Текст книги "Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан"

Автор книги: Анна Зегерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

У трактирщика наверху, в логове Гулля, поселился молодой купец, поставлявший ему партиями водку, сахар и кофе. Праздник кончился, и в наступившие тихие дни Дезак занялся подсчетом прибылей и издержек. Сам Дезак тоже рыбачил в молодости, но на время пристал к портовому кабачку да так и прижился на берегу, работая то здесь, то там. Он женился на местной жительнице, ее первый муж пристроил к своей лавке распивочную. Эта женщина как-то побывала в порту Докрере, западнее Себастьяна, и по рекомендации знакомой вывезла оттуда в Санкт-Барбару эту самую Мари – прислуживать в лавке и распивочной. С тех пор Мари за неимением лучшего проводила зиму здесь. Она как была, так и осталась оглодком, промышляя тем скудным запасом костей и мяса, какие достались ей на долю.

После того как Дезак перебрал свои товары и все подсчитал, он пришел к заключению, что Мари и на сей раз, как и все эти годы, его обкрадывала. Он кликнул ее, она, щурясь, как и все эти годы, спустилась вниз и, выставив подбородок, с места в карьер принялась бранить хозяина. Дезак схватил ее за волосы и стал лупить, и тут Мари взвыла тем особым вытьем, к которому прибегала только однажды в году, именно в этом случае. Это был негромкий тягучий вой; тому, кто избивал ее, хотелось слушать его еще и еще. Дезак бил и бил, он вошел во вкус и перестал лишь тогда, когда рев Мари был уже на исходе да и успел ему прискучить. Мари всхлипывала и сопела, она забилась в угол и представлялась этакой разнесчастной страдалицей, еще несчастнее, чем на самом деле. Тогда Дезак, смеясь, похлопал ее по торчащей лопатке, очевидно, имея нечто в виду, – ее блуза на этом месте была уже изрядно истрепана, – он что-то пробурчал и ущипнул ее. Потом они побыли вместе до утра, когда молодой купец спустился вниз и попросил кофе.

Уже на следующий вечер разнесся слух, что рыбаки возвращаются из Себастьяна с новым контрактом. Тут мужчины сказали женам, что им не придется больше каждую зиму бедовать, все у них теперь пойдет по-другому. Как по-другому, они не уточняли, и каждый представлял себе это по-своему – женщины, дети да и сам глава семьи. Все только и говорили, что о новом контракте; на рынке и на острове цена на килограмм мелкой рыбешки подскочила на два пфеннига в будний день, да и детишки повеселели. Потом стало слышно, что делегаты прибудут на новом пароходе, и народ толпился на сходнях. Но никто не приехал, за всю неделю не было никаких вестей, похлебка становилась все жиже, женщины теряли всякое терпение, мужчинам пора было выходить в море, все добычливые места поди уже заняты. Ветер, пригонявший с суши нещедрые летние дожди, растерянно натыкался в порту на неподвижные суда, их удерживали здесь невидимые чары, они были, казалось, сильнее его.

Трактирщик сделал крупный заказ, на какой отваживался только глядя на зиму, он отпускал спиртное в кредит, трактир был ежевечерне полон, словно вся деревня страдала от тайного горя, заставлявшего людей искать утешения в рюмке. Гулль обычно возвращался домой вместе с Кеденнеками. Андреас теперь тоже посиживал в трактире, руки на коленях, как и его дядя; смуглое лицо его глядело присмиревшим и усталым – может быть, малышка из Санкт-Бле уже осчастливила его задатком.

Как-то соседка, Катарина Нер, постучалась к ним и присела на скамью. Некоторое время она молчала, а потом и говорит:

– Да вернется ли Франц Нер?

Мари Кеденнек злобно на нее покосилась. Катарина Нер была еще, что называется, в соку, не такая иссохшая, как Мари, поэтому та ее терпеть не могла. Как это можно постучать к соседям, сесть не спросясь и распустить язык. Но дни и впрямь стояли несуразные.

– А почему бы Неру не вернуться? – отвечала она вопросом на вопрос.

Катарина только кивнула и ушла. Очевидно, она и в самом деле приходила лишь затем, чтобы с кем-нибудь поделиться своими опасениями. Мари захотелось рассказать об этом. С мужем она не решилась поделиться и рассказала Андреасу. Тот сообщил это товарищам в порту. В деревне заволновались: что-то там, должно, не так. Когда же наши вернутся? Да еще вернутся ли? Прошла целая неделя. И только в субботу неожиданно с ранним пароходом возвратилось трое посланцев. Поначалу их было четверо – двое из Санкт-Барбары и двое из округи. Последние не стали здесь долго задерживаться и потопали к себе домой. Третий, Михель Педек из Санкт-Барбары, тоже отправился к своим домашним. Но он уже по дороге встретил товарищей и все им сообщил.

Делегатов приняли совсем не так, как они рассчитывали. Вскоре после прибытия их повели на допрос. Накануне возвращения домой Франца Нера забрали и увезли в город. Его впутали в историю с Бределем-младшим. Он в тот вечер сидел в кабачке. Было у них собрание, но его по какой-то причине сочли неправомочным. Так они и вернулись, ничего не добившись.

Стоял теплый серенький день. Ветер дул с берега – хоть бы почувствовать вкус соли на языке! А над землей и морем носились клубы пыли. Потом не стало и ветра. Да и у людей пропала охота поднимать шум. И только птицы на скалах гомонили, густыми стаями хоронясь от дождя. Внизу, в порту, все оставалось неизменным, здесь, правда, не было большого движения, а все же нет-нет приходили и уходили суда, в полдень парохода три-четыре; выкрашенные в красный цвет ящики с подтеками от дождя сгружались на сходни и через Рыбный рынок доставлялись к складам. Стены домов приоткрывали свои торцы, в них показывался домашний дух – в темном квадрате чье-то нагое туловище наклонялось вперед и назад, в то время как канат со скрипом скользил по плохо смазанному блоку.

К вечеру несколько рыбаков спустились вниз, а там подошли и остальные, они уставились на ящики, словно нынче вечером ящики какие-то особенные и выгружают их какими-то особенными канатами. А потом рабочий день кончился и портовые рабочие двинули к парому, который отвезет их обратно на остров; только небольшая часть осталась в Санкт-Барбаре. Рабочие не знались с рыбаками, у них была своя распивочная, внизу, в бухте. И теперь рыбаки глядели им вслед, словно и от них ожидая чего-то особенного.

Вокруг площади зажглись огни. В конторах все еще продолжалась работа. Рыбаки не двигались с места, они стояли так тесно друг к другу, что на просторной белой площади производили впечатление небольшой кучки. Одна из конторских дверей распахнулась и пропустила того самого, седовласого, в очках, он направился в гостиницу ужинать; пройдя несколько шагов по площади, он наткнулся на нечто темное, сплоченное, и, только сейчас разглядев рыбаков, испугался и повернул назад. Рыбаки проводили его взглядом, но тут кто-то из Сиксова экипажа оторвался от своих и пустился догонять старика. Тот заторопился, он еще вовремя проскользнул в дверь конторы, заперся изнутри и опустил ставни. Молодой рыбак кулаками забарабанил в ставни и кивнул приятелям, те тоже наддали, ставни затрещали, и юнцы всей оравой ввалились в контору. Старик укрылся за своей конторкой, но они вытащили его оттуда и с возгласами:

– Это ты послал наших товарищей в Себастьян! – взяли в оборот. А он своим обычным тихим, разве только чуть охрипшим голосом ответил:

– Я вынужден делать то, что мне приказывают.

Они оттолкнули его к стене, но тут же о нем позабыли и принялись буйствовать. Разнесли в щепки конторку, ставни, шкафы, изорвали в клочья бумаги и сожгли. Они громили и крушили с таким остервенением, так безоглядно и настойчиво, словно у них украли что-то важное, невозместимое, что необходимо вернуть любой ценой. Как женщина слепо и остервенело роется в ящиках, переворачивает весь дом и в конце концов роется лишь бы рыться, так они в мгновение ока перебили и искромсали что ни попадя – мебель, книги, людей. Прошло не меньше получаса, прежде чем они обнаружили старика, он скорчился за своей конторкой. Все уже было разнесено в щепы, да и сами рыбаки вымарались и все на себе изорвали, а между тем старик со своим аккуратным воротничком, аккуратной бородкой и очками по-прежнему оставался цел и невредим. Кто-то схватил его за плечо, другой пытался разжать крепко стиснутый кулак, в котором тот что-то утаил, – как оказалось, ключ от давно разбитого шкафа. Рыбак дергал его за руку, и старик только неслышно хихикал. Это хихиканье было так отвратительно, что оба рыбака одновременно кинули старика на пол и давай крушить что-то рядом. Теперь среди вещей, валявшихся на полу, были очки старика. Одно стекло разлетелось вдребезги, другое случайно уцелело и таращилось вверх, подобно блестящему, бессмысленному, безучастному глазу.

Только выбившись из сил, прекратили они разгром. Огонь из разбитых лампочек сочился на бумажный мусор, огонь проникал в склады и с полу ударял кверху, в люк. Серый однотонный воздух жадно поглощал его, впитывая красное. Пожар погас сам собой, отчасти его удушили каменные стены высоких домов с фронтонами, отчасти потушил зарядивший ночной дождь.

Большинство рыбаков сели в лодки, чтобы промыслить рыбу к утреннему базару на острове Маргариты, остальные поднялись наверх. Кеденнек тоже вернулся к себе. Гулль следовал за ним, они не обменялись по дороге ни словом и так же молча легли спать. Гулль по-прежнему ночевал здесь. Его по-прежнему не разыскивали, вокруг него сплотилась вся деревня, он был в безопасности. Кеденнек сразу уснул от усталости. Гулль лежал на спине, в его глазницы была неотвратимо врезана площадь, огромная, до ужаса белая, только она еще белела, вокруг сгустилась темень, а там, позади конторы, огни, опущенные ставни – все это с бешеной быстротой снова пронеслось у него в голове, точно сквозь сводчатые ворота, он снова кричал: «Вперед!» – и снова кулаки, и грохот, и осколки, и вой, и «Вперед!», и красное, и все вперед, и огонь. Но постепенно все успокоилось, и наконец только сумрачный, размеренный шаг Кеденнека, поднимающегося в гору с ним рядом. А затем улеглось и снаружи и внутри, стало темно и тихо. Гулль думал: «Что уже несколько месяцев так цепко держит меня в этой бухте, в этой дыре?» Он приподнялся. Если уезжать, то не медля, не откладывая ни на минуту. Отложить на утро – значит никогда уже не выбраться, никогда – это не укладывалось у него в голове, это превосходило всякое понимание.

Дверь отворилась, вернулся Андреас, он хотел было ехать с рыбаками, но отдумал.

– Андреас! – окликнул его Гулль.

Андреас поднялся и прилег рядом с Гуллем.

– Едешь завтра на рынок?

– Еду.

– А долго туда добираться?

– Пять часов.

– Не можешь ли отправиться сейчас, мне надо сматываться.

– Отчего же, могу.

Некоторое время оба молчали. Андреас старался в потемках разглядеть лицо Гулля. А тот думал: «Что за вздор я мелю?» Ему захотелось ухватиться за руки Андреаса, за стол, за стены, чтобы никто не мог его отсюда оторвать. «Кто сказал здесь в потемках, будто я хочу смотаться?» – думал он.

Кто-то подошел к ним ощупью: Кеденнек.

– Оставайся дома, Андреас, я еду с Ником, – сказал он. – В лодке есть место еще для одного, я прихвачу его.

– Никуда я не поеду, – заявил Гулль, – некуда торопиться, успеется.

Кеденнек помедлил, он хотел еще что-то спросить, но все чересчур устали, было уже не до разговоров.

В Бле и Эльнор были посланы гонцы оповестить народ, чтобы все в ближайшее воскресенье явились на собрание. Здесь уже несколько дней находились полицейские из Себастьяна. Шесть или семь молодых рыбаков по указанию служащих пароходства были на этих днях отправлены в город. Событие это произвело в деревне не слишком сильное впечатление. Катарина Нер, ходившая последнюю неделю с зареванным лицом, устыдилась, что подняла такой шум из-за того, что в дальнейшем постигло и других женщин; все они надеялись на более или менее скорое возвращение своих мужей.

Воскресным утром – конторы были уже отремонтированы – ждали рыбаков из соседних деревень. В тот раз на зимнее собрание они явились с самого утра, а тут время уже близилось к полудню. Когда наскучило ждать, решили покамест собраться наверху. Потолковали о том о сем, пока не приспело время обеда. Тут народ спохватился, что из окружных деревень так никто и не явился. Местные сидели в распивочной, оставив для пришлых лавку, ступени и задние столы. Однако и теперь всё еще не решались разойтись. Это пустынное светлое помещение, где только в одном конце беспричинно сбились в кучу люди, нагоняло тоску. Поначалу они излили свою досаду в проклятьях по адресу людей, которые поленились или побоялись прийти на зов. А потом и вовсе умолкли. Было светло и жарко. Гулль сидел с рыбаками. Внезапно, словно невидимый груз с потолка свалился – и именно в эту точку, – он почувствовал на черепе тяжесть страха, который точно кулаком придавил его к земле. Прошлой ночью, у Кеденнека, он еще стыдился своего страха, а сейчас – ничуть. Этот страх возник не в сердце, он не пробился наружу изнутри, это страх словно бы и не касался его лично, он не имел к нему никакого отношения, а исходил откуда-то извне. Этот страх был той тенью, которую отбрасывает на людей беда, когда она так близко, что можно коснуться ее рукой.

Все молчали, молчание было непроницаемым, в такое молчание можно было только вторгнуться. И Гулль заговорил. Он сказал этим людям, что они должны держаться вместе и не выпускать в море ни одно судно. Рыбаки придвинулись как можно ближе и жадно слушали. Так, значит, это все тот же Гулль, он твердит все то же, то самое, что им нужно, и, значит, ничто не изменилось. Рыбаки повеселели. Они остались веселы и когда он замолчал: то была не радость по случаю празднеств в честь троицына дня, не радость по заказу, то была единственная в своем роде радость, подобной не бывало ни прежде, ни потом. Чужаки остались в стороне, они нас вероломно предали, и теперь мы одни среди своих. Они заговорили, запели, они выпили и потом хлопали в ладоши. Хорошо, что здесь не было женщин, те пристали бы с вопросами: что случилось? Значит, все уже в порядке? Когда же вам в море выходить? У женщин не бывает других вопросов.

Движение между островом и Санкт-Барбарой значительно сократилось, на пароходах боялись новых беспорядков. Однако, в общем и целом, жизнь продолжалась. В порту для парусников рыбачьи лодки стояли на своих местах точно в таком же порядке, в каком рыбаки оставили их после троицына дня. Правда, они больше не сверкали чистотой, какая-то вялость и апатия, подобно болезни или горю, снедали их мощные тела изнутри.

Но вот на стенах пароходной конторы появилось объявление, гласившее, что Компания объединенных пароходств «Бредель и сыновья» заключила с рыбаками Вика, Бле, Эльнора и др. контракт, согласно которому прежние тарифы остаются в силе, но повышаются рыночные цены на рыбу. Рыбаков Санкт-Барбары призывали принять этот тариф. Объявление было наклеено на ту самую дверь, которую рыбаки взломали. Ее укрепили железными планками, словно сейф, а в конторы компания посадила дюжих молодцов. Рыбаки объявление сорвали. Они ни дома, ни промеж себя ни словом не поминали ни о предложении компании, ни о вероломстве окрестных рыбаков. С вечера стало известно, что окрестные явятся наутро и что выход отложен на два дня. На следующее утро рыбаки Санкт-Барбары в полном составе явились на Рыночную площадь. Рыбаки из других деревень прибыли все вместе к назначенному сроку. Они, возможно, предполагали, что санкт-барбарцы присоединились к новому соглашению, и только по дороге узнали, как обстоит дело. Их лица не отличались от лиц местных рыбаков, предстоящий выход в море не рассеял их угрюмости. Они кивали местным и заговаривали с ними: то, что те не присоединились и продолжают стоять на своем, это, мол, их дело. Но когда отбывающие рыбаки устремились к судам, местные расступились и оставили им такой узкий проход к пирсу, что тем пришлось пробираться как сквозь строй. Они оглядывались по сторонам, в их взглядах появилось что-то неподвижное, хмурое. Между тем местные все больше оттесняли их от пирса в сторону тропы, ведущей вверх, к домам. Приходилось кулаками прокладывать себе дорогу. Но кулаки имелись и у местных, и пришлые разглядели, что в кулаках у тех зажаты не большие пальцы, а ножи. Тут пришлые насторожились, они начали оглядываться на своих и сбиваться в кучу. Но тогда и местные начали стягиваться вокруг них в железное кольцо, нашпигованное изнутри кулаками и ножами. Пришлые напирали, но кольцо сжималось все туже. Все это происходило в абсолютной тишине, не слышно было ни сопения, ни сердитых возгласов. Наконец местные отступили. Сомкнув ряды, они, не оглядываясь, зашагали вверх. И только тогда посреди площади раздались крики о помощи и проклятья.

На следующий день отплытие не состоялось: большинство пришлых рыбаков – избитые и раненые – остались в Санкт-Барбаре. Остальные вернулись домой.

Между тем внизу по-прежнему шла выгрузка и погрузка. Дело в том, что рыбачьи домишки стояли на отлете, среди рифов, далеко от домов остальных жителей, которые, как всегда, продолжали работать в порту и не желали ничего другого, как делать обычную работу и, как обычно, спать, голодать и хотеть есть.

На третий день после несостоявшегося выхода на площади был вывешен новый указ с полицейским штемпелем порта Себастьян: согласно указу, жители Санкт-Барбары призывались выдать властям осужденного в Себастьяне Иоганна Гулля, который, по имеющимся сведениям, скрывается в Санкт-Барбаре. Гулль сидел у Дезака, когда пришедшие рыбаки сообщили ему эту новость; последнее время Гулль ждал и боялся этого известия, но теперь вздохнул с облегчением: стало быть, дошло и до этого. В тот же день четверо рыбаков были задержаны и сданы в полицию. Эльнорцы опознали тех, кто, приставив нож к горлу, угрожал их товарищам, собиравшимся выйти в море. Говорили, что отплытие окончательно назначено на понедельник и будет проведено во что бы то ни стало.

Женщины напоследок еще получили в кредит понемногу жира, сахару и бобов, но вот уже три дня, как Дезак закрыл лавку. Считанные пфенниги, которые приносил ночной улов, уходили на те же лодки и рыболовные снасти. На рынке рыбу отдавали, можно сказать, задаром; над столами и даже над крышами носился приторный гнилостный запах ухи, сваренной без жиру и почти без соли. Женщины недоумевали, глядя на сыпь, появившуюся у детей без боли и температуры, но с сыпью обстояло так же, как с арестом Нера. Мать первого ребенка испугалась, но, когда то же самое постигло и других детей, с этим уже мирились, как с неизбежностью.

Дни тянулись долго, непривычно долго, светлые дни на суше. Мужчины все так же торопились встать из-за стола или вскочить с постели, точно им было недосуг, точно они считали излишним тратить время попусту. Они уже сообщили в контору свое решение: не выходить в море иначе как на новых условиях.

Тем временем полк Кеделя был с острова Маргариты переброшен в Санкт-Барбару. В первую ночь для солдат освободили склады, а потом поставили их строить бараки в утесах. Прибытие полка вызвало в порту необычное оживление. После окончания рабочего дня площадь кишела народом, было светло и шумно.

Гулль сидел с женой Кеденнека за столом, он обычно работал с мужчинами, но сегодня вернулся раньше. Остальные еще задержались, дети спали. Мари Кеденнек молча следила за тем, как он ест. Он поднял глаза и увидел, что она смотрит на него с ненавистью. То ли она ненавидела его потому, что считала виновником восстания, но от такой костлявой, изъеденной нуждою женщины вряд ли можно было этого ожидать; то ли ей нужно было кого-то ненавидеть – младший ее угасал, а обоим старшим докучала сыпь; а может, и просто так, без всякой причины, в другое время и при других обстоятельствах она точно так же бы его ненавидела. Во всяком случае, ненависть можно было обнаружить только в ее глазах, в крошечных, чуть заметных точечках; никогда не стала бы она выказывать свою неприязнь ни перед самим Гуллем, ни перед Кеденнеком, ни перед Андреасом да и ни перед кем другим.

Когда Гулль поел, она встала и сбросила чепец; обычно она позволяла себе это лишь в укрытии, за перегородкой; видно, что-то в ней надломилось, и она сделала это машинально, стоя посреди комнаты. Гулль считал Мари Кеденнек уже не первой молодости, а у нее оказались вовсе не седые волосы, а густая каштановая копна. Он опешил и даже устыдился, словно увидел что-то недозволенное. Но тут спохватилась и женщина, накинула платок и легла спать. Гулль ушел из дому.

По дороге ему повстречалась Дезакова Мари. А он-то считал, что она давно уехала, как прошлым летом.

– Вот еще! С какой это стати мне уезжать! Да стоит мне только спуститься в дюны! Ведь все и дело-то в солдатах, а они нынче здесь, в Санкт-Барбаре.

– Так вот, значит, ты какая! А ведь зимой что-то из себя строила. Тогда, в том случае с Бределем, ты его как следует отругала.

– Ясно, тогда отругала, а нынче предпочитаю язык за зубами держать, – возразила Мари. – Мне-то ведь терять нечего, а от тебя не шибко разживешься.

Ранним утром вся деревня, мужчины, женщины и дети, высыпала в порт, чтобы помешать отходу «Мари Фарер». Поскольку пароходство обратилось к префекту и заручилось его обещанием при любых обстоятельствах содействовать выходу судна, полку Кеделя был отдан приказ на всякий случай нести в порту охрану. Солдаты выстроились вдоль пирса. Жители Санкт-Барбары сгрудились на Рыночной площади. Только что взошло солнце, дул сильный ветер, прибой нарастал, и, сколько ни собралось народу, слышно было, как шумит море. Чем больше ярился ветер, тем веселее прыгали огоньки, которыми он кропил порт и крыши, и тем угрюмее становилась тишина. Внезапно чей-то голос в порту выкрикнул угрозу по адресу «Мари Фарер». Несколько горластых мальчишек подхватили этот выкрик, обрадовавшись случаю тоже подать голос.

Толпа постепенно подвигалась к порту, пока оттуда кто-то зычно не гаркнул: «Стой!» Движение остановилось. Но тут группа рыбаков, сомкнувшись, стала медленно продвигаться вперед. Было решено при любых обстоятельствах помешать выходу судна. У них, собственно, намечался другой план – задержать шхуну у мола рыбацкими лодками; то, что они делали сейчас, было бессмысленно. Трап на «Мари Фарер» был еще не убран, что-то еще грузили на судно. Как раз перед трапом стояли навытяжку двое солдат, одинакового роста, одинаковой осанки, ни дать ни взять родные братья. Справа и слева вдоль шхуны стояло друг за другом еще несколько рядов солдат. Многие из них были знакомы рыбакам по острову Маргариты и по трактирам. Но сейчас лица их окаменели и глядели отчужденно. Быть может, все это весьма сомнительно и недостоверно, быть может, никогда рыбаки с этими солдатами не выпивали – несомненно и достоверно лишь то, что они здесь стояли. И снова: «Стой!» На этот раз рыбаки остановились. Был среди них и Кеденнек. Он глаз не сводил с солдата перед трапом, который как раз вскидывал винтовку. Этого он определенно знал. Он, Кеденнек, в точности знал, где он видел это юношеское загорелое лицо. Кеденнек продолжал идти вперед, как было условлено, не слишком медленно, непривычно мелким, пружинистым шагом. Он ощущал в спине странное чувство обнаженности и понимал, что другие остановились и он идет один, понимал, что этот солдат в него выстрелит. Упал он посредине меж солдатами и рыбаками, примерно метрах в восьми от своих. Всю свою жизнь Кеденнек думал лишь о парусах да о моторах, о промысле да о тарифах, но на протяжении этих восьми метров у него наконец достало времени подумать обо всем. В голову ему пришли все те мысли, какие создана вместить голова человеческая. Он подумал и о боге, но не так, как обычно думают, что его нет, а как о ком-то, кто его покинул.

Рыбаки на «Мари Фарер» заволновались. Они потребовали, чтоб их спустили на берег. Их хотели задержать силой. Но они изменили свое решение и настаивали с упорством, которое при данных обстоятельствах было бесцельным и бесполезным. Капитан, незнакомый в этих местах человек из соседнего округа, еще более неразговорчивый, нежели местные жители – он скупился даже на звуки в отдельных словах и цедил сквозь зубы одни лишь гласные, – капитан молчал – из опасения, как бы с ним не расправились. Да и среди солдат стало заметно некоторое смятение. Однако солдаты с «Мари Фарер», бесстрашно протиснувшись через передние ряды, выбрались на площадь. Местные рыбаки глядели на них не шевелясь. Как вдруг один из пришлых резко повернулся: Франц Кердек из Эльнора, тот самый, в чьей хижине Гулль и Андреас побывали прошлой зимой. Все взоры невольно приковались к нему, следя за каждым его движением. Он делал нечто непонятное: стал обшаривать свою куртку и штаны сверху донизу, словно искал что-то. Даже солдаты, которые в эти минуты общей растерянности и оцепенения охраняли пустое судно, следили за его движениями. Но наконец, словно уразумев, что ищет Кердек, пришлые рыбаки круто повернулись и так резко и неожиданно кинулись на охрану, что несколько солдат были сбиты с ног и сброшены с пирса в воду, прежде чем успели сообразить, что случилось.

Прошло еще несколько минут, и только тогда прозвучали два выстрела, а за ними еще с полдюжины кряду. И больше ничего. Тем временем ветер разыгрался не на шутку. Он был так порывист и неудержим, что даже рыбаки, зажатые в толпе, должны были ощущать его на затылке, и даже раненые, валявшиеся под ногами у напирающих сзади, должны были его почувствовать.

Мальчуганы, примостившиеся на верхних ступеньках домов, чтобы все увидеть, внезапно вскочили на ноги, запрыгали и принялись пронзительно свистеть. И так свежа и радостна была сила ветра, отрывавшего от тяжелого солнца клочки света и гнавшего их перед собой, что, казалось, он отрывал звонкие выстрелы от чего-то тяжелого, мрачного и с легкостью уносил их прочь.

Андреас провел половину ночи и весь день в лодке. Он, как обычно, пристал не в гавани, а ввел лодку в небольшую бухточку среди рифов и оттуда полез наверх. Дома никого не было, ребенок лежал в своей корзине, немой, иссохший, но все еще живой. Андреас вынул его из корзины и стал с любопытством разглядывать. Он был, в сущности, рад, что никого не застал и что может внимательно рассмотреть это дитя, точно принимал в нем особое участие, о котором никто не должен подозревать. Но вскоре он спохватился, что даже дети еще не вернулись домой. Он хотел уложить ребенка в корзину, но что-то словно помешало ему и он с младенцем на руках подошел к двери.

Его поразила безлюдность дороги и окружающих домов; что-то необъяснимо тяжелое в воздухе, какой-то смутный шум или что-то иное, невнятное, подсказало Андреасу, что внизу, под небом его деревни, творится нечто необычайное. Ноздри его расширились, и он почувствовал укол в сердце – опять что-то прозевал! Он вошел в комнату, чтобы уложить ребенка, но тут раздались торопливые детские шаги. Сынишки Кеденнека вбежали в дом и, еле переводя дух от усталости, крикнули:

– Папу несут!

Андреас покачал головой, но тут подошли еще люди, двое рыбаков внесли Кеденнека, за ними следовала его жена. Мари Кеденнек отдернула полог, закрывавший боковушку, и помогла уложить мужа. Мужчины отошли в сторону, но остановились у двери, должно быть, считая неудобным сразу же уходить. Вошло несколько женщин, они без церемоний сели за стол. Мари Кеденнек вытерла стол и подсела к ним. Андреас все еще стоял, держа на руках ребенка. Ему ужасно захотелось чего-то радостного, светлого. Мари Кеденнек внезапно встала, гневно выхватила у него ребенка и уложила в корзину. И, словно это было сигналом для прощания, все встали и ушли.

Мари Кеденнек поставила на стол тарелки и еду. Андреас ей помогал. Он был в отчаянии, но, как свойственно молодости, сердился на тяжесть, камнем сдавившую сердце, и жаждал уйти и снова почувствовать легкость и беззаботность. Покончив с домашней работой, Мари Кеденнек забралась в боковушку и легла рядом с мужем, так же как вчерашней да и любой прошедшей ночью.

– Счастье твое, что направился в Санкт-Барбару, а не в Санкт-Бле, – там тебя бы давно выдали, но уже теперь ищут вовсю, везде висят объявления.

Гулль рассмеялся.

– Тут уж не до смеха! Тебе надо выбираться отсюда. В Санкт-Барбаре будут и без тебя продолжать начатое. Да ведь дело-то, можно сказать, дышит на ладан. Я знаю ребят, которые ночью свезут тебя в Роак. А там постарайся смыться куда подальше. Ты говоришь, кабы в Эльноре и Бле не подкачали, все было бы в порядке. Но то-то и есть, что там подкачали: одно дело Санкт-Барбара, другое – Бле. Этой же ночью отправляйся в Роак.

Все неотрывно глядели Гуллю в рот. А он молчал и только через стол потянулся к окну. Эта крестовина скрепляла печатью все, что было дорого ему на свете. Там, снаружи, солнце окуналось в море, роились облака, вдали скользил пароход, он, быть может, держит курс на Алжир. Гулль повернулся и ногтем вдавил в стол царапину. Рыбаки не спускали с него глаз. Там, снаружи, убегало по морю второе лето, сердце у него защемило, но он не мог оторваться от этой точечки суши.

Он сказал:

– Я остаюсь!

Слушатели облегченно вздохнули. Хорошо, что он остается, значит, все в порядке.

Когда Гулль поднимался наверх, он наткнулся на Мари.

– Хочешь или не хочешь?

– Нет!

– Почему же нет?

– Потому!

Голос ее звучал глухо, она скользнула мимо. Он мог бы в одну или две хватки опрокинуть ее на стол, ее шея, ее голос, ее бедра ждали этого. Но Гулль прошел мимо, сегодня ему было не по себе, им владела растерянность, руки его расслабленно свисали вниз.

Он рано улегся, снова в своем старом логове. Он не спал, а прислушивался к тому, что происходит рядом. Мари вернулась, стучали сапоги, шуршало одеяло, хлопала дверь. Гулль с отчаянием в душе прислушивался к шорохам любви. Порой он думал о смерти, и она ужасала его, порой оставляла равнодушным, порой казалась желанным приключением, которое невозможно пережить достаточно юным и с достаточным запасом сил. Сейчас же смерть представлялась ему как невозможность еще раз переспать с женщиной. Гулль метался в постели. Он был бы уже в Роаке, если б решился уехать. Он прислушался, рядом все стихло. Наводненный тишиною домик на дюне покачивался на ветру, который в эти дни дул даже при отливе. Внезапно он задумался над тем, кто из местных рыбаков согласился бы теперь наняться на «Мари Фарер». За этими мыслями и застиг его сон.

Поздно вечером, когда никто из рыбаков уже не слонялся по берегу, в гостиницу явился Франц Бруйк и пожелал увидеть представителя пароходства. Он сообщил, что сам он, сын его и деверь готовы отправиться на промысел. Он может привести и кое-кого из деревенских, получится целый экипаж. Надо же наконец пробить стену, здешние сумасброды до того запутались, что даже при желании неспособны разделаться с этой историей. Представитель смерил Бруйка удивленным взглядом и сказал, что передаст его предложение в порт Себастьян. Бруйк, весьма довольный, пошел домой. Семейство Бруйков, которому, естественно, последние недели дались не легче, чем другим, все еще выглядело как шарики различных размеров, только тут и там в шариках появились вмятины.