Текст книги "Что с вами, дорогая Киш?"

Автор книги: Анна Йокаи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Арон рассеянно перевел взгляд на экран. Какое-то сражение, какой-то майор. Майор отдает приказания. Солдаты стоят навытяжку, ладони прижаты к бедрам. На лицах – преданность и готовность выполнить любой приказ. Майор приветствует их добродушным, отеческим жестом. Солдаты по команде разбегаются. Майора показывают крупным планом, он заполняет собой весь экран. У него смелый взгляд, внушительный нос. Сияют знаки отличия.

– Они его рабы? – спрашивает Пишта.

– Опять глупости болтаешь, – не отрываясь от экрана, говорит Ирма. – Не видишь разве, они в форме?

Пишта взглянул на мать, минуту-другую сидел открыв рот, ничего не говоря.

– Осенью, когда я пойду в школу, я не буду такой глупой, как ты… – уверенно заявила Кристи.

– А ну повтори, что ты сказала, мелочь пузатая?! – Лицо Пишты перекосилось от злобы, он размахнулся и стукнул Кристи кулаком по голове.

У Арона лопнуло терпение.

– Вот скоты… Ну разве ты не скотина? Настоящая скотина, – Арон схватил Пишту и несколько раз ударил его.

Кристи засмеялась, захлопала в ладоши, на щеках появились две маленькие ямочки.

«Очаровательный бесенок», – подумала Ирма, выдирая Пишту из рук отца и оттаскивая в другую комнату.

– Незачем сразу скандал устраивать, ведь это дети…

– Это я устраиваю скандал? Воспитывать детей – разве не мой долг?

– И мой тоже! Ты никогда не занимаешься детьми, только лупцуешь их!

– И не стыдно тебе? Я забочусь о них гораздо больше, чем ты. Кристи целую неделю в одних и тех же носках ходит… – кричал Арон. Он знал, что носки эти Кристи носит всего второй день, но он уже распалился и остановиться не мог: – Кто хотел детей? Ты или я? Тебе это было надо! Так теперь и не сваливай на меня, пожалуйста, всю ответственность.

– Это твои дети! – в отчаянии завопила Ирма. – Ты не любишь своих собственных детей!

Плача, она схватила Кристи за руку, но та выдернула руку, не отрывая глаз от экрана – там в это время кого-то расстреливали. Пишта снова появился в комнате, остановился в дверях. Ирма подбежала к нему, обхватила его.

– Никого у вас нет… Только бедная мамочка… Понимаешь, сыночек, одна только мамочка. Поди к своей мамочке… – Пишта не сразу, но все же попытался высвободиться из ее объятий, нашел наконец, куда просунуть руку, и похлопал мать по спине. «Мамочка-а-а-а!»

– Я с тобой, мой мальчик, с тобой…

– Мама, я хочу такую фуражку, как у капитана…

Ирма сразу перестала всхлипывать. Она оттолкнула сына и отвернулась к стене.

Арон опустился на тахту в углу.

Зазвонил телефон. Ирма не двинулась с места. Мужчина тяжело поднялся.

– Твоя мать, – устало проговорил он.

Ирма вышла в прихожую. Очень быстро вернулась.

– Зачем она звонила? – нехотя спросил мужчина.

– Сердечный приступ. У нее снова сердечный приступ. Надо бы пойти к ней. А я сейчас в таком состоянии. Ничего, пусть примет лекарства.

Ирма вышла в другую комнату – смотреть фильм ей уже не хотелось, прижалась лбом к оконному стеклу. На стекле потом остаются маленькие круглые тусклые пятна – раз в месяц она их смывает. Может, ей заплакать? Хорошо бы заплакать. Но нет, не здесь. Не сейчас.

Солдаты по дороге месят грязь. Бредут куда-то. На лицах решимость. Ну и фильм! «Кому же мне рассказать о том, что сегодня случилось?» – думал Арон.

Перебрал всех своих знакомых, на душе от этого стало не легче. Еще в молодости он дал себе зарок – приятели как-то пересмеивались за его спиной, он сам видел, хоть они потом это и отрицали, – никогда никому не жаловаться. Честолюбие не такая уж плохая вещь. Человек хочет кем-то стать. Хочет кем-то стать, работая упорно. Не ради заработка. Хочет чувствовать, что он нужен… между прочим, это ощущение ему необходимо каждое утро, когда он нажимает на ручку двери своей конторы. Ему не зря выдали тот почетный диплом. А если кто-то работает лучше их, они просто не могут этого вытерпеть. «Ты допускаешь ошибки, Аронка… Ты тоже не совершенство… это была очень грубая ошибка». Их прямо распирало от злорадства! И Шари защищала старика. «А знаешь, по отношению ко мне он вел себя безупречно, – сказала она, глядя на него с напускным простодушием, – ребенка отправил в санаторий». И сразу начала говорить о том, что ей нужно двести форинтов, потому что коронка с зуба слетела. «Из-за тебя слетела», – добавила она с придыханием, имитируя волнение. Думает, наверно, что у нее очень естественно получилось. Ох, эти женщины! Какое счастье, что относительно Шари он не питает никаких иллюзий. Она нужна мне, размышлял Арон, потому что надоедает пить кофе все время из одной и той же чашки и в одном и том же месте. Хорошо, что много душевных сил на Шари тратить не приходится, во всяком случае, после Ирмы с ней отдыхаешь.

Ирма вернулась в комнату. Стиснула переплетенные пальцы, так что суставы хрустнули. Ее лицо, все в каких-то подтеках, походило на отбивную. Боже мой, грядет еще одна сцена, и деваться от этого некуда.

– Прошу тебя, выйди на минутку. Не бойся, никаких сцен не будет. Нам надо кое о чем поговорить.

Арона охватила паника. Может, бежать куда-нибудь? Когда Ирма наказывает детей, ей под горячую руку лучше не попадаться.

– Что тебе еще от меня надо? – Арон не скрывал своего раздражения. – Оставь меня наконец в покое.

– Как ты не понимаешь, ведь я… – Ирма заплакала в голос.

– Это же свинство! – заорал Арон, вскакивая с тахты. – Только о себе, каждый только о себе…

– Но я же не вижу, – закричал Пишта, – ты так встал, что я ничего не вижу!

Арон снова упал на тахту. Нет, надо бежать. Но куда? В кармане последняя двадцатка. А утром все это будет продолжаться. Куда бежать?

– Ну раз так… – Женщина вдруг перестала плакать. Голос ее стал вызывающе звонким. Она подняла голову, надменно поджала губы. – С завтрашнего дня все будет по-другому. Думаешь, на тебе свет клином сошелся? Поищу себе настоящего мужчину. Ты еще пожалеешь. – И она принялась энергично начесывать волосы.

– Ну что ж, ищи на здоровье, – презрительно бросил Арон.

– Ищи на здоровье? – взвилась Ирма и швырнула в стену расческу. – Ну и найду!

– Они его застрелят? – воскликнула Кристи и дернула Арона за руку.

Арон ничего не ответил. По полю брел солдат, а откуда-то из лесу какие-то люди стреляли в него.

– А где остальные? – спросил Пишта.

– Нету их здесь, ты что, не видишь? – поучающим тоном ответила Кристи.

А солдат все шел и не пытался уберечься от пуль, будто и не слышал их свиста. Его больше заботило, как бы не оставить ботинки в глубоком снегу. И когда он в очередной раз вытаскивал из снега ботинок, пуля наконец настигла его. Теперь только маленький бугорок, словно укрытый солдатской шинелью, был виден на поле. А потом медленно падающие снежные хлопья – до чего же эффектный финал! – скрыли и его.

На экране вспыхнули буквы: «Конец».

Ирма выключила телевизор. Каким блаженством, каким чудом была эта минутная тишина и мягкая темнота – после раздражающего серебристо-голубого света. Но уже включили верхний свет, загорелись матовые, молочно-белые плафоны люстры. Ирма потащила детей в спальню.

– Папа-а! – вопил, упираясь, Пишта. – Позови папу… я не усну, пока он не придет.

Ирма все же уложила его в постель и вышла.

– Будь любезен… у твоего сына возникло желание поговорить с тобой, – язвительно сказала она.

Арон тяжело вздохнул. Надо идти. Говорить, но ничего не сказать – это только их матери удается, но не ему. Кристи, едва положив голову на подушку, тут же заснула. А Пишта сидел на кушетке, завернувшись в одеяло, и ждал отца.

Ирма вышла в кухню, приложила к сердцу смоченное в теплой воде полотенце. «Не пойду, пока он не придет за мной, даже если до утра придется тут сидеть, скрючившись, – решила она. – Но уж и у тебя не будет спокойной ночи, изверг проклятый!» И начала перебирать рис для завтрашнего ужина.

– Почему так бывает? – спрашивал Пишта в соседней комнате у отца. – Почему людям нравится убивать друг друга?

– Тебе этого еще не понять, сыночек. – Арон рассеянно гладил ребенка по голове. – Люди не любят убивать друг друга. Но им приходится это делать, потому что много плохих людей.

– И мы поэтому убиваем индейцев?

– Кто это мы? Ты? Я? Наша мама? Что за глупости ты говоришь! Никто из нас индейцев и в глаза не видел.

– Но они злятся друг на друга… те и эти… ну, наши, то есть, ну, в общем, это плохо, правда?

– Не бери в голову, Пиштика. – Арон снова вздохнул. Мальчик слишком умен для своих лет. И фантазия разыгралась. Не для него все это. Нервы у него и так слабые. Нужно сказать ему что-нибудь хорошее, доброе, чтобы успокоить его. – Самое важное – и об этом надо помнить всегда, – чтобы мы любили друг друга и были счастливы, – наконец произнес Арон низким, глубоким голосом. Даже сам немного растрогался.

– Кто «мы»? – не понял мальчик.

– Мы – это мама, ты, Кристи и я. Наша семья, – Арон неуверенно описал рукой круг.

Пишта взглянул на него. Но ничего не сказал. Только задумался о чем-то и потрогал вздувшиеся жилы на руке отца. Потом лег, повернулся на бок и закрыл глаза.

Арон погасил лампу. Постоял в нерешительности, потирая виски. В комнате не было темно. Сквозь жалюзи с улицы проникал свет. Ветер то усиливался, то затихал, и позолоченная решетка на стенах комнаты то расширялась, то сжималась.

– Завтра, завтра, не сегодня, – пробормотал Арон. Впервые эти слова он услышал от своего отца тридцать лет назад.

Перевод Л. Васильевой.

© «Иностранная литература», 1984.

ПИРАМИДА

Балаж придерживал на животе пижамные штаны. Волосы были всклокочены, глаза еще слезились со сна. Ничего не подозревая, он отворил дверь на кухню. И – отпрянул. Вернулся в спальню чуть не бегом. Шлепанцы громко стучали по полу. Разбуженные шумом, подскочили в постелях дети, но отец проследовал через их комнату, не задерживаясь, и они опять упали на подушки.

Остановился он лишь посередине третьей комнаты, запутавшись ногами в халате жены.

– Что такое? – спросила Ирма из темноты. – Который час?

– Ты знаешь, она уже здесь!

– Не может быть… который час?

– К счастью, я только чуть-чуть приоткрыл дверь… так что вовремя успел отскочить!

– Подай мне халат!

Балаж шарил рукой по полу.

– Почему ты не вешаешь его на стул?

Он подошел к окну, чтобы впустить в комнату свет. Тяжелая портьера сорвалась и упала ему на голову.

– Ну что ты делаешь? – Жена терпеливо высвобождала его из тяжелой ткани. – Все же на трех кнопках держится. Масляное отопление открыл? Надо бы еще подтопить.

– Да она ковыряется там, на кухне. На который час ты ее вызвала?

– Она распоряжается временем по своему усмотрению. Не станем же мы ее терроризировать. В конце концов, она достаточно хлебнула горя.

– Ну ладно. Тогда, будь добра, ступай сама на кухню и приготовь кофе.

– Ты что, боишься ее?

Ирма запахнула халат, завязала пояс и вышла; но в детской остановилась.

– Кати! – позвала она нерешительно. – Ты не спишь? Может, ты поставила бы кофе?

– Сейчас, сейчас, – пробормотала Кати, еще в полусне. И тут же открыла глаза, поглядела на маленькую светловолосую мать. – Ох ты глупышка. Она ж тебе нос не откусит.

Кати сноровисто оделась, аккуратно застегнула на спине кнопки. Балаж и Ирма с завистью следили за четкими, точными движениями дочери.

– Ты хоть причешись пока, – сказала Кати отцу, – а я потом пришью тебе пуговицу. – Она указала на его пижамные брюки.

– Ох, а цветы? – простонала Ирма. – Когда же ты пальму пересадишь?

– Хорошая, удобренная земля – двенадцать форинтов… Дашь? Без земли нечего и пытаться.

– Ти-ши-на! – провозгласил сын. – В такое время полагается еще спать.

– Вставать по утрам нужно рано, – наставительно сказал Балаж, – это и полезно для здоровья. А днем можно вздремнуть часок-другой!

– Тебе-то можно днем вздремнуть! – Сын завернулся в одеяло и сел. – А вот мне, бедному трудяге…

– Организм Рики нуждается во сне, папа. Развивающийся организм…

– Не называй ты его этой отвратительной кличкой. У него есть вполне пристойное имя. Генрих. Разве не красиво?

– Уж написал бы ты, что ли, эту свою драму, папа…

– А она вытанцовывается, – весело отозвался отец и туже стянул впереди пижамные штаны. – Основную ситуацию я уже набросал… еще немного потасовать, уточнить место и время действия…

– Ну-ну, тасуй, – кивнул ему Генрих. Он легонько погладил свой подбородок. – Мне нужно побриться. Кати, ты купила крем для бритья?

– Мамусь… деньги на крем для бритья!

Балаж стоял с обиженным лицом. Ирма опустилась на стул и смотрела куда-то в потолок над шкафом. Кати ласково качнула ее.

– Мамусь… на крем для бритья. О чем ты опять задумалась?

– Я до половины второго не спала, – встрепенулась Ирма, – все проверила, шаг за шагом. По расчетам все сходится. Почему же раньше не получалось?..

– А мне здорово повезло! – Генрих одевался под одеялом. – Представь, вдруг бы мама назвала меня Кальцием. Или – Нитратом.

– Генрих – прекрасное имя, – возразил Балаж, – и королевское, и поэтичное в то же время.

– Знаю, папа. Да только все Генрихи уже написаны. – Сын надел очки. – Вот чего я боюсь.

– А сколько было Генрихов? – спросила Кати, приглаживая спутанные волосы матери. – Мамусь, надо еще и позавтракать.

– Восемь штук. Папе остался только девятый. А такого не было. – Он заметил, что у отца помрачнели глаза, и сразу вспомнил: «Его нельзя выбивать из колеи, мы должны быть с ним добрыми, чуткими». – Но, вообще-то, ты еще напишешь, вполне возможное дело. Да что там, наверняка напишешь.

– Не стойте же без толку! – Кати уже застлала постели и теперь ласково поглаживала локоть матери. – Одевайтесь, покуда кофе будет готов… а к тому времени…

– Кати, – проговорила мать с беспомощным видом, – она уже здесь.

Кати поморщилась. Короткие волосы заправила за уши. Ее личико сразу стало жестким и упрямым.

– Со мной она связываться не посмеет… – И Кати сделала глубокий вдох, словно перед прыжком в воду.

– Ну, не чудо ли? – спросила Ирма. – Кто бы поверил, что ей всего одиннадцать лет?

Она встала, вернулась в свою комнату, с трудом подтянула вверх жалюзи. Потом достала кошелек, высыпала его содержимое на стол, накрыла ладонью, и тут глаза ее остановились на формуле недающегося химического соединения. Ирма села, левой рукой отодвинула в сторону форинты, а правой уже что-то писала.

– Так ты не признаешь гротеск? – Балаж пошарил в карманах, ища сигарету; наконец Генрих предложил ему свои. – Но на кого же тогда и опереться, как не на молодежь? Я, разумеется, допускаю, что отдельные консерваторы… но чтобы ты, именно ты, в твои семнадцать лет…

– Сегодня у нас практические занятия, папа. Мне еще надо китель приготовить. И пять задач по математике! Обсудим-ка с тобой это вечером. Гротеск-то я, конечно, признаю. Еще бы! Но вопрос не такой простой.

– Вечно у тебя нет времени. – Шлепанцы Балажа подплясывали на полу.

– Что поделаешь… Гимназия, сам понимаешь. Раз уж я ввязался в это дело, так хоть аттестата с отличием добиться должен.

– У тебя во всем крайности. Чувство ответственности – прекрасно. Но ты посмотри на меня. Выплыл я так, середнячком, и все-таки… – Он изящным жестом описал в воздухе дугу.

Генрих, став к нему спиной, перебирал свои линейки. Когда он вновь обернулся к отцу, его голос звучал вполне естественно.

– Что ж. Ты гений. Но не все же – гении.

– Не будем впадать в крайности. – Балаж крякнул. – Не люблю крайностей, и в характерах тоже. Я талантлив, допустим. Есть у меня дар к обобщению… Угадай, с кем я ужинал?

– С кем, папа? – Сын терпеливо листал учебник.

– С Керещени… вот этот дело знает… Уж если он поддержит!.. Авторитетная фигура! Будущее за монодрамой. Теперь, когда руки у меня развязаны, я быстро войду в форму, вот увидишь.

– Но полставки все-таки не бросай, – сказал Генрих. – Я серьезно, слышишь, папа!

Кати внесла на подносе дымящийся кофе, бутерброды с плавленым сырком. Генрих помогал ей, освобождая на столе место.

– А как с обедом? Что будет на обед?

Кати уныло покивала головой.

– Морковный суп. И галеты в сметанном соусе. – Она подошла к отцу вплотную, и он перестал маятником сновать по комнате. – Пей, пока не остыл.

В комнату матери она сперва только просунула голову, потом вошла.

– Ох, – сказала она сердито, – а я денег жду. Ноги-то у тебя прямо ледышки!

Схватив концы ее пояса, она повела мать завтракать. Ирма послушно следовала за ней, хотя и оглядывалась на письменный стол.

– Идем, идем. Никуда он не убежит.

– Собственно говоря, две логические точки…

– Ладно, ладно, две логические точки… Кофе остынет, а у тебя потом желудок расстроится.

Ирма обняла дочку сзади, почти прижалась к маленькому ее телу, глубоко вдохнула легкий песчаный запах детской кожи.

Ирма чинно держала чашечку кофе, склонив голову набок, отпивала глоток за глотком и сосредоточенно всматривалась в рисунок блюдечка. Кати крутанула тарелку. Мать вздрогнула, но сразу же заулыбалась.

– Деньги, – быстро проговорила она, – я ведь не забыла.

Ее муж, в трагической позе Гамлета, выпил свою чашку залпом, словно яд. Он обрезал хлебную корку, сделал из мякиша «солдатиков» и опять словно маятник заходил по комнате; каждый раз, оказавшись у стола, он отправлял очередного «солдатика» в рот.

– Не накроши! – сказала Кати. – Тетя Хермелина рассердится.

– Хермина^[9], – поправил сестренку Генрих. – Супруга доктора Альфонса Собослаи.

– Мама, ты уж решись! Ей что-то нужно. Ступай к ней, – Кати ободряюще похлопала мать по спине, – покуда она сама не пожаловала.

– Драму всегда оттесняли на задний план. – Балаж в неловкой позе присел на краешек дивана-кровати и листал хрестоматию по литературе для третьего класса. – Отрывки, кусочки… Но откуда? Я спрашиваю: откуда? Выходит, до концепции нам и дела нет?

– Не знаю, право, – медленно говорила Ирма, – ясно ли я вчера излагала… понятен ли был ход моих рассуждений. Ведь когда на подобную тему, вот так, в самой общей форме, говорится по радио, надо, чтобы материал был доступен… Хотя бы десять человек из ста что-то поняли…

Генрих выправил свой циркуль. Довольный, вложил его в бархатный футляр.

– Ты прекрасно построила выступление. И научный характер не был утерян, и форма при этом вполне доступная…

– Да-да, – оживленно согласилась Ирма, – это и нужно было. – Она тряхнула головой, ее глаза остановились вдруг на школьном халатике Кати. – А ну-ка, поди сюда! – На синем полотне было крохотное, с булавочную головку, пятнышко от яичницы; она поскребла его, потом лизнула языком. – Вот так. Всегда так делай. Люблю, когда ты опрятна. Ты же знаешь.

– Тетя Хермелина на кухне…

– Ну, Ирма, хватит тебе ребячиться, – сказал Балаж, – женщинам все-таки легче договориться… а я пока погляжу задачки по математике у этого молодого человека.

Кати держала перед матерью зеркальце, Ирма причесывалась. И слушала, как Рики втолковывал отцу:

– Ну что ты, предок. Какое ж это неизвестное. И быть не может, если A и B даны…

И еще знаком показала: терпение, сын! – так как заметила, что Генрих поглядывает на часы.

Кати пошла в комнату родителей за деньгами на крем для Рики и землю для пальмы; Ирма отправилась на кухню.

На какой-то миг в гостиной она отчетливо увидела, что большой торонтальский буфет зарос грязью, дверца шкафчика-бара липко захватана пальцами. А чего ради кофеварка-«турочка» оказалась у телевизора?

Дверь на кухню она открыла уже локтем: супруга доктора Альфонса Собослаи только что оставила на дверной ручке сметанный след.

«Могла бы я делать все это лучше? – думала Ирма, стараясь укрепиться духом. – Ну, хоть как-то держать дом в порядке? И вообще: можно ли как-нибудь иначе, в наших-то обстоятельствах?»

– Доброе утро, дорогая Хермина.

Супруга доктора Собослаи восседала у кухонного стола на табуретке, подложив под себя две нарядные диванные подушки. Она мыла посуду. Болтавшаяся на запястье золотая цепочка позвякивала о тазик. По запотевшему окну сбегали струйки воды. Над газовой плитой круто подымался пар из трех кастрюль сразу.

– Я открою… чуточку воздуха…

– Оставьте, Ирмушка. Галеты со сметаной полагается хорошенько распарить.

– Надеюсь, дети будут есть, – сказала Ирма и нерешительно приподняла крышку с одной кастрюли.

– Дети должны есть то, что им дают, – заявила супруга доктора Собослаи и с бесконечными предосторожностями вынула из тазика стакан. – У нас уж, кажется, всего было вдоволь, но ели мы то, что нам подадут.

– Мы больше привыкли к венгерской кухне…

– Вот-вот, то-то и оно, – улыбнулась Хермина. Сидела она совершенно прямо. «Право, хоть угольник ей к заднице приставляй», – мелькнуло у Ирмы, и она невольно постаралась выпрямить свою все больше сутулившуюся спину. – У них испорчен вкус… Ах, шнидлинг-соус…

– О, луковая подливка? Это хорошо!

– Нет, нет, душа моя. Не луковая подливка. Шнидлинг-соус… то есть соус из особо нарезанного лука. Небо и земля!.. Берется шесть желтков, два стаканчика сметаны, ложка оливкового масла…

– Завтра, будьте так добры, приготовьте тушеную говядину с галушками, – проговорила Ирма, делая вид, будто ищет в буфете сахар.

– Ох уж это мясо, одни жилы, гадость! А я и сегодня сколько в очереди простояла! И кто-то полагает, будто это оплачено. Да разве можно оплатить такое?

– Больше-то навряд ли.

– Отчего же. Кое-где платят и больше. Но я не в упрек. На нет и суда нет. Тысяча форинтов, и все. Это ведь только говорится, будто с питанием, – много ли я съем, так, поклюю только… Но на пищу скупиться нельзя, Ирмушка, никак нельзя. На готовке не сэкономишь, вбей я вместо пяти яиц три – вы такое и есть не станете, все оставите на столе, вот как позавчерашние крокеты.

«Да ведь ты их в уголь сожгла, – протестовала про себя Ирма, – у тебя всегда все пережарено-переварено, ты же хочешь за десять минут и убраться, и отстряпаться, и замочить белье, лишь бы к партнершам своим вовремя поспеть, партию в карты не пропустить…»

– Аппетита не было. Случается, знаете…

– Капризные вы все, – улыбалась Хермина Собослаи, – а вы, Ирмушка, несколько раздражительны. Когда мне было сорок, я не так выглядела. За мной один испанский атташе ухаживал, помню, он здесь проездом был из Швейцарии.

– Хермина, сегодня я вернусь поздно. Эксперименты сейчас в самой критической фазе. Прошу вас, если возможно, подметите хотя бы только гостиную. Муж ожидает днем посетителя, это театральный деятель, вы же интеллигентный человек, понимаете, как важно первое впечатление…

– Галеты в сметанном соусе очень трудоемкое блюдо.

– Да, – сказала Ирма, терзая кухонное полотенце. – Если можно, прошу вас, гостиную.

– Театральный деятель! Уж эти мне театральные деятели!.. Ференц Херцег в «Цецилии»… Ну, неважно. Когда-нибудь вознаградите – ложу предоставите, если однажды вдруг возьмут да и вправду поставят пьесу господина Блати…

– И белую рубашку, Хермина… ох эти порошки, и тут, видно, обман… но вы уж простирните дважды, раз порошки такие никудышные…

– Ну что ж. Ничего не поделаешь! – Супруга доктора Собослаи вынула руки из тазика с посудой, осторожно стянула резиновые перчатки. Взяла тальк, долго и тщательно протирала им пальцы. – Коль скоро такова теперь моя судьба…

– Да, вы просто героиня, право.

– В «Радиогазете» я видела ваше имя, – заметила Хермина; она передвинула табуретку вместе с подушками, опять водрузилась на них и принялась расставлять по полкам мокрую посуду. – Когда-то и мое имя могли бы встретить в газетах, да притом в иностранных, и не однажды…

– Да-да, гольф, гольф! – поспешно вставила Ирма. – Дело нешуточное!

– Я именно спорту обязана, что сохранила подвижность, в мои-то семьдесят пять лет! – Она слегка приподняла юбку. – Держу пари, ваши бедра не такие упругие.

Ирма попятилась.

– Ну что ж, галеты так галеты, – сказала она в дверях, – хотя что ни говорите, но о вкусах…

– Да уж, к чему желудок приучен с детства… Но вы должны ценить, у вас-то хорошо все сложилось. Руководитель химической лаборатории! Да не спешите вы так, Ирмушка! Вот тетрадка, просмотрите же, тут все точно, до филлера. Однако нынче всего лишь двадцать седьмое, так что прошу – пожалуйста, еще двести форинтов!

Она заставила Ирму взять в руки голубенькую тетрадку в клеточку; на обложке сверху – круглые аккуратные буковки Кати: «Каталин Блати, учен. VI кл. Дневник звена». Все это было зачеркнуто и крупным, острым почерком Собослаи написано: «Расходы по хозяйству».

Ирма даже не заглянула в тетрадь.

– Я и не сомневаюсь… но, если готовить попроще, чуть-чуть расчетливее…

– Еще проще?! – Хермина выхватила тетрадь. – Ну, я умолкаю.

– У меня сейчас нет денег. Поймите, пожалуйста.

– Восемь дней назад вы получили премию. А теперь эта лекция по радио. – Собослаи строго пригладила свои длинные седоватые волосы. – Нехорошо, милая, так скупиться, особенно на еду…

– Вы отлично знаете, – проговорила Ирма, уже чуть не плача, – вы отлично знаете, что я, можно сказать, одна содержу семью. А тут сверх всего такие огромные расходы! Дела моего мужа еще не в той стадии, чтобы он мог должным образом способствовать…

– А, господин Блати! – махнула рукой Хермина. – В наше время принято было, что мужчина содержит женщину. Женщина занималась только покупками, управлялась с прислугой. Не следует столько барахла заводить – вот хоть и картины, в рассрочку, и все эти вина, напитки…

– Но театральные деятели, знаете…

– Театральные деятели! Деятель начинается тогда, когда он приносит в дом деньги. Альфонс, бедняжка, тоже занимался делами, но всякий раз, едва его клиент за порог, Альфонс спешил ко мне и, постучавшись в дверь моей гостиной, опускал в корзину фарфоровой дамы рококо то сотню пенгё, а то и десять тысяч крон… Двести форинтов не деньги. А прислуга, хозяйство всегда стоят недешево. Всякое благо, удобство приходится оплачивать. Если вы мне этих двухсот форинтов не дадите, так к чему было и затевать…

Ирма облокотилась на холодильник. Кажется, где-то от чего-то двести форинтов у нее оставалось. В кошельке около сотни, но из них уже на бритвенный крем да на землю… Если бы позавчера не пришел счет за электричество… и потом, Балаж брал восемьсот двадцать форинтов на что-то, господи, что ж это было, да и взял ли он деньги или попросил только?..

– О противнях я уж и не говорю! Что можно испечь на таких противнях! И вся эта стеклянная посуда в комнате, эти гадкие трубки! Можно ли тащить всякую дрянь в дом, в приличную квартиру?

– К завтрашнему дню я достану денег, – сказала Ирма убитым голосом, – возьму у кого-нибудь в долг на эти четыре дня.

В самом деле, куда девалась премия? Кати обещала все записать.

– Где мои черные туфли? – спросил Балаж из-за закрытой двери.

Ирма совсем потерялась от страха.

– Будь добр, включи пока масляное отопление, – попросила она. – Мы еще не кончили.

– Одним словом, двести форинтов. – Супруга покойного доктора Собослаи опять опустилась на диванные подушки. – Вам еще повезло, что я взялась за ваше хозяйство. Вообразите, что было бы, окажись на моем месте какая-нибудь деревенская телка.

«Господи, хоть бы уж мне отсюда выбраться, – думала Ирма. Она задыхалась в этом пару. – А ошибка допущена, очевидно, в первой фазе. Хотя при таком ясном, на всех стадиях четко протекающем распаде…»

Балаж выругался – выругался вполне вульгарно, искренне, – и она машинально бросилась в переднюю.

Балаж стоял на пороге чулана, по его пижаме, прямо на ковер, ручьями стекало выбившееся из баллона масло.

Собослаи тактично отступила на кухню. Не хватало еще, чтобы галеты в сметане «прихватило» газолином!

Балаж проклинал тот час, когда родился на свет, а масло все булькало. Ирма прислонилась к двери. Она даже не замечала, что плачет, и слышала только, как поскрипывает дверной косяк от ее судорожно вжимавшегося тела.

Только что вошедшая с улицы Кати повесила на дверную ручку нейлоновую сумку. Подвернула рукава жакетки.

– Тряпку! – прикрикнула она на мать. – Сейчас не время плакать, мамусь.

Выскочил из комнаты и Рики, быстро отложил учебник по химии.

– Вон туда стань, – бросил он отцу, указывая в угол, – отойди с дороги…

Расставляя пошире ноги, он подошел к баллону, откатил его назад, завернул кран.

– Его сперва надо класть набок. Иначе давление выбивает масло. Закон физики.

– Все испарится! – Кати выкручивала тряпку. – Пол лакированный. А ковер почистим в «Ультре», будет новенький. Да снимай же пижаму, папуль! Только положи отдельно, прямо в ванну!

«Господи, – думала Ирма, понемногу успокаиваясь, – экий же невезучий. И как он сможет говорить о делах в таком-то состоянии».

– Пап, – сказал Рики и обнял отца за плечи, стараясь, однако, не испачкаться. – Ступай-ка да хорошенько помойся. Вот дурачье там, на заводе… налили доверху. Этак любой, хоть и самый ловкий… они доверху налили, понимаешь? Такой баллон только открыл – и хлоп… закон физики.

– Доверху налили, – повторил Балаж и словно ожил. – Ну разумеется. В этом все дело. – Он поглядел на жену. – Да не так-то много и вытекло, могло быть хуже. Вот дурни.

– Подумаешь, несколько капель, – поддержала его Кати. – Иди же мыться, – подтолкнула она отца к ванной, – так ты некрасивый. А ты, мамуль, – повернулась она к матери, – надень костюм с мехом. На улице похолодало.

– Пустяки, – присоединился к сестре Рики. – Чего тут слезы лить? Все ведь о’кей!

Балаж скрылся в ванной комнате.

– Кати, где мои черные туфли?

– О, хорошая примета! – крикнул ему вслед Рики. – Слышишь, папа? Ты слушай! Белочка вбежала, цап-царап, схватила…

– Где его черные туфли? – спросила Ирма и поцеловала пахнувшую газолином шею Кати.

– Во вторник мы отдавали их набойки ставить. А ты положила потом на шкаф, чтобы не забыть купить к ним шнурки.

– И шнурков нет?!

Кати сняла с дверной ручки нейлоновую сумку.

– Я хотела тянучку купить, ну, знаешь, такие длинные, тягучие… вот и вспомнила про шнурки.

– Господи, – воскликнула Ирма и опять расплакалась, – а ведь еще эти двести форинтов, тете Хермине… Куда деньги ушли…

– Ну, мама же! – Кати сердилась уже по-настоящему. Она оттирала промасленные руки газетой. – В воскресенье ты дала двести форинтов тетушке Перец взаймы. Я тогда же и записала.

– В воскресенье? – Теперь Ирма припомнила и сама. И даже другое вспомнила: Юци из лаборатории тоже должна ей, за три недельных абонемента на обед.

– Господи, господи, – повторила она, на этот раз с радостью.

– Все о’кей! – Рики взял под мышку учебник по химии и шагнул к двери. – Не устраивай психологический конфликт из пустяков.

Ирма застыла посреди передней и напряженно смотрела, как Кати, послюнив кончик шнурка, всовывала его в дырку. Лицо матери опять потемнело, Рики понимал: ей стыдно, а это уж хуже всего, потому что бессмысленно. Все равно тут ничего не изменишь.

– Мама! – Он обхватил ее за талию, словно приглашая на танец, и повлек за собою в комнаты. – Ты опоздаешь. А твоя работа – все же главное. И у тебя там так классно все получается…