Текст книги "Убиенная душа"

Автор книги: Аннушка Гапоненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Исчезла всякая, сколько-нибудь ощутимая реальность. Подлинной оставалась лишь земля, не свойственна ведь ей никакая истерия. Появились тракторы, были созданы колхозы. Крестьянин стал каким-то пугливым, сконфуженным – инстинктом ощущал нечто чуждое ему. В Африке бездетная супружеская чета совокупляется на цветущем поле, чтобы взять у земли ее плодотворящий дар, ибо там, в земле или на земле происходит нечто похожее на то, что совершается между мужчиной и женщиной. Колхозы утвердились, но крестьянин смутно догадывался: то, что здесь произошло, было лишь насилием, но не оплодотворением. Воспринимал это новое как умерщвление, как осквернение матери. Он видел, что земля принадлежала ему так же, как жена, что виноградник плоть от плоти его, как и его сын. Он любил это дерево и знал как свои пять пальцев каждый сук, каждый лист на нем. Помнил, что еще дед его посадил это дерево и все их поколение срослось с его корнями. «Нет, здесь творится что-то нечистое, несправедливое»,– думал крестьянин. Нельзя превращать землю в фабрику. Фабрика ведь производит товары, миллионы товаров, но не плоды. Колхозы росли, расширялись, а земля вместо плодов приносила лишь продукцию. Земля была лишена благодати, так как сердце не склонялось к земле. Государство шествовало по земле, вооруженное европейским «рацио». Крестьянин своим земным чутьем встретил его в штыки, и завязалась борьба не на жизнь, а на смерть.

Крестьянин не мог приспособиться к колхозу, да и не только крестьянин – даже скот. Бык взламывал своими мощными рогами дверь коровника, покидая коллективные ясли, и рвался на свой привычный двор. Комсомольцы преследовали его, охаживали плетьми. Вернувшихся домой животных дети встречали ласково, с сияющими от радости глазами. Глаза быка наполнялись слезами. Так в прежние времена встречали вернувшихся с сибирской каторги. Комсомольцев не трогало ни то, как дети, всхлипывая, ласкали своего быка, ни его спокойная радость возвращения, ведь им нужно было любой ценой вернуть быка на колхозный двор. Старый крестьянин обратился к ним со словами: «Дайте быку хоть сегодня переночевать в своем хлеве». В словах этих сквозила ничем не прикрытая насмешка. Тихим шепотом он еще добавил: «Даже бык не хочет идти в их колхоз». Другой крестьянин, что подошел в это время к ним, покачал головой и сказал: «Ты, кажется, забыл, что раньше с быками обращались иначе. На опушке леса иногда пировали благородные люди. К ним подгоняли молодого быка. Голову его и передние ноги привязывали к одному дереву, а задние – к другому. Приходил мясник, крестился, испрашивая у Всевышнего помилования, и затем с молниеносной быстротой острым ножом сзади вырезал у быка половой член. Страшный рев быка перекрывал шум пировавших, которые разожгли огонь для шашлыка, ибо такой шашлык не сравним ни с каким другим, ведь сгущенная кровь особенно приятна на вкус, не так ли? Ты, видно, еще мечтаешь о тех временах. И, конечно, помнишь, как это было?» Старый крестьянин ответил ему: «Мне не нужно ни того времени, когда мучали быка, ни колхозов, в которых скот привязывают к общим яслям. Ты же видишь, скот и сам этого не хочет...» Борьба вокруг колхозов не прекращалась.

Строились электростанции, выпускались сельскохозяйственные машины, осушались болота, укрощалась стихия, создавались ирригационные системы и устраивались торжества по случаю их открытия. При этом собирался народ, пели Интернационал, по радио передавались поздравления из Москвы, Харькова, Минска, Баку, Тбилиси. Это был праздник по случаю укрощения реки, торжество свободного труда, но недоставало великого мгновения, подобного тому, когда египтянин с первыми лучами солнца видел улетающего сокола – египетский символ солнца; недоставало той блаженной минуты, когда он, любящий, полный солнечного семени, приближался к возлюбленной Земле.

Строились новые дороги в отдаленных областях, где, как и тысячи лет тому назад, обитали древние племена. Нередко для того, чтобы проложить дорогу, приходилось взрывать чрево горы, а вместе с ним и чистый источник, который, по религиозному представлению, является святыней. С ужасом взирало племя на разрушение источника со смятенными сердцами, мрачные, тяжело люди этого племени переживали смерть святыни. Расколдованный, он теперь походил на жалкого хищника, лишенного чутья. Племя беспомощно стояло перед образовавшейся пустотой.

Происходила борьба элементов внутри человека, ни на минуту не прекращалась и борьба между людьми. Было принято постановление карать смертной казнью за хищение колхозного добра. Кражу всегда очень легко обнаружить, и в деревнях началось повальное обвинение друг друга в воровстве. Крестьяне теперь боялись убирать урожай, чтобы не быть уличенными. Во многих районах подсолнух так и стоял, так как семечки всех соблазняли. Невозможно убирать их, не попробовав хоть немного. Особенно трудно это было для русского человека, для которого лущение семечек означает слияние с ритмом космоса. Работа по уборке подсолнуха распределялась следующим образом: одни работали, другие следили за тем, чтобы никто ничего не взял. Трактористы отвечали лишь за трактор, за бензином должны были следить другие. Шофера не ручались за сохранность груза: «Мне моя жизнь дорога, каннибалов нынче хватает, меня непременно обвинят в воровстве, и тогда не жди спасения». Некоторые не решались даже брать без контроля семена для посева. Так началась борьба и между самими крестьянами, которых даже чисто внешне трудно было дифференцировать. Фабрика одежды в Москве, снабжавшая провинциальные театры реквизитом, объявила, что у нее накопился солидный запас: окладистые кулацкие бороды, рыжие, раздвоенные бороды для середняков, маленькие курчавые бородки для мелких крестьян, а также крошечные бороденки для колхозников. Борьба шла между человеком и человеком. Так сын донес на отца, присвоившего себе часть колхозного урожая. Отца сослали в Сибирь, а сына застрелил двоюродный брат. Эта страшная весть достигла ссыльного отца, он скорбел о своем сыне, взывая к Всемогущему о прощении.

Шла борьба за утверждение нового, но старое собиралось с силами и проливалась кровь. Матери рожали близнецов, из которых один был Авелем, а другой – Каином. Всюду царили раздор, измена, донос, недоверие, страх. Вместе с тем было еще нечто такое, что нельзя было назвать ни революцией, ни контрреволюцией, что не ведало ничего ни о кулачестве, ни о пятилетке, ни о плане. Это нечто и знать не хотело ни о Центральном Комитете, ни о генеральном секретаре. Это нечто – человеческое сердце, исполненное огня и Бога. В царившей вокруг тьме вдруг озарялось пламенем сердце, в котором были молитва и радость. На необозримых русских равнинах, в Сибири, на Украине, на Кавказе – всюду рождался Христос или Таммуз, тихо, неприметно живя в каком-нибудь захолустье.

Все, что случалось, записывалось, но не открыто, а втайне, как в Акаше у индусов. Все происходящее запечатлевалось: на дереве, на камне, на морде собаки, на лице человека, на склонах гор, на морских волнах, на мху, на гнилушках. Все фиксировалось тайно и повсюду. Но если кто-нибудь расшифровал бы и растолковал тайные записи, то поднялась бы буря протеста. Стали бы заверять, что ничего подобного не происходило. И вот что поразительно: сам разоблачитель начал бы уверять себя в том, что все это было лишь плодом его больного воображения.

Ромен Ролдан опубликовал новое обращение к советскому народу, которое скорее было проникнуто сознанием гибели капиталистического мира, нежели пониманием процессов, происходящих на земле, породившей Толстого. Бернард Шоу в сенсационном интервью выразил свое восхищение успехами Советского Союза, озабоченный тем, что слова его будут истолкованы превратно. Андре Жид написал исповедь – этот бесхребетный утонченный латинянин уповал на обновление крови за счет варварской России. Внимание всего мира было приковано к новому, северному сфинксу с пятиконечной звездой. И поразительно – тайная пентаграмма стояла в перевернутом виде! Появилось бесчисленное множество книг, в которых можно было найти все, но только не реальность. Сфинкс лишь улыбался. Проницательный взгляд мог разглядеть в нем лицо генерального секретаря, воплощавшего всю систему страны. Судьбы людей зависели от него, сам он был средоточием Революции, аккумулятором ее энергии. Безличное сконцентрировалось в одном лице, лишив личность личностного: генеральный секретарь уже не был человеком, а был лишь существом. Писались его биографии, публиковались литературные очерки о нем. Радио разносило по всей стране каждое его слово. Миллионы думали о нем: одни с почтением, другие с доверием, третьи с проклятием. Не было человека, который не ловил бы себя на мысли, что волей-неволей думает о генеральном секретаре. Порой эта мысль искушала: что произойдет, если он будет низвергнут? Мысль тут же гасла от страха. Человек этот был Сталин. Ленин не сконцентрировал в себе такую огромную силу, как Сталин. В истории человечества не было диктатора, который сосредоточил бы в своих руках такую ничем и никем не ограниченную власть. Все, и коммунисты, и беспартийные, мучительно пытались найти объяснение этого феномена. Все чувствовали его силу, но никто не любил его. Любая попытка лишить его власти заранее была обречена на неудачу. Феномен Сталина воспринимался людьми как некая демоническая сила.

Так и Тамаз через атмосферу прочел тайную, ненаписанную хронику. Но он не подозревал, что эта демоническая сила больше всего мучала того (это был Берзин), кто и сам был сильной личностью. На грузинской земле Берзину легче было изучить характер Сталина.

ГОРОСКОП СТАЛИНА

Тамаз лежал на диване, листая томик своих стихотворений. Была ночь. Он прочел несколько стихов, но они показались ему чужими. «Неужели это написал я?» – с удивлением спросил он себя, улыбнувшись, отложил книгу и взял другую. Это были размышления о Пушкине. Он уже читал эту книгу и теперь лишь перелистывал ее. Но странно: он с трудом понимал свои примечания. Неужели он так изменился, удивился еще больше прежнего. Он отложил и эту книгу и отсутствующим взглядом уставился на остывшую золу камина. Его комната, всегда уютная, показалась ему теперь чужой и необжитой Тамаз посмотрел на стены, задержав взгляд на темных линиях лопнувших обоев. Ломаные линии образовали странные руны – они напоминали буквы, написанные рукой безумца. Как зачарованный читал Тамаз эти буквы, и среди них имя «Сталин». Не обезумел ли он сам? Он хотел прочесть в этих буквах что-то другое, но навязавшееся имя не оставляло его. Тамаз задумался. Вдруг он вспомнил об одной своей тетради. Резко вскочил и взволнованно стал искать в своих бумагах. Он нашел тетрадь. Это были заметки о Сталине, написанные им в виде анналов несколько недель тому назад. Он разжег огонь в камине и, странно возбужденный, начал читать.

«Ленин назвал Сталина: «чудесный грузин». «Чудесного» в Сталине было хоть отбавляй, а вот грузинского – весьма и весьма немного. В Грузии необычность характера Сталина объясняли происхождением – отец его был родом из Осетии. Не исключено, однако, что мы имеем здесь дело с другим феноменом. В недрах каждого народа рождается и нечто чуждое ему и даже направленное против него. Это, по– видимому, чисто биологическая тайна. Сталин был грузином лишь в той мере, в какой он был его антиподом.

«Окаменевшая голова доисторической ящерицы» – так назвал Сталина один из его бывших сотрудников, не подозревавший, возможно, что попал в точку. Узкий лоб выдавал человека решительных действий. У Сталина в мыслительном отношении был сильный «хребет» – он обладал нюхом рептилии. В детстве он перенес оспу, и едва заметные рубцы, оставшиеся после нее, как бы подчеркивали эту доисторичность – так же, впрочем, как и веснушки, придававшие его лицу цвет цесарки. Под усами укрывались усмешка и ирония, говорившие: «Я, конечно, догадываюсь, что ты хочешь скрыть от меня». Эта молчаливая констатация подчеркивалась высоко поднятой левой бровью. (Примечательно, что у Ленина поднималась правая.) Маленькие, колючие, непроницаемые глаза глядели неподвижно, как бы подстерегая добычу. В его теле чувствовалась холодная кровь существа, несущего бедствия другим, способного перехитрить кого бы то ни было. Под его взглядом никла любая воля.

Сталин ходил медленно, мягко, как кошка. Как будто хотел укрыться от чего-то или напасть из-за утла. Тайное колдовство, могущее быть невидимым, не досужий вымысел. В Тибете, например, оно реальность. Тибетец (йог), не желающий привлекать к себе внимание, становится невидимым: сверхчеловеческим усилием воли прячется он в своей оболочке, уменьшая, таким образом, действие видимых элементов. Таким был Сталин уже в то время, когда его преследовала царская охранка за революционную деятельность. Словно лунатик, носился он по улицам, выслеживая и таясь. Когда же он бывал настигнут, то пугался не лунатик, а преследователь, которому казалось, что он идит перед собой не реального человека, а призрак с маской вместо лица.

У Сталина было много имен, но не для того, чтобы с их помощью сохранять свою нелегальность. Для него, как и для Стендаля, это были подлинные имена. Имя содержит в себе личность – так думали древние египтяне. Сталин постоянно менял свое имя, ибо знал, что так его трудно будет обнаружить и арестовать. Когда же это все-таки случалось, он ловко ускользал из любых рук. Он побывал во многих тюрьмах – в Тифлисе, Баку, Батуми, в Центральной России и Сибири, постоянно совершая оттуда побеги. Его ссылали неоднократно, но он каждый раз уходил, появляясь в новом месте, под другим именем, под другой личиной. Заметных следов он не оставлял. И вдруг выплывал где-то безымянный путник, подобный Голему, который, по древнееврейскому преданию, через каждые тридцать лет посещает вселенную. При встрече с ним содрогаешься, но когда приходишь в себя, его уже нет.

Сталин, как змея, сбрасывал с себя кожу, становясь, таким образом, внутренне неприкасаемым. Но он был вооружен и другими средствами самозащиты, он обладал способностью презирать действительность.

Однажды политических заключенных в бакинской тюрьме заставили пройти сквозь строй солдат, вооруженных шпицрутенами. И Сталин прошел сквозь строй. Но как? В руке он держал брошюру – несомненно, марксистскую. Он шел сквозь строй солдат, читая, как будто происходящее вокруг него не имело к нему никакого отношения. Он поднял палачей на смех, защитив себя от морального ущерба. И уже тогда обрел свое подлинное «я».

Как появился на свет и как рос этот аноним? Отец его был сапожником. Пьяница, грубый и язвительный человек. Мать Сталина являла собой во всех отношениях противоположность отцу. Отец бил мать, когда бывал пьяным. Бил он и своего единственного малолетнего сына. В хибарке, где обитала семья, царили нужда, свирепость и слезы. Уже при одной мысли о возвращении отца сына охватывала дрожь. В мире он видел лишь безобразное, а родной отец казался ему чудовищем. Все это оставило неизгладимый след в душе ребенка.

На Востоке знают, какое место занимает в семье отец: он семя оплодотворяющее, космическое начало. Если разрезать зародышевую клетку лягушки на две половины, то родятся две лягушки. Каждая из обеих частей становится не пол-лягу1пкой, а целой, но вполовину меньшей по величине. Биология здесь удивительным образом подтверждает приоритет отца, существующий на Востоке. Из одной зародышевой клетки, таким образом, рождаются два существа. А что же происходит с первоначальной клеткой, предназначенной для воспроизведения? Она не обрела плоть, физически она уже не существует, но метафизически она продолжает жить в обеих маленьких лягушках. Каждая из них содержит в себе нерожденного отца. В них живет родовая память об отце. Там, где эта память умирает, жизнь находится в опасности.

В доме Сталина эта память была убита. Сын проклял отца, проклял семя, породившее его, возненавидел самое творение. Для него не существовало любви, ничто не радовало его. Жизнь его была отравлена неистребимой ненавистью к отцу. Такому сыну, практически растущему без отца, всегда с самого же начала недостает чего-то существенного– радости жизни. Душа такого человека не в состоянии глубоко раскрыться перед лицом мироздания. Она никогда не сможет стать воплощенной частью мистически раздробленного Бога. Она холодна, тверда, сурова. Такой человек никогда не испытывает состояние экстаза. Если бы такой, не имеющий отца человек послушал Девятую симфонию Бетховена, особенно ее финал, где в бушующий, словно море, оркестр врываются голоса людей, опьяненных Дионисом, голоса тех, кому открылась иная жизнь, новая – человеческая или сверхчеловеческая,– он, несмотря ни на что, не сломал бы свою скорлупу, чтобы приобщиться к безбрежной действительности. Остался бы холодным, твердым, суровым. Сам не обладая эмоциональностью, он не выносит ее в других, экстаз раздражает его. Такое существо с самого же начала мистически повреждено, у него явные симптомы тяжелого заболевания. Легенда о Каине и Авеле здесь весьма кстати: Бог принял дар Авеля и отверг дар Каина. Почему? Легенда не дает нам никаких объяснений. Может быть, дар Каина был принесен не от сердца? Возможно, он хотел сделать это, но дальше желания дело не пошло. Объяснением может, пожалуй, быть лишь то, что Каину изначально недоставало дара жизни. На это предположение наводят нас страницы Книги Бытия: если бы Каинов дар был принят богом Яхве, совершил ли бы он тогда братоубийство? У того, кому отказано в даре жизни, сердце закрыто для душевных порывов. Сосо Джугашвили, быть может, с горечью чувствовал это уже в юности, когда он навещал, скажем, больного школьного товарища. Он как будто сердечно говорил со своим одноклассником, но слова его не трогали больного. Приходил другой товарищ. Он с любовью прикладывал руку ко лбу больного, и боль утихала. Божественной силой является дар жизни. Как говорит у Гете Гретхен о Мефистофеле?

Он мне непобедимо гадок.

В соседстве этого шута.

Нейдет молитва на уста,

И даже кажется, мой милый,

Что и тебя я разлюбила,

Такая в сердце пустота.

Наивная душа Гретхен здесь что-то чувствует. Уже лишь одним своим присутствием Мефистофель убивает любовь, разлагает ее атмосферу. Лирическое начало ему чуждо. Он мог бы создать и более прекрасные стихи, чем Райнер Мария Рильке, но в них недоставало бы одного: того неосязаемого поэтического потока, который столь благодатно струится из стихотворения Рильке. В этом кроется тайна проклятия. Поэтическое вдохновение никогда не посещало Сталина, хотя юношей он и пел в церковном хоре бархатным альтом. Но это уже тогда был, несомненно, голос падшего ангела, ибо и падший ангел чарует своим пением. Сталин даже пытался писать стихи. Это были патриотические стихотворения. Однако он параллельно изучал эсперанто, ибо уже в то время верил в возможность существования всемирного языка, естественно, такого, который был бы сконструирован чисто механически. Его явно раздражало органическое многообразие мира. Более того, он не выносил самое жизнь. Он, точно преступник, тянулся к разрушению, желая испытать и применить на деле свою всесокрушающую волю.

Нигилизм пришелся ему весьма кстати. Владимир Соловьев сформулировал все потуги русских нигилистов следующей иронической фразой: «Человек произошел от обезьяны, следовательно: да здравствует свобода!» Здесь, правда, «следовательно» – сущая бессмыслица, ибо ведь трудно поверить, что происхождение человека от обезьяны могло бы гарантировать человеку свободу. Но дело в том, что психология зачастую сбивает логику с толку, а в этом силлогизме непременно заключалась какая-то психологическая загадка. Если бы было доказано, что человек относится к обезьяньему роду, тогда даже все избранные утратили бы свои преимущества перед прочими людьми. Наполеон не представлял бы собой ничего выдающегося, а был бы лишь «некто», а Клеопатра – такой же, как и любая другая женщина. Вместе с их преимуществами исчезло бы и благоговение перед ними. Так полагали нигилисты. Однако основополагающей здесь была еще одна скрытая мысль: коль скоро человек в своей сущности равен обезьяне, то учение о сотворении мира, в котором человек создан по образу и подобию Бога, можно объявить заблуждением, вытравив тем самым из сознания человека его богоподобие. Эта мысль, правда, не была достаточно четко сформулирована нигилистами, но тем не менее они упорно придерживались ее.

И Сталин не избежал влияния нигилистов, начав усердно заниматься естественными науками. Он был твердо уверен в том, что эти штудии приведут его к безбожию. Именно в этом заключался коренной вопрос: если Бога уже нет, то обреталась свобода. Он не уяснил себе, однако, что оторванный от Бога, безбожный человек утрачивает и связь со вселенной. Возможно, Сталин подсознательно стремился именно к этому. Если порвать сакральные нити, связующие вещи воедино, то можно разрушить самое жизнь. Расчет был верным для того, кому жизнь с самого начала приносила лишь муки.

Он обладал феноменальной памятью – но не воспоминанием! – и железной, холодной логикой. Он удалился от Бога и взрастил себя для преступного самовластия. Он во всем видел негативное, а когда встречал на своем пути положительное, то язвительно усмехался. Хладнокровный, он нередко становился жестоким и неумолимым. Рассказывают, что однажды, проходя по узкой улочке, он случайно наступил на цыпленка и сломал ему ногу. Цыпленок с писком пытался убежать. Сталин догнал и раздавил его. «Ты все равно ни для чего уже не будешь годным»,– сказал он в приступе ярости... В эту минуту по его лицу, наверно, промелькнуло что-то, отразилось вдруг другое, чужое и жуткое лицо.

Ненавистнику жизни всюду мерещились враги. Для подавления врага нужно обладать двумя качествами: выдержкой и иронией. Выдержка у Сталина была такая же, как у йога, а ирония воистину беспримерной... Медленно, незаметно, бесстрастно дразнил, колол он своего противника, подтрунивая над ним, выводя его из себя. С помощью клеветы и унижения устранял своих врагов. В этом он был беспощаден и жесток. Его холодная усмешка временами переходила в язвительный смешок. Был ли он злым человеком в обычном понимании? Нет. Он не был ни убийцей, ни разбойником, ни каким-нибудь другим преступником. Напротив, он желал людям самого лучшего. И все же в его характере был зачаток чего-то чужеродно злого. Может быть, он преследовал какую-нибудь личную выгоду? Отнюдь нет. Земные радости – женщины, вино, азартные игры, дурман – для него не существовали. Характерно, что за грузинским столом, где всегда воздают должное Дионису, он один неизменно оставался трезвым. Он был щедрым постольку, поскольку находил этому оправдание. Не скупился и на советы, наставляя своих товарищей. Но ни с кем он не был близок. У него не было ни одного настоящего друга, ибо любого друга всегда подчинял себе. Не исключено, что он в глубине души сознавал это как печальный факт. Можно себе представить, что его порой даже мучал собственный характер. В такие мгновения он, возможно, впадал в меланхолию. Но едва ли вероятно, чтобы он хоть на миг обнаружил это душевное состояние. Ему всегда что-то мешало излить кому-нибудь свою душу. Со старым миром у него все было покончено. Ни кровное родство, ни народ, ни общность души, ни вера для него теперь не существовали. Народ был заменен массой, а душа – классом. Здесь он был в своей стихии. Для восприятия социалистической идеи он вполне созрел. Учения Сен-Симона и Фурье его не интересовали, так как он никогда не был склонен ни к романтике, ни к утопии. А вот доктрина Маркса поразила его воображение. Здесь были логика и твердость, а не мягкотелость некой меньшевистской разновидности. Сталин был прирожденным большевиком. В прошедшие времена того или иного человека, случалось, называли дохристианским христианином. Сталина с полным правом можно назвать доболыневистским большевиком. Через Россию нелегальная марксистская литература попадала и в Грузию. Среди этих брошюр вдруг стали появляться и статьи Ленина. Они целиком захватили Сталина. Для него началась новая жизнь. Он раз и навсегда нашел свое место, но в другом человеке. В идеях Ленина Сталин нашел то, к чему слепо, на ощупь стремился: демонизм марксистской идеи. То, что на Западе было «словом», должно было стать на Востоке «делом». Но «дело» это невиданным ураганом должно было пронестись по миру, уже до этого потрясенному войной.

Ленин представлял собой сжатую в одном кулаке энергию этого урагана. Когда он в пломбированном вагоне вместе со своими соратниками проследовал через Германию, чтобы раздуть в России пожар революции, человечество не подозревало, какая вулканическая сила сконцентрировалась в этом вагоне. Ленин появился в России, как судьба революции. Он стал ее космическим творцом. Две стихии соединились в одном человеке: славянская и монгольская. Славянская – дыхание хаоса и презрение к пределам, монгольская – затаенная меланхолия и страсть к просторам. Воля и инстинкт составляли в нем одно целое. Он обладал прирожденными качествами хирурга, которые, став взрослым, он развил в себе до высочайшего мастерства: точный глазомер, безошибочная интуиция, самообладание – но не холодное, а пламенное – и твердая рука. Уже при первой встрече с Лениным в нем чувствовались эти качества. Сталин же почувствовал их еще до встречи с Лениным.

В 1903 году он получил письмо от Ленина откуда-то из Европы, что означало для него не меньше, чем получение Моисеевых скрижалей. В 1905 году Сталин встретил Ленина на партийной конференции в Финляндии. Великий революционер увидел в молчаливом грузине надежного бойца.

В 1906 году состоялся партийный съезд в Стокгольме, на котором большевики потерпели поражение. Но как воспринял Ленин это поражение? «Не горюйте, товарищи, мы непременно победим, ибо мы на верном пути!» Среди его сторонников Сталин был единственным, кто воспринял эти слова не только ушами. Уже в 1907 году на партсъезде в Лондоне большевики победили. Как же отнесся Ленин к этой победе? Сталин позднее вспоминал об этом: «После своей победы он стал особенно бдительным». И процитировал слова Ленина: «Во-первых, пусть успех не вскружит вам голову; во-вторых, закрепите успех; в-третьих, уничтожьте врага, ибо он лишь повержен, но еще не мертв». Больше всего эти слова пришлись по душе Сталину, так как он никогда не упивался победой и не оставлял противника недобитым. На съездах Сталин был неразговорчив Он молчал, как и подобает человеку действия.

Стихией Сталина была масса – здесь он был самим собой От скалистых берегов Финляндии до побережья Колхиды он чувствовал себя органически слитым с массой. Встречался с русскими, поляками, украинцами, грузинами, азербайджанцами, латышами, литовцами, евреями и с представителями многих других национальностей. Он хорошо изучил еще дремавшую тогда психологию рабочего класса. Держал руку на пульсе масс, пробуждая их пролетарский инстинкт. Сталин выкристаллизовал их волю и боевой дух. Он встречался с тысячами и был знаком с тысячами. У него не было друзей, а было лишь неисчислимое множество товарищей. Он не оставлял охранке следов, но в рабочих массах он оставил неизгладимый след. Но и здесь держался в тени: он появлялся на сходках нелегальных организаций, как таинственный аноним пролетарской души. Нет ничего удивительного в том, что он с самого начала почувствовал все своеобразие русской революции. В 1917 году после июльских событий состоялась партийная конференция. Ленин в ней не участвовал, так как скрывался в это время. Не было на ней и Троцкого, ибо лишь на этой конференции он был избран членом Центрального Комитета. Руководил конференцией Сталин. Он произнес историческую речь: «Не исключено, что именно Россия в исключительной степени станет той страной, которая проложит путь к социализму... Фундамент нашей революции гораздо шире, нежели в Западной Европе, где пролетариат один противостоит буржуазии. На стороне нашего рабочего класса беднейшее крестьянство... Следует раз и навсегда отказаться от мысли, что лишь Европа может указать нам путь...» В среде слушателей, очевидно, возникло сомнение, согласуется ли это утверждение с основными положениями марксизма. Сталин, по-видимому, заметил это и добавил: «Я сторонник творческого подхода к марксизму». Уже здесь он предстал во всем своем будущем величии.

На Ленина он уже при первой встрече произвел особое впечатление: Ленин почувствовал в этом революционере какую-то силу и в то же время нечто мрачное. В 1914 году Сталина отправляют в ссылку в город Туруханск Енисейской губернии. В ноябре того же года Ленин пишет в письме Карпинскому: «Я хочу попросить тебя об одном большом одолжении. Постарайся найти фамилию Кобы (Иосиф Дж... мы забыли ее. Это архиважно)». Сталин находился в ссылке под своей настоящей фамилией: Джугашвили, которую Ленин не мог вспомнить. Ленин здесь вспоминает Сталина и в то же время забывает его, испытывая ощущение чего-то чужого, мрачного и вместе с тем притягательного. Незадолго до Октябрьской революции Ленина обвиняют в принадлежности к немецкой агентуре. Ленин был возмущен до глубины своей благородной души, решив выступить в собственную защиту на суде тогдашнего Петроградского Совета. Сталин почувствовал грозившую Ленину опасность и убедил его не появляться на суде. Может быть, это неожиданное решение определило судьбу Октября. После восстания Сталин всегда был рядом с Лениным, хотя и здесь невидима Когда Троцкий 15 февраля 1918 года телеграфировал из Брест-Литовска, прося дальнейших указаний, Ленин ответил ему: «Я хотел бы поговорить со Сталиным, прежде чем ответить на ваш вопрос». Возможно, Троцкий тогда впервые почувствовал, с кем ему придется иметь дело в будущем. Сталин верил лишь в Ленина. Но рядом с Лениным вырастала вторая фигура – Троцкий. Если Ленин был судьбой революции, то Троцкий был ее полуфатальной душой. Гений революции больше воплощался в Ленине, талант же – в Троцком. Речь Троцкого представляла собой шедевр ораторского искусства. Она росла, как бурлящие волны, уносившие слушателя вдаль. Речь Ленина была простой, без пафоса, но тем выразительнее. Слово первого воодушевляло, слово второго направляло. Стиль Троцкого был отточен до предела. После Маркса никто из марксистов так мастерски не владел пером, как Троцкий. У Ленина вообще не было никакого стиля: фразы его путаны и тяжелы, но они тем не менее убеждали читателей. Троцкий занимался многими проблемами кроме чисто революционных: искусством, литературой, театром. У Ленина была лишь одна цель – обеспечить победу пролетариата путем революции. Словно единорог, направил он всю свою могучую волю по одному-единственному пути.