Текст книги "Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан"

Автор книги: Анна Зегерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Да, люди были голодны и злы. Я рассказываю вам о том, что вы и сами знаете. Но иначе вы не поймете того, что чудесно связало меня и Марию и что оборвалось совсем недавно, вечером, накануне моего отъезда. Сколько уже дней продолжается наше плавание?

– Постойте-ка, по-моему, пять.

– Значит, окончательно все оборвалось шесть дней назад. Если такое вообще может оборваться, закончиться. Да, так на чем я остановился?

– На том, как голодны и обозлены были люди.

– В неосвещенных вагонах городской железной дороги слышались только жалобы, яростная брань, мольбы о помощи. Мне вспоминается, как однажды в таком переполненном вагоне, а может быть, на станции, всех вдруг поразила радостная, многоголосая песня, спетая сильно и с воодушевлением. Люди прислушивались, покачивали головами, и лишь когда мы проехали несколько станций, снова раздались жалобы и ругань.

Позднее я узнал, что песню эту пела группа только что основанного тогда Союза свободной немецкой молодежи.

Когда я стал студентом, в университете тоже начала создаваться организация Союза свободной немецкой молодежи. В него вступили убежденные антифашисты, ненавидевшие прошлое, одобрявшие советскую оккупацию и новые законы. Тогда к членам этого союза нередко относились, как к пропащим – их братья, их отцы были, а может быть и оставались, нацистами – на этих ребят иногда нападали на улицах, избивали в кровь.

Я вступил в группу СНМ, организованную на нашем медицинском факультете.

На мое счастье, в ту пору для студентов открылось временное общежитие. Здесь жили по три-четыре человека в одной комнате. Но вы ведь знаете, я не был избалован просторными квартирами. Как и в эмиграции, я соорудил себе стол из чемоданов. Преподаватели у нас были разные: прекрасные врачи, ставшие теперь знаменитыми, и два-три проходимца, обманом пробравшиеся на кафедры. Впрочем, это скоро выявилось и их выгнали. Несколько студентов, прервавших образование из-за войны, добросовестно учились вместе с нами.

Однажды мы узнали, что на Нюрнбергский процесс, который тогда еще не кончился, вызвали молодого врача. Он был ассистентом врача в концлагере и сделал десяткам заключенных смертельные инъекции. Он не явился по вызову. Он застрелился.

Мы, студенты, обсуждали этот случай до поздней ночи, и каждый откровенно говорил все, что думает. Некоторые – их, правда, было немного – не скрывали своего сочувствия самоубийце. Другие настаивали на том, что он виновен. Были и такие, кто с негодованием заявлял, что позорно наказывать людей, которые во время войны следовали своему долгу – повиноваться. Эти взгляды большей частью выражали старые студенты, участники войны, возможно, прежние сторонники Гитлера.

Здесь сталкивались самые противоречивые мнения. Сочувствие – кому? Долг повиновения – кому? И при чем тут Нюрнбергский процесс?

Очень юная студентка – ее, неразговорчивую и некрасивую, никто прежде не замечал – вдруг сказала: «Если совершено преступление, а в этом случае никто не может сомневаться, что оно было совершено, – неизбежно свершится суд. Будет ли расплатой за вину приговор Нюрнбергского трибунала или просто самоубийство, как в истории с этим жалким человеком, сомнений быть не может – он виновен».

До сих пор никто в нашем кругу не обращал внимания на эту девушку. Но тут, во внезапно наступившей мертвой тишине, мы, затаив дыхание, слушали ее и долго размышляли потом над ее словами. А мне вдруг почудилось, что среди нас появилась Мария Луиза. Это она высказала свое мнение мягким, но решительным голосом. Меня охватила тоска – такого острого приступа тоски я давно не испытывал. Я был уверен, что на следующий день получу от нее письмо.

Хочу еще раз сказать, что в нашем кругу все откровенно высказывали свое мнение. Тогда каждый сам, по собственному усмотрению решал, что верно и что неверно. Яснее всех выразила свои убеждения эта бледная спокойная девушка.

Потом я случайно увидел, что к ней подсел молодой человек по имени Густав, впоследствии он стал руководителем нашей группы СНМ. Он сказал ей: «Ты права: такой человек заслуживает и суда, и сурового приговора».

Но понимаете, Хаммер, я совершал ошибку, рассказывая Марии Луизе о каждом разговоре, о каждом событии, будто писал дневник.

Как могла она понять и разделить мои переживания? Мои письма только волновали ее, приводили в отчаяние. Больше ничего. Потом, увы, слишком поздно, я узнал, что именно так оно и было. А я? Я постоянно ждал ответа – ответа, который придал бы мне силы, стал бы для меня утешением. Но письмо приходило, и в нем было написано: «Я не вынесла бы жизни, которой живешь ты».

– Были и другие случаи, – продолжал Трибель. – И если бы Мария осталась такой, какой она была в дни нашей юности, она бы с изумлением прочитала письмо об одном из них.

Однажды Густав взял меня с собой на какое-то предприятие. Там выступал с докладом советский лейтенант. Он сразу сказал, что готов ответить на любые вопросы. Собралось много народа. Было накурено, душно и, несмотря на это, холодно. Лейтенант был, вероятно, года на три старше меня. Вначале собравшиеся задавали всевозможные вопросы о работе, зарплате, о школах в Советском Союзе. Вдруг поднялся парень, наверно, ровесник лейтенанта. По его кривой усмешке те, кто знал его, сразу поняли, что сейчас он выкинет какую-нибудь штуку. Наступила тишина. Насмешливая тишина. Многие уже улыбались заранее, когда он грубым голосом закричал:

«Господин лейтенант, можно задать вопрос?»

«Прошу вас».

«Ваши украли у меня карманные часы. Когда вы мне их вернете?»

Все молчали и с любопытством ждали ответа.

Очень юный лейтенант спокойно спросил:

«Итак, вы предъявляете мне счет?»

«Так точно», – ответил парень еще более нагло и вызывающе. Весь зал, едва сдерживая смех, напряженно ждал ответа.

Лейтенант сказал:

«Я родом с Украины. Вы, вероятно, знаете, что во всей Европе Украина – самый богатый хлебом край. Несмотря на это, во время оккупации мой отец умер там от голода. Моя мать погибла, когда сожгли половину нашей деревни. Мою сестру угнали в Германию на принудительные работы. Больше я о ней ничего не слышал. Мой старший брат погиб на войне, младший умер в лагере для военнопленных.

Теперь я возвращаюсь к вашему счету. Я требую: верните мне отца, мать, сестру, обоих братьев. Вы требуете, чтобы вам вернули карманные часы. Вы продолжаете настаивать на своем требовании?»

Молодой парень ничего не ответил. Кажется, он выскользнул из зала. Сразу стало тихо. Задали еще несколько вопросов, но теперь спрашивали в основном немолодые, сдержанные люди серьезным тоном, а на лейтенанта все смотрели с удивлением и даже с некоторым почтением.

Я описал Марии Луизе этот случай, но прошло три месяца – понимаете, три месяца, – прежде чем я получил ответ. Ответ был коротким. В письме речь шла совсем о другом.

Тем временем я познакомился с издателем, который печатал произведения французских, испанских и португальских писателей, и предложил ему перевести роман «Мулат». Предложение было принято. Он остался доволен моим пробным переводом, а я – его условиями. Я думал, что смогу теперь быстрее собрать деньги на дорогу для Марии Луизы.

Ответ на мое письмо, в котором я написал сразу и о деньгах на дорогу, и о встрече с советским лейтенантом, показался мне странно сбивчивым, словно его писали сразу три человека, перебивая друг друга. Но все-таки письмо пришло, а ее почерк был для меня ее портретом, к тому же я расслышал в этом письме нотку нежности: «Твоя жизнь и без того трудна. Я не хочу, чтобы из-за меня ты довел себя до болезни. Что будет, если ты заболеешь всерьез?»

Я успокоил ее: я здоров и чувствую себя крепким и сильным.

Шла подготовка к экзаменам, а по ночам я сидел над переводом…

Как мы и договорились, ночью я поднялся на мостик. Трибель и Барч должны были вот-вот подойти. Хоть я вырос в деревне и часто проводил ночи под открытым небом, мне показалось, что никогда раньше я не видел таких ярких звезд. Да, пожалуй, у нас и не было таких звезд, как те, что стояли сейчас над моей головой в этом южном небе. Если долго вглядываться в них, на черно-синем небе, не ограниченном ничем: ни кромкой берега, ни башней, ни горной цепью, возникает мерцающее кружение. Но еще сильнее кружится мерцающее отражение на спокойной, но вечно подвижной поверхности океана. Я не мог простить себе, что столько ночей провел не здесь, на палубе, а в каюте, пытаясь уснуть или утихомирить пьяного Войтека, либо болтал с Садовским, играл в шахматы с польским мальчиком, просто курил.

Трибель и Барч поднялись на палубу.

Барч очень хотел, чтобы я нашел на небе Южный Крест, который был виден в юго-западной части неба рядом с созвездием Кентавра.

Меня поразило, как хорошо разбирается Трибель во всем там, наверху. Полный смятения от событий, обрушившихся на него здесь, на земле, он с ясным пониманием толковал о звездном небе.

Он говорил:

– Раньше я представлял себе Южный Крест весьма величественным и был разочарован, когда учитель показал мне его на небе. Вот эти звезды – все вместе они образуют крест. Наверно, всем завоевателям виделось в них нечто непостижимое, захватывающее, виделся символ завоеваний, ждавших их впереди. По этим звездам направляли они свои корабли.

– Ну да, – сказал Барч. – Южный Крест стал приметой, по которой капитаны направляли корабли, и они вообразили, что само небо освещает им путь. Этот воображаемый свет сохранился в созвездии Южного Креста до наших дней.

– Он уже соскользнул вниз и скоро совсем станет невидим, – сказал Трибель. – Дома, на севере, я буду тосковать по этим звездам.

Я спросил:

– Почему? Ведь, если вглядеться по-настоящему, и у нас небо усыпано звездами.

– Я буду скучать именно по этим звездам.

Барч терпеливо объяснял мне, как можно от звезды к звезде добраться до Большой Медведицы.

Трибель еще раз вернулся к своей мысли:

– Представим себе, что конкистадоры плывут на корабле с юга на север, тогда они могут постичь необъятность вселенной только по звездам. Вот, наконец, и Южный Крест, ставший для них священным, остался позади. А после того, как они пересекут экватор, перед ними возникнет Полярная Звезда и то созвездие, что мы называем Малой Медведицей. Но допустим, что для этих конкистадоров ведущей звездой стала бы Полярная Звезда, тогда она превратилась бы в вечный символ. Впрочем, эти завоеватели, плывущие с юга, – плод моего воображения.

Барч на мой вопрос ответил, что он родом из Силезии. Там его отец был учителем в промышленной школе. Сам он учился в горной академии во Фрейберге. Возможно, он потому так интересовался звездами, что его профессия – горные недра.

На следующее утро Трибель подхватил меня под руку и увлек на наше обычное место. Он заговорил быстро и решительно, как бы желая изменить события, о которых собирался рассказывать:

– Густав, руководитель нашей группы, мог бы стать моим другом, если б я тогда доверял кому-нибудь по-настоящему. Но я погибал от любви. Иногда я бросался на другую сторону улицы – мне казалось, Мария Луиза только что свернула за угол. Каждый день я с волнением ждал вестей от нее. А если, как это и случалось все чаще, их не было, я не находил себе места и сердце мое разрывалось.

Но у меня было не так уж много свободного времени – к счастью, добавляю я теперь. Нам приходилось много работать. Предстояли экзамены за очередной семестр, а кроме того, у меня ведь была еще и работа для издательства.

Однажды, когда я сидел в одиночестве и размышлял об одной фразе в последнем письме Марин Луизы, о фразе, которая казалась мне неясной и неопределенной, ко мне словно бы случайно подсел Густав. Он сказал – вполне дружелюбно, – что хочет поговорить со мной по очень важному поводу, и я прервал ход своих мыслей, словно захлопнул книгу.

«Послушай, Эрнст, – начал он, – ты уже давно занимаешься на факультете и делаешь успехи. Но почему ты не принимаешь участия в нашей жизни? Очень редко остаешься на вечерние собрания, никогда не присутствуешь на докладах и вообще живешь обособленно?»

Поколебавшись, я ответил:

«Кроме предстоящих экзаменов, я должен в срок закончить работу для издательства. Кроме меня, нет переводчиков с португальского».

Густав задумался. Между прочим, я уважал его еще и потому, что он размышлял о людях и книгах и никогда не давал шаблонных ответов. Наконец он сказал:

«Я понимаю, что ты все еще привязан к той стране, к ее языку, ее книгам и людям. Но не думаешь ли ты, что наступило время изучить страну, которая как-никак твоя родина! По-моему, лучше бы ты принимал участие в спорах со студентами и защищал нашу точку зрения, чем сидеть до глубокой ночи над переводами».

Я ответил сдержанно:

«Но я подписал договор. Это срочный перевод».

Однако Густав не отступил:

«Твой отец – профессор в Грейфсвальде. Сколько тебе нужно, он высылает. Ты мне сам это говорил. Ты получаешь еще и стипендию. Зачем же тебе надрываться над этой трудной работой для издательства? Что тебя вынуждает зарабатывать деньги?»

«Вот именно вынуждает. Мне-то деньги не нужны, по самому близкому для меня человеку они необходимы, и как можно скорее», – сказал я и тут же пожалел об этом.

Густав ничего не ответил, но посмотрел на меня с таким изумлением, что я, не дожидаясь вопроса, объяснил ему главное:

«Ты знаешь, что мы много лет жили в Бразилии. Там я дружил и продолжаю дружить с девушкой. Более близкой дружбы нельзя себе представить. Мы хотим как можно скорее быть вместе. Но путешествие это стоит дорого. Вот мне и приходится работать, чтобы собрать деньги ей на дорогу».

«Из этого ничего не выйдет, Эрнст. Подумай сам. Если девушка действительно хочет приехать к тебе, нужно придумать что-нибудь другое. Ты ничего не добьешься, если будешь надрываться над работой и копить деньги».

Я хотел возразить ему, но прикусил язык. Он ушел, оставив меня одного. Но мне кажется, он еще долго думал обо всем этом. А еще мне кажется, что он был слишком трезвым человеком и не мог понять всех сложностей, связанных с моим планом. Быть может, он и сам об этом догадывался, но не хотел признаться.

А меня в эти дни охватило отчаяние. Я решил не посылать Марии денег до тех пор, пока не получу весь гонорар за перевод. Я написал ей, что теперь остается ждать всего три месяца, тогда большая часть денег будет у меня на руках. «Мне кажется, – писал я, – лучше прислать все сразу, чем понемногу».

Ответ на это письмо пришел быстро. Я вскрыл конверт очень поспешно и очень осторожно, чтобы не порвать его, словно опасаясь причинить боль Марии. Письмо я читал и перечитывал, останавливался и снова читал и, когда уже знал наизусть целые куски, стал размышлять над ним. Мария Луиза и раньше употребляла иногда странные выражения, наводившие меня на мысль, что она сомневается в нашей встрече. В этом письме она писала: «Мой дорогой Эрнст, не посылай мне, пожалуйста, денег на дорогу. Если я вдруг решу приехать к тебе, необходимую сумму я раздобуду здесь. Не откладывай больше денег для меня. Ведь для тебя это означает изнурительный труд. Я этого не хочу, и это мне не нужно».

Я подумал, что она отказалась от мысли приехать ко мне, и на сердце мое навалилась тяжесть. Потом я стал убеждать себя, что она, как и Густав, не хочет, чтобы я надрывался. Но темными и горькими ночами я чувствовал, что ее стремление к совместной нашей жизни ослабло, а может быть, она и вовсе отказалась от него. Я вслушивался в ночь, я мучился и даже однажды подумал: ведь можно жить и без счастья. Многие ли из тех, кто спокойно спит, похрапывая ночью, имеют то, о чем мечтали? А у меня есть медицина, которую я люблю, есть такие друзья, как Густав. Я решил пойти к нему, пусть он мне поможет наладить жизнь. Он был прав. Меня измучило вечное ожидание.

Марии Луизе я написал, что не могу понять ее последнего письма. Пусть она мне сообщит, по старому ли адресу выслать ей деньги. В ответ она еще раз настойчиво попросила меня ни в коем случае денег не присылать. «Ты же не захочешь причинить мне огорчение? – написала она. И еще она написала: – Подумай только, что выкинет моя тетя, если деньги попадут к ней. Лучше посылай мне теперь письма по адресу Элизы. – И словно это не имело к нам отношения и написано так, между прочим, добавила: – С тех пор как ты уехал, Элиза стала большой музыкантшей. Своей игрой она может привести человека в отчаяние или сделать его счастливым».

И хотя Элиза была мне совершенно безразлична, я вдруг увидел ее перед собой: некрасивая костлявая девица, молчаливая, с раскосыми глазами. Но стоило ей сесть за рояль, и весь мир вокруг менялся.

Я ответил Марии, но не сразу, пусть она узнает, что значит ждать; я написал ей, что мне теперь ясно – время имеет власть над ней, ее обещания развеялись как туман, иначе она согласилась бы на все, лишь бы быть со мной.

Разумеется, я не притронулся к деньгам, полученным от издателя. Я и сам не верил в то, что написал Марии. Мое сердце радостно забилось, когда она вскоре ответила: как могу я так думать о нерушимых обещаниях нашей юности.

Она употребила слово «юность», как будто во время разлуки мы состарились.

И действительно, когда я впервые подсчитал, сколько времени прошло после нашего прощания, я испугался, потому что позади остались дни, месяцы и даже годы…

В те времена было гораздо больше студенческих вечеров с дискуссиями, чем теперь. И споры были настоящие. Никто не скрывал своих взглядов. Председательствующий на таком вечере говорил вступительное слово на какую-нибудь тему, например о новой книге, а потом предлагал слушателям задавать вопросы. Тут часто приходилось слышать и резкие и неверные, но откровенные и прямые высказывания, а теперь, хотя прошло сравнительно немного лет, большинство молодых людей говорит только то, что признано правильным. Они не лгут, но и не мучаются сомнениями и поисками. Они ждут, пока им скажут, что общепризнанно, вот в чем беда: тогда они твердо верят, что сами, мол, всегда так считали.

Я возразил:

– У нас такого не бывает. Нам не приходится сомневаться в том, как устранить неисправность, тут сразу становится ясно, кто прав. Мы не можем, создавая новую конструкцию, ждать общеизвестного. По той же самой причине.

– Не поверю, что с вами никогда так не бывало. Просто вы не говорили об этом друг другу.

На одном студенческом вечере председателем был Густав. В актовом зале собралось много народу. Рядом с Густавом сидел молодой советский офицер, занимавшийся вопросами культуры. Вначале взял слово студент, которого я знал только в лицо. У него был протез вместо левой руки. Он сказал так, что было хорошо слышно всему залу: «Я тоже прочитал книгу, о которой вы говорили. Она мне не понравилась, и я не могу согласиться с вами. На мой взгляд, это слащавая и лживая книга. Она изображает какие-то чувства. Скажу откровенно: мне подозрительны всякие чувства. После всего, что мне пришлось перенести в годы нацизма и войны, я твердо решил: на эту удочку я больше не попадусь – никаких чувств. Я доверяю только доводам рассудка, который точно определяет, где белое, где черное. Все прочее – ерунда».

Наступила растерянная пауза. И тут офицер неожиданно сказал: «То, что вы говорите, тоже чувство. Но я могу понять и объяснить его при помощи разума. Как провести границу?»

Вероятно, он хотел еще многое добавить, но неожиданно вскочил я. И сказал: «Если вы любите девушку, чем вам поможет разум и доводы рассудка?!»

Я понимал – Густав догадается, что я имею в виду, но мне было все равно. Участники вечера слушали внимательно, без улыбок. Студент, к которому был обращен мой вопрос, сказал: «Если бы мне понравилась девушка, я бы долго присматривался к ней, чтобы решить, подходит ли она мне».

Никто ему не возразил, казалось, все его понимают и готовы с ним согласиться. Ведь прошло всего четыре года после окончания войны.

Я спрашивал себя, оттолкнуло бы Марию Луизу все то, что она могла здесь увидеть и услышать, и вспомнил, с каким волнением рассказывала она мне в далекие школьные годы о жене Престеса: беременная, на последних месяцах, она загородила своим телом мужа, когда их убежище было открыто и полицейские бросились на него.

Мария Луиза все сумела бы понять и ответила бы на все вопросы на своем резком, непривычном здесь немецком, который приобрел особую остроту от соприкосновения с другим языком.

Но так как она мне написала, чтобы я, бога ради, не высылал ей денег, меня одолевали сомнения, выполнять ли эту ее просьбу. Я размышлял над смыслом слов: «Если я вдруг решу приехать к тебе…»

Иногда мне казалось, что она недосягаема, иногда я уверял себя, что Элиза, которая, наверно, хорошо зарабатывает, может одолжить ей деньги.

В том году у меня было много работы. Мне хотелось доказать Густаву, что я серьезно отнесся к его словам. В один из моих редких приездов отец заметил, что я побледнел и похудел. Как-то он спросил: «Ты что-нибудь знаешь о Марии Луизе?» Я ответил: «Конечно, она скоро приедет навсегда».

Отец очень удивился. Он сказал: «Неужели ты думаешь, что она здесь приживется? Она ведь была маленькой девочкой, когда переехала за океан». Я возразил: «Не приживется? Вместе со мной?» И перечислил ему все причины, по которым она должна скоро приехать, – все, чем я утешал себя, когда по ночам не мог заснуть от отчаяния.

Тем временем произошло окончательное разделение Германии и была создана Германская Демократическая Республика. Разумеется, тогда я еще не мог осознать всего значения и всех последствий этого события. Первое время я верил – и так думал не только я, но большая часть окружавшей меня молодежи, – что Западная Германия вскоре последует нашему примеру и раскол будет продолжаться недолго. Вокруг меня так много спорили, возникало так много поводов для раздумий, что бесплодное ожидание больше не поглощало всего моего времени. Кроме того, я утешал себя тем, что почта теперь часто задерживается.

Прошло время, все несколько успокоилось, изменения упрочились, и я снова стал ждать. Надеялся, что сразу получу пять или шесть писем, которые задержались в пути. Порой мне чудилось, что Мария Луиза внезапно входит в мою комнату. Я видел ее перед собой так ясно, как никогда прежде: большой красивый рот, глаза, озаренные изменчивым внутренним светом, золотое сияние каштановых волос. Иногда я восклицал: «Зачем ты заставила меня так долго ждать?! Как это жестоко!» Я обнимал ее и осыпал поцелуями.

И вдруг видение исчезало, и я снова оставался один. За окнами берлинская ночь тяжело шагала по развалинам; сколько еще нужно было восстанавливать!

Да, восстановление началось. Республика вставала на ноги. В актовом зале уже никто больше не говорил: «Я не верю чувствам». Никто больше не высказывал таких мыслей впрямую, на людях – в этом были свои положительные стороны, но, вероятно, и отрицательные тоже.

А я неделями, пожалуй, даже месяцами не получал вестей от Марии Луизы. Чувство времени у меня притупилось. Я думал: «Опять нет письма». И время без писем проходило, как проходит всякое другое бремя.

Я постоянно читал и перечитывал все те же старые письма и искал в них объяснения ее упорному молчанию. Об измене я не думал. Мне казалось само собой разумеющимся, что мы принадлежим друг другу, но я боялся помех извне – болезни или переезда, какой-нибудь выдумки ее тетки, которая всегда внушала мне недоверие.

У меня почти не оставалось свободных вечеров. На наших тогдашних собраниях и дискуссиях мы ратовали за единство Германии. О резком разрыве между двумя немецкими государствами как о чем-то определившемся и неизбежном стали говорить гораздо позже. А вначале многие были уверены, что и в Западной Германии могут возникнуть народные предприятия.

Мне кажется, что именно тогда по-новому был поставлен вопрос о верности и преданности новому государству. Некоторые студенты, из тех, кому до конца учения оставался год или два, говорили, когда знали, что их не слышат посторонние: «Буду пока помалкивать. Я еще не принял решения. Мой диплом признают и там». Но мне не раз приходилось слышать, что говорят рабочие: «Я тороплюсь. Обещал отработать на фабрике лишний час». И еще: «Завод принадлежит нам, кто бы мог поверить?!»

Вечера проходили в спорах – мы собирались теперь небольшими группами или по двое-трое, – и я больше не раздумывал по ночам о своей боли, да и днем она отпускала меня. Но боль моя осталась при мне, я только заставил ее скрыться в самой глубине сердца.

За минувший год Густав стал для меня настоящим другом. После того как однажды я решительно сказал ему: «Деньги на дорогу даст Марии Луизе ее семья», он не задавал больше вопросов, на которые мне не хотелось бы отвечать. Кроме того, он, вероятно, думал, что я теперь целиком ушел в подготовку к экзаменам.

Я записался на восстановительные работы. Надо было убрать из города груды камня и щебня. И когда мы, участники восстановительных работ, образовав цепочку, передавали камни из рук в руки, прохожие часто смотрели на нас с недоумением или насмешкой. А я представлял себе, что рядом со мной стоит Мария Луиза в запыленном от работы платье, что она старательно и весело поднимает и передает камни. Она чудилась мне всюду.

По-прежнему я постоянно писал ей обо всем, что здесь происходило, не зная, увлечет ее это или оттолкнет. Прошло уже много времени с тех пор, как она перестала мне отвечать, я не решался даже подсчитать, сколько длилось ее молчание.

Однажды пришло письмо из Рио, написанное незнакомым мне почерком. С бьющимся сердцем я вертел его в руках. Потом понял – наверно, видел когда-нибудь этот почерк, – что письмо от подруги Марии, музыкантши Элизы.

«Дорогой Эрнесто, ты по-прежнему пишешь Марии Луизе. Она, наверно, не сообщила тебе, что произошло за это время. Дело в том, что Мария Луиза не вынесла долгого одиночества. Не стану утверждать, что она страстно полюбила Родольфо, но она привязалась к нему, так как он давно о ней заботился. А его очень уговаривала мать, особенно после смерти отца, который оставил ему в наследство прекрасный дом на руа Дантас, на самом берегу. Я повторяю, Мария Луиза не создана для того, чтобы быть одной. В конце концов она приняла предложение Родольфо. Мне кажется, она довольна и чувствует облегчение…»

Ну вот и окончательный ответ, он у меня в руках. Самую тяжкую неизвестность было легче перенести, чем то, что я узнал. Это было невыносимо! Лучше было ждать, бесплодно ждать неделю за неделей. Теперь я знал – ждать бессмысленно.

Я заперся у себя в комнате и сказался больным. Ко мне стучался Густав, я ему не ответил.

Потом я кинулся в Грейфсвальд, может быть, потому, что отец хорошо знал Марию Луизу. Я сразу сказал: «Она вышла замуж за Родольфо». – «Я всегда думал, – сказал отец, – что она не приедет. Она не смогла бы жить здесь. Ты должен это понять».

Мои отношения с отцом были не такие, как у других. Мы долго жили вдвоем. Над нами вечной тенью лежало воспоминание о смерти матери.

Кончилось постоянное ожидание Марии, и исчезла важнейшая часть моего «я». Исчез главный смысл моей жизни. Я надеялся, что моя работа будет также важна для Марии Луизы, как присутствие Марии Луизы для моей работы. Бессмысленно тянущееся время прерывалось иногда кратким ожиданием чего-то близкого, например экзаменов или встречи с девушкой, которая мне немножко нравилась…

Прошел почти год, и вдруг я получил письмо от Марии Луизы – длинное, исписанное тесными строчками письмо. Она писала, что иногда, когда комната ее полна гостей, ей слышится свист под окном, и тогда она вскакивает и выбегает на улицу, но улица темна и пустынна. А иногда она слышит не свист, а зов. Она сидит одна задумавшись, и ей слышится зов, не из-за окна, а с конца улицы, слышатся слова: «Зачем ты заставляешь меня так долго ждать» или: «Приди же наконец». Она бросает все и бежит в город. Она хочет, чтобы я знал – последнее время она много ездила и останавливалась во многих маленьких городках.

Длинное, исписанное тесными строчками письмо рассказывало: «Мы были в Белу-Оризонти. Ты знаешь это место так же хорошо, как я. Мы поехали в горы, поехали в Конгонью, чтобы посмотреть статуи Алейжадинью. Монах, который так хорошо говорил по-немецки – помнишь, он еще сказал тогда, что он из Баварии, – провел нас по церкви. Потом спустился с нами по лестнице и показывал отдельные сцены крестного пути. Он долго смотрел на меня и вдруг спросил: „Ты рассталась со своим прежним спутником?“ Я ответила: „Да“ – и сказала, что вышла замуж.

Я отстала от всех и села на ступеньку под складками плаща пророка. Я плакала. Монах подождал меня минуту и, когда я подошла и вытерла глаза, сказал: „Не страшись. Ты никогда не будешь одна“.

Родольфо, за которого я вышла замуж, Элиза писала тебе об этом – здесь она впервые упомянула о своем муже, – спросил меня потом: „Что он тебе сказал?“ Он всегда хочет знать, кто мне что говорит. Я подумала – ведь он не понимает по-немецки, а монах говорил со мной по-немецки, и ответила: „Ничего особенного“.

Сейчас мы на две недели приехали в Баию по делам мужа, в них я ничего не смыслю. Здесь я плохо сплю. А когда я не сплю, у меня в голове только то, что меня окружает. Но когда мы возвращаемся в Рио, ты выходишь из каждой двери, я слышу, как постоянно и гневно ты меня зовешь.

И здесь мне трудно постичь, что мы разлучены. Это доходит до меня как сквозь туманную пелену. В Рио я подолгу могу видеть и слышать тебя. Но почему я не иду рука об руку с тобой, этого я и там постичь не могу…»

Письмо перевернуло мне душу. Я написал Марии Луизе, спрашивая, куда мне выслать ей деньги. А едва отослав письмо, вспомнил, что она теперь состоятельная женщина. Вслед первому я отправил второе письмо. Пусть она выезжает немедленно, пусть больше не колеблется нам на беду. Но беда пришла. Мария Луиза не приехала и даже не ответила на письмо. Может быть, за ней строго следили? Может быть, она написала мне из Баии в порыве чувств, охвативших ее внезапно и также внезапно исчезнувших?

В ноябре меня вместе с группой студентов послали в Циттау на встречу молодежи трех стран. Я был убежден, что, вернувшись, найду письмо от Марии Луизы. Но всю следующую зиму она не писала мне. Она не писала мне больше. Она замолкла. Может быть, какое-нибудь из моих писем сильно ее задело? Или она уехала с мужем куда-нибудь далеко – на Амазонку, в Манаус, еще куда-нибудь? Мне оставалось только гадать. А может быть, муж Марии Луизы сумел победить ее мрачное настроение. Постепенно я понял, что в скором времени она не напишет.

Снег лежал на крышах и на ветвях деревьев, на мостовой он уже был растоптан и почернел. Я думал: «В Бразилии не бывает снега. Деревья не сбрасывают там листву. Только одно дерево напоминает деревья севера. Дикий миндаль. Возможно, и человек меняется в стране, где все иное, чем здесь. Даже Мария Луиза изменилась. Но нет. Она – нет». Я все думал, а снег давно растаял, и деревья в городе зазеленели. В той части города, где я жил, было мало деревьев.