Текст книги "Убиенная душа"

Автор книги: Аннушка Гапоненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Почему он плачет? – растроганным голосом спросил Тамаз.

– На него это иногда находит,– ответил Гиви,– он вспоминает жену, ребенка и кричит тогда, будто кто-то приставил нож к его горлу.

Тамаз задумался. Он чувствовал, что это говорила боль семени, инстинкт жизни, безумие которого сильнее и острее, чем что-либо. Более того, он сам ощущал эту боль. Он всей душой любил Нату, носившую под сердцем его ребенка. Тамаз со злостью схватил палку и сломал ее. Гиви с удивлением посмотрел на него.

С этой минуты Тамаз потерял покой. Гиви был для него отрадой, но уныние, находившее временами на юношу, удручало Тамаза. Иногда Гиви что-то тихо, вполголоса напевал. В такие минуты он был частицей восходящего солнца. Когда же на узкой полоске неба сквозь окно видел птицу, то частица эта обращалась в нем в прах. Тогда и Тамаз ощущал себя шлаком. Крик старца «Я никогда не увижу его!» рвал сердце Тамаза на части.

Смертной казни Тамаз не ожидал, ибо вина его была небольшой, и все же дыхание смерти с каждым днем приближалось к нему. Со смятенным сердцем он вдруг вскакивал во сне с кровати с единственным желанием – вырваться в открытое пространство. Но теперь это пространство было ограничено восемью кубическими метрами. Приступы отчаяния стали учащаться. Тамаз бежал. Он погрузился в нереальный, сказочный мир. Словно оторвавшись от своего тела, жил он теперь в необъятном просторе: купался в реке, любовался восходом солнца, мчался на коне по широкому полю, срывал спелые плоды, ласкал грудь Наты, наслаждался природой Сванетии. Тело его лежало на кровати, точно сброшенная кожа змеи. Но змея не возвращается к покинутой коже. Тамазу же приходилось возвращаться, и как раз в момент возвращения сознание неволи своей, словно удар острым ножом, настигало его, мстя за то, что Тамаз только что преодолевал эту неволю. Его тело страдало оттого, что ему не доведется искупаться в реке; глаза наполнялись слезами, ибо они уже не увидят восход солнца; ноги томились потому, что они уже не обхватят бока лошади; рука грустила по зрелым плодам; сердце болезненно сжималось от предчувствия того, что не будет уже биться в унисон с сердцем Наты; все существо Тамаза терзалось от сознания, что никогда более не ступит на родную землю. Сюда, в камеру уже доходило дыхание смерти.

Дыхание это стало в последнее время еще сильнее благодаря «потокам зла». Так в Советском Союзе назывались периоды пробуждения контрреволюционных сил внутри страны и за ее пределами. Государственная власть тогда становилась еще неумолимее, Атмосфера сразу же менялась. Шум подъезжающих к дому машин учащался, тайный телефон работал интенсивнее, каждый коммунист настороженно относился даже к хорошо знакомым. Тон газет становился угрожающим. Все происходящее передавалось друг другу через атмосферу. Это было известно Тамазу. Но лишь теперь он узнал, как эти потоки передавались заключенным в ГПУ. К примеру, где-то восставали крестьяне и громили колхозы. Ужесточение мер в связи с этим в первую очередь сказывалось на работе ГПУ. Днем здесь царила гробовая тишина, ночью же, от трех до четырех часов, слышались ужасающие шорохи, будто в клетку к птице вползала ядовитая змея, медленно покачивая головой и шипя языком. С замирающим сердцем прислушивались заключенные к этому шороху. Каждый ждал, что вот-вот откроется дверь и вызовут его. Все знали, что означал этот вызов. Снаружи стонал, пыхтел грузовик. Крысы активизировались, словно чуя падаль. Все инстинктивно чувствовали жуть происходящего. Даже сквозь сон интуиция с быстротою молнии освещала сознание. Тело ощущало близость творящейся жути. Пасть ненасытного духа уничтожения зияла надо всеми. Из пасти глядела тьма. Снова страдал Дионис. Глухие шаги в коридоре воспринимались как вестники смерти. Заключенные чутко прислушивались ко всему: то это был жалобный плач, врывавшийся в их камеры, то прерванное на полуслове проклятие, то истерический крик, то приглушенное всхлипывание, то топот ног, то хрипение удушаемых. Наступавшие после этого паузы были особенно жуткими. «Кончилось?» – спрашивал себя оставшийся в камере, съежившись в комок под одеялом. «Другого вызвали, не меня»,– так думал каждый из оставшихся, скрывая свою радость, топя ее в холодном поту страха. Но до каких пор? Быть может, завтра настанет его черед и он станет добычей смерти. Спасшийся замирал на нарах, но жизнь в нем уже угасла.

Уже два раза испытал Тамаз этот холодный пот. Смерть нащупывала его. Он чувствовал, что чахнет внутри. Однажды вызвали кого-то и из его камеры. Это был старик. Гиви вскочил, обнял плачущего, целуя его руки и грудь. «Я никогда его не увижу!» – запричитал он. Надзиратель приказал ему молчать. Тамаз простился со стариком, обреченным на смерть, ощущая смерть в своем собственном теле. Старик почувствовал в прикосновении Тамаза нечто чужое, он хотел что-то сказать, но его быстро увели. В коридоре послышались отрывистые слова: «Присмотри за моим ребенком, за женой!» Старик, видно, обращался к Гиви.

На следующий день были возвращены все передачи. Это было страшным предзнаменованием. Из рук одного подателя передачи выпала миска, наполненная супом. Она покатилась по каменному полу, и звон ее был продолжением прерванного крика. Суп растекся по каменным плитам. На губах выступила пена проклятия. Пролитый суп был похож на эту пену. Молодая женщина держала младенца на руках. Он плакал неизвестно отчего.

«Нет, не может быть, чтобы ГПУ было создано людьми»,– подумал Тамаз.

МУКИ ИШТАР

Ната отдыхала в Кобулети,

Море дремало, опьяненное собою. Спокойно и мощно доходил его шум до слуха женщины. Очнувшись от безмерного блаженства, нехотя и тяжело потягивалось морское чудовище. Женщина нагнулась, подняла белую раковину и нежно приложила ее к левому уху – в раковине сохранился шум волн, отшумевших тысячи лет тому назад. Словно зачарованная, стояла Ната, не шелохнувшись, чуткая, как дикий зверь. Ее большие глаза отливали синевой. Со страхом, доселе неизведанным, приближалась она к морю, кротким взором окидывая бирюзовый водный простор. Как часто ее обнаженное тело наслаждалось этими волнами, и каждый раз на коже сверкали тысячи и тысячи водяных глаз и в них отражалось темное, бездонное лоно. Женщина смутно ощущала свое родство с морем. Ей казалось, будто она была частицей вечной волны, некогда оторвавшейся от ее безбрежного лона. Она вдруг утратила волю: любое желание, возникшее в ней, казалось, исходило от кого-то другого, но этого другого она воспринимала с бесконечным блаженством. На ее полузакрытых веках, словно тяжелый дубовый лист, лежал пьянящий покой. Она очнулась от сладостных грез и медленно пошла к берегу. Ноги ее коснулись горячей гальки, подкатившая тут же волна жадно поцеловала ее стройные ноги. Она наклонила голову. Солнце пылало. Натой овладело невыразимое блаженство. Ей казалось, что всю свою жизнь она знала лишь этот божественный ритм волн.

Тищина ликовала вокруг. И душа женщины ликовала. Любовь, словно плод, расцветала в ней. Она зачала от любви Тамаза. Опьяненная солнцем, будто листва тропического дуфа, погрузилась она в блаженство любви. Как никогда, она тосковала по Тамазу, но тоска эта не была мукой, ибо возлюбленный всегда был с ней рядом.

В тот же вечер она узнала, что Тамаз арестован. По краю пропасти бредет стадо животных. Одно из них в страхе срывается вниз. С быстротой молнии страх передается всему стаду, разрастаясь до размеров катастрофы. Так в существо Наты проникла весть об аресте Тамаза. Она почувствовала, что в ней что-то оборвалось. Ей казалось, что у нее внутри раскололось семя, наполненное солнцем. Теперь вокруг царил лишь ужас пустоты. Тропический дуб внезапно ощутил смерть солнца. В ту же ночь Ната вернулась в Тбилиси. Эта спокойная, сильная женщина пребывала теперь в смятении. Если бы смерть настигла Тамаза, она и для Наты означала бы конец бытия, но здесь все было иначе: смерть то приближалась, то удалялась. Этот прилив и отлив рвал ее душу на части.

Ната каждый день встречалась с влиятельными людьми, прося их помочь Тамазу. Все охотно обещали красивой женщине, но помощи тем не менее не было. В конце концов Ната решилась пойти к Берзину. Она позвонила ему. На другой день в 12 часов Ната уже была в его кабинете. Она коротко изложила суть дела этому холодному, суровому человеку.

Берзин слушал ее, усмехаясь.

– Вы можете быть спокойны,– сказал он,– если, как вы утверждаете, он ни в чем не виновен, то будет скоро освобожден.

– Он невиновен,– поспешила Ната, перебивая Берзина.

– Мой долг сказать вам и то, что в ГПУ нет места для недоразумений,– добавил Берзин.

– Это действительно недоразумение,– выпалила Ната.

– Я попытаюсь все разузнать,– ответил Берзин.

Ната вернулась домой немного успокоенной – Берзин говорил с ней откровенно и убедительно. После обеда Берзин встретился с тем работником ГПУ, который передал ему «Бесов» с примечаниями Тамаза. В кабинете у него сидел Брегадзе. Берзин так искусно повел разговор, что имя Тамаза первым произнес Брегадзе. Теперь Берзину не представляло труда узнать хоть что-то о судьбе Тамаза. Однако работник ГПУ молчал.

– У тебя великолепная интуиция,– обратился Брегадзе к Берзину.– Ты помнишь, что ты сказал в Коджори о писателе, который в своей застольной речи рассказал о том, как с лошади живьем содрали шкуру?

– Да, конечно помню,– улыбнулся Берзин.

– Нельзя было понять, то ли он был разъярен вместе с толпой, желавшей содрать шкуру с лошади, то ли, озверев, сам был готов задушить толпу,– с улыбкой процитировал Брегадзе слова Берзина.

– Сейчас это, наверно, уже выяснилось,– добавил Берзин, неестественно рассмеявшись.

Теперь и работник ГПУ осторожно включился в разговор.

– Кстати, за что вы его арестовали? – скромно осведомился Брегадзе.

– Спроси Берзина, ему это лучше известно,– ответил работник ГПУ.

– Как? – удивился Берзин.

– Помнишь, я давал тебе книгу Достоевского с примечаниями? – спросил работник ГПУ, улыбаясь.

– Ах, да,– ответил Берзин и тоже улыбнулся.

На этом разговор о Тамазе закончился. О каких-либо других причинах ареста работник ГПУ не говорил. Берзи-н был рад, что вина Тамаза заключалась лишь в написании примечаний. Это не считалось большим преступлением – Берзин знал это, как бывший работник ГПУ. «Тамаз еще несколько месяцев будет содержаться в заключении, после чего его оправдают и освободят,– подумал он.– Освобождение, по-видимому, можно как-то ускорить»,– продолжал он размышлять.

В тот же вечер Берзин посетил Нату и сообщил ей все, что узнал о Тамазе. Он попросил ее сохранить это в тайне. Ната очень обрадовалась новости. Радость усилила доверие Берзина к ней. Она потеплела по отношению к Берзину. То неприятное, что было в чертах его лица, теперь исчезло. Более того, в этом спокойном суровом человеке даже ощущалось какое-то тепло. Берзин почувствовал, что произвел впечатление на Нату, и стал немного раскованнее. Эта женщина зажигала его. Она была тем существом, которое внесло сумятицу в его строгое материалистическое мировоззрение. Он не мог отнести Нату к обычной категории женщин. Это еще больше возбуждало его интерес к ней, Прощаясь, он даже поцеловал ей руку. Сделал это необычайно галантно, так что Ната даже не заметила его смущения. Берзин знал, что в этой комнате не было тех неусыпно стерегущих глаз.

С этого дня они стали видеться чаще. Ната была уверена, что Берзину ничего не стоило отвратить от Тамаза любую опасность. Он всегда улыбкой отвечал на ее уверенность и не убавлял, а, наоборот, укреплял ее. Мало-помалу он освободился от скованности. Ната не могла не заметить, что нравилась Берзину. Она думала о любви Тамаза к ней и восприняла чувство Берзина как удар. Но чего бы она только не вынесла ради Тамаза! Она даже готова была пожертвовать ради него своим женским достоинством. Может быть, Берзин ждал от нее именно этого, невольно спрашивала она себя. Она стыдливо избегала ответа на этот вопрос. Берзин не переступал известной грани, хотя и был близок к этому. Ната делала вид, что не замечает его смелости, и в то же время не отвергала его ухаживания, став почти податливой. В такие минуты мужские и женские волны встречались друг с другом, не причиняя ей боли. Берзин заметил это, но решающего шага все же не сделал.

Освобождение Тамаза задерживалось. Ната расстроилась. От тоски по возлюбленному в ее горле пересохло, как у голодной волчицы. Она напоминала иссохшую, потрескавшуюся землю, жаждущую благодатного дождя. Ната воплощала собой Иштар, потерявшую Таммуза. Как и Иштар, ей пришлось спуститься в преисподнюю, чтобы спасти Таммуза, думала она. Лишь теперь она поняла, что имя ее возлюбленного происходит от имени вавилонского героя, и обрадовалась этому. Она должна стать Иштар, должна сбросить с себя все оболочки, оголиться, чтобы вызволить возлюбленного из тьмы. Тогда земля оросится благодатным дождем, тогда ее лоно расцветет, тогда нальются колос и виноградная гроздь, домашний скот снова почувствует свою первобытную силу, вымя коров опять отяжелеет от молока. Да, Ната должна стать Иштар, думала она. К тому же в Берзине ее что-то привлекало...

Она лежала на диване, одетая в атлас цвета солнца. В углу комнаты стояли цветы, много цветов. Они с почти чувственным влечением прижимались Друг к другу. У стены стоял широкий диван с подушками и мутаками. Чувствовалось, что к ним прикасалась горячая плоть. На стене висел большой кашанский ковер, а на нем ветвистые оленьи рога, мечи и клинки. Перед диваном стоял маленький круглый стол, сервированный фруктами. На противоположной стене висело большое зеркало. Оно наполовину отражало лежавшую на диване женщину. Со стороны улицы в комнате было два низких и широких окна, между ними – дверь, выходившая на небольшую террасу. Оранжевого цвета занавеси прикрывали окна. Под ногами ощущалась мягкость, воздух дышал покоем Ната полулежала на диване, слегка опершись на подушки. Берзин сидел в мягком низком кресле у стола и украдкой наблюдал за расслабленным телом женщины. Ему виделось, будто из этого тела поднималось созревшее солнце. Женщина казалась безжизненным растением, дремлющим и жаждущим, слепо-зрячим. Металлический блеск ее глаз потускнел. Берзин был в чаду упоения. Мужчина и женщина обменялись лишь несколькими бессвязными словами, скупыми намеками. Он стал приближаться к дивану. Его колдовской взгляд скользнул по женскому телу, застывшему в сладостной истоме. Рука искала руку Медленный наклон головы – и губы мужчины коснулись обнаженной руки женщины. Рука в испуге отдернулась, но не слишком резко. Робость мужчины исчезла. Сладостный туман окутал женщину – и вот уже ее губы соединились с его губами Ей показалось, что луна обрушилась на нее. О, почему это было не солнце, сожалело женское сердце Еще секунда риска, отваги, поворота судьбы. Еще одна капля – та. что движет вселенную Мгновение, ведомое дикому зверю и Наполеону, Оплошность и фиаско одновременно, Берзин был одурманен ароматом ее тела. Воля его воспламенилась Женщина чувствовала горячее тело мужчины, источавшее жар, словно солнцем нагретый дуб. Ната забылась. Теперь она была лишь женщиной, безличной, земной. Медленно, волнообразно наполнялось ее тело возбуждением.Оно было готово к тому, чтобы переступить последнюю грань, за которой все исчезает. Мужчина прижался к ней, его пылающие уста шептали ей в ухо похотливые, бесстыжие слова. Она вдруг содрогнулась всем своим существом. Прошло несколько минут, и Берзин поцеловал ее в лоб. Затем не спеша вышел из комнаты.

Ната лежала на диване, тяжело дыша, пристыженная, опозоренная. Пламя гнева обожгло ее. Если бы между ними произошло то крайнее, последнее, она не восприняла бы это как падение. Но разве женщина может простить мужчине подобное отступление, даже возлюбленному? Что-то еще напугало ее в нем – он не обнаружил никакой слабости, наоборот, проявил даже силу. Распалил, довел до белого каления, оставаясь сам холодным, и покинул ее. В этом заключалось его превосходство, покорившее, опозорившее ее. Ната напоминала теперь разъяренную волчицу. В таком состоянии она пролежала на диване несколько часов. Медленно приходила в себя – безличная женщина в ней уступала место Нате, ее настоящему «я». Она вспомнила о своей любви к Тамазу, и это смутило ее. Имеет ли она право жертвовать своим женским достоинством ради спасения Тамаза? Она глубоко задумалась. И тут ей снова пришли на ум слова египетской богини Найт: «Никто не снял с меня покрова». Не снял покрова? Но ведь это значит, что она не вся отдалась мужчине, что она была задета им лишь поверхностно. Сама она ведь тоже, наверное, лишь внешне отдалась Берзину. Она стала утешать себя и оправдывать свой поступок. Для спасения Тамаза эта внешняя жертва не имела никакого значения. Ведь Иштар целиком пожертвовала собой для Таммуза: обнажилась, унизилась и приняла на себя все муки. Собственное оправдание не находило здесь внутренней опоры. И тут к ней подкралась соблазнительная мысль: Иштар принесла себя в жертву Таммузу, но пережила ли она при этом еще что-то кроме страдания? Ната побледнела – разве не испытала она с Берзиным похоть Афродиты? Ей стало стыдно своего женского порыва. Здесь, правда, не было любви, ибо любовь – это прежде всего чувство к самой личности, а Берзин в этом смысле не представлял для нее личность. Однако что-то в нем привлекало ее. Она боролась со своим темным демоном. В ее душе «я» боролось с чисто женственным, стихийно-безличностным. Иногда в этой борьбе женщина выходила победительницей, и тогда Ната возвращалась к вопросу, почему этот мужчина покинул ее в решающий миг. Возможно, он воспринял в ней что-то такое, что расстроило его, что-то незначительное, являющееся тем не менее порой решающим в отношениях между мужчиной и женщиной, всего лишь запах или какое-нибудь неловкое движение. «Невероятно!» – подумала Ната. Неужели ее инстинкт мог так огрубеть, что она не почувствовала расстройство мужчины? «Нет, здесь, видимо, кроется какая-то другая загадка»,– решила она.

Берзин как раз после того случая стал еще чаще навещать Нату. Это озадачило ее. Однако запретить ему это она не могла, ибо была уверена, что судьба Тамаза зависела от Берзина. Но он и теперь был робок, сдержан и не доходил до последней черты. Вел себя так, будто между ними ничего не произошло. Ната ценила в нем эту сдержанность. Прошел месяц, и тот первый случай повторился: он покинул ее снова, на сей раз перед самым концом. Она лежала на диване, снова посрамленная, опозоренная. Придя в себя, почувствовала, что уже не сможет принять Берзина. Однако объяснение между ними было пока невозможно. Вдруг она заметила на столе записку. Это был почерк Берзина. Ната прочла следующее: «Вы отдаетесь лишь другому. Это не любовь. Я не могу принять от вас такое чувство. О Тамазе не беспокойтесь». Ната была поражена. Она уже не понимала ни Берзина, ни себя. Могущество этого человека еще более возросло благодаря его благородству. В ее глазах Берзин был теперь рыцарем, холодным и твердым, чарующим и обольстительным.

На самом деле поведение Берзина имело другую подоплеку: он верил лишь в революцию и в блаженство революционной борьбы. Женщина, конечно, тоже может доставить наслаждение, но революция – неизмеримо большее, думал он. Ни одна женщина не смогла бы довести Наполеона до того пьянящего экстаза, каким был для него поход в Египет. Но для такого наслаждения нужна сильная воля. Раскаленное железо окунают в холодную воду, чтобы закалить клинок. Точно также следует закалять волю, считал Берзин. Для этой цели ему нужна была женщина. Сатанинское наслаждение доставляло ему сознание того, что он мог пробудить в женщине вспышку цветения перед последней каплей экстаза. Пьянил его и огонь собственного тела. Но перед последней чертой, жгучей, острой, там, где сливаются воедино два элемента, чтобы причаститься ко вселенной, там, где и преграда, и бездна – обе пьянят,– кто в состоянии остановиться перед этой чертой? Какой мужчина сможет бросить раскаленное железо своей души в холодную воду? Таких нет. А если все же найдется такой? Такой был бы победителем среди победителей, ибо он преодолел бы в себе половое начало, нечто неодолимое, и преодолел бы не аскетизмом, а, наоборот, пробуждением к жизни. Вот каково было направление демонической мысли Берзина. Единственной целью его было стать победителем. Для достижения этой цели он выбрал Нату. Он, правда, опасался, что не сможет устоять перед ее чарами, ибо среди всех женщин, которых он знал, она была самой привлекательной. Но именно привлекательность Наты еще больше раззадоривала его. Его тайный план в революционной борьбе также был беспримерным, с Натой же он испытывал сам себя. Кроме того, Берзин где-то слышал, что подобное половое сношение умножает оккультную силу человека. «Когда семя преображено, тело дышит здоровьем и свободой,– так сказано в «Золотом цветке» у китайцев. Легенда повествует о том, что мастер Понг дожил до 880 лет благодаря тому, что использовал для продления своей жизни девушек-служанок. Берзин часто пытался применить этот метод в России: пылающая женщина изливала на него потоки энергии. Если бы между ними произошло обычное половое сношение, то ему, правда, передалась бы энергия женщины, но при этом он лишился бы своей собственной. Он верил в мистическое знание, заключающееся в том, что извержение семени ущербляет и дробит человека. Здесь, с Натой, этой современной Иштар, он торжествовал победу.

Берзин всегда заранее предвкушал свой триумф. Однако, кого или чего это могло коснуться, никто не мог предугадать, кроме самого Берзина. Но он не заметил, что вместе с земной силой принимал от Наты и волны душевного благородства. Для Берзина это могло означать лишь одно – утрату твердости, то есть слабость.

НЕСУЩЕСТВЕННЫЕ СЛЕДЫ

Тамаза еще несколько раз допросили. По его делу был назначен другой следователь, более опытный и твердый. Однако и этот следователь не нашел никакой связи между Тамазом и московским автором. Одновременно велся допрос и этого автора в московском ГПУ, и там не было найдено ни одной улики против Тамаза. В ГПУ поражались: как могло случиться, что два совершенно разных автора независимо друг от друга сделали к одной и той же книге почти одинаковые примечания? Особенно удивил этот факт тбилисского работника ГПУ. Он стал чаще видеть Берзина, ибо полагал, что тот был посвящен в темные проблемы Достоевского. Берзин и сам желал этих встреч. Однако никому не хотелось заговаривать первым об этом деле, хотя оба, как опытные работники ГПУ, и угадывали его скрытую сторону. Однажды Берзин как бы между прочим спросил своего собеседника, что по-грузински означает слово «джуга», которым помечено так много мест в книге. Работник ГПУ ожидал как раз этот вопрос от Берзина. Слово за слово – и вот уже через несколько минут в их разговор почти незаметно включилось дело Тамаза. С некоторым недоумением на лице работник ГПУ упомянул и о московском деле: там, мол, найден экземпляр того же романа с почти такими же примечаниями. О связи московского автора с тайной организацией он умолчал. Берзин ответил ему, что он, дескать, не видит в этом ничего удивительного, ведь .могли бы, скажем, два ленинца независимо друг от друга снабдить одну и ту же книгу одинаковыми примечаниями! Работник ГПУ был приятно удивлен, но не подал виду. Итак, загадка была разрешена: Тамаз не связан с московским автором.

Так с помощью Берзина от Тамаза было отведено главное обвинение. И все же его пока не хотели отпускать, по-видимому, полагая, что против него могут всплыть еще какие-то изобличающие факты.

Тамаз, лежа на кровати, повернулся к стене и вдруг увидел на ней надпись, сделанную карандашом: «Где ты, Бог?» Тамазу стало не по себе. Кто мог это написать? Жив ли он еще или?.. Тамазу не хотелось договаривать эту фразу до конца. Он вдруг ясно представил себе образ этого человека. Он одинок и беспомощен. А Бог? Мысли Тамаза наткнулись на нечто жутко таинственное: как знать, может быть, и Он одинок? Ведь Он тоже страдает. Тамаз зарыл лицо в подушку. И почувствовал острую боль. Но это не была обычная телесная или даже душевная боль. Гиви вдруг прервал свое тихое пение. В камере стало еще тише.

Тамаз стал перебирать в уме все свои слова и поступки, которые могли быть расценены как антисоветские. Неужели он все сказал на допросе? Одно он все-таки утаил. Несколько месяцев тому назад он в составе делегации деятелей кино был в Батуми. Там тайно встретился с одним грузинским эмигрантом из Парижа, своим другом, посланным в Грузию с тайной политической миссией. Об этом факте он умолчал. Почему? Тамаз был совершенно уверен, что ГПУ ничего не было известно об этой встрече. В тот день была ветреная погода, и головы многих были покрыты башлыком. И Тамаз надел башлык. На нем было пальто цвета хаки. Так его трудно было узнать. Разговор с другом длился три часа. После этого эмигрант вышел через заднюю дверь, а Тамаз через главную. Была уже ночь. Тамаз внимательно огляделся. Вдруг за углом он увидел приближающуюся тень. К счастью, в это время проезжала пролетка. Тамаз кликнул извозчика, забрался в пролетку и укатил. Он спешил в гостиницу, но вышел в маленьком переулке, чтобы на всякий случай сбить со следа и извозчика. Итак, от преследования он ушел, надеясь, что избежал и сетей ГПУ. И еще одно обстоятельство вселяло уверенность: после той встречи прошло несколько месяцев, в течение которых ничего не произошло. Из этого Тамаз заключил, что если бы он тогда был узнан, то его уже потревожили бы за это время. Теперь же лучше всего утаить факт той встречи, тем более что парижского миссионера он видел вместе с Леваном, который теперь тоже сидел в ГПУ. Показания Тамаза могли повредить Левану. Так думал Тамаз.

Однако роковую роль во всей этой истории сыграл маленький эпизод, который не был известен Тамазу. Тень, показавшаяся тогда подозрительной, попыталась догнать пролетку. Не настигнув ни ее, ни машины, она успела заметить номер пролетки: 27. На другой день извозчика пролетки вызвали в ГПУ и допросили. Он сказал, что не з.чает, мол, кто был вчера его пассажиром, и даже не узнал бы его, если бы увидел еще раз, так как лицо его скрывал башлык. Он вышел неподалеку от гостиницы «Франс». «И это все, что вы можете сказать нам?» – спросили извозчика. Тот добавил, что в ту ночь он уже никого не перевозил, но на другое утро нашел в своей пролетке металлическую зажигалку. Работники ГПУ навострили уши и тут же отобрали у извозчика находку. Ее затем передали швейцару гостиницы с поручением показать каждому постояльцу. Она была показана и Тамазу, который признал в ней свою. Почему же тогда его не арестовали сразу? Тамаз ошибался и теперь. Если бы его сразу арестовали, то таинственный миссионер стал бы действовать осторожнее. ГПУ решило оставить его на некоторое время в покое, постоянно следя за ним, чтобы получить в руки сразу все нити, которые вели к нему. Некоторые из этих нитей им удалось нащупать, но миссионер ускользнул от них.

Тамаза еще раз вызвали на допрос. О московской истории уже не упоминали, забыт был и Достоевский. Следователь вел допрос таким образом, чтобы навести Тамаза на исповедь о происшествии в Батуми, и не потому, что это смягчило бы его вину. Речь шла о другом: тот, кто начинает с исповеди, неизбежно переходит к покаянию, и эту цель как раз и преследовал работник ГПУ. Тамаз знал это и ловко обходил вопрос.

– Не встречались ли вы тайно с кем-нибудь? – обратился к нему наконец следователь с язвительной усмешкой.

– С кем? – спросил Тамаз удивленно.

– Вам это лучше известно...– Усмешка исчезла с лица следователя.

– Я не припомню такого случая...– прошептал Тамаз.

Он почувствовал, что попался в западню. Следователь заметил, что Тамаз побледнел. Сухо, хладнокровно, с расстановкой и ударением на каждом слове, точно выдавливая каплю по капле яд, он произнес:

– Я полагаю, что вы когда-то потеряли в Батуми зажигалку.

Тамаз оцепенел. Следователь сообщил ему всю историю с зажигалкой. Следователь намеренно раскрыл свои карты – это был тот искусный прием, который должен был означать: нам все известно и для вас будет лучше, если вы во всем признаетесь. На самом деле ГПУ знало лишь то, что Тамаз встретился с миссионером. Искусный прием сработал – Тамаз поддался на уловку.

– Ах, да, теперь я вспоминаю,– ответил Тамаз.

Колючий взгляд следователя заметил, как Тамаз собирался с духом. Тамаз понял, что отрицать факт той встречи уже не имело смысла. Он сник и признался, что встретился с миссионером совершенно случайно. Тот, мол, был переодет в нищего, но они узнали друг друга и миссионер попросил его о встрече, в чем он, Тамаз, не мог отказать, так как был знаком с ним.

Следователь помолчал немного и стал слушать так, как если бы видел что-то за словами Тамаза.

– Впрочем, мы с ним ничего не говорили против Советской власти. Но нам надо было непременно встретиться,– добавил Тамаз.

– Почему? – спросил следователь удивленно.

И Тамаз сообщил ему все, что думал. Борьбу против Советской власти, он_г мол_г даже считает пагубной для народа. Во-первых, потому, что революция устранила класс зажиточных, в результате чего уже не господствует власть имущих, сосредоточенная в руках меньшинства. В этом отношении воздух стал чище. Правда, в Советском Союзе все бедны, но... это, по-видимому, временное явление. Затем национальный вопрос: ни одна из существовавших в царской России партий не смогла бы так радикально решить эту задачу. Хотя формальная сторона вопроса здесь решена ощутимее, но для угнетенных народов это уже большое достижение. На примере Грузии можно убедиться в том, что народ чисто психологически не может включиться в эту систему, но, объективно говоря, можно увидеть, что в ней создается и много полезного: например, электрификация, орошение засушливых земель и осушение болот, а также разведение субтропических культур.

– Все это, несомненно, полезные свершения,– заключил Тамаз. Он не кривил душой, хотя тон его слов тогда и теперь не был ровен.

Следователь испытующим взглядом посмотрел на него.

– Я не хочу, чтобы восстание 1924 года, которое я считал и считаю безумием, повторилось,– добавил Тамаз.

– Там, где нет безумия, не рождается ничего великого – это ведь ваши слова,– процитировал следователь из произведений Тамаза.

– Это сказано образно,– ответил Тамаз немного обиженно.

– Ах, да, ведь вы, поэты, любите образы,– заметил следователь еще язвительнее.

– Не более, чем вы, политики – реальность,– отпарировал Тамаз.