Текст книги "Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан"

Автор книги: Анна Зегерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Я ответил ей, что никуда ехать не намерен. Я бежал от немцев, скитался по разным городам, пока не попал в Марсель. У меня нет ни визы, ни билета на пароход. Не могу же я в самом деле пешком отправиться за океан. Хозяйка казалась спокойной, пожалуй, даже флегматичной женщиной. Но от моих слов она встрепенулась.

– Уж не думаете ли вы, мосье, остаться здесь? – воскликнула она.

– А почему бы и нет? Ведь вы же остаетесь?

Хозяйка засмеялась моей шутке. Затем она протянула мне ключ с жестяным номером. Я с трудом пробрался к двери своей комнаты. Весь коридор был заставлен вещами. Они принадлежали группе испанцев, которые собирались этой ночью уехать через Касабланку на Кубу, а оттуда в Мексику. «Значит, тот испанский юноша у ворот мексиканского посольства на улице Лонген, в Париже, был прав, – подумал я с удовлетворением, – значит, идут пароходы. Они уже стоят в порту наготове».

Когда я засыпал, мне вдруг почудилось, что я сам нахожусь на пароходе – не потому, что я в этот день слышал столько разговоров о пароходах, мне самому захотелось попасть на пароход, а потому, что меня укачала зыбь новых впечатлений и ощущений и разобраться в них у меня не было сил. Сквозь сон я слышал шум, доносящийся из соседних номеров, и мне казалось, что я сплю на скользкой палубе среди перепившейся команды. Я слышал, как падают и перекатываются с места на место какие-то ящики и тюки, словно их плохо уложили в трюме парохода, попавшего в шторм. Я слышал французскую и испанскую речь, проклятия, слова прощания. Наконец совсем-совсем далеко зазвучала, перекрывая все остальные звуки, нехитрая песенка, которую я слышал в последний раз на своей родине, когда никто еще не знал, кто такой Гитлер, – даже он сам. Я решил, что все это мне только снится. И я в самом деле крепко заснул.

Мне приснилось, что я где-то оставил свой чемоданчик. Я искал его в самых невероятных местах – в школе, где когда-то учился, у Жоржа Бинне в Марселе, на ферме у Ивонны, в нормандских доках. Там на трапе и стоял чемоданчик Вайделя. Самолеты с ревом пикировали на него. Охваченный смертельным страхом, я убежал прочь.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I

Внезапно я проснулся. Утро еще не наступило. В гостинице было тихо. Испанцы, должно быть, уже сели на пароход. Заснуть я больше не мог и поэтому принялся писать письмо Ивонне. Я сообщил ей, что мне необходим пропуск в Марсель. Хотя я благополучно добрался до места, мне предстояло по получении документа как бы вновь приехать в город, на этот раз совершенно легально. Я вышел, чтобы бросить письмо в почтовый ящик. Некрасивая растрепанная девушка, дежурившая у окошечка вместо хозяйки, остановила меня и спросила, заплатил ли я за номер. Я ответил, что да.

– Вы уезжаете? – поинтересовалась она.

– Господи! Да нет же, нет!

В колодцах улиц было еще темно и холодно, но звезды уже померкли. Я с нетерпением ждал наступления дня, словно он должен был осветить не только город, но и все, что до сих пор было от меня скрыто. Но ради меня день не мог наступить прежде, чем ему было положено. Все кафе были еще закрыты, и мне пришлось вернуться в отель.

Коридор снова оказался забит вещами тех испанцев, которые собирались уехать ночью. Они вернулись назад из порта. Женщины и дети сидели на тюках, громко причитали и кого-то проклинали. Мужчин не было видно. Оказывается, ночью испанцы отправились со своим багажом в порт. Они уже вышли на причал, у которого стоял готовый к отплытию пароход. И вдруг нагрянула французская полиция и арестовала всех мужчин, способных носить оружие, ссылаясь на новое соглашение, которое французские власти только что подписали с правительством Франко. Испанки не плакали, они проклинали нынешние порядки – то тихо, убаюкивая детей, то громко, в гневе воздевая руки к небу. Вдруг они решили отправиться в мексиканское консульство, под защитой которого они теперь находились, раз у них были мексиканские визы. Консул должен был заступиться за них.

Испанки выбежали на улицу. Впереди шла молодая женщина с прекрасным, но очень мрачным лицом. Она несла на руках маленькую девочку с круглыми, как вишенки, глазами, закутанную в дорожный плащ с капюшоном. Я присоединился к их шествию, захватив с собой связку бумаг покойного. Когда женщины заговорили о мексиканском консульстве, я вспомнил о письмах Вайделя. Делать мне все равно было нечего. Почему бы мне не отправиться вместе с ними? Тем временем рассвело, стало даже слишком светло для моих воспаленных от бессонницы глаз. Мы пошли вверх по Каннебьер. Я был единственный мужчина в группе испанских женщин и детей. Они сразу как-то привыкли ко мне. Мне казалось, что из всех людей, шедших по улице, только я один никуда не хочу уехать. Но утверждать, что, пожелай я уехать, мне все равно пришлось бы остаться, было бы неверно. «Как ни трудно уехать, – думал я, – у меня хватит сил одолеть все препятствия. До сих пор мне как-то удавалось выпутываться из беды. Ведь особых несчастий со мной еще не случалось, если не считать ужасов, происходящих в мире, а они, как на грех, случайно совпали с моей юностью. Конечно, это не могло не отразиться на мне. А в Париже теперь уже, наверно, облетели листья. Люди мерзнут – нацисты крадут у них уголь и хлеб…»

Мы свернули на бульвар Мадлен и миновали большую некрасивую протестантскую церковь. Вдруг женщины приумолкли. Неужели это мексиканское консульство? Оно занимало всего один этаж в жилом доме, ничем не отличавшемся от других домов. Входная дверь тоже ничем не отличалась от других дверей, если не считать герба, который, впрочем, едва ли замечали невнимательные прохожие. Но мы этот герб сразу заметили, потому что с тревогой искали его глазами. Он был еще темнее того герба, который я пытался разглядеть в Париже. Я едва различил на нем орла, сидящего на кактусе. Когда я его увидел, у меня екнуло сердце от мучительно-радостной тоски по путешествиям, от вспыхнувшей надежды. Сам не знаю, отчего она родилась. Быть может, оттого, что мир так велик и есть в нем неведомые прекрасные страны.

Привратник – его уж никак нельзя было назвать циклопом, – бронзовокожий человек с умным, проницательным взглядом узких глаз, неизвестно почему выбрал меня из толпы ожидающих. Он велел мне написать на бумажке свое имя и цель посещения. Я написал: «По делу писателя Вайделя». Не знаю почему, но он сразу решил, что должен провести меня без очереди прямо наверх. В узкой маленькой приемной томилось человек двенадцать ожидающих – видимо, привилегированные просители. Трое тощих испанцев и один толстый о чем-то так ожесточенно спорили, что казалось, вот-вот начнется поножовщина, хотя говорили они, вероятно, о вещах самых обыденных, только с присущей испанцам неумеренной страстностью. Какой-то бородатый человек в грязной обтрепанной форме трудовой армии устало прислонился к кричаще пестрому плакату, висевшему на стене. На плакате были изображены двое ярко размалеванных детей в огромных сомбреро. Это был рекламный плакат; он сохранился еще с тех времен, когда прибегали к броскости и пестроте, чтобы заставить путешествовать тяжелых на подъем людей. На единственном стуле сидел страдающий одышкой старик. В комнате находились еще несколько мужчин и женщин. Судя по их одежде, прическам и специфическому запаху, все они совсем недавно выбрались из концлагерей. Потом в приемную вошла красивая, хорошо одетая золотоволосая девушка. Вдруг все заговорили одновременно. Я даже не сумел понять, на каком языке, – это было скорее похоже на хоровое пение.

– Иностранцев больше не пускают в Оран.

– Нашему брату не дадут проехать через Испанию.

– Португалия закрыла въезд.

– Говорят, на днях уйдет пароход на Мартинику. Оттуда можно добраться до Кубы!

– А что толку! На Мартинике тоже французские власти.

– Все-таки хоть из Европы удрать!..

В ожидании своей очереди я, то скучая, то забавляясь, наблюдал за происходящим. Когда же назвали имя Вайделя, я равнодушно и спокойно, не строя никаких планов, переступил порог кабинета консула.

Передо мной стоял сравнительно молодой человек маленького роста с невероятно живыми глазами. Увидев меня, он засиял от удовольствия, но вовсе не потому, что мое посещение его как-то особенно обрадовало. У него – возможно, у единственного среди всех его коллег – была такая натура, что он мог оживляться при появлении каждого нового посетителя, будь их хоть тысяча в день. От любого, даже самого ничтожного происшествия глаза его загорались – достаточно было какому-нибудь спекулянту попытаться пролезть без очереди или бывшему министру выразить надежду, что для него сделают исключение. Своими невероятно живыми глазами он сверлил любого человека, желавшего поехать в Мексику, – будь то коммерсант из Голландии, у которого в Роттердаме сгорели склады, но сохранилось еще достаточно денег, чтобы предложить огромную сумму в виде залога за себя и членов своей семьи, или испанец на костылях, перебравшийся после гражданской войны через Пиренеи во Францию, мотавшийся все эти годы по концлагерям и очутившийся наконец здесь, на бульваре Мадлен. Глаза консула пронизывали насквозь каждого просителя визы. И если он считал, что данного человека стоит пустить в Мексику, то делал все возможное, чтобы поскорее заполнить пробелы в его личном деле и дать ему визу.

Консул холодно спросил меня, что мне угодно. Взгляд его внимательных глаз, в которых светились юмор и проницательность, вывел меня из состояния апатии и пробудил и у меня чувство юмора и проницательность.

– Я пришел, – сказал я, – по делу Вайделя.

– Да-да, – сказал он, – эта фамилия у меня значится.

И консул, обращаясь к толстому человеку, который возился с досье, повторил фамилию, слегка исказив ее звучание своим своеобразным произношением. Затем он снова повернулся ко мне:

– Извините меня, пожалуйста. Я займусь пока что другими посетителями.

Я хотел было перебить его, положить на стол сверток с бумагами и уйти, но по всему было видно, что он не терпит, когда его перебивают. Опасаясь, что я заставлю его зря терять время, он кивнул мне, давая понять, что наш разговор окончен, и поспешно вызвал следующего. Посетители шли непрерывным потоком: сначала четверо испанцев, они вскоре ушли, пожимая плечами, явно ничего не добившись, маленький консул тоже пожимал плечами; затем золотоволосая девушка, которая разыскивала своего возлюбленного, служившего в бригаде на Эбро, – консул сказал ей, что он, к сожалению, не располагает списком бригады, и при этом его живые глаза привычно оценивали девушку и степень ее привязанности к пропавшему; вслед за девушкой появился торговец, вспотевший от желания получить визу; за ним – бородатый человек, которому США отказали в транзитной визе; потом – маляр, который должен был красить здание консульства. Последними вошли, держась за руки, юноша и девушка. Они были так молоды, что казались почти детьми. Я не понял, о чем шла речь, но понял, что произошло: консул выдал им визы. Все трое сияли и кланялись друг другу. Я позавидовал влюбленным, когда они упорхнули, по-прежнему держась за руки. Я остался один в кабинете мексиканского консула. Тем временем ему принесли досье.

– А вот и документы Вайделя, – сказал он.

У меня в голове промелькнуло смутное воспоминание о письме, которое я прочитал в Париже. Я не мог отвести глаз от бумаг покойного, лежавших на письменном столе консула. Визы, разрешения, справки. Все, казалось, вселяло надежды.

Вдруг я почувствовал свое, пусть самое ничтожное, превосходство над консулом. Находись здесь живой Вайдель, консул имел бы над ним превосходство – он, забавляясь, сверлил бы его своим проницательным взглядом. А теперь забавлялся я, глядя, как он внимательно, с бесполезной проницательностью изучает лежащее перед ним досье – досье тени, затесавшейся в круг просителей, хлопочущих о визах, тени, которая от всего отрешилась. Но вместо того чтобы все сразу объяснить консулу, я дал ему еще некоторое время позаниматься своим ненужным делом. Тут как раз зазвонил телефон.

– Нет! – крикнул консул. Даже когда он говорил по телефону, глаза его сверкали. – Подтверждение моего правительства еще не получено… Этот случай, – сказал он вдруг, повернувшись ко мне, – очень напоминает ваш.

– Извините, – с изумлением возразил я. – Вы ошибаетесь. Моя фамилия Зайдлер. Я пришел лишь затем, чтобы…

Я хотел все подробно объяснить ему, но консул, ненавидевший длинные объяснения, гневно прервал меня:

– Знаю, все знаю!..

Он не выпускал из рук бумажки, на которой я написал свою фамилию и цель посещения.

– …Вы сможете, как я это уже в десятый раз объяснил сейчас по телефону вашему коллеге, получить на руки визу только в том случае, если мое правительство подтвердит, что Вайдель – писательский псевдоним господина Зайдлера. Мое правительство сделает это, если кто-нибудь поручится, что вы и есть писатель Вайдель.

При этом объяснении голова моя загудела, словно телеграфные провода на ветру. Моя собственная сигнальная система – своего рода механизм самосохранения – обычно срабатывает у меня прежде, чем я успеваю осознать, что намерен сделать шаг, который может роковым образом изменить мою жизнь.

Однако я ответил ему так, как должен был ответить:

– Пожалуйста, выслушайте меня сначала… В данном случае речь идет совсем о другом. Я уже однажды объяснял все это вашему послу в Париже. Вот пакет с бумагами, рукопись, письма…

Консул, не скрывая своего раздражения, нетерпеливо махнул рукой.

– Вы можете предъявлять мне все, что угодно, – начал он, глядя мне прямо в глаза. Его живой, проницательный взгляд снова пробудил живость моего ума, и мне непреодолимо захотелось померяться с ним проницательностью. – Но давайте не будем зря терять время. Время одинаково дорого и вам и мне. Вам следует как можно скорее предпринять необходимые шаги.

Я встал. Я взял пакет с бумагами Вайделя. Консул не спускал с меня глаз. Но теперь я твердо встретил его взгляд.

– Так что же я должен сделать? – спросил я. – Посоветуйте мне, пожалуйста.

– Повторяю в последний раз, – сказал он, – обратитесь к тем друзьям, которые выхлопотали для вас визу, пусть они поручатся моему правительству, что вы, по паспорту господин Зайдлер, и являетесь писателем Вайделем.

Я поблагодарил его за совет. Мы с трудом оторвали глаза друг от друга.

II

В глубокой задумчивости шел я домой, иными словами в тот отель, где поселился со вчерашнего вечера. Я впервые внимательно осмотрел этот дом при дневном свете. Улочка, на которой он стоял, казалась узкой щелью, но мне она понравилась. Название ее мне тоже понравилось – улица Провидения. Гостиницу назвали по имени улицы. Вчера я очень обрадовался, что получил наконец отдельную комнату, но теперь я понял, что мне нужно снова научиться быть одному. Я подошел к окну и посмотрел вниз. В это время как раз поливали улицу, стремительный поток воды нес по мостовой целую флотилию бумажек и щепок. К чему мне эти четыре стены? Что мне делать в этой комнате? Ждать полицейской облавы? Я остро чувствовал, что единственное, чего я еще боюсь на этом свете, – это лишиться свободы. В третий раз я не дам засадить себя за решетку – ни при каких обстоятельствах. Да, мой вчерашний знакомец, ну, этот старый чудак, дирижер из Каракаса, был прав. Отсюда нужно сматываться, а уж если оставаться здесь, то необходимо получить на это законное право. Но я никак не принадлежал к избранным, у меня не было ни визы, ни транзитных виз, ни вида на жительство в Марселе. Мне лезли в голову мысли, которые я упорно отгонял. И голова моя снова загудела – потемневший герб, живой, проницательный взгляд маленького консула… Я больше не мог выносить одиночества. Несмотря на вчерашний холодный прием, я решил еще раз попытаться зайти к Жоржу Бинне – единственному человеку, которого я знал в Марселе. Я отправился на улицу Шевалье Ру. Я взялся за бронзовый молоток и постучал.

Быть может, я вам уже наскучил рассказами о семье Бинне, но мы подошли почти вплотную к главному. Вы сами увидите, что есть тени, которые проникают сквозь все двери.

Жорж Бинне был первым человеком, который не спросил меня, куда я собираюсь уехать, а, наоборот, поинтересовался, откуда я приехал. Я тут же рассказал ему то, что уже рассказал вам. Только я полностью опустил все, что связано с именем Вайделя. Какое могло быть дело Жоржу Бинне до иностранца, отравившегося в Париже в день, когда туда входили немцы? Жорж слушал меня внимательно. Это был среднего роста, ладно скроенный человек с серыми глазами, как у большинства уроженцев севера Франции. В Марсель Жорж попал из-за дурацкого распоряжения дирекции фабрики, на которой работал. Расчета ему не дали – он считался мобилизованным, ему приказали эвакуироваться. Но как только он прибыл на юг, фабрику закрыли и весь персонал оказался брошенным на произвол судьбы. Жорж нашел себе плохо оплачиваемое место ночного сторожа на мельнице. Но в свободное от работы время он жил привольно, весело, легкомысленно. Он опекал как мог свою подругу, эту диковинную заморскую птицу, и ее сынишку. С мальчиком надо было обходиться особенно бережно, чтобы его не задеть, так как он был очень гордый.

С первой же минуты я почувствовал к мальчику непреодолимую симпатию. Он сидел за столом и молча слушал мой рассказ. Ради него я старался говорить как можно интереснее. «Зачем так горят его глаза? – думал я. – Ведь все равно они ничего не увидят, кроме этой земли. Зачем его нежная кожа отливает золотом? Девушка, которую он когда-нибудь обнимет, будет, наверно, не такой, как он. Зачем он так внимательно следит за нашим разговором, так напряженно, что у него дрожат губы? Ведь от нас, двоих взрослых, он не может услышать ничего, кроме рассказов о нашей путаной, трудной жизни в год, полный предательства и всеобщего смятения».

В тот вечер подруга Жоржа пригласила меня поужинать с ними. На стол подали большую миску риса с пряностями. Я чувствовал, что все трое готовы терпеть мое присутствие… и я… я был им благодарен за это. Обычно много говорят о рождении большой любви. Но несколько часов уюта, нечаянного уюта, стол, за которым люди, потеснившись, дают тебе место, – вот чем ты жив, вот что помогает тебе не погибнуть.

У Жоржа Бинне я немного успокоился. Когда долго живешь один, достаточно кому-нибудь расспросить тебя о твоей жизни, как ты успокаиваешься. Мне вновь стало страшно лишь тогда, когда я опять оказался в четырех стенах своего номера в отеле на улице Провидения.

Едва я лег в постель, как за стеной справа раздался адский шум. Я побежал туда, чтобы установить тишину. Человек двенадцать, разделившись на две группы, резались в карты. По их мундирам и огромным арабским тюрбанам я понял, что они из Иностранного легиона. Почти все были пьяны или делали вид, что пьяны, чтобы иметь право орать во всю глотку. Драка между ними пока еще не завязалась, но, когда они обращались друг к другу, чтобы спросить вина или объявить козыри, в их голосах звучала угроза – словно от людей можно чего-то добиться только грубостью. Я присел на чемодан, хотя меня никто не пригласил остаться. И вместо того чтобы потребовать тишины, я стал пить. Я не был больше один – это главное. А они, несмотря на азарт игры и взвинченность, даже не удивились, увидев меня, и позволили сидеть на чемодане. Они понимали, почему я не хочу уходить. Значит, несмотря ни на что, эти пьяные легионеры понимали самое важное. Невысокий человек в менее обтрепанном мундире, чем остальные, и в чистом бурнусе внимательно рассматривал меня своими серьезными глазами. На его груди блестело много медалей.

Да, нельзя сказать, что в этой комнате пили слабые напитки! Мне стало жарко. Словно в тумане поблескивали медали на груди легионера.

– Что вы здесь делаете? – спросил я его.

– Мы приехали в отпуск из пересыльного лагеря Лемиль. Мы сняли этот номер всем скопом. Понимаешь, это наша комната… Общая…

– Куда вы едете?

– В Германию! – крикнул карлик с невероятно высоким тюрбаном на голове, которым он, видимо, пытался компенсировать свой малый рост. – На той неделе поедем домой.

Один из легионеров курил, сидя верхом на подоконнике и свесив ногу на улицу; своей красивой дерзкой головой он прислонился к оконной раме.

– В Сиди-бель-Аббес прибыла немецкая комиссия, – рассказал он, – и потребовала, чтобы все немцы, служившие в легионе, вернулись на родину. Великая амнистия! Отпущение всех грехов!

– Вам нравится Гитлер?

– Нам-то что до него? – ответил другой легионер, чье лицо было так изуродовано, что я даже подался вперед, чтобы понять, не спьяну ли мне это мерещится – ни нос, ни рот не находятся на своем месте, все черты растянуты – где в длину, где в ширину. – Плевать нам на него, как и на всех остальных, если не больше!

Легионер, сидевший на окне теперь уже спиной к комнате – он перекинул на улицу и другую ногу, – сказал:

– Пусть уж лучше меня на родине поставят к стенке, чем укокошат в Иностранном легионе.

– У нас больше не расстреливают, у нас отрубают голову! – захохотал карлик.

Легионер, сидевший на окне, обеими руками схватил себя за уши и, делая вид, что отрывает голову, крикнул:

– Можете играть вот этим в кегли!

Человек с обезображенным лицом запел:

– На родине, на родине…

Просто и трогательно полилась эта песня из его уродливого рта. Значит, песенка, которую я слышал прошлой ночью, была не сном. А может быть, мне сейчас все это снится. Маленький легионер с множеством медалей на груди присел рядом со мной на чемодан.

– Я не еду домой, – сказал он мне, – я еду в другую сторону. Мне это совсем не безразлично. А ты?

– Я остаюсь здесь, – ответил я, – вот увидишь, я все-таки останусь здесь.

– Это ты спьяну болтаешь, здесь оставаться нельзя.

Он чокнулся со мной, серьезно и спокойно глядя на меня. Мне хотелось его обнять, но меня останавливал золотой туман, окутывавший его грудь в медалях.

– За что тебе это все понавесили? – спросил я.

– За храбрость.

Я скрючился как мог и улегся на чемодане. Большую часть своих денег я отдал за то, чтобы иметь отдельную комнату. Но теперь мне хотелось спать здесь. Маленький человек с серьезными глазами ловко взял меня на руки и вынес из комнаты. Он втащил меня в мой номер и даже положил на кровать.

III

Я жил в Марселе уже неделю, когда рано утром кто-то бешено забарабанил в дверь моего номера. Ко мне ворвался легионер с медалями.

– Полиция!

Он поволок меня через маленькую дверцу в конце коридора по какой-то лестнице вверх на чердак. Сам же он побежал вниз, чтобы лечь в мою постель и при проверке предъявить свои документы. На чердаке я обнаружил еще одну лестницу, которая вела на крышу. Я поднялся по ней и спрятался за трубу.

Ветер был такой сильный, что мне приходилось крепко держаться. Зато я видел весь город, и горы вокруг, и церковь Нотр-Дам де ля Гард, и голубой прямоугольник Старой гавани с металлическими фермами путепровода над ним. А немного погодя, когда туман рассеялся, я увидел открытое море и острова. Я прополз еще несколько метров по черепице. Я забыл, что происходит внизу, забыл о полицейских, которые рыскали по всем этажам. Я смотрел на мол Жолиетт с его бесчисленными пакгаузами и причалами. Но все они были пусты. Как я ни напрягал зрение, я не видел ни одного пассажирского парохода. А вчера в кафе только и было разговоров, что о пароходе, уходящем на днях в Бразилию. «Для всех нас нет места, – подумал я. – Ноев ковчег. Каждой твари по паре. Но тогда, видно, больше и не надо было. Повеление было мудрым – ведь сейчас нас опять полный комплект».

Вдруг я услышал какой-то шорох и вздрогнул. Но это была всего лишь кошка. Она с ненавистью взглянула на меня. Так мы, не мигая, глядели друг на друга, дрожа от страха. Я зашипел, и тогда она перепрыгнула на другую крышу.

Потом до меня донесся автомобильный гудок. Я вытянул шею и поглядел вниз. Двое полицейских вывели кого-то из отеля. По их движениям я понял, что тот, кого они тащат, прикован к ним наручниками. Затем все влезли в машину. Когда машина умчалась, я со злорадством подумал, что этот «кто-то» не я.

Я спустился с чердака на свой этаж. В номере, расположенном слева от моего, столпились люди. Они расспрашивали и утешали рыдающую жену арестованного. От слез лицо этой женщины вспухло и стало красным, как у гнома.

– Мой муж вчера ночью приехал из Вара, – всхлипывала она. – Мы собирались завтра отбыть в Бразилию. У него был даже пропуск в Марсель. Правда, разрешения на жительство он не получил, но оно ему и не нужно было, мы завтра все равно собирались уехать. Если бы мы даже попросили это разрешение, ответ пришел бы уже после нашего отъезда. А теперь у нас пропадут и билеты и визы…

Женщину больше никто ни о чем не спрашивал, да никто и не утешал, потому что сказать ей было нечего. По тупым физиономиям легионеров, которые тоже там стояли, можно было представить себе, сколько плачущих женщин видели они на своем веку. Я ничего не понял из сбивчивого рассказа этой женщины. Да и что было ломать над этим голову – все это сплошная чушь, бессмыслица!

IV

Через несколько дней я готов был поверить, что в моей жизни наступил наконец период относительного покоя. Ивонна прислала мне пропуск на въезд в Марсель. С этой бумажкой я отправился на улицу Лувуа в Управление по делам иностранцев. Таким образом, я как бы снова приехал в Марсель, на этот раз официально. Меня зарегистрировали. Чиновник спросил о цели моего приезда. Умудренный опытом, я ответил, что приехал, чтобы подготовить отъезд за границу. Он дал мне разрешение на пребывание в Марселе в течение месяца «в связи с оформлением отъезда». Мне показалось, что это огромный срок. Я был почти счастлив.

Я жил спокойно и довольно уединенно, не смешиваясь с дикой ордой ошалевших, рвущихся уехать людей. Я пил на голодный желудок свой горький эрзац-кофе или сладкий лимонад и с восхищением слушал всевозможную болтовню о пароходах, до которых мне не было никакого дела. Уже наступили холода, но в кафе я всегда садился за столик на тротуаре или, когда дул резкий пронизывающий мистраль, в углу зала, у окна. Голубой квадрат в конце Каннебьер – так вот, значит, где он, рубеж Старого Света, рубеж мира, простирающийся от Тихого океана, от Владивостока и Китая до этих мест. Не зря, видно, наша часть планеты зовется Старым Светом. И здесь, у этой голубой воды, лежит его предел. Я видел, как горбатый служащий пароходства, расположенного как раз напротив моего кафе, выбегал из своей конторы, чтобы написать мелом на черной доске у двери название очередного парохода и дату отплытия. Тотчас за спиной горбуна выстраивалась длиннейшая очередь людей, которые надеялись именно на этом пароходе покинуть Старый Свет, расстаться со своей прошлой жизнью и, возможно, навсегда уйти от смерти.

Когда мистраль дул уж очень сильно, я обычно приходил сюда в пиццарню и садился вот за этот столик. В то время я еще удивлялся, что пицца не сладкая булочка, что в ней запечены сардельки, маслины и перец. От постоянного голода я чувствовал какую-то легкость. Я ослабел, был всегда усталый и почти всегда слегка пьяный, потому что денег у меня хватало только на кусок пиццы и стакан розе́. Всякий раз, когда я приходил сюда, мне оставалось решить в жизни только еще один, правда очень важный, вопрос: куда мне сесть – на то ли место, где сейчас сидите вы, и глядеть на Старую гавань, или на то место, где сейчас сижу я, и глядеть на огонь в печи. Каждое имеет свои преимущества. Я мог часами смотреть на ту сторону Старой гавани, где фасады домов, перечеркнутые реями рыбачьих баркасов, белели на фоне вечернего закатного неба. Но я мог и часами смотреть, как повар катал и месил тесто, как его руки ныряли в огонь, в который все подбрасывали и подбрасывали новые поленья. Затем я шел к Бинне – они ведь живут в пяти минутах ходьбы отсюда. Подруга Жоржа всегда оставляла мне немного риса с пряностями или тарелку ухи. Затем она приносила нам крошечные чашечки – ну прямо наперстки – настоящего кофе. Она обычно выбирала те немногие кофейные зерна, которые примешивали к ячменному кофе, выдававшемуся по карточкам. Я вырезал для мальчишки какую-нибудь вещицу из дерева, чтобы он, наблюдая за моей работой, мог прислонить голову к моему плечу. Я чувствовал, как обычная человеческая жизнь обступает меня со всех сторон, но в то же время я остро ощущал, что для меня она стала уже недостижимой. Жорж между тем одевался, собираясь на ночное дежурство. Мы спорили о том, о чем тогда спорили все, – удастся ли немцам высадиться в Англии, долго ли просуществует русско-немецкий пакт, отдаст ли Виши немцам военно-морскую базу Дакар?

В то время я познакомился с одной девушкой. Зовут ее Надин. Прежде она работала на сахарном заводе вместе с подругой Жоржа, но благодаря своей красоте и ловкости добилась лучшего положения. Надин стала продавщицей шляп в большом магазине «Дам де Пари». Она высокого роста, держится прямо, гордо подняв свою красивую, умную головку со светлыми локонами. Она выглядит всегда элегантно в своем темно-синем пальто. Я сразу сказал ей, что беден, но она сказала в ответ, что пока это не имеет никакого значения: она влюбилась в меня, и ведь мы, собственно говоря, не вступаем в брак, не обещаем друг другу быть вместе до гробовой доски. Я заходил за ней каждый вечер в семь часов. Как мне тогда нравился ее красивый большой рот, сильно накрашенные губы, острый запах пудры, тонким желтовато-розовым слоем лежавшей на ее лице и шее, словно пыльца на крыльях бабочки, настоящие, а не нарисованные темные круги под ее серыми холодными глазами! Я охотно голодал весь день, чтобы вечером повести Надин в ее любимое кафе «Режанс», где чашечка кофе, к сожалению, стоила целых два франка. Затем мы каждый раз немного спорили о том, куда нам пойти: к ней или ко мне. Легионеры прищелкивали языком, когда встречали меня с Надин в коридоре. Я вырос в их глазах оттого, что завел себе такую красивую подругу. Едва мы входили в комнату, они начинали свое дикое пение – то ли для того, чтобы торжественно отметить наш приход, то ли, чтобы нас позлить. А скорее всего, и для того и для другого. Надин спрашивала меня, что это за черти там, за стеной, и что они поют. Как я мог ей это объяснить, когда и сам не понимал, какая сила влечет меня в их шальную орду, почему я готов ради них бросить красивую девушку, которую по воле случая держу в своих объятиях.

Мы с Жоржем забавлялись, глядя на наших подруг, одна из которых была такой светлой, а другая – такой смуглой. Но женщины ревновали нас и друг друга терпеть не могли.

V

Тем временем истек месяц, который мне разрешили провести в Марселе. Мне казалось, что я уже совсем обжился: у меня была комната, друг, возлюбленная. Но служащий из управления на улице Лувуа был другого мнения. Он сказал мне: