Текст книги "Дважды любимая"

Автор книги: Анри де Ренье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

VIII

После того как м-ль Дамбервиль была прочно и достодолжно посажена в тюрьму Фор-Левек и когда г-н де Портебиз вернулся домой, он ощутил какую-то праздность и досаду. В конце концов, он был одурачен, но игра, разумеется, не могла ему не понравиться, и, хотя карты и были подобраны заранее, партия была от этого не менее очаровательной. Он видел себя героем громкого любовного приключения, и если на его взгляд причины не казались ему всецело в его пользу, то тем не менее эта история в глазах света сохраняла прекрасный вид. О ней говорили повсюду, и «неделя г-на де Портебиза» грозила превратиться в поговорку. Г-н де Портебиз был в моде, и это заставляло его ощущать некоторое тщеславие. Г-н де Герси, поклявшийся его погубить, не показывался, занятый тем, что стонал и бушевал у ворот тюрьмы Фор-Левек. Г-н де Портебиз ждал, чтобы появиться в обществе, первого представления балета «Сельские похождения», и этот день близился. Мысль о нем привела ему на память малютку Фаншон, и он решил отправиться с визитом к аббату Юберте.

Доехав до верхнего конца улицы Сен-Жак, он вышел из кареты и, пройдя мокрый двор, поднялся по темной лестнице. Античная маска с расписанными киноварью щеками смеялась во весь рот на двери старого собирателя древностей. Г-н де Портебиз толкнул дверь.

М-ль Фаншон сидела посреди комнаты на стуле с высокою спинкою. Опершись локтями о колена, она подперла подбородок руками и, казалось, была погружена в раздумье, глядя перед собой. Ее взгляды переходили от обломков пыльных скульптур, загромождавших пол, на ряды книг, покрывавших стены. Она казалась грустною. При легком шуме, произведенном г-ном де Портебизом, она обернула к нему свое хорошенькое личико с прекрасными и, казалось, заплаканными глазами; увидя его, она издала слабое восклицание и встала, скрестив на груди руки.

М-ль Фаншон была в юбочке и в корсаже, что не подходило к ее прическе, покрытой пудрой и убранной зеленью, щеки ее были слегка нарумянены; два розовых пятнышка отмечали их впадинки; ее подвижный рот дополнял очарование ее лица.

– Ах, это вы, сударь? Как вы меня напугали! А господина Юберте все еще нет дома! Нанетта вам ничего не сказала внизу?

– Нанетта мне ничего не сказала, сударыня, и я не жалею об этом, так как вы дома. Но я расскажу господину Юберте, чем вы занимаетесь в его отсутствие. Вы плакали, Фаншон?

И г-н де Портебиз указал пальцем на две круглые слезинки, сбегавшие по щекам молодой девушки.

– Не говорите ему об этом, сударь, умоляю вас. Это его огорчит.

И она отерла глаза.

– Что же вас печалит, прекрасная Фаншон?

– Разлука с господином аббатом.

– Разлука с аббатом? А почему же вы его покидаете?

– Надо вам рассказать все по порядку, сударь. Сегодня утром он посадил меня к себе на колени. «Фаншон, – сказал он мне нежно, – так хорошо. Ты – добрая девушка, и я очень люблю тебя, но нам надо расстаться. Что тут поделаешь? Не могу же я, однако, несмотря на мой возраст, жить в квартире с одной из первых балерин Оперы. Теперь тобою будут заниматься; имя твое будет стоять в газетах. Можешь вообразить себе прекрасное впечатление. „А где живет эта мадемуазель Фаншон?“ – „Она живет у господина аббата Юберте!“ – „Превосходно“. – „А это она танцует в балете „Сельские похождения“? Ах, в самом деле!“ Понимаешь ли ты это, Фаншон?» Тут я заплакала, и он также плакал; а когда я предложила, что откажусь от моей роли и останусь до тех пор, пока он захочет, маленькою, ничтожною танцовщицею, на которую никто не обратит внимания, он рассмеялся и сказал: «Отказаться от твоей роли, Фаншон? Ты не понимаешь того, что говоришь. Роль, из-за которой мадемуазель Дамбервиль сидит в тюрьме!» И он прибавил тысячу нежных слов, которые заставили нас плакать еще больше.

М-ль Фаншон за разговором забыла о том, что она была в юбочке и в корсете. Корсет стягивал ее тонкую талию и открывал ее грудь, трепетавшую от волнения.

– И добрый господин Юберте позаботился обо всем. Он нанял мне маленькую квартирку по соседству с театром, как раз в том доме, где живет господин Дарледаль, мой учитель танцев. Я буду жить там с теткою Нанетты, которую вы видели, и она будет мне прислуживать. Тетка ее бедная набожная женщина, а аббат будет приходить к нам три раза в неделю обедать.

– Вот это чудесно, мадемуазель Фаншон, и об этом нечего плакать!

– А что будет с господином Юберте? Кто будет сметать пыль с его медалей? А потом, видите ли, сударь, я была счастлива, и вся эта перемена меня немного пугает. Вчера я совсем не хотела идти на репетицию, и отвел меня туда господин аббат… Господин Юберте большой знаток балета. Ах, как я волновалась! Но когда я увидела его сидящим на сцене, куда ему принесли стул, я почувствовала себя легко. Я танцевала. Я видела, как он смеялся от удовольствия, наклонялся вперед, упираясь в колени руками, и внезапно откидывался назад. Он делал мне знаки. Я чувствовала себя более легкою, более ловкою; когда я кончила, я бросилась ему на шею. Все барышни, бывшие там, поступили так же, как и я. Все бросились его целовать. Он отбивался от них силою. Поднялась настоящая сумятица, но его не хотели выпустить. Одна тащила его за воротник, другая за рукав, так что в конце концов бедный господин Юберте был весь белый от пудры, и надо было видеть, как он оправлял свой парик и разглаживал свое жабо, красный от смущения, но тем не менее смеющийся!..

И Фаншон при этом воспоминании также громко хохотала. Ее свежие губы открывали белые зубки. Веселость вздымала ее гибкую шею, а легкие виноградные листья ее прически колебались, словно от ветра. Потом она стала снова серьезною; казалось, она раздумывала.

– Что мне особенно тяжело, сударь, сейчас скажу вам, – продолжала Фаншон, наклонив головку, с гримаскою. – Я горюю не столько о том, что покидаю господина аббата, как о том, что я ему так многим обязана и не имею никакой возможности чем-нибудь отплатить ему. Мне бы так хотелось доставить ему удовольствие! Говорят, что я красива, что мужчины любят молодость и первый цвет девичьей юности. Ах, как я жалею о том, что господин аббат в таком возрасте, что не может воспользоваться тем, что я отдала бы ему так охотно! Ах, зачем природа, сделав его таким престарелым, отняла у меня единственный способ, который позволил бы мне не остаться в отношении к нему неблагодарною! Но я говорю глупости, сударь, извините мою простоту!

Г-н де Портебиз, слушая м-ль Фаншон, теперь жалел о том, что он не заслужил, вместо г-на аббата Юберте, ее благодарности. Судя по тому, как она намеревалась вознаграждать благодеяния, г-н де Портебиз был бы рад оказать ей какие-либо услуги. Он находил ее очаровательною, все еще взволнованною ее рассказом.

– Остерегайтесь, сударыня, тревожить ум и портить себе лицо. Слезы и заботы вредят красоте. Для ваших мыслей найдутся другие темы. Подумайте о том, что публика ждет от вас не вздохов и не заплаканных глаз. Чтобы ей понравиться, надо иметь вид довольства и этим заразить ее. Природа наделила вас очарованием, которому искусство придает свою прелесть. Вы обладаете всем необходимым для победы. Мне кажется, что я уже слышу, как настраивают скрипки. Ах, сударыня, как я радуюсь мысли увидеть вас завтра в «Сельских похождениях»! Я представляю себе огни, музыку и целый лес рук, которые вам рукоплещут.

По мере того как г-н де Портебиз говорил, выражение лица м-ль Фаншон, казалось, следовало его словам; ее маленькие ножки дрожали. Она отбежала легкими шагами в глубь комнаты.

М-ль Фаншон танцевала.

Она повиновалась немой музыке, направлявшей ее движения. Вначале она исполняла красивое па, словно встречая кого-то. Двумя пальчиками она грациозно поддерживала юбочку, приподнимая ее над своими легкими ногами. Потом она откидывалась назад с удивлением. Она колебалась. Она подвигалась вперед с кокетливою медлительностыо, чтобы робко выслушать признание невидимого пастушка, пыл которого она, казалось, умеряла своими жестами. Ее гибкое тело исполняло в такт тысячу очаровательных движений. Она делала вид, что рвет цветы, доит овец, наполняет корзины, черпает воду. Она была попеременно то любопытна, то внимательна, то ветренна, то полна страсти.

Когда она останавливалась, то слышно было ее дыхание, потом она снова уносилась, наполняя всю комнату своим легким вихрем. Ее шаги то едва касались пола, то порою сухо постукивали по нему каблуком. Потом вдруг она сразу остановилась с глубоким реверансом, который обрисовал изящный изгиб ее тела, приподнял ее короткую юбочку, открыл в глубине лифчика ее трепетавшую грудь, наклонил крупные виноградные листья, украшавшие ее смеющееся личико с нарумяненными щечками, и подчеркнул лукавую линию ее свежих губ.

А г-н де Портебиз, развеселившийся и восхищенный, изо всех сил аплодировал хорошенькой танцовщице, запыхавшейся и смущенной, забыв о странности положения, в котором он находился, присутствуя среди книг и медалей при репетиции балетного танца в квартире ученого аббата Юберте. члена Парижской Академии надписей и Римской Академии аркад.

IX

Г-н де Пармениль всегда покупал свой табак у торговца-армянина, стоявшего обычно под деревьями Пале-Рояля, налево, невдалеке от меридиана. Он только что приказал наполнить свою табакерку и собирался достать оттуда щепотку, как вдруг увидел г-на де Бершероля и г-на де Клерсилли, подошедших к нему. Поклонившись друг другу. Все пошли прогуляться по саду.

– Так как же, сударь, – спросил г-н де Бершероль г-на де Пармениля, – увидим ли мы вас сегодня вечером в Опере? Ходят слухи о ссоре между господином де Герси и господином де Портебизом из-за мадемуазели Дамбервиль. Это будет интересное зрелище. Будете ли вы там?

– По чести, – отвечал господин де Пармениль, – я весьма опасаюсь, что вы будете разочарованы, так как я сомневаюсь, чтобы господин де Герси мог появиться где бы то ни было. Итак, вы не знаете, что с ним случилось. Я прогуливался третьего дня в Тюильри с господином Тобисоном де Тоттенвудом. Там была толпа народа, и ярко-красное платье нашего англичанина обращало на себя всеобщее внимание. Господин де Герси подошел к нам; надо сказать, что кавалер не может утешиться, что он скатился под стол в тот вечер, когда мы ужинали вместе, и обвиняет в этом господина Тобисона, вследствие тостов, которые последний провозглашал в его честь и на которые тот почитал себя обязанным отвечать; он не успокоился до тех пор, пока я не предложил англичанину от его имени реванша на бутылках. Господин Тобисон согласился. Итак, вчера я пригласил их к себе; я уставил стол винами, запер обоих соперников, потом ушел гулять. Я дошел до Королевского сада, чтобы посмотреть маленьких китайских собачек, привезенных туда недавно. Это странные животные. У них голое, сильно пахнущее, словно протухшее, тело, крошечные, хрящеватые ушки, и они словно отлиты из мягкой бронзы. Я позабыл моих гостей и вернулся домой весьма поздно. Я приказал отпереть. Господин Тобисон должен был раздеться, чтобы лучше пить, так как я застал его спящим, совершенно голым и завернутым в скатерть; что же касается Герси, то он был полумертв. Я приказал отвезти его домой, поэтому я сомневаюсь, чтобы мы увидели того или другого в Опере, так как считаю, что в таком состоянии они едва ли способны появиться где бы то ни было; но тем не менее я отправлюсь, чтобы приветствовать первое выступление маленькой любимицы доброго аббата. А как поживает господин Юберте?

– Добряк обезумел от счастья, – сказал, смеясь, г-н де Клерсилли. – Он бежит к костюмеру, оттуда мчится к парикмахерше, чтобы идти потом к парфюмеру. Я его только что встретил; он нес в носовом платке лучшие из своих медалей, которые он собирался продать, и зеленый картон, где находился убор из цветов для Фаншон.

Г-н де Бершероль осторожно взял щепотку табаку из табакерки, протянутой ему г-ном де Парменилем. Все трое, не прерывая беседы, дошли до конца аллеи. Они повернули обратно и начали сызнова свою прогулку. В тот день в саду было много народа. Люди всех состояний толкали там друг друга локтями; г-н де Клерсилли лорнировал всех направо и налево.

– Ах, – сказал он, – я бьюсь об заклад, что вот идет сам знаменитый господин Лавердон. Какого черта делает он здесь в этот час? Здесь некого причесывать; уж не бегает ли он за женщинами или идет в игорный дом?

Г-н Лавердон подвигался медленно, как подобает важной особе; у него было приятнейшее выражение лица; одет он был в лучшее свое платье.

Г-н де Клерсилли окликнул его:

– Куда это вы направляетесь, мастер Лавердон?

На фамильярность г-на де Клерсилли г-н Лавердон ответил церемонным поклоном.

– К господину де Портебизу, сударь, сделавшему мне честь пригласить меня, и я предоставлю себя в его распоряжение, как предоставил бы себя и в ваше распоряжение, сударь.

– Это бесполезно, – у господина Бершероля нет больше любовниц, которые бы мне нравились. Скажите-ка, Лавердон, есть ли у господина де Портебиза что-нибудь такое, чтобы стоило им заниматься.

– У господина де Портебиза есть все, чего он желает в эту минуту, сударь; он самый модный человек в Париже, и я также бегу к нему, – галантно ответил г-н Лавердон, с достоинством поклонился и исчез за группою из трех девиц, которым г-н де Клерсилли, всем трем сразу, сделал глазки.

Г-н Лавердон направлялся к дому г-на де Портебиза. Он легко поднялся по лестнице и попросил Баска доложить о нем. У лакея был странный вид. Его длинное и желтое лицо было вконец расстроено.

– Войдите, господин Лавердон, – крикнул голос, – а ты останься здесь, негодяй.

И г-н де Портебиз показался в двери.

– Так это ты выкинул эту штуку? Бургундец во всем сознался. Оба вы – отменные мерзавцы. Как негодяи, которых я кормлю, оплачиваю, одеваю! Я тебя прогоню с места, слышишь? Я тебя…

Лицо Баска подергивалось все более и более; оно почернело; из безобразного он превратился в страшного, из страшного – в ужасного, из ужасного – в жалкого.

Баск делал усилия заплакать, но не успел достигнуть этого.

Г-н де Портебиз схватил его за ворот, заставил его перевернуться, пустил его по вестибюлю. Потом он запер дверь, когда парень скатился и упал на пол на четвереньки.

– Вообразите себе, господин Лавердон, что вчера вечером, придя домой, я собирался лечь в постель, как вдруг услышал легкий шум в моем кабинете. Баск и Бургундец уже ушли к себе; я беру свечу, отпираю дверь, тяну к себе и вывожу на середину комнаты, угадайте кого? Госпожу де Мейланк, одетую в плащ с капюшоном и сконфуженную. Судите, Лавердон, о моем изумлении и о моем гневе, когда она рассказывает мне, заливаясь слезами, что ее любовь внушила ей эту хитрость и что она решила дождаться минуты, когда я буду в постели, чтобы пробраться ко мне под одеяло и воспользоваться мраком и минутой. Хуже всего то, что она была красива в таком виде, одетая с заранее обдуманною и умелою небрежностью; но, в самом же деле, человеку в моем положении иметь какую-то госпожу Мейланк, и даже не мимоходом, между двумя дверями, а на всю ночь.

Я попытался заставить ее понять мои доводы, но она упорствовала, так что я вынужден был позвонить Баска и Бургундца и приказал им отвезти домой мою гостью; но оба негодяя удовольствовались тем, что вывели ее из дома и оставили ее там, посреди улицы, одну, без кареты и даже без фонаря…

Освободившись от ее присутствия, я осведомился о том, какие меры она приняла, чтобы проникнуть ко мне. Бургундец заявил, что ее впустил Баск. Он, по всей вероятности, врет, в этом я уверен; но в порядке дел человеческих, чтобы невинный страдал. Я, как вы видели, избил беднягу Баска, который, как я слышу, до сих пор тихонько стонет.

Г-н Лавердон выслушал это со скромною и отеческою улыбкою.

Мнение его о г-не де Портебизе становилось все выше и выше.

– Ах, сударь, это восхитительно, и к тому же это оправдывает мои предсказания. Разве я не твердил: «Этот господин де Портебиз пойдет далеко». И я пророчу вам большую будущность. Любовь ведет к славе. Маршал де Бонфор, который был великим полководцем, вследствие уместности своих поражений и полного порядка своих отступлений, и герцог де Тарденуа, который был видным придворным, оба, по слухам, провели бурную молодость, полную любовных приключений; ваша юность начинается, словно долженствуя сравняться с их молодостью; все заставляет думать, что их последующие судьбы являются предсказанием того, чем может оказаться и ваша будущность.

Не переставая говорить, г-н Лавердон приготовил свои гребешки и пуховки. Г-н де Портебиз сел за свой туалет.

– А самое худшее, Лавердон, то, что эта Мейланк смутила своим досадным появлением тот сладостный образ, который занимал мою мысль. Я мечтал в то время о восхитительнейшей особе, которая когда-либо жила на земле и к которой я пылаю страстью с той минуты, как я ее увидел.

И г-н де Портебиз, погрузив нос в угол из картона, пока г-н Лавердон пудрил его изо всей силы, увидел, как в глубине его, словно волшебством, выделилась танцующая фигура, представшая в отдалении, но столь ясная и столь отчетливая, что сердце его забилось; и свежий и живой образ м-ль Фаншон заставил его забыть улыбку м-ль Дамбервиль и слезы г-жи де Мейланк. Он видел, как они мало-помалу исчезали из его умственного взора, уменьшались, таяли, удалялись. В то же время исчезало и румяное лицо г-на де Бершероля, острый профиль г-на де Пармениля, красная физиономия аббата Юберте, силуэт г-на де Клерсилли, сложение г-на Гаронара, огромная представительная фигура г-на Томаса Тобисона де Тоттенвуда, на миг увиденное им лицо добряка дяди Галандо, в конце концов несчастного человека и который, как с сожалением о нем говорил г-н Лавердон, никогда, по всей вероятности, не причесывался у парикмахера.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГАЛАНДО-РИМЛЯНИН

I

Из всех дорог, ведущих в Рим, Николай де Галандо, отправляясь в этот город, выбрал самую короткую и самую естественную; поэтому и прибыл он туда без всяких помех 17 мая 1767 года, как раз в ту минуту, когда на церкви Троицы-на-Горе пробило полдень.

Сюда впоследствии ежедневно приходил он проверять свои часы; если циферблат часов на одной из двух башен показывал час по-итальянски, от захода и до захода солнца, то циферблат часов на другой башне показывает время по-французски, по прохождению солнца через меридиан; а г-ну Галандо важно было знать точно, на чем остановилась его праздность, так как он был пунктуален до щепетильности к ней, так же как и к себе. Вне этого он отдавал свое время долгим и неопределенным прогулкам по городу, на первых порах всего охотнее отыскивая высокие места, откуда он мог видеть его сразу, на всем протяжении.

Город представлялся ему, соответственно погоде, то мягким и туманным, окутанным жидким, словно струившимся воздухом, то четким и словно скульптурным, под ясным, прозрачным небом. Соборы, колокольни и компаниллы поднимались из смутной громады домов. Высокие развалины, дикие и обнаженные, словно показывали остов старого Рима и обрисовывали каменный скелет его древнего величия. Г-н де Галандо созерцал, опершись на трость, чтимый город, имя которого впервые прозвучало ему в детстве в тех книгах, которые он читал с добрым аббатом Юберте; потом, крупно шагая в своих башмаках с медными пряжками, он ходил по его прославленной земле, еще не остывшей от остатков его прошлого.

У этих остатков, то полувросших в землю, то всегда поднимавшихся над нею, была различная судьба. Время придумало для них новое употребление; внутри древнего храма поместилась церковь; к подножию его фундамента прислонилась лавочка. Обелиски среди площадей были увенчаны крестом; барельефы, врезанные в стены, связывали их своими скульптурными кусками. Исполинские термы, обрушившись, покрывали своими обломками многие десятины. Гигантский цирк отдавал каменоломам в добычу свои глыбы и пласты. Колонны, по горло засыпанные поднятием почвы, превратились в невысокие тумбы. Землею были закупорены пролеты триумфальных арок. Целые кварталы, некогда густо населенные, обратились не более как в сады. Виноградники покрывали холм на правом берегу Тибра.

Эта зелень была великим очарованием Рима, наряду с его водами, которые водопроводы разносили по резервуарам. Они били вверх бесчисленными фонтанами.

Фонтаны были всех видов, они образовывали то скатерть, то каскад, то струйку. Из раковины Тритонов они обрызгивали бронзовые спины морских коней или изо рта какой-нибудь фантастической головы наполняли водоем со щербатыми краями. Между ними были скромные и пышные, гулкие, которые шумели, и тихие, которые плакали, одинокие, уединенные и почти молчавшие. Фонтан на площади Навои оживлен огромным сооружением статуй, скал и зверей; фонтан Полина изображает триумфальную арку, у которой вместо дверей хрустальный водопад из трех отвесно падающих скатертей. Иные изображают черепах; но, покидая город, следует напиться из фонтана Треви. На дне его бассейна видны монеты, которые перед отъездом бросают в него путешественники, чтобы обеспечить себе возвращение.

Г-н де Галандо любил посещать их; он останавливался перед ними и вслушивался в их разнообразное журчанье, и никому в голову не приходило мешать ему в этом невинном занятии, – до такой степени привычное любопытство иностранцев приучило прохожих к манерам, которые в другом месте могли бы показаться странными.

Рим вообще изумительно поощряет склонность к прогулкам и к уединению. Рим двойствен. В нем, по желанию, можно уединиться от всех и можно вмешаться в гущу людей и событий; можно жить в центре дел или же вне всяких честолюбий. Там все знают и не знают друг друга. В нем можно обходить прихожие и ризницы, равно как можно свободно блуждать среди развалин и садов.

Г-н де Галандо пользовался этою второю свободою. Поэтому он мало-помалу узнал Рим во всех подробностях и под различными его аспектами: и грязный, и монументальный, и капитолийский, и транстеверинский, и народный, и клерикальный. Повсюду он чувствовал себя превосходно и ежедневно ходил по городу. Уже у него даже создались там собственные привычки. В его природе было нечто помогавшее им быстро образовываться; они в нем находили точки опоры, и, подобно тому как его часы, поставленные по часам церкви Троицы-на-Горе, показывали время по-французски, так же и г-н де Галандо среди столь новой для него обстановки жил, если можно так выразиться, по-галандовски.

Во время своих прогулок он заметил на склоне холма близ Тибра, в уединенном квартале, пустовавший особняк, весьма отвечавший его вкусам и на котором висела записка о сдаче дома. Г-н Дальфи, которому он о нем сказал, после искусных переговоров купил его весьма дешево и выгодно для себя, ибо он получил его от наследников покойного владельца за кусок хлеба, и г-н де Галандо не подозревал того, что из суммы, заплаченной им за дом при посредстве банкира, ловкач положил себе в карман один из тех случайных барышей, которыми он не пренебрегал, хотя и был богат, нажившись за сорок лет на всевозможных аферах и удачных торговых оборотах. В конце концов, этот г-н Дальфи был единственным лицом, с которым г-н де Галандо поддерживал кое-какие сношения. К нему ходил он за деньгами, которые были ему нужны на расходы. Г-н Дальфи был рабски почтителен и болтлив. Тотчас по приезде г-на де Галандо он предложил ему свои услуги, но последний был обязан ему только тем, о чем было сказано выше.

Как только записка о сдаче дома была с него сорвана и ключи вручены г-ну де Галандо, он покинул поспешно для своего нового жилища гостиницу «Золотая гора» на Испанской площади, где он остановился по приезде своем в Рим. Его дорожная карета еще стояла там в сарае. Итак, в нее только запрягли пару лошадей и погрузили сундуки, и хозяин гостиницы без сожалений отпустил этого странного постояльца, который ни с кем не разговаривал и из которого он извлек для себя мало чести и выгоды, хотя и не постеснялся непомерно раздуть счет, который он подал ему перед отъездом, с насмешливым видом держа в руке шляпу. Г-н де Галандо уплатил молча и не возражал против тех прибавок, которыми хозяин гостиницы бесстыдно увеличил счет; только тут плут заметил, что жилец его не был ни скуп, ни слишком бережлив и что только умеренность его потребностей заставляла его слыть таковым.

Но сколь он ни был умерен, он не мог, однако, удовольствоваться четырьмя голыми стенами, так как это было все, что он нашел в своем новом жилище, и первую ночь по своем переселении он должен был провести, не раздеваясь, в своей дорожной карете. Там и застал его г-н Дальфи, и банкиру стоило большого труда удержаться от смеха, видя, как тот сходил с подножки и церемонно шел ему навстречу, причем плечи и локти его были покрыты пылью, полы измяты, а парик полон паутины.

Г-н Дальфи извинился в своем чересчур раннем приходе, объяснив его нетерпением узнать, доволен ли г-н де Галандо своим новым жилищем. Г-н Дальфи, зная, что оно совершенно пусто и что г-н де Галандо едва ли может помочь этому вскоре, предвидел случай выгодно отделаться от негодной мебели, загромождавшей его чердаки. Поэтому, уходя, он пообещал как можно скорее прислать все необходимое на первое время. Он перечислил все, чем он мог располагать из мебели, посуды, ковров, белья. По мере того как он говорил, г-н де Галандо чувствовал, что он освобождается от большой тяжести, исходившей от трудности достать столько разнообразных вещей. Он принял предложение банкира, сведя его к самому необходимому, так как тот стремился прибавить к вещам домашнего обихода много лишнего, и г-ну де Галандо пришлось отказаться одновременно как от клавесина, который он не знал, куда поставить, так и от четырех карточных столов, с которыми он не знал, что делать.

Когда продажа была кончена, г-н Дальфи почел своим долгом перейти к более бескорыстной беседе.

– Итак, сударь, вы теперь настоящий римский житель, – сказал он, – и не преминете воспользоваться удовольствиями, которые доставляет наш город, развлечениями, хорошим обществом.

Банкир стал расхваливать театры.

– В наших театрах, сударь, лучшие в мире декорации и музыка. Вам не следует оставаться к ним равнодушным. Человек вашего звания не может быть слеп и глух к красоте. Но вы, по всей вероятности, предпочитаете игру. Наш фараон славится, и я умалчиваю об очаровании наших женщин; вы, несомненно, могли уже оценить их достоинства. Ах, сударь, какие глаза!

И г-н Дальфи подмигнул своим маленьким и косым глазом.

При слове женщины г-н де Галандо покраснел и, казалось, ощутил некоторое смущение. Он несколько раз кашлянул и снял паутину, которая сидела на воротнике его платья и щекотала ему ухо.

– Ах, сударь, – продолжал г-н Дальфи конфиденциальным тоном, – я не нахожу слов, чтобы хвалить вашу осторожность перед опасностями пола. Наши римские дамы коварны, и я видел, как блестящие мотыльки попадали в их сети. Их слава привлекает путешественников, и не один иностранец уже попадал в ловушку. Ах, синьор, женщины! женщины!

И г-н Дальфи с лукавым видом прищелкнул языком. Его крошечный прищуренный глаз словно увеличился, и он к своему плохому французскому языку примешивал итальянские слова, чтобы лучше выразить свое вожделение. Потом он сразу остановился, взглянул на г-на де Галандо, чье смущение было очевидно, и заключил:

– Однако интересы более высокого порядка, без сомнения, привели сюда вашу светлость?

Г-н де Галандо поспешил ухватиться за перемену темы. Он сообщил просто г-ну Дальфи, что любовь к древности внушила ему желание поближе познакомиться с городом, столь прославленным в истории, и что он приехал сюда с намерением отыскивать остатки того прошлого, многие обломки которого, достойные интереса, уже были отрыты киркою. Разговор на эту тему поддерживался еще некоторое время, и г-н де Галандо поблагодарил г-на Дальфи, после того как банкир пообещал ему вскоре указать участок земли, годный для раскопок и находок. На этом они весьма церемонно простились друг с другом.

Г-н де Галандо нашел, в качестве привратницы для купленного им дома, старую женщину, которую звали Барбара. Она жила в низенькой комнатке, была крива на один глаз, смугла и богомольна. Он взял ее к себе в услужение.

Хлопоты по хозяйству, однако, не прерывали бесконечных молитв, которые она бормотала весь день. Подметала ли она пол, стирала ли или стряпала, – она ко всем этим занятиям примешивала перебирание четок. Ее главная забота состояла в уходе за многочисленною домашнею птицею. Г-н де Галандо был встречен писком нескольких тощих цыплят; но вскоре, с его согласия, количество их возросло. Барбара на деньги своего господина купила прекрасного петуха с высоким гребнем. Мешки с зерном кучами были сложены в ее кухне. Она доставала из них полные пригоршни зерна, и птицы жадно клевали его.

Дорожная карета, которую оставили во дворе под открытым небом, за недостатком места в сарае, превратилась в птичник. Куры несли яйца на подушках; петух взбирался на оглобли, цыплята вскарабкивались на оси и на поперечные спицы колес, а голуби, которыми Барбара вскоре пополнила свой птичий двор, с воркованием усаживались на крышу кареты, беля ее лак своим меловым пометом.

В общем г-н де Галандо был весьма доволен своим новым жилищем. Барбара вымыла его сверху донизу. Мебель, присланная г-ном Дальфи, наполнила комнаты; но обширные шкафы оставались пустыми. Г-н де Галандо оставил вдоль стены целый ряд дорожных сундуков, из которых, по мере надобности, вынимал, что требовалось. Перед отъездом из Парижа он заказал себе двенадцать костюмов, подобных тому, что он носил обычно, и соответствующее количество париков. Все это лежало в четырех больших сундуках вместе с бельем и обувью.

Кроме комнаты, которую занимал г-н де Галандо, он бывал только в столовой, где кушал на столе вощеного дерева скромную стряпню своей экономки. Обычный стол состоял из яиц, овощей и плодов, к которым порою прибавлялся голубь или курица; все подавалось на грубой посуде, из которой Барбара, неловкая и рассеянная, почти каждый день разбивала по нескольку вещей, на осколки которых она взирала у своих ног, не переставая перебирать бесконечные четки, состоявшие попеременно из зерен олив и крупных шариков букса.

В дни, когда бывала гроза, однако, г-ну де Галандо приходилось оставаться без ужина, так как Барбара была невидима и глуха к каким бы то ни было призывам. Укрывшись в подвале и запершись, она зажигала там кусочки освященных восковых свечей – подарок пономарей соседней церкви, которым она взамен давала несколько жирных каплунов или нежных цыплят. Когда гром утихал, она появлялась лишь много позже, мрачная и полуживая от страха, и принималась вытирать лужи, которые натекли в комнаты от сильного дождя сквозь плохо прикрытые окна или щели в крыше. Эти ливни в нескольких местах попортили живопись, покрывавшую потолки и стены виллы. На уцелевших местах еще можно было различить строгого стиля мифологические образы и арабески.