Текст книги "Дважды любимая"

Автор книги: Анри де Ренье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

XI

Николай де Галандо ждал на переднем дворе приезда Жюли. Время от времени он вынимал часы и подносил их к уху, так как ожидание казалось ему долгим. Никакой шум не тревожил тишины во дворе. Трава слабо пробивалась на солнце, между плитами песчаника. Эти плитки впервые привлекли внимание Николая. Они были разных цветов, много было серых, несколько синеватых, а местами были почти розовые. В одном углу два голубя клевали что-то. Николай, прогуливаясь, приблизился к ним; тогда они тяжело поднялись, низко пролетели над самою его головой, шумно махая крыльями, и опустились в противоположном углу, где его шаги снова спугнули их, и так продолжалось до тех пор, пока они, растревоженные, не улетели совсем. Николай, оставшись один на дворе, стоял неподвижно, словно оцепенев от зноя.

Наконец щелканье бича и громыхание колес возвестили приближение кареты. Г-н дю Френей нежно поцеловал Жюли, и Николай один остался лицом к лицу с нею.

Два голубя, прилетевшие снова и усевшиеся на крыше служб, тихо ворковали.

Николай не узнавал своей кузины в этой красивой особе, веселой, смелой, со свободными манерами, которая стояла перед ним румяная, с алыми губами, в вырезном корсаже, полуоткрывавшем ее пленительную, расцветающую грудь. Перед ним уже не было маленькой прошлогодней плаксы. Его обычная робость возросла до явного смущения, и он стоял, растерянно лепеча что-то. Он объяснял ей, что г-жа де Галандо не совсем здорова и что он очень огорчен, отпустив г-на дю Френея и не сообщив ему, по поручению своей матери, извинений в том, что она не может его принять.

Г-жа де Галандо в самом деле сильно постарела и чувствовала себя довольно плохо. Какой-то бродячий лекарь, введенный в замок несколько месяцев тому назад одною из старых служанок, которой он свел с ноги мозоль, продал г-же де Галандо порошки, которые он называл чудодейственными и помогающими от всех болезней, и злополучное действие порошков было одною из причин недомоганий и того, что она слишком занята сама собою и не в состоянии заботиться о Жюли.

В новой красоте своей племянницы она не увидела ничего иного, как признак хорошего здоровья; она заметила превосходный цвет ее лица и совсем не различила прелести его очертаний.

Счастливые пропорции ее тела показались ей следствием роста; она не распознала в них сладострастной прелести. По этому правильному телосложению она сочла ее жизнеспособною, не угадывая того, что она готова для любви, и, осмотрев ее и сделав несколько замечаний, довольно едких, о покрое ее платья и о вкусе ее уборов, она снова спрятала очки в футляр, опять скрестила руки на косынке и продолжала щупать себе пульс и высовывать язык перед зеркальцем, которое она держала под руками для этого употребления.

Вокруг нее соблюдали тишину. Жюли, сидя на стуле, смотрела поочередно на свои руки, которые были тонкие и полные. Николай, на другом стуле, напротив нее, представлял довольно жалкую фигуру, не зная хорошенько, как ему вести себя, пока не добрался наконец на цыпочках до двери, в то время как его мать по обычаю дремала. Жюли, не смея сойти с места, имела полную возможность думать о той скуке, которая ожидала ее в Понт-о-Беле. Чем ей можно будет заняться? И она принималась думать, что все-таки ее кузен Николай не так уж плох. Ему было ровно тридцать лет, он был худощавый, длинноногий. Он носил одежду цвета испанского табака, с полами, немного слишком длинными и чересчур широкими для него. Притом лицо у него было костлявое и кроткое, с правильными и простыми чертами, и в общем вовсе недурное.

На следующий день Николай показал себя поистине самым смущенным человеком в мире. Он плохо спал и чувствовал себя совсем расстроенным присутствием Жюли. Тем более что он во всем был нескор на решения. Пустота жизни приучает, когда ничто не случается, размышлять о мелочах. Нерешительность становится времяпрепровождением; неуверенность – какою-то одинокою игрою. Поэтому взвешивал он все обстоятельства, прежде чем решиться на то, чтобы принять их так или иначе. Эта мелочность разума не имела, надо сказать, даже того преимущества, что, сделав однажды выбор, он стоял бы на нем твердо. Он все-таки продолжал колебаться. Таким образом, Николай, в тридцать лет, оказывался самым слабым человеком – не только наряду с другими, но и перед самим собою. Надеть, например, чулки в полоску или чулки белые составляло для него вопрос, который долго держал его в колебании. Иногда он возвращался, чтобы переменить только что надетую пару, а так как он к тому же был рассеян, то случалось, что он опять выходил в одном чулке полосатом и другом – белом.

Он был всецело погружен в размышления о том, как ему вести себя с Жюли, когда встретил ее в саду. Встреча произошла, как раз когда он еще только решал этот вопрос, так что, захваченный врасплох, он церемонно поклонился своей кузине и крупными шагами удалился. Эта случайность определила его поведение, и в следующие дни он избегал оставаться наедине с Жюли и проводил время, запершись на ключ в библиотеке.

Причины смущения Николая перед девицею де Мосейль были многообразны. Главною было изменение в лице, которое делало из нее другую для него особу. Чувства, которые он сохранял ко вчерашней девочке, уже не шли к сегодняшней молодой девице. Он не знал, как и о чем говорить с нею и чем заменить былые игры или прошлогодние уроки, и оставался в недоумении, влекомый к ней их прежним товариществом и отдаляемый от нее отсутствием того, чем бы его можно было возместить. К этому присоединялся еще смутный страх. Аббат Юберте, покидая Николая, счел своим долгом предупредить его о некоторых опасностях, которые он встретит, может быть, на своем пути. Он внушил Николаю, конечно умеренно и сдержанно, мысль о том, что есть нечто опасное в обществе женщин, и Николай, неповинный в падении, не был чужд сознания о существовании греха. Мало-помалу, однако, он успокоился и вышел из своего убежища.

Ловкая Жюли позаботилась о том, чтобы не обращать никакого внимания на своего кузена. Она рассчитывала на свою красивую наружность. Толстый Портебиз много раз говорил ей об ее очаровательности и восхвалял ее прелести, и она доверчиво ждала их неизбежного действия; но пока она скучала. Николай медлил покориться ей.

Итак, она сама ускорила события.

Однажды после полудня она увидела своего кузена, сидящего на скамье, где некогда они привыкли встречаться. Николай казался погруженным в глубокие думы и чертил круги концом своей трости. Жюли вспомнила, что во время обедов он поглядывает на нее исподтишка, и нынче утром за столом она несколько раз поймала на себе его взгляд. Сегодня она была очаровательна. Г-жа де Галандо купила для нее несколько кусков ткани, простой, но светлой и веселых оттенков. Старые служанки сшили из нее платье по старой моде, как она носила в прежние годы, но она переделала его по-своему. В этом милом полотняном платье с цветочками, с просто закрученными волосами, она очень напоминала прежнюю маленькую Жюли, и она, с повадками девочки, скользнула, незамеченная, за скамью, где мечтал Николай. Она вошла в чащу молодняка. Плющ обвивал деревья и застилал почву своими зелеными сердцевидными листьями. Отверстие в трельяже было расширено; она прошла.

Она стояла за спиною Николая, задерживая дыхание. Вдруг, нагнувшись, она запрокинула его голову и положила обе свои руки ему на глаза. Потом она перешагнула через скамью и, усевшись на колени изумленному Николаю, обвила его шею руками и поцеловала его долгим поцелуем в обе щеки, шепнув ему на ухо:

– Какой ты глупый, бедный мой Николай!..

Несколько дней продолжалась бесконечная болтовня. Подобно тому как она разыграла роль взрослой барышни перед толстым Портебизом, так же играла она роль девочки с тощим Николаем. Они вернулись к братским и товарищеским отношениям былых дней, с тою только разницею, что в эти игры и в это баловство она вносила все самые опасные приемы кокетства под видом самого искреннего простодушия.

Как бы то ни было, Николай оказался по-прежнему в подчинении всем прихотям Жюли. Через несколько недель она сделала из него настоящего себе раба. Он блаженно шел повсюду, куда девушка хотела его повести, и испытывал к ней молчаливое обожание; когда она начинала говорить, он смотрел на нее с раскрытым ртом и опустив руки. Она знала теперь свое могущество и злоупотребляла им, забавляясь тем, как ее большой кузен бывал ошеломлен и смущен тем, чего она от него добивалась.

Так как она стала лакомкою, то он воровал для нее лучшие плоды со шпалер. Персики начинали созревать. Г-жа де Галандо старательно посылала их на продажу в город, оставляя только необходимое к столу в Понт-о-Беле. Николай подстерегал корзины в буфетной перед их отправкою на рынок. Старый садовник Илер, очень любивший своего молодого господина и во время чистки аллей подметивший кое-что из проделок г-на Николая и девицы Жюли, клал наверх самые лучшие плоды и смеялся своим беззубым ртом, когда потом уже не находил их там.

Жюли вкушала их своим прекрасным алым ротиком и любила освежаться ими. Она была подвижная и неугомонная и не давала Николаю ни минуты вздохнуть свободно. Они во весь дух гонялись друг за другом по аллеям, и Жюли в этих перегонках и преследованиях находила предлог упасть в объятия кузена. Она падала ему на руки, вся разгоряченная и запыхавшаяся; ее маленькие груди трепетали под ее корсажем в цветочках. Николай подхватывал ее вначале со смущением, а потом с увлечением. Он чувствовал исходящий от нее влажный аромат кожи, белья и юности.

Иногда, наоборот, она жаловалась на усталость и истому, притворялась, что не может сделать ни шагу. Тогда он должен был поддерживать ее. Чтобы помочь ей, он охватывал ее гибкий стан. С трудом подвигались они вперед. Тогда Николай предлагал донести ее до скамьи. Она, жеманясь, соглашалась, становилась грузною, тяготела всею своею плотью, ощущаемою сквозь ткань, всем своим телом, неподвижным и словно отяжелевшим от сна.

Летняя пора, которая наступила и была очень жаркая, приостановила их забавы. Надо было найти игры более покойные, и Жюли изобретала самые сладострастные. Она стала томною, нежною и ленивою. Часто проводили они послеполуденное время под деревьями, растянувшись на ковре из плюща. Бродил там аромат горький и крепкий. Жюли наконец засыпала, и Николай рассматривал ее красивое успокоенное лицо, в котором уже не было ни лукавства, ни дерзости, а одна лишь свежесть самой прекрасной и нежной юности.

Наконец жара, все еще оставаясь сильною, немного спала в следующие дни. Николай провел часть послеобеденного времени у матери. Г-жа де Галандо чувствовала себя довольно плохо в тот день и должна была удержать при себе сына, чтобы продиктовать ему письмо к нотариусу, г-ну Ле Васеру, по поводу возобновления контрактов. Эти диктовки, повторявшиеся время от времени, были мучительны для Николая, так как он ничего не понимал в деловом языке, от которого мать старательно держала его вдали. Однако к четырем часам, окончив работу, он мог выйти, чтобы присоединиться к Жюли, которая должна была ждать его у Зеркала Вод малого бассейна.

Она была там, и Николай, вспомнив старого Илера, задрожал, завидя ее, так как перед тем, чтобы прийти сюда, она, должно быть, опустошила все розовые кусты, если судить по количеству роз, усыпавших землю под ее ногами. Были там розы пурпурные и красные, белые – махровые и простые – и огромные розы желтого цвета. Они образовали перед нею благоухающую груду, откуда она брала по одной, чтобы сплести венок. Некоторые из них, слишком распустившиеся, осыпались, и она собирала лепестки их в тростниковую корзинку, где, улыбаясь, нюхала их. Иногда она бросала горсть их в лицо Николаю, сидевшему рядом, а он одним щелчком отряхивал их с кружев своей манжеты.

Когда она кончила, она принялась тихонько снимать свои башмаки. Николай с удивлением смотрел на нее. Сняты были и чулки, и показались ее стопы. Они были маленькие и белые, и когда, встав, она оперлась на них, то голубая жилка вздулась на розовой коже. Николай молча любовался ими. Они были трепетны и тонконервны, слегка пожимаясь от касаний песка; ноготь большого пальца был похож на маленькую лощеную раковину.

Когда она встала, она приподняла юбку, и Николай увидел ее голые ноги. Полные икры поддерживали гладкие колени. Выше колен показалась плоть бедра, еще более белая, уже таимая.

Она действовала с нескромностью покойною и улыбчивою. Благодаря обильным зимним и весенним дождям в бассейне оставалось немного воды. Дно было заткано мхом, зеленым и щекочущим. Жюли перешагнула через закраину. Она шла по воде осторожно, чтобы не замутить ее. В одной руке она держала венок из роз, а в другой – корзину с лепестками. Подойдя к тритону, она ловко вскарабкалась на цоколь, украшенный раковинами. Морской бог высился, зеленоватый и мускулистый. Его рука подносила ко рту извитую раковину. Казалось, что он смеется, выпятив грудь и надув щеки.

Жюли надела на голову статуи венок из цветов. Красота роз помолодила мрачную бронзу. Полными горстями бросала девица де Мосейль лепестки из корзины; они рассыпались и усеяли зыбкое зеркало, потом покорные лепестки, захваченные подводными течениями, оживляющими и самые застойные воды, сблизились, перевились и образовали подвижный арабеск. Наступил вечер, и над бассейном поднимался запах сумеречной воды и сладостный аромат роз, но Николай де Галандо видел только одну Жюли, как она, ухватив тритона за его металлическую руку, наклонялась к отражению двойного образа, где видела себя стоящею на чешуйчатой спине чудовища, которое, казалось, похищало ее, смеющуюся и полунагую, под немые звуки своей торжествующей раковины.

XII

Конечно, приехав в Понт-о-Бель, Жюли предчувствием тамошней скуки была приведена к мысли заняться своим кузеном Николаем. Тем более что он был там единственным мужчиною, над которым она могла упражнять новую свою кокетливость и испытывать неизведанную силу своих чар. К этому присоединялись инстинкт и желание, чтобы на нее смотрели и ею любовались, потребность показать себя, чувствовать прикосновение и ласку, как у молодого домашнего животного, которое жмется к хозяину и ищет его руки. У нее была гибкая и сладострастная спина красивых зверей.

Удивительно и довольно исключительно было то, что между нею и ее кузеном никогда не было произнесено ни одного слова о любви. Все проходило в играх и забавах, к которым не примешивалось ни одного чувства, ни одного оборота, способного предостеречь Николая о той опасности, которой он подвергался вслепую, с закрытыми глазами; поэтому он простодушно предавался приятным волнениям, которые он испытывал в привычном обществе этой красивой девушки, хохотуньи, резвой и живой. Добрый аббат Юберте, предупреждая его об опасностях любви, забыл научить его тому, что сладострастие принимает все формы, даже самые невинные, которые от этого не менее страшны.

При одном имени любви Николай уже остерегался бы ее приступов. Для защиты у него была суровость его воспитания, поддержка в прочном благочестии, все правила осторожности и благоразумия, которые ему так заботливо внушались, – но проделки Жюли не пробуждали в нем никакой тревоги. Его незнание чувственных неожиданностей делало его беспомощным перед ними. Он жил в постоянном волнении, в котором не отдавал себе отчета, а Жюли не давала ему передышки ни днем, ни даже ночью.

Полная свобода благоприятствовала им. Г-же де Галандо понадобилась комнатка, которую раньше занимала Жюли рядом с нею, чтобы расширить помещение, где г-жа де Галандо прятала свои банки и склянки. То была поистине аптекарская лавочка, всегда у нее под руками. Все там было старательно снабжено ярлычками и расположено в отличном порядке. У потолка висели большие связки сушеных трав. Был даже в углу комнаты целый набор клистирных шприцев разных размеров. Там носился запах ароматический и приторный, и этот запах, пропитавший одежды г-жи де Галандо, она повсюду носила с собою.

Чтобы разместить свои лекарства, она удалила Жюли в конец длинного коридора, в который выходило также и помещение Николая. Как только пробьет колокол, приглашая тушить огни, и замок погрузится в сон, начиналась беготня босиком, со свечками, по плитам коридора. Жюли изобретала тысячу предлогов, чтобы не дать лечь Николаю, и в полутьме, перед тем как каждому возвратиться в свою комнату, были слышны смешки и безмолвная возня.

Оставшись одна, Жюли раздевалась до сорочки и ночного чепчика, потом открывала окно и ждала.

Камины и чердаки замка приваживали множество летучих мышей. Едва смеркалось, они начинали сновать полетом быстрым и мягким. Они скрещивались, переплетались арабесками и разлетались под острыми углами. Они играли, легкие, проворные и таинственные, над прудами, и, казалось, на языке своих воздушных заклинаний призывали следовать за ними, и пытались расколдовать от его неподвижной зачарованности бронзовое крыло солнечных часов.

Свет манил их в комнату. Нередко одна из них влетала туда украдкой. Этого-то именно и ждала Жюли. Она тихонько открывала свою дверь и скреблась в дверь своего соседа, который, в халате с разводами, готовился было уснуть, когда, разбуженный, в крайнем расстройстве, прибегал на помощь к своей кузине.

Николай ненавидел летучих мышей и даже весьма боялся их; поэтому он входил к Жюли, согнув спину и втянув в плечи голову, неся длинную палку от метлы, с пучком пакли на конце, которою снимали паутину.

Тогда начиналась погоня в воздухе. Жюли, скрывшись за занавесками своей кровати, смотрела, просунув голову сквозь складки полога, что делал Николай. Он метался во все углы, махая руками на непрошеных гостей, так как зачастую в комнате были уже не одна, а две или три летучие мыши, взлетевшие к потолку и которых надо было выгнать. Они описывали быстрые круги. Их скорость казала их глазам бедного Николая умножившимися. Он видел их множество; они представлялись ему неуловимыми, наводящими головокружение, потом вдруг все вместе исчезало, и оставалась только одна, за которой он гонялся до тех пор, пока палка наконец не достигала ее. Иногда она падала на пол, ушибленная, но еще живая, с тихими, жалобными вскриками. Последний удар приканчивал ее, и она умирала с затухающим трепетанием своих перепончатых крыльев. Чаще зверек падал сразу же, убитый и весь вялый, и оставался лежать на земле, словно опавший листок. Тогда Жюли выходила из своего убежища и со свечою в руке подходила исследовать жертву. Она смотрела на ее мохнатое тельце и на раскинутые, нежного, почти растительного строения, широкие крылья, когтистые, коричневые, прозрачные и сухие, а Николай брал с отвращением и за кончик их это тело и одним швырком выкидывал его за окно в ночную темь.

Было поздно. Жюли опять ложилась, а Николай не уходил без того, чтобы в прощании, длительном и шаловливом, не почувствовать под полотном тело своей пугливой подруги, гибкое, легкое и теплое.

От этих прикосновений руки Николая становились расслабленными и беспокойными. Приходила охота трогать и щупать. Он трепетал за столом под взорами своей матери, чувствуя на своей ноге ногу Жюли, которая коварно наслаждалась его смущением.

Что касается Жюли, ее смелость увеличивалась день ото дня, и наконец она довела ее до последних пределов дерзости. Иногда Николай искал передышки и убежища в комнате г-жи де Галандо. Он молча садился в кресло, внимательно рассматривая суровую обстановку, высокую темно-зеленую обивку стен, потом переводил взгляд на мать. Она читала или работала, сосредоточенная, в своих одеждах цвета дубовой коры, причесанная по старинной моде. Возле нее столик с витыми ножками был уставлен сосудами и склянками. Часто он заставал старую даму, державшую в руках широкую стеклянную пробирку, которую она высоко поднимала и сквозь ее прозрачность, обращенную к окну, исследовала качество своей мочи. Потом она опять ставила на стол дрожащую реторту и снимала большие очки, которыми она помогала своему зрению, сделавшемуся с годами слабым и неясным.

Жюли, чтобы мучить Николая, злоупотребляла этой немощью своей тетки, пределы которой она точно измерила. Едва спасался он в комнату г-жи де Галандо, как она приходила туда и настигала его. Уже не было ему никакого покоя. Она постоянно наводила на него ужас быть пойманным в какой-нибудь скрытой игре, которую она затевала даже в присутствии своей тетки; Николай поистине не знал куда деться. Для приличия он брал какую-нибудь книгу. Г-жа де Галандо довольно часто употребляла большие in folio, содержавшие в себе поземельные росписи имения Понт-о-Бель и владений, к нему причисленных. Планы в них были выполнены в красках, с искусною точностью. Там было изображено верное расположение всех перечисленных местностей с их названиями и с их рубежами. Все там было представлено в подробностях: возделанные поля, новины, ручьи, луга и кустарники и даже деревья – большими зелеными шарами. Эти превосходные карты были украшены извитыми картушами и пышным обрамлением. Г-жа де Галандо любила справляться с ними, и эти осмотры внушали ей некоторую гордость. Конечно, она улучшила и расширила это прекрасное владение с тех пор, как, по воле покойного графа, были изготовлены эти планы, обширные листы которых служили Николаю убежищем и ширмою против кокетливых уловок Жюли. За огромными развернутыми страницами Николай то краснел, то бледнел, а Жюли, подергивая его за уши или запуская ему за шею пальцы, смотрела из-за плеча кузена, как перед ее глазами проходили леса, луга, пруды и нивы, составлявшие это прекрасное графство Понт-о-Бель, владелец которого повиновался малейшему знаку ее пальчика.

В прежние годы Жюли с удовольствием ожидала того времени, когда ей надо было возвращаться во Френей; но на этот раз Николай и она были так заняты друг другом, что время бежало для них незаметно. Величавая красота и жары сентября месяца помешали им заметить, что он уже подходил почти к концу. Г-жа де Галандо сообщила им об этом однажды с угрюмым видом, перелистывая альманах. Ее раздражение против Жюли удвоилось. Не проходило обеда без того, чтобы она не причинила ей какой-нибудь обиды, и с любопытством следила за тем, какое это произведет впечатление на ее сына.

Дело в том, что старый садовник, раздраженный расхищением его роз, пожаловался г-же де Галандо на это опустошение, сваливая всю вину на Жюли, заставлявшую Николая делать все, что ей захочется, так как бедный молодой господин был слаб и кротче ягненка. Этот разговор разбудил ревность г-жи де Галандо не потому, чтобы она подозревала хотя что-нибудь из того, что происходило в действительности; но мысль, что Николай питает какое-то доброе чувство к своей кузине, как-то необычайно раздражала ее. Поэтому-то она и дала себе слово вывести все на чистую воду. Впрочем, в то время она была особенно раздражительна. Ее моча в стеклянной колбе казалась ей дурного качества и содержащею песок.

К этому присоединилась еще досада, испытанная ею, когда она узнала, что ее сестра, девица Арманда де Мосейль, которую держали взаперти в Ба-ле-Прэ, обманула надзиравших за нею и убежала в поля. Безумная в самом деле скрылась неизвестно куда, и г-жа де Галандо почувствовала большой стыд, узнав, что кюре деревни Нуаркур у Трех Ключей нашел ее утром, придя служить обедню, сидевшую на корточках, подняв юбку, над чашею с освященною водою, к которой она примешивала воды далеко не священные и откуда едва удалось ее вытащить, чтобы отправить ее в Ба-ле-Прэ. Кроме этих причин сильная жара изнуряла г-жу де Галандо – она плохо переносила ее, – тогда как Николай и Жюли наслаждались ею.

День Святых Космы и Дамиана, 27 сентября, был на редкость знойный и грозный; большие облака бежали на Понт-о-Бель, прерываемые внезапными сверканиями солнца. Сад был пустынен, даже скребок старого садовника притих. Жюли и Николай нашли его лежащим и спящим вблизи розового цветника. После хищения роз он стерег свои розовые насаждения. Жюли сорвала одну из уцелевших роз и шаловливо осыпала ее лепестки на потное и загорелое до черноты лицо спящего.

Они тихо шли по горячему песку. Жюли полураскрыла свою косынку. Они искали в саду местечка попрохладнее. Повсюду было душно. У маленького бассейна они сели. Раскаленный камень закраины ограждал круг сухого и хрустящего ила. Обкладка фонтана казалась в нем сварившейся. Тритон стоял словно оглушенный и остолбенелый. Он был весь испещрен каплями солнечного света, скользившими по его металлической коже. Николай пальцем коснулся шеи Жюли. Теплая влажность ожемчуживала ее. Она украдкой глянула на кузена сквозь полуопущенные ресницы. Он был бледен, и руки его дрожали. Порою отверделый ил трескался с сухим шумом. Вдыхали мягкий и приторный запах горячих листьев и раскаленной земли. Они задыхались, и Жюли предложила пойти в библиотеку отдохнуть. Они вернулись фруктовым садом. Жюли мимоходом сорвала со шпалеры несколько виноградных гроздей.

Они прошли вдоль пруда, а потом под окном г-жи де Галандо, не замечая того, что старая дама глядела на них из окна. Дверь в ее комнату была открыта, и Жюли украдкой заглянула туда. Ее тетка спала в кресле. Она даже слегка храпела, что заставило племянницу рассмеяться.

В библиотеке, куда они вошли, было в самом деле прохладно и темно от запертых ставень. Как раз посреди комнаты стоял большой мраморный стол флорентийской работы, на котором мозаикой были изображены цветы и фрукты. Жюли положила принесенные виноградные кисти на один из его углов. Николай, тяжело опустившийся в кресло, молчал и следил взглядом за Жюли, бродившей взад и вперед. Когда она отходила вглубь, то он видел ее в голубоватом и мягком полусвете. От еле слышного шума ее шагов он дрожал и тихо и медленно закрывал глаза.

Жюли уселась на одном из углов мозаичного стола. Она проводила по нему руками и порою наклонялась, чтобы дотронуться до него своими горячими губами. Потом она вытянулась на нем во всю длину и осталась неподвижной в сладострастной позе.

Вдруг она села. Быстрыми пальцами она ощупала свой полураскрытый корсаж, который и расстегнула весь, и кокетливым движением плеч она освободилась от коротких рукавов. Она была в лифчике, шея и грудь ее были обнажены, и ее маленькие, упругие, белые и свежие груди вырвались на волю. Тогда она снова улеглась. Облокотясь на стол, она забавлялась тем, что дотрагивалась до мрамора кончиками своих грудей. С каждым прикосновением приятная свежесть разливалась по ее телу; особенно ощущала она ее между лопатками.

Наскучив этою игрою, она повернулась на спину, взяла одну из виноградных кистей и стала по одной есть виноградины.

Она ела их медленно, с разбором и лакомясь. Она держала кисть высоко над собою. Каждое движение ее руки, поднимавшейся и опускавшейся к губам, обнаруживало золотистую тень под мышками.

Кисть мало-помалу уменьшалась, и вскоре у Жюли в руке остался зеленый растительный остов в нежном своем строении, где каждая сорванная виноградинка оставляла словно каплю ароматной и сладкой жидкости.

Оставалась последняя виноградинка; она взяла ее пальчиками, с вызывающим смехом бросила ею в Николая и попала ему в лицо.

Он поднялся с кресла, очень бледный. Жюли закрыла глаза. Она ощущала на своей коже прерывистое дыхание, на своих губах чьи-то губы, чью-то руку у своих грудей; другая рука, более смелая и более близкая, углубившаяся в складки юбки, достигла мякоти бедра и поднималась вверх, дрожащая и холодная, слегка щекоча ее ногтями… Потом вдруг она перестала ощущать что-либо и открыла глаза.

В обрамлении двери, распахнутой настежь, стояла г-жа де Галандо. Она показалась Жюли непомерного роста, словно ее высокая прическа в старинном вкусе почти касалась потолка, потом она стала меньше, и Жюли увидела ее в трех шагах от себя, стоявшую неподвижно. Она слышала, как у Николая стучали зубы.

Одним поворотом поясницы она села на столе, свесив ноги. Чтобы не показать себя растерявшейся, она касалась розового кончика своей груди с видом внимательным и равнодушным. Ее приподнятая юбка обнажала ее бедро. Спрыгнув на пол, она секунду помедлила, надула губки, посмотрела попеременно на тетку и на своего двоюродного брата, потом, разразившись хохотом, прошла мимо г-жи де Галандо, сделала ей реверанс и убежала, причем, запирая за собою дверь, она слышала звук сильной, звонкой и полновесной материнской пощечины по лицу провинившегося сына.