туке, до того как вы пришли, ваша тетя сказала мне нечто странное, – прошептал он. – Это правда, что вы хотели покончить с собой?

Она побледнела, и ее руки с оттопыренными большими пальцами сжали стакан с двух сторон.

– Это совершенно не интересно, – коротко ответила она.

– Неправда, Франсуаза…

– Совершенно не интересно, потому что я здесь, перед вами! Все, что произошло раньше, для меня уже не имеет значения. Передо мной сейчас стоит только одна задача: заниматься русским языком, чтобы наверстать упущенное время, сдать экзамены…

Она чеканила слова, отбивая такт кулаком правой руки по краю стола. Он уныло слушал скучный рассказ примерной ученицы. «У нее был, – подумал Козлов, – один гениальный момент – когда она хотела смерти. От него осталось нечто вроде ореола. То, от чего она пыталась отречься, свидетельствовало в пользу ее необычности в тусклом и плоском мире. Не собиралась же она закоснеть после этого молниеносного испытания? Как занудно это обретенное моральное здоровье! В ней снова проявилась вся ее среда. Маленькая мещанка – католичка из Шестого округа Парижа, несмотря на пышные волосы, непроницаемость и бравый вид». Она продолжала настаивать, боялась, что он ее не совсем понял:

– Эти три месяца с тетей в Туке принесли мне большую пользу. Я много думала. Взяла себя в руки. Это было своего рода уединение, понимаете?..

Он кивнул головой. И вдруг сказал:

– Я тоже хотел покончить с собой.

Она удивилась:

– Когда?

– Успокойтесь, не в эти дни! – ответил он, насмешливо улыбнувшись. – Лет десять назад. Я, собственно, даже не знаю почему. Разумеется, не из-за чего-то конкретного, как вы…

Она отвернулась.

– Я нашел в ящике отцовский револьвер, – продолжал Козлов. – Он был заряжен. Какое искушение! В жизни все вызывало у меня отвращение. Вы видите, я обладаю всем, что требуется для того, чтобы вас понять…

– Тут нет ничего общего…

– Всегда есть что-то общее у двоих людей, каждый из которых пытался оборвать свое существование. Каковы бы ни были мотивы! В самом деле, кого вы хотели уничтожить, покончив с собой, – себя или других?

– Не понимаю.

– Ведь вы решились на этот шаг ради того, чтобы все забыть, зачеркнуть?

– Разумеется!

Козлов удержался, чтобы не рассмеяться. Постепенно он подвел ее к разговору о том, о чем ей хотелось молчать. К этому он и клонил!

– А вам не приходила в голову мысль, что после вашего исчезновения у вас оставалось бы достаточно совести, чтобы наблюдать – оттуда – смятение, посеянное вашим уходом?

– Нет.

– Вы меня удивляете! Обычно у кандидата на самоубийство, если он хотя бы немного верующий, бывает чувство, что он сыграет свою роль и перейдет от утомительного состояния актера к спокойному состоянию зрителя. Он воображает, что удобно устроится в тени, в партере, среди многочисленной публики, и будет смотреть на освещенную сцену, на живые существа, взбудораженные обстоятельствами, от которых он мудро отказался. Я преувеличиваю, но отчасти ведь это так, нет?

– Совсем нет.

– Тогда, по-вашему, смерть – это черная дыра?

– Да.

– Значит, вы не верите в Бога.

– Нет, верю.

– Даже вот сейчас?

– Да.

– Вы бросили ему вызов: «Я иду к тебе, потому что ты не идешь ко мне…»

Она опустила голову.

– Не думайте, что я вас осуждаю за желание лишить себя жизни, – продолжал он. – Самоубийство – это акт гордости и ума. Героическое решение в состоянии малодушия. К тому же это единственный выбор, который является окончательным. Можно взять назад свое слово, бросить дом, расторгнуть брак, – порвать со всем, кроме смерти!

Конечно, она была одновременно и тронута тем, что он принимает ее во внимание, и расстроена оттого, что это происходит по такому неприятному поводу. Он решил развить свой успех и продолжал, немного понизив голос:

– Нужно мужество, много мужества, чтобы сделать то, что ты сделала, малышка!

Зазвенел стакан, скатившийся по столу. Франсуаза неожиданно встала. Он посмотрел на нее с удивлением.

– Мне очень жаль, что моя тетя рассказала вам всю эту историю, – сказала она сухо. – Прошу меня извинить: мне нужно идти…

И она ушла, оставив его пригвожденным к месту.

На улице Франсуаза ругала себя за этот уход, который был очень похож на бегство. Охваченная возмущением, она не сумела ответить ему так, как он этого заслуживал. Он слишком складно говорил, слишком пристально на нее смотрел, он ее парализовал. Сейчас, когда его уже не было рядом, пришли в голову все слова, которые она должна была ему сказать. «Для меня, господин Козлов, самоубийство – это болезненное состояние… Я верю в Бога всеми силами души… Несомненно, Его со мной не было, когда я совершала то безумие… Сейчас ко мне снова вернулось хладнокровие… Я знаю, чего хочу, знаю, куда иду…» Злость удесятеряла ее красноречие. Она торжествовала. А он этого не знал. Она была зла на Маду за болтливость. Что он сказал, чтобы ее обмануть? Он был так ловок! Лучше всего было бы больше его не видеть. Перейти в группу к другому ассистенту. Она была бы не первая, кто это сделал. Вдруг у Франсуазы возникло чувство, что за ней кто-то идет. Не он ли преследует ее? Она испугалась и обернулась. Нет, это был не он. Вздохнув с облегчением, она продолжала свою прогулку, без всякой цели кружа по кварталу. Улица за улицей, под шум и городское движение она развеивала свою досаду.

Было уже поздно, когда Франсуаза вернулась домой. Она хотела было пройти прямо в комнату, но выходящая из гостиной Кароль остановила ее:

– Ты знаешь, который час, Франсуаза?

– Половина восьмого.

– Без двадцати восемь. Портниха ждала тебя, чтобы переделать твои блузки, и ушла.

– Я совершенно забыла, – прошептала Франсуаза. – Как глупо!

– Где ты была?

Резкий тон, каким был задан этот вопрос, задел Франсуазу. Но ей нечего было скрывать. Она спокойно ответила:

– Я ходила в кафе с моим преподавателем.

– С каким преподавателем?

– С Александром Козловым.

– Ты выскочила из его постели! – закричала Кароль.

– Что ты придумываешь? – пролепетала потрясенная Франсуаза.

Вначале она яростно отбивалась. Потом вдруг обрела спокойствие. Она уже не раз замечала, что мачеха сердится по пустякам на отца, на Даниэля, на нее, на прислугу. Такая нервозность не была прежде свойственна Кароль. Неужели все дело в том, что ее бросил Жан-Марк? Лишившись его, она потеряла голову. Ее следовало не бояться, а жалеть. Красивое лицо Кароль слегка сморщилось:

– Ты заслуживаешь, чтобы я рассказала об этом твоему отцу! – выкрикнула она глухим голосом.

– Ты не можешь сказать моему отцу о том, чего нет! – ответила Франсуаза, выдержав ее взгляд.

Кароль резко повернулась и быстрыми шагами удалилась. Франсуаза не испытала никакого удовлетворения от того, что на какой-то момент одержала над ней верх. Сегодня у нее были более серьезные заботы, чем отношения с мачехой.

Причесавшись и вернувшись в гостиную, она увидела там отца, Даниэля и Кароль, которые собирались садиться за стол. Обычно по средам и Жан-Марк обедал дома, но в последнюю минуту он отказался от приглашения. Его видели все реже и реже.

Лица у всех были мрачными. Даниэль жаловался, как трудно в лицее заниматься математикой и физикой. Отец отвечал ему, что он ничего не добьется, если не будет больше заниматься дома.

– Но я занимаюсь столько, сколько могу, папа!

– Включая свой проигрыватель?

– Это мне не мешает, наоборот! Только преподаватель, похоже, думает, что все мы вундеркинды! Он читает лекции для нескольких ребят в первом ряду! А нас сорок пять. Так что, если это будет продолжаться, я оттуда сбегу!..

Франсуазе еще не доводилось видеть у брата такое измученное лицо. Может быть, впервые в жизни он тоже ощутил сомнение, страх. Так или иначе, на нее никто не обращал внимания, пока продолжалась эта семейная дискуссия. Она нашла здесь покой, в котором нуждалась, чтобы снова подумать о том, что ей сказал Козлов.