Текст книги "Дважды любимая"

Автор книги: Анри де Ренье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

IV

Г-н де Портебиз жаждал увидеть вблизи м-ль Дамбервиль, члена Королевской Академии музыки и балета.

Он видел ее раньше в театре, освещенную огнями рампы под слоем румян, в разнообразных костюмах ее ролей, в ее пышных платьях с подборами, украшенными гирляндами цветов, и высоких прическах, среди грациозного сплетения балетных фигур, которые она оживляла своим изящным, умным, благородным или страстным танцем. Она сливалась в его уме со сверканием люстр, с ритмом музыки и с теми сказочными событиями, которые она изображала и козни которых она распутывала своими стремительными и легкими носками. Она была в его памяти непостоянною, изменчивою и убегающею, окутанною прозрачными газами, сверкающею огнями бриллиантов и как бы носящеюся силою ритма и собственной легкости в каком-то движущемся чуде, где она была светящимся центром и где все лучилось вокруг нее.

Знаменитая артистка казалась ему в этом виде восхитительной, в действии своей грации, обновлявшейся с каждым жестом, с каждым шагом. Но г-н де Портебиз знал, как мало реальности бывает в том, из чего порою актрисы создают видимую маску для своей иллюзии, как ничтожно количество плоти, нервов и костей, из которого они творят свой очаровательный призрак, и какую роль играют в нем материальное содействие уборов, поддержка румян и помощь тканей, которыми они себе придают особый блеск, которыми гримируются или в которые одеваются.

Именно эта разница и эта неожиданность и занимали г-на де Портебиза. Он горел нетерпением попытаться измерить расстояние, существовавшее между блистательной и обманчивой сильфидой, пленившей его взоры, и реальным существом, которое откроет ему просто только себя.

Успокаивало его всего более в этом опыте то, что м-ль Дамбервиль была любима многими. От ее бесчисленных поклонников у нее оставались любовники, а из ее любовников – друзья, что заставляло думать, что за воздушным явлением существовала земная женщина и под маскою – лицо. В ожидании возможности проверить свое желание он с восторгом припоминал образ м-ль Дамбервиль, танцующей в балете «Ариадна», бывшем в эту минуту в моде и в котором, по отзывам любителей и газет, прекрасная нимфа превзошла себя.

Сцена изображала дикую местность с высокими скалами, покрытыми плющом. Среди этого критского пейзажа сотня молодых людей и сотня девушек, привезенных Тезеем для принесения их в жертву Минотавру, плакались на свою несчастную судьбу. Передвижением групп смешивали фигуры. Потом каждый юноша выбирал одну из девушек, и пары, объединенные общим несчастьем, прощались с жизнью и изображали свое отчаяние. Оркестр передавал их ужас. Флейты напоминали пастушеские радости, которых злой рок лишал навсегда эти молодые жизни, обреченные, согласно обету, в жертву. Скрипки передавали плач девушек; звуки виолончели, более низкие, передавали жалобы юношей, а глухое рычание контрабасов предвещало близкий рев чудовища с бычьей головою.

В эту минуту появлялся Тезей, ведомый Ариадной. Он был в тунике, отливающей серебром, и в долмане. Его прическа состояла из пяти локонов, напудренных добела, над которыми возвышался, согласно греческой моде, пук волос. Его серебряные ботинки доходили до икр. Ариадна вела его за руку.

М-ль Дамбервиль славилась богатством и изяществом своих нарядов. На фоне белой тафты раскрывалась юбка, покрытая серебром и подхваченная бантами из бриллиантов. Плечи закрывал плащ, усеянный блестками, затканный узорами из цветов и окаймленный легкою бахромою. Ариадна выступала мелкими шажками. Все сверкающее сооружение ее наряда дрожало огнями. Словно какая-то блестящая изморозь испарялась вокруг нее. Ее лицо, с розовыми щечками и красными губами, улыбалось.

Легкая светозарная статуя, неподвижная с минуту, мало-помалу оживлялась. Легкими переходила она шагами от группы к группе, успокаивая нежные жертвы, которые боязливо вопрошали ее; потом, посреди них, она останавливалась, поднявшись на носки, и все взоры вперялись в ее движения. Потом поднятою рукою она медленно разматывала длинную золотую нить, грациозным движением наматывала ее на руку Тезея и указывала ему на вход в лабиринт, делая знак проникнуть туда. Простершиеся хоры молили. Контрабасы глухо рычали, трубы издавали воинственные звуки, и герой исчезал между двух скал в зияющее отверстие рокового вертепа.

Тут начинался танец, который, по общим отзывам, являлся торжеством м-ль Дамбервиль.

Сложные па Ариадны означали собою извилины лабиринта. Она то осторожно выступала вперед, то внезапно отбегала, словно перед опасностью, затем снова выступала, снова останавливалась, вертелась на одной ноге в серебряном вихре. Она подражала ходьбе ощупью в потемках, колебаниям в пути; изображала ночные ужасы, подземные ковы, наконец, встречу с чудовищем, борьбу, победу, движение ноги, наступившей на голову зверя, и возврат к свету. Она бросалась ко входу в лабиринт, задыхающаяся и жаждущая, протягивая руки навстречу победителю, которого еще не было видно, но чей героический и спасительный подвиг возвещался радостью в оркестре.

Не менее восхитительна м-ль Дамбервиль была в третьем акте, когда Нептун приводит к Ариадне Вакха. Обитатели морей тут смешиваются с поселянами. Тритоны и сирены танцуют рядом. Нереиды и нимфы льют в одну и ту же урну свои пресные и соленые воды. Море само выбрасывает на берег колесницу бога виноградарей. Все это составляло пестрое и танцующее зрелище, великолепное разнообразием поз, искусным сочетанием декораций и превосходством техники. Различные божества изображали двойную стихию, земную и морскую. Фавны были в масках земляного цвета, а тритоны в масках лазурных. Они составляли комический дивертисмент, в котором они тормошили Ложь, оставленную Ариадне неверным Тезеем: последняя изображалась танцовщиком-буфф, на деревянной ноге, в одежде, покрытой множеством мелких масок и с потайным фонарем; балет кончался вакханалией, где среди всевозможных танцующих фигур появлялась Ариадна в колеснице бога, среди виноградных ветвей, тирсов и тамбуринов. Она стояла в одежде, отливавшей золотом, с тигровой шкурой на плечах, и увенчанная виноградными гроздьями. Оргиастическое дыхание вздымало ее грудь, и она принимала из рук Гебы кубок божественной юности и вечного восторга.

Публика, отметившая м-ль Дамбервиль с первых ее шагов, боготворила ее. Ее карьера была счастливая и быстрая. Фигурантка, затем дублерша и, наконец, солистка, она была знакома с тем, что театральная слава представляет наиболее шумного и наиболее интимного в похвалах и в известности. Она возбуждала восторг толпы и заслужила общее одобрение любителей. Ее жизнь богини и феи давала ей над людьми власть неодолимую. Они бросались наперерыв удовлетворять ее малейшие прихоти. Любовь наградила ее всем, даже богатством.

Каждый хотел иметь м-ль Дамбервиль для себя одного, так как мужчинам доставляет громадное наслаждение прикасаться к естественным элементам, вызвавшим в них иллюзию, и обнимать их, если можно так выразиться, в их обнаженности. Они стремятся к близости того тела, чей вид вызывал в них желание.

Поэтому м-ль Дамбервиль, знаменитая на сцене, подвергалась ухаживаниям и в своем будуаре. История ее алькова и анекдоты ее кушетки давали постоянный материал любовной хронике, и г-н де Портебиз приказал г-ну Лавердону превзойти самого себя, так как он знал, что иногда м-ль Дамбервиль не оказывалась нечувствительною к красивой внешности и, следуя всего чаще собственным интересам, не отказывала себе время от времени в удовлетворении своего каприза.

Так ей приписывали в эту минуту г-на де Вальбена, племянника канцлера, который на нее разорялся, и кавалера де Герси, который расточал лишь то, что молодым людям в его возрасте ничего не стоит. Этот успех, которым он был обязан качествам, по слухам, исключительным, делал г-на де Герси самым хлыщеватым из мужчин. Он так был уверен в своем значении, что не считал опасным представить м-ль Дамбервиль своего друга Портебиза, который, хотя не обладал, быть может, специальными достоинствами кавалера де Герси, мог, однако, притязать на свежесть и новизну.

V

М-ль Дамбервиль жила недалеко от Сены, близ Шайльо, почти за городом. Там она владела обширными садами, с грабинами и беседками и со множеством роз, так как она любила, чтобы их аромат вливался в воздух, которым она дышала. Ее пристрастие к эссенциям заставило ее одною из первых принять моду на ароматические лаки, от которых роскошные обивки и панели пахнут жасмином или фиалкою. Она была чувствительна ко всему, что усиливает наслаждение жизнью, вплоть до интимнейших подробностей. Она требовала вокруг себя самой изощренной роскоши. Ее изысканность была законом. Поэтому немало было разговоров по поводу уборной, устроенной ею в своем доме в Шайльо, описание которой обошло все газеты. Сиденье из ароматического дерева в нише из расписной грабины было снабжено особо изобретенным тазом с клапаном, а стеклянные шкапы содержали в себе целую коллекцию интимной посуды из фарфора.

Г-н де Портебиз некогда читал это описание господам де Креанжу и д'Ориокуру, и трое юношей в глухой провинции весьма изумлялись такой утонченности и такой учтивости, не предполагая, что один из них когда-нибудь будет ужинать в этом знаменитом доме, так как в те времена и Франсуа де Портебиз также совершенно не думал о преимуществах быть внучатным племянником некоего г-на де Галандо, только теперь ежедневно оценивая полезное действие и благие последствия этого обстоятельства.

Г-н де Портебиз не полагал, разумеется, что м-ль Дамбервиль живет во дворце на манер театра, но он ожидал, по крайней мере, застать у ее дверей большое скопление карет. Поэтому он был в достаточной степени изумлен, когда его карета, миновав площадь Людовика XV, проехав Кур-ла-Рен и еще некоторое пространство, остановилась у решетки, которая даже оказалась запертою. Баск соскочил на землю и стучал до тех пор, пока привратник не вышел из швейцарской. Его скромная ливрея не предвещала никакой пышности. Он указал г-ну де Портебизу аллею, которая вела к дому. Снежок запорошил землю; две белые статуи стояли по обе стороны крыльца. Дверь отворили.

Войдя в вестибюль, г-н де Портебиз отметил приятное ощущение ровной и умеренной теплоты. Оштукатуренные стены отражали свет фонаря, горевшего тускло, как ночник. Высокая печь белого фаянса в углу накаляла свои молочные стенки и потихоньку гудела. Два высоких лакея, сидевших на ковровых стульях, вязали молча. Один из них провел г-на де Портебиза, толкнул дверь и доложил.

То была большая круглая комната, полуосвещенная и жарко натопленная; несколько мужчин встали, и меж створками ширмы, в каком-то мягко обитом бочонке, г-н де Портебиз увидел воздушную фигурку, окутанную газами, и тонкое лицо, в котором он узнал, как в наброске и словно в отдалении, ту самую улыбку, что пленила его на устах Ариадны.

– А вот и он! – раздался низкий хриплый голос кавалера де Герси, который, подойдя к г-ну де Портебизу, поцеловал его несколько раз. – А вот и он! Разрешите мне, дорогая, представить вам его.

– Я надеюсь, сударь, что вы не слишком соскучитесь в нашем обществе, так как кавалер уверяет, что вы переносите его компанию, которая, несомненно, несноснее всего на свете; но он добрый малый, поэтому вам можно это простить. Вы, вероятно, очень давно знаете господина де Герси?

– Черт побери! – воскликнул кавалер. – Мы знакомы с ним спокон века, и вот уже более месяца, как мы с ним не расстаемся. Я встретил его у веселых девиц, куда меня бросила ваша суровость и куда его привело желание, так как дела его в этой области еще не урегулированы. Моя мать, которая от него без ума, весьма желала бы иметь любовную связь с ним, и если он будет от этого уклоняться в дальнейшем, то ему уже придется иметь дело со мною.

– Послушайте, Герси, перестаньте болтать вздор! Представьте вашего друга этим господам и подайте мне ручную грелку, которая греется в камине.

Г-н де Герси повиновался и с грациею медведя принес небольшую серебряную грелку, уже остывавшую под пеплом.

М-ль Дамбервиль была зябкою. Зимою, не отказываясь от легких газов, которыми она окутывала свою красоту, она любила ощущать жар. Ее дом был изумительно приспособлен для этой цели. Окна и двери закрывались прочно, а воздух тщательно поддерживался теплый и ровным. Ее гибкое тело жило в таимом тепле ватной подбивки. Ей это нравилось, и таким образом закутанная внизу, она сверху сохраняла свои весенние одежды; и, защищенная от сквозных ветров, спрятав ноги в подушки, она, обмахиваясь ароматным веером, небрежно подставляла свое лицо непрерывной ласке легкого ветерка.

Г-н де Портебиз находил ее очаровательною; он с изумлением смотрел на эту изнеженную и призрачную особу, внушавшую мысль о чем-то хрупком и слабом, среди лени ее кисейных покрывал; и он спрашивал себя, как из этой распустившейся розы могла выйти такая легкая пчелка, чей резвый полет ослепил его взоры и до сих пор трепетал в его памяти.

Первый гость, которому кавалер де Герси представил г-на де Портебиза, звался г-ном де Парменилем.

Г-н де Пармениль был высокий и красивый мужчина, худощавый, учтивый и церемонный. Естествоиспытатель и путешественник, он объехал весь свет. При виде его чувствовалось, что самые необычайные зрелища, самые своеобразные нравы, самые странные обстоятельства не могли заставить его отказаться от своих манер и от своих привычек. У антиподов его можно было представить себе совершенно таким же, каким его видели здесь. Он смотрел на вас тем же взглядом, каким он стал бы разглядывать альгонкинца, караиба или папуаса.

Про него рассказывали, что, заброшенный кораблекрушением на пустынный остров, он прожил там три года, не спася от бури ничего, кроме своей трости и ручного саквояжа. Открыв его, он увидел, что из всего имущества уцелели квадратик зеркала, мыльница и пара бритв. Когда, три года спустя, шлюпка с английского корабля пристала к острову, чтобы запастись пресною водою, командовавший ею офицер встретил прогуливающегося по берегу совершенно голого человека, выступавшего важно, опираясь на трость. Его взяли в таком виде, и когда он прибыл на корабль, то капитан с восхищением увддел, что его подбородок и щеки были чисто выбриты и что достаточно было дать ему платье, чтобы снова превратить его в джентльмена, столь же корректного, как если бы он, вместо того чтобы прожить тридцать шесть месяцев на манер дикаря, только что вышел из своего кабинета или из какого-нибудь модного кружка.

Г-н Гаронар, художник, был еще выше ростом и худощавее, чем г-н де Пармениль, но держался на иной, совершенно противоположный лад. Из-под его расстегнутого жилета вырывалось съехавшее набок жабо. Из двух его манжет тончайшего кружева одна висела, изорванная, у кисти руки. У г-на Гаронара были нетерпеливые руки, быстрый взгляд, длинное, раздражительное лицо, костлявый нос и щеки, испачканные табаком. Он не переставал за разговором, за работою погружать пальцы в свою табакерку. У него была целая коллекция всевозможных табакерок, которые он вынимал из карманов, забывал положить обратно и оставлял валяться на мебели; из них он ежеминутно брал и щепотками рассыпал содержимое на платье и даже на палитру. Табак примешивался и к цветной пыли его пастелей, и не один из его портретов носил на щеке в качестве невольной мушки пылинку табака.

Невзирая на резкость его нрава, на требовательность его капризов и на уклоны его характера, мужчины и женщины одинаково добивались благосклонности его карандаша. Он превосходно передавал лица с их самыми переменчивыми подробностями и умел схватывать даже самую их подвижность. Если люди из общества на вес золота оспаривали друг у друга моду быть написанными Гаронаром, то немногие любители в тиши делили между собою холсты, рисунки и офорты, в которых он трактовал для себя и для них тот единственный сюжет, который интересовал его всерьез.

Г-н Гаронар был живописец женского тела в его наготе и в его красках. Он изучал его со страстью. Он выслеживал в любви самые потаенные и самые смелые позы и воспроизводил их с такою свободою и такою точностью, что в них, чувствовалось, жила сама страсть, само наслаждение. Г-н Гаронар не пользовался для этого моделями в собственном смысле; он ненавидел красавиц академических классов и мастерских; но если на улице или где-либо в другом месте ему попадалась красивая девушка, то он приводил ее к себе, просил ее раздеться и забыть о его присутствии. Иногда он приводил их несколько, заставлял их резвиться и дразнить друг друга и, следя карандашом за их движениями и за их жестами, старался запечатлеть из них самые естественные и самые красивые. Его бумага покрывалась набросками и эскизами, среди которых он впоследствии находил живой репертуар одушевленных форм.

По утрам он небрежно перелистывал его, пока одна из фигур, проходивших перед его глазами, не останавливала на себе его внимания. Тогда он переносил ее на особый лист и работал над нею отдельно. Он не прибавлял к ней ни пейзажа, ни аксессуаров. Он преследовал только красоту линий и правдивость рисунка. Нагота тел выступала еще резче на пустой бумаге, а г-н Гаронар заявлял, что округлость груди, изгиб бедра, линия затылка или ширина спины сами по себе составляют картину.

Так он составил, списав с м-ль Дамбервиль, великолепную серию в сотню фигур в натуральном виде, которые, по словам танцовщицы, были историей ее красоты. Она тщательно хранила их и никому не показывала. Несколько вещей в том же роде, с которыми г-н Гаронар едва согласился расстаться, принадлежали г-ну Бершеролю и г-ну Парменилю, ревниво оберегавшим их, так что публика почти не была знакома с своеобразным талантом модного художника, и красавицы Парижа и Версаля, наперебой добивавшиеся чести заплатить огромную сумму за свой портрет, не знали того, что этот высокий худощавый человек, который грубо навязывал им свои неисправности и свои прихоти, был менее чувствителен к чести изображать их лицо, нежели к удовольствию написать обнаженною последнюю девчонку, лишь бы у нее, как цинично говорил г-н Гаронар, был гибкий торс и красивый зад.

Господа Клерсилли и де Бершероль, к которым Герси подвел потом г-на де Портебиза, поклонились ему с отменною учтивостью.

Оба они считались умными людьми. Г-н де Бершероль умел все на свете, даже сумел быть богатым. Г-н Клерсилли хвастал тем, что умел обходиться без богатства. Он называл себя не иначе как «бедняк Клерсилли», и это прозвище за ним осталось. Небольшой рост вполне гармонировал с его живым и тонким лицом. Рожденный для интриг, он ступал легко, ходил мягко, готовый ежеминутно увернуться. Он не входил, а вкрадывался; не уходил, а скрывался. Он приотворял двери, не открывая их настежь. М-ль Дамбервиль прозвала его «сквозным ветром». «На будущую зиму я прикажу проделать для Клерсилли кошачью лазейку», – говорила она, смеясь. Казалось, в самом деле, что он остерегается расти, с тем чтобы легче потом сойти в землю. Он был любим женщинами, причем никогда не было известно наверное, любит ли он их. Он считал себя верным и чувствительным и жаловался на то, что ему ни разу не дали возможности привязаться; вот тут-то он и плакал над участью «бедняка Клерсилли». Он не мог кончить, раз начав рассказывать про то, что он называл своими любовными неудачами. Со всем тем он не был дурным человеком, но был болтлив, беспокоен, кокетлив и фатоват, хвастаясь тем, что обладал по очереди всеми возлюбленными своего друга Бершероля.

Г-н де Бершероль в сорок пять лет был полон и румян, со свежим цветом лица, с красивыми, несколько оплывшими чертами, представительный и изящный. Ловкий и удачливый финансист, он посвятил откупам ровно столько времени, сколько было нужно, чтобы составить себе состояние, и, как только это было достигнуто, он поспешил их бросить. Сразу из крупного откупщика он сделался большим барином. «Бершероль, – сказал ему г-н де Клерсилли, – теперь тебе придется только тратить и освобождаться от богатства».

Г-н де Бершероль последовал совету. Насколько, в качестве делового человека, его знали за резкого, прижимистого и недоверчивого, настолько же он стал теперь вежлив и щедр. Его образ жизни доставил ему уважение и дружбу света, так как нигде нельзя было поесть лучше, чем у него. Роскошью и открытым столом он заглушал упреки, которые иначе раздавались бы по поводу того, что он бережет для себя. Ему были благодарны за употребление, которое он делает из своих денег, потому что он умел быть кстати и великодушным, и забывчивым. «Все дело в том, – говорил он, – чтобы уметь воздержаться. Откупщиков упрекают не столько в том, что они обогащаются, что, в конце концов, говорит об их здравом смысле и об их ловкости, сколько в том, что они упрямо раздуваются выше всякой меры, что является уже доказательством их жадности и скупости. От них требуют, не без известной справедливости, быстроты для приведения себя в приличное состояние. В самом деле, человек, который пятьдесят лет положил на то, чтобы нажить деньги, сохраняет после этого долголетнего труда финансовый букет, который не так-то приятен и не так скоро испаряется. У него остается обхождение уличного точильщика, от которого он не может освободиться всю жизнь. Следует, наоборот, быстро и успешно проделать работу и как можно скорее убрать свой навоз. В этом случае ты являешься просто светским человеком, который имел несчастье нуждаться в обогащении и имел счастье обогатиться».

Верно, что у маркиза де Бершероля не оставалось ничего от прежнего ремесла. Он проявлял себя безупречным джентльменом, любящим пышность, и великолепным. Он с изяществом и тактом выражал тонкие и умные мысли, составлявшие для него род непринужденного красноречия. Он обнаруживал просвещенный вкус к литературе и к искусствам. Он великодушно держал кошелек развязанным, а стол постоянно накрытым, и можно было поклясться, что он всю жизнь только и делал, что оказывал людям услуги, потому что он вкладывал во все такое великодушие и такую скромность, что привлекал к себе все сердца и уничтожал предрассудки, которые люди могли бы питать по отношению к нему. И г-н де Портебиз почувствовал, как его тянет к нему с первой же минуты, и г-ну де Герси пришлось тащить его за рукав, чтобы представить его г-ну де Сен-Берену, оставшемуся последним и чье имя, благодаря стишкам и мадригалам, было известно всякому, считавшему себя светским человеком.

– Герси, вы забываете аббата, – сказала м-ль Дамбервиль.

– Мне сдается скорее, что аббат сам забывает нас, – ответил г-н де Сен-Берен, – так как он спит, словно в церкви, находясь меж тем в одном из святилищ любви.

Тут г-н де Портебиз увидел в углу гостиной старого толстого аббата, который, сидя в широком кресле, заполнял его своим благочестивым телом и спал глубоким сном, скрестив на животе руки. Подбородок его покоился на его брыжах, и вся его фигура дышала довольством и покоем. Его окружили, но он не проснулся. Белая кошечка г-жи Дамбервиль легко прыгнула к нему на колени и лизнула розовым язычком сложенные руки спавшего.

– Скорее, Варокур, разбудите его, – сказала м-ль Дамбервиль, обращаясь к высокой и полной белокурой женщине, только что вошедшей в комнату. – Вы как раз кстати.

М-ль Варокур из Оперы наклонилась над аббатом и звучно поцеловала его в обе щеки. Добряк открыл глаза; его сонное лицо прояснилось, он испустил радостный вздох. Его широкое красноватое лицо покрылось морщинками, благодушный и звонкий смех раздался из его уст, сотрясая его полную фигуру.

Он обхватил м-ль Варокур за талию и поднялся при этой поддержке.

– Прошу к столу, – сказала м-ль Дамбервиль. – Господин де Портебиз, вы там ближе познакомитесь с аббатом Юберте.

– Ах, сударь, – сказал аббат, – ведь я хорошо знал вашего дядюшку, господина де Галандо…