Текст книги "Убиенная душа"

Автор книги: Аннушка Гапоненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Голубым карандашом было обрамлено место, где Шигалев на собрании берет слово для доклада и с видом пророка говорит: «Господа, обращаясь к вашему вниманию,– и, как увидите ниже, испрашивая вашей помощи в пункте первостепенной важности, я должен произнести предисловие». Вдруг Верховенский обращается к какой-то студентке: «Арина Прохоровна, нет у вас ножниц?» – «Зачем вам ножниц?» – выпучила та на него глаза. «Забыл ногти обстричь, три дня собираюсь,– промолвил он, безмятежно рассматривая свои длинные и нечистые ногти...» Примечание: «Ха, ха, ха! Он химически разлагает пафос...»

Особо выделено карандашом три места в романе, где описывается встреча Верховенского со своим отцом Степаном Трофимовичем. Верховенский обращается с ним_г как с цирковой собачкой: он щиплет, царапает, злит, дразнит, науськивает его и всячески насмехается над ним. Можно подумать, что все это он делает не со злым умыслом, а что это всего лишь безобидная шутка. Когда речь заходит о матери Ставрогина, Верховенский беззастенчиво заявляет отцу: «...Ты с нею двадцать лет кокетничал и приучил ее к самым смешным приемам. Но не беспокойся, теперь уже совсем не то; она сама поминутно говорит, что теперь только начала «прозирать». Я ей прямо растолковал, что вся эта ваша дружба – есть одно только взаимное излияние помой...» Отец негодует, приходит в ярость, но сын бросает ему в лицо кое-что еще похлеще: «...ты был приживальщиком, т. е. лакеем добровольным». И далее: «...Ну, брат, как я хохотал над твоими письмами к ней». И еще: «...А знаешь, старик, у вас было одно мгновение, когда она готова была бы за тебя выйти. Глупейшим ты образом упустил!» И он даже называет отца «шутом для потехи». В таком духе продолжается разговор между отцом и сыном. В конце концов отец, потеряв всякое терпение, кричит сыну: «...Но скажи же мне, наконец, изверг, сын ли ты мой или нет?» Верховенский тут же находит циничный ответ: «Об этом тебе лучше знать. Конечно, всякий отец склонен в этом случае к ослеплению...» «Молчи, молчи!» – весь затрясся Степан Трофимович. Но наглость сына идет еще дальше: «...а ведь я документ-то отыскал. Из любопытства весь вечер в чемодане прошарил. Правда, ничего нет точного, можешь утешиться. Это только записка моей матери к тому полячку. Но судя по ея характеру...» Все эти места были подчеркнуты и прокомментированы: «Наглость по отношению к матери и отцу», «Брачный союз их поруган», «Семя и лоно осквернены», «Даже само рождение подвергнуто осмеянию», «Как вам нравится это обращение: брат, старик? Так и кажется, что этот наглец полагает, будто доставляет этим великую радость отцу. Ни стыда, ни уважения. Ничего, кроме наглости и распущенности».

Исключительное внимание было уделено роковой встрече Верховенского с Кирилловым. Кириллова мучает Бог, вернее – идея Бога. Он не в состоянии думать о чем-нибудь другом. Он все время сидит в своей комнате и пьет чай. Самовар постоянно кипит у него на столе. Возможно, чай стимулирует его медитацию. Никто не знает, ест ли он вообще что-нибудь или лишь пьет чай, до умопомрачения погружаясь в раздумья о Боге. В этой его мании нет-нет да и вспыхнет искорка гения. Слова он произносит, запинаясь, мысли выражает бессвязно, борется с Богом: «...Если Бог есть, то ся воля Его, и из воли Его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие...» Кириллов хочет уничтожить Бога, чтобы самому стать Богом. Эта воля к уничтожению кажется ему отрицанием Бога.«...Сознать, что нет Бога и не сознать в тот же раз, что сам Богом стал – есть нелепость, иначе непременно убьешь себя сам. Если же сознаешь – ты царь и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один, тот, кто первый, должен убить себя сам непременно, иначе кто же начнет и докажет?» Этот пример Кириллов должен подать сам... Верховенский слушает так, будто очень заинтересован, но на самом деле он уже думает совершенно иначе: Шатов вызывает подозрение; не исключено, что он выдаст заговорщиков. Поэтому его надо убрать. Было бы хорошо, если бы Кириллов перед самоубийством оставил записку, в которой он взял бы убийство Шатова на себя, ведь для самоубийцы это не имеет никакого значения. С демонической последовательностью он, словно яд, каплю по капле внедряет в разгоряченный мозг Кириллова эту холодную, точно рассчитанную им мысль. Какая жуткая встреча между юродивым и дьявольски изворотливым существом! Кириллов через воздух ощущает всю пресмыкающуюся сущность Верховенского. От отвращения у него даже пошли мурашки по телу. Но в конце концов, желая избавиться от него в этом приключении, он поддается и пишет записку под диктовку Верховенского. Затем начинается жуткая, метафизическая сцена. Кириллов вскакивает, хватает пистолет и исчезает в соседней комнате. Верховенский ждет выстрела и боится, что маньяк как-нибудь по-своему осуществит свою бредовую идею и, чего доброго, отложит самоубийство Он читает записку, ждет, но выстрела нет и нет. Он теряет терпение й смотрит на часы: пожалуй, уже слишком поздно. Затем он берет зажженную свечу подходит к комнате, в которой исчез Кириллов, боясь, что свеча вот-вот догорит. Он осторожно берется за ручку двери и прислушивается. Но за дверью все тихо. Вдруг он резко распахивает дверь и освещает комнату. Раздается крик. Кто-то бросается на него. Верховенский закрывает дверь и прижимает ее плечом. Снова наступает тишина. Поставив свечу на стол, он достает из кармана пистолет и размышляет: или я появился как раз в тот момент, когда он собирался нажать на курок, или же... или же он стоял и соображал, как убить меня. Так проходит несколько секунд. После этого он снова поворачивается лицом к комнате, держа в правой руке пистолет и в левой – свечу. Осторожно трогает ручку двери левой рукой. Она неожиданно издает щелчок. Вот сейчас он выстрелит, думает Верховенский. Открывает дверь ногой и освещает комнату. Непостижимо – ни выстрела, ни крика. Оглядывается, вокруг никого. Верховенского охватывает ужас: неужели тот выпрыгнул в окно? Он подходит к открытому окну. Как мог он пролезть? Вдруг оборачивается и, потрясенный, видит, что напротив окна стоит шкаф и между стеной и шкафом в углу застыл Кириллов, прислонившись головой к стене, немой, страшный. Верховенский испуган, сердце его бешено колотится. Он бросается на онемевшего. И тут происходит нечто еще более страшное: человек продолжает стоять не шелохнувшись. Верховенский освещает лицо окаменевшего Кириллова и замечает, что тот, уставившись на что-то, в то же время искоса глядит на него. Тогда Верховенский решает поднести свечу к лицу Кириллова, чтобы испытать его до конца. Вдруг ему показалось, что подбородок Кириллова задвигался и улыбка скривила его губы – неужели он что-то угадал? Верховенский конвульсивно хватает Кириллова за плечо. Кириллов кивает головой. Верховенский роняет свечу. Она падает, наступает темнота. Вдруг Верховенский чувствует укус в палец левой руки; рукояткой пистолета он ударяет Кириллова по голове, освобождает свою руку и бросается вон из комнаты. За собой он слышит крик: «Сейчас! Сейчас! Сейчас! Сейчас!..» Верховенский бежит, не оглядываясь, и вдруг слышит за собой выстрел. Он останавливается и ищет спички. Найдя их, зажигает свечу и подходит к комнате со стороны окна. На полу лежит мертвый Кириллов. Верховенский внимательно осматривает комнату и еще раз пробегает глазами лежащую на столе записку Ухмыльнувшись, осторожно крадется из комнаты.

Вся эта сцена испещрена пометками: «Дьявол!», «Изверг!», «Чудовище!».

В примечаниях, касавшихся Верховенского, неоднократно упоминалось имя Джуга.

Еще одно место было выделено и помечено, Даша говорит Ставрогину: «Да сохранит вас Бог от вашего демона и... позовите, позовите меня скорей!» Ставрогин отвечает ей: «О какой это демон! Это просто маленький, гаденький, золотушный бесенок с насморком из неудавшихся...» Этот диалог был снабжен следующим примечанием: «Этот золотушный бесенок с насморком», должно быть, Верховенский». Здесь было особенно много пометок: «Нет, с Джугой этот бесенок не может сравниться... Нет, Джуга даст ему 95 очков вперед... Джуга из другой породы. Он из неудавшихся? Нет, ни одно исчадие ада не удавалось так, как это...»

Всю ночь Берзин листал эту книгу. Он не любил Достоевского, так как не понимал его богоискания, а вечная сумятица в русской душе выводила его из себя. Однако ему редко приходилось перелистывать книгу с таким интересом. Он нашел здесь отрицание самой идеи революции, что еще больше усиливалось сделанными на полях примечаниями. Прирожденного революционера, каковым был Берзин, это не могло не возмутить до глубины души. Но в качестве бывшего работника ГПУ он ощутил радость ищейки, напавшей на след. Он предполагал, что выследил контрреволюционера. Трофей лежал перед ним. Только не мог понять одного: что означало слово «джута»? Кто мог скрываться под этим именем? Было четыре часа пополуночи, когда он закончил просматривать книгу. Лег в постель, но сон не шел к нему, «Здесь кроется какая-то загадка,– подумал он.– Джута означает, по-видимому, или кличку или псевдоним». Вдруг он вспомнил, что грузинская фамилия Сталина – Джугашвили. Какой-то грузин сказал ему, что «швили» в конце грузинских фамилий обозначает принадлежность к роду, семье. Берзин был удивлен. «Значит, Джуга – это Сталин?» Но к этому удивлению примешивался и страх. Это совпадение надо тщательно проверить. Ошибаться он не имел права. Затем еще раз прочел все те места, которые были помечены словом «джуга». Он читал эти примечания с садистским наслаждением.

«Да, все верно! Все верно!» – говорил себе, скрежеща зубами. Автор примечания ненавидел Джугу как нереволюционер, а Берзин не выносил Сталина как революционер. Анонимный автор и Берзин, по всей вероятности, где-то встречались, хотя Берзин не замечал его.

На следующий день он отослал книгу в ГПУ, сопроводив ее следующей надписью: «Примечания к книге – чистейшая контрреволюция!» О Джуге он счел благоразумным умолчать. «Перед лицом табу даже предположения небезопасны. Да и вообще пусть наконец грузины сами объяснят мне это грузинское слово»,– подумал он.

КОГДА РАСЩЕПЛЯЕТСЯ АТОМ

Тамаз спешил к Левану.

Так что же означал вопрос Петрова относительно «джуги»? Неужели Петров догадался, что это он, Тамаз сделал примечания на полях книги, и ему лишь поэтому понадобилось объяснение слова «джуга»? А если догадался, то каким образом он пришел к этому? Вопрос Петрова задел Тамаза, словно первый болевой синдром ракового заболевания. И он решил сходить к Левану, у которого, должно быть, оставил эту книгу. Он смутно помнил, что одолжил ее Левану недели две тому назад. Во что бы то ни стало надо найти ее! Подойдя к дому Левана, он заметил, что дверь была заперта. Хозяйка дома сообщила ему, что Леван, мол, вот уже целую неделю находится в следственной тюрьме ГПУ. Тамаз был потрясен. Его мозг лихорадочно заработал: по всей вероятности, в доме Левана произведен обыск и, конечно же, найдена и книга. Тамаз побледнел. Значит, Петров наверняка работает в ГПУ, заключил он. Но разве одной недели достаточно, чтобы изучить книгу и сделать соответствующие выводы? Это едва ли возможно. Он немного успокоился. Но сомнение, зародившееся в его душе, продолжало исподволь разрастаться, раковая болезнь все глубже вгрызалась в него. Куда пойти? Может быть, к Нате? Нет, это было бы некстати —он был твердо убежден в том, что мужчина ни под каким видом не имеет права появляться у возлюбленной в состоянии смятения или отчаяния. И решил пойти к Иванову. По дороге ему пришла в голову мысль: а может, они не взяли с собой эту книгу или же Леван дал ее кому-нибудь почитать? Но мысль эта была, конечно, слабым утешением и длилась она к тому же не более секунды. Его первоначальное предположение превращалось в уверенность.

Иванов работал сотрудником информационного бюро закавказского правительства, он руководил отделом иностранной прессы. Это был скромный человек, но на Тамаза он производил удивительное впечатление: когда Тамаз бывал очень взволнован, ему было достаточно встретиться с Ивановым, чтобы волнение его тут же улеглось. Вот почему он теперь инстинктивно искал встречи с Ивановым. Удивительно было и то, что Тамаз и Иванов познакомились друг с другом не через посредство третьего лица. Как-то в оперном театре давал концерт Эгон Петри . Во время антракта Иванов сначала покосился на Тамаза, затем улыбнулся ему, пробормотал что-то одобрительное относительно пианиста, и знакомство состоялось. Смущение в данном случае ощущал лишь Тамаз. Уже при первой встрече между ними установились приятельские отношения. Иванову было за пятьдесят, он был среднего роста, с яркими глазами, худой и костлявый. Его лицо всегда было озарено улыбкой, но стоило попристальней вглядеться, как оказывалось, что за этой улыбкой таилась грусть. Напоминал он русского ходока, исходившего просторы России от края и до края. У такого ходока нет ничего, кроме посоха да сумы. Он нигде не останавливается. Тоска подгоняет его. Он не в состоянии вести оседлый образ жизни, ему хочется видеть все новые и новые края, может быть, там он найдет то, что так страстно ищет. Но и там не находит этого, и снова он в пути, покинув всех, даже близкого друга. Ищет чего-то, сам не ведая чего, быть может, себя самого. У него нет ни кола, ни двора, ни жены, ни детей. Тоска его иногда сменяется легкой веселостью. Время от времени он крепко напивается и тогда похож на монаха Варлаама, плута из оперы Мусоргского «Борис Годунов». Иногда вдруг вспоминает дремучие леса России и ее великие реки – в такие минуты он как бы вырастает и становится сильным.

Иванов оказался дома. Как раз собирал газетные вырезки. Тамаз сел на диван и стал наблюдать за Ивановым. В комнате царил беспорядок. Казалось, все лежало не на своем месте, разбросанные везде обрезки газет усугубляли хаос. Иванов зажег примус, поставил на него чайник с водой и обратился к Тамазу:

– Эти вырезки важнее тех, которые я собираю для службы,– начал он.– Я собираю их для себя. Заметки в них – это художественные фрагменты, так сказать, японские рисунки тушью. В них и ракурс, и экстракт.

Встречаются и анекдоты, в духе времени. Взгляните!

Тамаз взял одну вырезку и начал читать: «В Голливуде разгорелись страсти. В кинопрессе при содействии зрителей решается важный вопрос, что курить герою экрана: сигареты, сигары или трубку? Сигара старит, говорят одни, она, мол, способствует бюргерскому престижу, престижу добродушного обывателя, имея сходство с пивом. Сигару невозможно сочетать с занятием спортом: вы не сможете, например, зажечь сигару, сидя за рулем автомобиля. Сигарета же, утверждают Другие, элегантна и вполне спортивна, и нет такой ситуации, в которой нельзя было бы курить сигарету. Третьи же защищают сигару по той причине, что сигарета-де придает курящему пошлый вид, какой бывает у шутов. Невозможно представить себе настоящего лорда без сигары, говорят они Сигареты обезличивают человека, в то время как сигара укрепляет индивидуальность. Определенный сорт сигар курит банкир или преуспевающий юрист и совершенно другой сорт – какой-нибудь ремесленник, проглатывающий свой сигарный дым вместе с пивом. Опять-таки лорд и держит-то свою сигару не так, как, скажем, мясник. Сигара вдохновляет артиста на сцене, давая ему материал для игры. Яннингс^!, например, может извлечь из сигары такой эффект, какого просто невозможно добиться с помощью сигареты. Но насчет трубки в Голливуде нет двух мнений. Все единодушны в том, что трубка придает наибольшую мужественность и в целом ряде случаев не может быть заменена ни сигарой, ни сигаретой. Ковбоя, гангстера, детектива невозможно представить себе ни с буржуазной сигарой, ни с женственной сигаретой».

– Такова проблематика современности,– резюмировал Иванов, улыбнувшись.

Тамаз взял в руку другую вырезку: «Выдающийся исследователь спиритизма сэр

Оливер Додге объявил на одной дискуссии в Оксфорде, что он после своей смерти представит доказательства бессмертия души. Сказав это, он передал собранию запечатанный конверт, содержимое которого было известно лишь ему После смерти дух усопшего должен появиться на собрании и по памяти назвать содержимое конверта».

– Собрание, на котором будет вскрыт этот конверт, очевидно, войдет в историю, не так ли? – сказал Иванов с легкой иронией.– Но контакта с духами можно, оказывается, достичь и иным путем. Вот, полюбуйтесь!

Тамаз стал читать следующую заметку: «Вот уже несколько недель, как семья одного французского крестьянина, живущего неподалеку от Тулузы на своей ферме, потеряла покой из-за постоянного появления призраков На помощь была вызвана полиция. «Интрансижант» воспользовался случаем, чтобы организовать радиорепортаж с места происшествия. По-настоящему беспристрастным репортером, который передаст все то, что произойдет на ферме, может быть лишь микрофон, заявила газета. Вчера из Парижа выехали туда три корреспондента радио. Тулузская радиостанция намеревается установить на ферме микрофоны, которые передадут любой шорох призраков, если только они не нагонят страху на радио».

– Или вот это! – Иванов показал на другую вырезку: «Госпожа Н._г которая некоторое время тому назад вышла замуж за одного вдовца в Париже, почему-то вдруг стала требовать незамедлительного развода. Она мотивирует это свое желание следующим образом: дух первой жены, мол, не дает ей покоя. Ее муж – страстный спиритист. По ночам он разговаривает с Наполеоном, советуется со Спинозой и цитирует Людвига XIV. За последнее время он вступил в астральную связь со своей первой женой. И вот начались муки второй жены. Вращающийся стол уже не рассказывает о чувствах Наполеона после Аустерлица. Первая жена упорно стучит: вы плохо заботитесь о моем муже. Он любит хорошо поесть, а вы кормите его бог знает чем. Дух первой жены пригрозил своей преемнице ужасной карой и близкой смертью».– Здесь также видна проблематика нашего времени,– сказал Иванов.

Тамаз продолжал читать: «Женщины со стройной фигурой в Голливуде вышли из моды. Существовавшие до сих пор эстетические каноны Голливуда требовали от женщин «костлявости». И вот единственная забота восьми тысяч молодых дам заключалась лишь в том, чтобы только не прибавить в весе и полкилограмма. Теперь все иначе. В контракте, заключенном одной крупной фирмой с английской актрисой Урсулой Гене, есть пункт, согласно которому она еще до начала съемок обязуется поправиться не менее, чем на 2 кг 265 гр. Газеты Голливуда пестрят катастрофическими сообщениями о весе кинозвезд. Жанетта Хайнур во время последнего взвешивания показала 44,4 кг. Джин Кравфорд при росте 162 см весила 49,8 кг. Врач, специализирующийся по вопросам прибавления в весе, гарантирует 600 гр. в неделю».

– Разве это не индийская хроника Акаша? – спросил Иванов.

– Смотрите, новая мифология!

И Тамаз прочел следующее: «Каждый производитель парфюмерии, желающий разрекламировать новый сорт мыла, обращается к нью-йоркской фирме «Знаменитые имена». Во что обойдется реклама с именем Греты Гарбо? Это зависит от того, в какой газете она будет помешена. В «Сатурдэй ивнинг пост» первый снимок стоит 10 ООО долларов, последующие снимки – от 5000 до 6000 долларов. А реклама с Констанцией Тамадже? Одноразовая реклама – 6000 долларов, причем снимок актрисы может быть дан в какой угодно позе плюс ее личная рекомендация вашего товара».

– И после этого еще можно утверждать, что миф умер? – спросил Иванов, улыбнувшись.– Нет, он не умер, он лишь принял другие формы.

В одной вырезке Тамазу бросилось в глаза имя Маринетти, и он стал читать: «В Будапешт прибыл секретарь итальянской Академии, основатель футуризма Маринетти. Гость из Италии прочел свой доклад избранному обществу, собравшемуся в актовом зале Академии. Поднявшись на трибуну, он прочел стихотворение «Будни фокстерьера Пинчера». Поэт пытался обратиться в собаку, подражая ее голосу, ее движениям и особенностям. Он прыгал, ползал, как четвероногое существо, лаял, визжал. Затем его искусство подражания достигло апогея: ему удалось передать и то действие собаки на улице, которое не вполне прилично демонстрировать столь изысканной публике».

– Разве смехотворность индивида не означает смехотворность всего мира? – удивился Иванов.– Поистине мир становится безумным.

Тамаз взял в руку другую вырезку: «Богатый домовладелец из Западной Вирджинии, некий Коллинс вчера прибыл в Нью-Йорк и посетил знаменитого дантиста с просьбой вставить зубы его кошке. Этой кошке уже больше десяти лет, у нее нет зубов, и питается она лишь кашей. Дантист обещал ему, что все будет «о'кэй».

– Я же сказал: мир становится безумным! – воскликнул Иванов с торжествующим видом.– Я, конечно, ничего не имею против кошек, напротив, я почитаю их, как и древние египтяне. Но вставлять им искусственные зубы – это уж слишком, тем более в таком критическом возрасте.

Тамаз продолжал просматривать газетные вырезки: «В одном франко-русском клубе в Южной Франции каждый вечер можно видеть одних и тех же трех мужчин, с серьезным видом садящихся за стол и сдающих карты так, как если бы они намеревались играть в бридж. Однако они лишь сдают карты, затем рассматривают их, тасуют и снова сдают, и так без конца. Несколько месяцев тому назад из

Лондона получена сенсационная телеграмма, в которой сообщалось, что какой-то игрок в бридж сделал наудачу «большой шлем» на пик и черви. Карты сдали – и у него на руках оказалось тринадцать выигрышей. По расчетам математиков, такой случай может произойти лишь один раз на два миллиона случаев. Вышеназванные игроки заключили между собой пари: один – что он повторит этот случай, двое других – что, наоборот, не повторит. И вот они играют до бесконечности».

– Это тоже Акаша. Разум исчезает – так я воспринимаю эти эпизоды,– сказал Иванов. Тамаз продолжал перебирать вырезки.– Взгляните сюда! – сказал ему Иванов.– Вот вам самая короткая новелла в мировой литературе! – И Тамаз прочел следующее сообщение: «Танец-марафон в Нью-Джерси. Во время перерыва танцевальная пара – Джон Бэрч и его жена Элен – вышла на пляж. Гигантская волна подхватила их. Джон Бэрч утонул, а его жену удалось спасти. Ровно через час Элен Бэрч, несмотря на тяжелую утрату, продолжила свой марафон. Она заявила, что если, мол, она сейчас откажется от продолжения марафона, то у нее не будет средств, чтобы похоронить супруга. Это случилось на 56 день марафона».– Сам Чехов не смог бы написать подобную новеллу,– сказал Иванов.– В ней все: безумие танца-марафона, поверхностное отношение к жизни, бессердечность, отсутствие трагизма. Мир явно меняется.

Тамаз перестал листать газеты, опустил голову и задумался.

– Еще одна милая историйка,– сказал Иванов.– Я отобрал ее специально для вас.

Тамаз стал читать: «В докладе, прочитанном кардиналом Фолхабером 6.8.1932 года представителям духовенской знати о церкви и ее отношении к технике, он) между прочим, сказал следующее: «Радио и его громкоговорителям мы обязаны тем, что во время богослужения проповедь доходит до тысяч и тысяч верующих, расположенных на горных склонах, как это было во время Нагорной проповеди в Евангелии... Ватикан, давно уже известный своей обсерваторией, теперь приобрел и радиопередатчик Маркони, посылая всем верующим по воскресным и праздничным дням проповедь и литургический молебен. Кроме того, он передает на Троицу Послание в честь Троицы на 31 языке. И возродилось чудо языков Троицына дня, и возжгла нам техника новый свет над Una Sancta, ибо папа римский, посланный Провидением для нового времени, сделал из радиопередатчика посланника царствия Божьего. Христос теперь ходит по волнам эфира, как он когда-то ходил по волнам Галилейского моря. Наступил исторический час... Прошли те времена, когда лишь колокольни занимали господствующее положение над окружающей местностью и целыми странами. Сегодня на одном уровне с вершинами самых высоких соборов простираются в небо антенны мощных радиостанций. Апостол Павел сказал проникновенное слово: «Все принадлежит вам...» Церковь призывает вас способствовать в меру сил ваших техническому прогрессу».

Тамаз окаменел. Его лицо выражало глубокую печаль.

– Вы, конечно, ничего подобного не ожидали? – нарушил молчание Иванов.– Технический прогресс, как видите, овладел даже цитаделью католицизма. Как вам нравится речь этого кардинала? Он, очевидно, изрядно поднаторел в риторике, параллели проводит весьма и весьма искусно. Пафоса у него тоже хоть отбавляй. Что вы скажете и об этом месте: «И возродилось чудо языков Троицына дня, и возжгла нам техника новый свет над Una Sancta»?

– Довольно! – резко сказал Тамаз.

Иванов с открытым от недоумения ртом уставился на Тамаза. Теперь на его лице не осталось и тени иронии. Тамаз был разгневан.

– Неужели вы против технического прогресса? – со страхом спросил Иванов.

– Нет,– ответил Тамаз с мрачным видом.

– Тогда мне непонятно ваше возмущение.

– В технике есть что-то искушающее. Я понимаю оплодотворение земли, которая представляется мне живым существом. Таинственно ее темное лоно, которого касается солнце. Подумайте только: разве техника сегодня оплодотворяет землю? Нет, мы имеем здесь дело лишь с насилованием, с осквернением.

– Очень трудно установить границу между насилованием и оплодотворением.

– Несомненно, но чувство, внушенное насилованием, во всяком случае остается.

Оснащенный техникой человек вторгается в космический поток и нарушает его ритм. Воды Миссисипи могут дать нам неисчерпаемую энергию, но весь вопрос в том, будет ли эта энергия использована в соответствии со всеобщим ритмом. Человек – своенравное существо, и он может употребить эту энергию себе во вред.

– И поэтому вы бы не хотели, чтобы в богослужение вторглась техника? – тихо спросил Иванов, улыбаясь.

– Конечно, нет! – холодно ответил Тамаз.

– И вы не допускаете даже электрического освещения в церкви?

– Нет, не допускаю.

– Но восковая свеча – тоже продукт техники.

– Верно, но другой техники. Ведь здесь мы имеем дело сначала с цветами, которые мать-земля вскормила и вырастила на своей груди. Затем идут пчелы, берущие у цветов нектар и превращающие его в мед. За ними – человек, изготавливающий из воска свечи. Здесь царят благоговение и любовь к земле. Здесь процесс труда, здесь целый ритуал. Разве электричество может сравниться со свечой? Свеча жива: она горит, оплывает, умирает. Она подлинное воплощение молитвы.

– По-вашему, выходит, что богослужение, переданное по радио, не может иметь никакой благодати? – прошептал Иванов с притворным прискорбием.

– Не может,– ответил Тамаз.– Радио означает пересечение пространства, сокращение расстояния. Здесь же во время молитвы расстояние удлиняется. Я имею в виду расстояние между Богом и человеком. Нет, молитва, переданная по радио, не достигнет Бога. Молитва – это нечто более личное.

Наступило молчание. Лицо Иванова омрачилось. Тамаз тихо добавил:

– Но вы этого не поймете, никогда!

Теперь молчание становилось невыносимым.

Иванов не был коммунистом, но он производил на Тамаза впечатление человека, которого не очень-то волновала идея Бога.

Тамаз сидел с опущенной головой. Теперь загорелся Иванов. Он вдруг молча обнажил грудь, и Тамаз увидел маленький золотой крест. От удивления он не мог вымолвить ни слова.

Молчание длилось несколько минут.

– Вас это удивляеет, да? – сказал наконец Иванов

Тамаз уставился на его просветлевшее вдруг лицо.

– Вы помните финал поэмы Александра Блока «Двенадцать»? – начал Иванов.– Там у него во главе красногвардейцев шагает Исус Христос. Ужасный диссонанс, не правда ли? Финал именно так и был всеми воспринят. Из писем поэта явствует, что он и сам не мог этого понять. В этом кроется какая-то загадка, Блок был необыкновенно искренним человеком, и поэтому неправдоподобию или неестественности просто не было места в его творениях. Непостижимо появление Христа в этом месте, но оно не неестественно.

– Возможно,– прошептал растроганный Тамаз.

– А я борюсь с крестом и служу ему одновременно,– заключил Иванов.

Тамаз взглянул на Иванова; тень грусти легла на его лицо, хотя оно и светилось изнутри. Его глаза увлажнились, голос изменился. Он, казалось, почувствовал какую– то близость к Тамазу. Преграда, всегда существующая между двумя людьми, исчезла. Лицо Иванова все больше светлело.

– Знаете, что? – продолжал он.– Все то, что происходит в Советской стране, происходит повсюду. В этом нет ничего удивительного. Возьмите, к примеру, подземные течения – они везде одни и те же: в Америке, у нас, в Европе. У нас ведут борьбу с Богом, его хотят убить. А что же происходит в Европе и Америке? Там Бога вроде бы не убивают, однако он там умирает и сам по себе, Бог – это вечное горение. Там, где читает свои проповеди кардинал Фолхабер, царит мертвый прах... Когда у нас кого-то убивают, то это преступление, но не грех. Законы морали здесь полностью искоренены. А как обстоит дело в Европе и Америке? Там уже давным-давно господствует аморальная линия... Женщина испокон веков была тайной, загадкой, пол внушал людям определенный страх. Во всем этом было нечто от дыхания космоса. А теперь? У нас и в Евроамерике эта тайна задушена в зародыше. Страх начисто искоренен И там, и здесь любовь теперь – всего лишь физиологический процесс... Наш главный лозунг: «Догнать и перегнать Америку!» И вот началось невиданное соперничество в обожествлении машины. В этом соперничестве ни Европа, ни Америка не хотя? отставать. Там в грозовых тучах улавливают 7—8 миллионов вольт для того, чтобы расщепить атом, что, вероятно, способствует техническому прогрессу. Там рацио – неограниченный владыка бытия. У нас же план дошел уже до того, что он вот-вот начнет вторгаться и в сферу личной жизни... Там помешались на спорте и кино. Вы убедитесь в этом, если заглянете в их газеты. У нас же дело обстоит не лучшим образом... И там, и здесь, в сущности, происходит одно и то же... Если выразить этот процесс одним словом, то можно бы сказать следующее: изгнание Бога из вселенной. Процесс этот начался еще в эпоху Ренессанса. Сегодня мы уже вкушаем его плоды. Рождается новый человек – безбожник. Для него не существует ни тайн, ни загадок, ни страха, ни благоговения и не может быть никакой мистики. Лишь голое, предметное бытие, нигде ни намека на метафизическое – даже в основе всего сущего. Таково наше новое поколение. Сравните его с американским, поменяйте лишь знаки, которые отображают нечто чисто внешнее, и вы не найдете никакой разницы между обоими поколениями, оба они возникли из одного и того же круга. Изгнание Бога из бытия – вот лозунг, знаменующий новую культуру человечества.