Текст книги "Что с вами, дорогая Киш?"

Автор книги: Анна Йокаи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Он не упадет, – сказал вдруг Морелли, – не упадет. – И почувствовал облегчение. «Теперь я знаю, кто ты такой», – подумал он не без зависти. Остальные как хотят, а он не побоится сказать правду.

Невероятно быстрое вращение вокруг каната – и Петер без всякого перехода закончил номер. Пошатываясь, добрел до лестницы. Из последних сил слез вниз. Сел на песок. Уронил голову между колен.

– Его в дурдом надо, – прошипел капитан, но ему никто не ответил. Карчи в растерянности смотрел на Морелли. Стелла недоверчиво покачивала головой. Катока фыркала. Все были в замешательстве.

Морелли поискал глазами Маргит, но та уже исчезла. А как кстати было бы ее присутствие, когда он, охваченный волнением, произнес, умиляясь собственному великодушию:

– Это было восхитительно!

Все повернулись к нему в некоторой неуверенности. И он еще раз повторил, как бы невольно, покорный какой-то властной внутренней силе:

– Восхитительно!

Тут все разом загалдели. Капитан подбежал к Петеру и с силой огрел его по спине:

– Что же ты молчал, сукин ты сын?

Девицы набросились на него с вопросами. Но Карчи отогнал их.

– Спокойно, дети мои, сохраняйте порядок. Это было потрясающе, старик, если уж я говорю, потрясающе, значит, действительно потрясающе… На представлении, конечно, надо будет раскручивать все постепенно. На выходе подпустим какую-нибудь зажигательную мелодию, а самую изюминку прибережем под конец.

– Я считаю, ему нужно черное облегающее трико с серебряными парчовыми вставками, – восторженно предложила Стелла.

– Этот номер и в подштанниках будет смотреться! – пророкотала Каталина.

Новенький повел рукой по взмокшим волосам. Снял рубашку. Он был как пьяный.

Морелли разозлился. Ну что за скоты! Лезут, а ведь даже не понимают, о чем речь. Он тронул Петера за плечо. Его грела мысль, что только они с Петером по-настоящему понимают друг друга:

– Такого еще не бывало… слышишь?

Петер посмотрел ему в глаза. «Он совсем не рад, – изумился Морелли. – Но почему?» В груди заныло. Он вспомнил о своих птицах, своей великой идее. Не будет он ничего делать. Какой смысл. Теперь – после того, что они видели, – все это никчемно и жалко.

– Блеск! – воскликнул он еще раз и почувствовал, что превзошел самого себя.

В одобрительном гуле его глаза наткнулись на карлика.

– Правда, дядюшка Тони?

Тони сидел в углу и улыбался. Ногой он выводил на песке незамысловатые фигуры. Он что-то пробурчал, потом стер неразборчивые знаки.

– Что ты там говорил про птиц? – спросил Карчи в буфете.

– Пустяки… Ничего интересного, – отмахнулся Морелли. Он уже был не так доволен собой, как прежде. «Нельзя было допускать, чтобы тебя положили на обе лопатки, – думал он, – в любом случае нельзя. Искусство – вещь сложная, может, и моя работа тоже чего-то стоит, на свой лад…» – Признание собственной бездарности равносильно смерти, – лишь под конец фразы он спохватился, что произносит это вслух, Карчи.

– Верно, – кивнул тот и коротко вздохнул, – ах, как это верно! Всем бы твой талант! Представляешь, сразу две сенсации… Рискни, Гажи!

«Собственно, не такой уж он плохой парень, – с удивлением подумал Морелли, – и ведь как тонко играет! Он же понятия ни о чем не имеет, но как тонко играет!»

– Трюк, правда, жутковатый… Но мне нравится сама идея.

– Смотреться хорошо будет?

Морелли возмутился.

– Огонь, пламя, летящая птица… или мне голых баб жечь?

Карчи успокаивающе положил ему руку на плечо.

– Не сердись, старик. О форме тоже надо подумать. Вспомни, перед кем ты выступаешь. Речь не обо мне, но ведь это все-таки цирк, согласись?

– Цирк, цирк, – устало подтвердил Морелли, – это цирк.

– Ну вот видишь. Люди приходят сюда развлечься. Пойдем поговорим, я свободен до вечера.

Добросовестный какой. И почему он не пошел в почтовые служащие? Если сейчас остаться, Маргит будет ворчать. Впрочем, не исключено, что ее уже нет. Может, она обиделась?

– Ты не видел Маргит?

Карчи отвернулся от стойки и крикнул сидящим за столиками:

– Эй… вы не видели госпожу Маргит?

Морелли знал, что он говорит без всякой насмешки. Они уважали Маргит как человека со стороны, неизменно скупого на восторги. Боялись ее спокойных, широко расставленных глаз, острого язычка. Госпожа Маргит – это было принятое обращение, некий знак отличия.

Ответил капитан:

– Она на лавочке сидит в павильоне.

– В такую жару? – возмутился Морелли. – Что она там делает?

– Пока только беседует, – сострила Катока. – Беседует с героем дня.

Бедная Маргит! Хорошенькое удовольствие. Что ей этот канатоходец? Удивительно, как она до сих пор терпит. Сейчас появится в дверях и, надув губки, с благодушной иронией сообщит: «Я испросила у герцога соизволения закончить этот на редкость поучительный разговор».

Карчи взял Морелли за руку.

– Пойдем в кабинет. Захвати две бутылочки «Фанты».

«Ладно, – подумал Морелли. – Ладно. Мне все равно. Расскажу – не расскажу, сделаю – не сделаю, в конечном счете все равно. Главное – бороться, бороться до последней минуты».

– Если Маргит будет меня искать…

– Я ей скажу, – пообещал Тони. – Когда уйдет этот несчастный.

Несчастный?

Морелли зло уставился на Тони. Почему несчастный? Он не понимал.

«Все зависть, – решил он наконец, – все мы завистливые свиньи…»

– Что вы беспрестанно ерзаете? – накинулась Маргит на новенького. – Сидите спокойно. Вы что, нервничаете?

– Нет, – отмахнулся Петер, – злюсь.

– Почему? – спросила она и, спросив, почувствовала щекочущее волнение, которому сама удивилась.

– Вам не все равно? Вам ведь абсолютно все равно. – В его голосе была лишь спокойная убежденность, он не хотел обидеть.

Маргит усмехнулась.

– В общем-то вы правы. К чему болтать попусту. Вся беда в том, что в сознании двух людей даже самые простейшие понятия имеют разное значение… Мы произносим слова, и каждый вкладывает в них свой смысл…

«Ух, до чего же я умная, – подумала она и закурила сигарету, – только стоит ли изощряться в остроумии перед этим…»

Петер нерешительно протянул руку, чтобы дать ей прикурить, но на полпути рука его бессильно упала. Он немного помолчал, потом взглянул на Маргит.

– Вы чем занимаетесь? Вы ведь не в цирке работаете, да?

– Я жена Морелли, – неуверенно ответила Маргит. Знает ли он вообще, кто такой Морелли?

– А! Знаменитый Морелли! Тот высокий, лысоватый? Порядочный человек, должно быть.

Маргит звонко расхохоталась. Не обращая внимания на то, что у нее задралась юбка.

– Порядочный человек! Вот это здорово! Морелли – порядочный человек! Вы просто прелесть!

– Опять мы жонглируем понятиями, – спокойно сказал Петер. – Попробуйте вложить другой смысл в эти привычные слова…

Маргит обиженно вспыхнула. Ее хотят побить ее же оружием? Грубиян.

– Никогда не повторяйте других, даже такую важную персону, как я, любезный… как ваше имя?

Новенький произнес по слогам:

– Пе-тер Кро-на. Я, собственно, и не собирался повторять то, что вы сказали. Это слишком банально.

Маргит покраснела. Надо встать и уйти, бросив этого щенка. И зачем только она подсела к нему. Пытается грубостью прикрыть свою глупость. Под куполом он был, конечно, великолепен, но одно дело – там, наверху, а другое – здесь, внизу… Интересно, как он теперь выпутается?

Петер дотронулся до ее руки.

– Вы обиделись? В банальности тоже есть своя правда. Многие и до нее не дорастают. Иногда граница между банальным и глубоко самобытным весьма зыбкая… Вы чем занимаетесь помимо того, что греетесь в лучах мужниной славы?

«Его слова заставляют задуматься», – не могла не признать Маргит. В ней поднялось жгучее желание дать о себе как можно более исчерпывающий ответ.

– Я учительница. Печатаю статьи в специальных химических и биологических журналах.

– И вам не скучно? – наивно, как маленький, спросил Петер.

Маргит опешила, но тут же, сама себе удивляясь, с легкостью призналась:

– Ужасно скучно.

Петер удовлетворенно мотнул головой:

– Вот видите. А почему?

– Я об этом пока не думала… На первых порах, когда я что-то начинаю, я полна воодушевления. А к концу мне становится смертельно скучно. Странно, да?

– А почему вам становится скучно? – опять спросил Петер и поучающе поднял палец.

– Может, потому что… мало. Когда все готово, я чувствую себя, словно ребенок, устроивший в тазу бурю.

Петер по-мальчишески присвистнул.

– Если учесть, что вы учительница, в вас что-то есть. Только не надо сравнений.

– А чем плохи сравнения?

– Они не точны… Совсем не точны. Из-за них все расплывается.

– Кажется, я понимаю, – тихо сказала Маргит, и в ней вспыхнула тревожная догадка. – Вы стремитесь к совершенству, да? И то, что вы делали наверху, нет, так нельзя сказать, то, что произошло с вами наверху, – это поистине неподражаемо. Грандиозно!

Петер раздраженно притопнул каблуком.

– А я все-таки зол… словно я где-то напортачил… вы видели!..

Маргит пронзило радостью. У нее просят помощи!

– Видела! Это было великолепно, Петер. Клянусь, великолепно!

Петер откинулся назад.

– Тогда не знаю…

Маргит обиженно надулась.

– А я думала, вы все знаете.

Петер пронзительно рассмеялся.

– Этого еще не хватало! Надеюсь, у меня все впереди.

«Опять не понимаю», – призналась себе Маргит.

– Конечно, это прекрасно, когда человек постоянно недоволен собой.

– Не продолжайте, – перебил ее Петер. – Боюсь, мы сейчас собьемся на глупости.

Они вздохнули. Пахло выжженной травой и разогретой масляной краской. Пыльные цветы клонились к покрытой трещинами земле. Мир оцепенел в сиянии докрасна раскаленного солнца.

«Не знаю пока, – думала Маргит, поглядывая на неподвижные кусты, – не знаю, забуду ли я завтра эти цветы, эти узоры из белых камешков под ногами или буду помнить их долго-долго…»

– Сколько вам лет? – спросила она наконец, хотя ей было совсем неинтересно.

– Мало, двадцать шесть.

– А вам хочется быть стариком?

– Стариком нет, но немного постарше. Чтоб за плечами что-то было. Но увы, если ничего не происходит, то и не взрослеешь. Вы вот тоже остались ребенком.

– Я? – Маргит улыбнулась. – Мне почти тридцать. Знакомые считают меня слишком умной, муж иногда – излишне мрачной. А вы говорите – осталась ребенком! Боже!

– Все равно ребенком. Что в вашей жизни было? Считай, ничего.

– Неправда, – вспыхнула Маргит. – Раз мне пришлось такое пережить!

– Всего раз? – любезно осведомился Петер. – Любовь, наверное?

– Безумная любовь!..

– Этого мало. Один раз, одна любовь…

– Еще смерть матери, и дети… у меня могли бы быть дети, но…

– Не нужно об этом. Это серьезно, я понимаю. А вот вши у вас когда-нибудь были?

Маргит опять смешалась.

– Что вы хотите сказать?

– Я спрашиваю, страдали ли вы когда-нибудь от грязи, от ран? Сводило ли вам когда-нибудь нутро от голода?

Маргит непонимающе покачала головой. Петер протянул руку за ее спиной и запустил пятерню ей в волосы.

– Водились ли когда-нибудь вши в этой сверкающей лавине? – Его пальцы оглаживали затылок, неровности черепа.

Маргит, словно пес, молча отдалась ласке. Глаза ее закрылись. В памяти всплыл Морелли. Стихи, которые он ей читал. Браунинг, Китс, Ронсар, Малларме… Божественная музыка! Но сейчас она не помнит ни единой мелодии!

Петер отвел руку.

– Вам, наверное, надо идти.

– Я не тороплюсь, – быстро ответила Маргит и посмотрела на небо. – Тучи собираются… Может, будет гроза. А то жарко, сил нет.

– Какая нетерпеливая. Не любите ждать, романтику вам подавай, приключения.

– Это вы о грозе?

– О внезапных переменах. Прилетит облачко, принесет дождичка, и сразу полегчает… Вы ведь на это надеетесь, верно?

– А если я жажду бури, разгула стихий?..

– Не обманывайте себя! Все хотят счастья. Особенно вы.

– Кто это «вы»?

– Вы, женщины!

– Что, досталось от женщин? – спросила Маргит и почувствовала, что ей удалось свернуть на знакомую колею.

– Досталось? Нет. Не могу пожаловаться. Просто имел с ними дело, этого довольно.

– Вы так говорите, словно их у вас бог знает сколько было.

– А вам любопытно? Я и женат был.

– И что же, ушли?

– Нет, – спокойно ответил Петер, – она ушла от меня.

– Вы ее любили?

Петер повел плечом.

– Все не так просто.

– Не хотите говорить? – тихо спросила Маргит.

Петер молчал.

– Вы уже ни во что не верите? – Маргит прижала руку к животу. «Вот сейчас, сейчас все изменится…» – Не верите в случайную встречу, которая принесет вам избавление?

Лицо Петера дрогнуло, как у дирижера, услышавшего фальшивую ноту. Помолчав, он, однако, послушно ответил с некоторым оттенком горечи:

– В любовь, что ли? Нет… Вы уж простите. Было б только хуже, если б я попался вам на крючок.

– С чего вы взяли, что я… – воскликнула Маргит. Она делала отчаянные усилия, чтобы овладеть собой. – Вы что же думаете, что я…

Петер резко поднялся.

– Бросьте! Я ухожу.

– Вы вымокнете, – машинально проговорила она.

– Да оглянитесь. Чернота исчезла. Жарит сильнее, чем днем. А ведь солнце уже садится.

– Жаль, – улыбнулась Маргит и стала причесываться. – Так когда премьера?

– Пятого. Вы же знаете. Красивая у вас машина. «Мерседес»?

Она рассеянно уставилась на кремовый автомобиль за оградой.

– Да. Раньше была «шкода».

– Не много с ней возни?

– Да нет, пока бегает. Вот только бензин жрет.

– Конечно, недешевое удовольствие… Ну… я пойду. Надеюсь, еще встретимся, милая…

«Боже, он даже имени моего не знает!» – возмутилась она про себя.

– Маргит.

– Милая Маргит, до свидания! – выпалил Петер, поклонился и пошел.

Но у ворот он неожиданно остановился. Побежал назад. Поднял из-под ног Маргит белый камешек и застенчиво, словно мальчишка леденец, положил его на раскрытую ладонь Маргит.

Пять ее пальцев – будто когти хищной птицы – плотно сомкнулись над шероховатым кругляшом.

– Сил моих больше нет… Иди ты к черту! Перед премьерой для меня существуют только звери, могла бы уже знать! – орал на Катоку капитан тридцать первого августа.

– Ты думаешь, мне от тебя чего-нибудь нужно, скотина? Вон твоя вонючая слониха, иди к ней и целуйся! Самая тебе пара! – взвилась Катока и плюнула в капитана. Капитан швырнул в нее пепельницей. Катока схватила вазу, но Стелла вцепилась в нее и потащила в туалет, Вернера тем временем теснил к дверям Карчи.

Морелли просто рассвирепел.

– Скажи, – повернулся он к Петеру, который лениво позевывал у окна, – скажи, ну разве не позор? Это еще по-божески, а ведь в прошлом году мы их разнимали огнетушителем.

Возвратился Карчи.

– Что толку бежать за телегой, если тебя в нее все равно не посадят? Противно.

– Кретин ты, – высунула Катока голову из туалета, – я только раз хочу с ним переспать, всего один раз, идиот…

– Цыц! – гаркнула за ее спиной Стелла и втянула ее назад. – Не вылезай из-под крана!

– Сброд какой-то… а ты мучайся, делай с ними программу! Да я вам такого строгача влеплю за четыре дня до премьеры, что вы у меня посинеете! Здесь рабочее место, а не что-нибудь! Дома хоть перегрызитесь, а здесь чтоб был порядок!

– Совершенно верно, – крикнул через окно капитан, – пусть вместо меня Тони выходит, может, его сожрут вместе с вами со всеми в придачу, и будет полный порядок.

– Да ты, да я… – Карчи рванулся к двери, но Петер схватил его за руку, повернул к себе и улыбнулся в глаза. «Бросьте! Все это мыльные пузыри», – как бы хотел он сказать.

Карчи перевел дух. Высвободил руку и поискал глазами Морелли:

– Ну что с ними делать? Ненормальные…

– Вышвырнуть! Перевести кого-нибудь в другую труппу, – убежденно сказал Морелли.

– Да, но кого?

Морелли хмыкнул.

– Это пусть директор решает. Директор все знает, – забормотал Тони.

Карчи вздохнул. Один – скотина, другой – идиот.

– Надо выгнать того, кто виноват, – с достоинством докончил Тони.

– Кого резать, кого бить, все равно тебе водить… Это старые штучки, дядюшка Тони… Не знаю, насколько вас интересует мое мнение, но, по-моему, лучше сказать этой ретивой фее всю правду, – подал голос Петер.

– Какую правду? – удивился Морелли.

Петер широко раскрыл глаза.

– Хватит шутить… Вы действительно не знаете?

Они непонимающе переглянулись. Тони даже выпустил из рук мяч. У Карчи задергалась щека.

– Да о чем вы?

– Подите сюда, – призывно помахал Петер и подошел к окну.

Все с некоторой робостью последовали за ним.

– Я сразу обратил внимание…

Вернер сидел на корточках посреди сада, в гуще чахлого львиного зева. Он отщипывал один за другим густо-розовые цветки и с жадностью открывал и закрывал плотно захлопывающиеся чашечки. Потом, зажмурившись, стал мерно водить по лицу мохнатыми лепестками. Прошло несколько минут, а он все сидел, закусив нижнюю губу, казалось, весь в ожидании. Карчи только хотел сострить, как вдруг Вернер с обидой вскочил и принялся хлестать вокруг себя кнутом. Сбитые цветы кучками громоздились вокруг него.

– Нервы, – извиняюще прошептал Карчи, – нервы совсем никуда…

Петер обернулся к Морелли:

– Он уже не мужчина… Понимаете?

Морелли был ошарашен.

– Мне это и в голову не приходило.

– Что там у вас происходит? – похлопала Стелла Тони по спине.

Тони не ответил. Стоя на стуле, он смотрел поверх голов во двор. Остальные постепенно отхлынули от окна, а он все не двигался с места. Потом вдруг замолотил ногами по стулу, все быстрее и быстрее.

– Вы, – крикнул он, указывая на Петера коротенькими пальцами, – вы – растленный тип!.. Я вас ненавижу!

Зазвенел звонок на репетицию.

– Идемте, – сконфуженно позвал Карчи. Все с облегчением последовали за ним. Петер тоже вышел, скользнув по карлику безучастным взглядом.

Тони еще постоял на стуле, потом осторожно слез, колени у него дрожали.

В день генеральной репетиции Маргит бродила возле выхода. Ждала мужа. Белое платье ее резко контрастировало с почти негритянской чернотой загара. Вместо привычного запаха духов вокруг витал легкий солоноватый аромат.

– Чудный вечер. Я за тобой. – И мягким движением она опустила руки на плечи Морелли. Кивнула идущему следом Петеру. – Скажи, что ты в восторге.

– Очень мило с твоей стороны. – Морелли коснулся губами ее волос. И подосадовал. Он только что попросил Петера пройтись с ним. Хотелось услышать его мнение насчет номера с птицами. Неловко будет отсылать Маргит, раз уж она за ним приехала.

Петер неожиданно выступил из-за его спины. Склонился к руке Маргит, поцеловал и даже шаркнул ножкой. Он был определенно смешон.

– Вам в какую сторону? А то влезайте к нам, немного подвезем… – небрежно бросила Маргит и посмотрела на освещенную афишу на фасаде, куда розовыми буквами уже подписали: «Петер Крона, летающий человек».

Морелли ждал, что Петер ответит, но тот молчал.

– Видишь ли, радость моя, в чем дело… – начал он сам, – дело в том, что мы хотели немного прогуляться. Завтра премьера, а у нас еще кое-что…

– Что кое-что? – спросила Маргит.

«Нервничает. Ужасно нервничает, по голосу слышу», – подумал Морелли. Он уже почти решил, что поедет с ней.

– Речь идет о новом номере, ты же знаешь…

– А что о нем говорить? Мы же вчера с тобой все обсудили. Разве сегодня были срывы? Или шеф чем-нибудь не доволен?

– Ну что ты! Карчи очень нравится. Я могу быть спокоен.

– Так в чем же дело? Что за фокусы такие, хотелось бы знать? – Голос ее пресекался.

Петер тронул Морелли за плечо.

– Отложим до другого раза. Езжайте домой.

– Неужели? Вы разрешаете? Как это любезно с вашей стороны… – ядовито проговорила Маргит. Лица ее уже не было видно в быстро сгущающейся темноте. – Мое почтение!

– Но Маргит… – сделал последнюю попытку Морелли. И взял жену за руку. Маргит со всей силой впилась ногтями в его ладонь, потом оттолкнула его.

– Оставь меня!.. Я прекрасно без тебя обойдусь. Без вас обоих! Идите куда хотите! – И она стремительно кинулась к машине. Буквально рухнула на сиденье. Рывком сорвала машину с места.

Морелли в смущении прокричал ей вслед:

– Подожди у развилки! Слышишь? Не дури, Маргит!.. – Но машина уже скрылась из виду.

– Ничего не понимаю… Такой взбудораженной я ее еще никогда не видел.

– Премьера… – ничего не выражающим тоном сказал Петер.

– Ты думаешь! Но так волноваться! Не следовало отпускать ее одну.

– Ничего с ней не случится, – насмешливо буркнул Петер.

– Да я не о том, – сказал Морелли. Он представил себе ночь. Долгие рыдания, полосы света на стене, отбрасываемые ночником. Теперь уже все равно.

– Я, пожалуй, пойду…

– Брось, ничего страшного. Дойдем до пруда, а потом я отправлюсь домой. – Невольным движением он взял Петера за руку. Тот высвободил руку и закурил.

Молча они двинулись в путь. На улицах было еще людно. Хрустальное сияние выглянувших звезд слегка охладило горячий, сливово-синий воздух.

– Какое чистое небо. – Морелли показал на звезды: – Падают…

– Загадайте желание.

– А почему бы и нет? Я люблю всякую бессмыслицу.

– Наша профессия такая.

– Не профессия, а искусство… У меня, Петер, нет профессии.

– Однако зарабатываете вы неплохо!

– Ты что придираешься? Ты же прекрасно знаешь, о чем я говорю. И прошу тебя, давай на «ты». Впрочем, если не хочешь, скажи прямо.

– Да нет, отчего же, – запротестовал Петер, – просто как-то не получается. Язык не поворачивается, и все тут. Не обращайте внимания, говорите мне «ты».

«Уважает, – удовлетворенно подумал Морелли, – уважает парнишка. Комплексует, наверное. А ведь нет у него для этого, увы, никаких оснований. И он это быстро поймет».

– Слушай, откуда ты узнал, что Вернер импотент? Из-за того, как он тогда с цветами?.. – неожиданно вспомнил он про капитана.

Петер нехотя ответил:

– Да нет, это только так, нюансы. Я давно подозревал. Настоящий мужчина не бывает груб с женщинами. Даже животные и те… Возьмем хоть быков, они только друг друга бодают.

– Но он, кроме Като, никому не хамит.

– Ну как тебе объяснить. Помнишь, твоя жена приходила однажды на репетицию. В таком оранжевом платье без рукавов. Она облокотилась о барьер напротив Вернера. А я рядом стоял. Картина была откровенная, но она, конечно, не нарочно. А Вернер даже внимания не обратил. Только когда заметил, что я смотрю – ты уж прости, сам знаешь, как это бывает, – тогда только уставился. Напрягся изо всех сил, но без толку. Ничего не почувствовал. Тут он разозлился и без всякой причины пнул льва. С тех пор я уже не сомневался.

– Тебе не приходится напрягаться, верно? – шутливо спросил Морелли, но в голосе его послышалась растерянность.

Петер поднял на него глаза. И ответил с беспристрастностью естествоиспытателя:

– Нет. Я люблю женщин.

«Я чуть не поставил себя в смешное положение, – мелькнуло у Морелли, – впредь надо быть осторожнее».

Они свернули на безлюдную улицу.

– Что-то меня не тянет сейчас в кафе… Ты как?..

– Я хожу в кафе, когда на душе муторно, – сказал Петер, – оттуда выходишь как новенький.

– Из этой толпы?

– Конечно. Все на тебя смотрят, тут не закричишь. Дары цивилизации! Со временем я привык подавлять таким образом боль, как зевок в обществе.

– О какой боли ты говоришь?

– О всякой. Я не делаю из своих горестей стихотворные циклы.

«Он восхитителен, – подумал Морелли, – как ни грустно, совершенно восхитителен. И перешел наконец на «ты».

– Сядем. Сегодня у тебя не может быть плохого настроения. Все прошло отлично.

– Ты серьезно так думаешь?

– Послушай – да сядь ты наконец на лавку, – восторги не в моем духе. Я себе цену знаю. И голова у меня работает. Я не о том говорю, чего я внешне достиг, а о том, что́ я по сравнению с другими. Мне всегда хотелось быть лучше, понимаешь? Но не только ради себя… Впрочем, я не это хотел тебе сказать, а то, что, когда я увидел тебя наверху, я подумал – для меня все кончено. Ты был великолепен, это было настоящее, мне до тебя расти и расти… У меня еще никогда ни к кому такого чувства не было.

– Правда? Ты вправду так считаешь? – в волнении перебил его Петер, да так некстати, что Морелли почти обиделся.

«Ему до меня совсем нет дела! И зачем только я затеял этот разговор? Его распирает от успеха. Может, он из высокомерия, а не из скромности говорил мне «вы»?»

– Я всегда говорю правду. Вежливость в искусстве – пустой звук. Тебе это лучше других известно.

– Прости меня, – сказал Петер, с силой теребя его за рукав пиджака. – Мне так важно это слышать!

– Но ведь ты и сам так думаешь, разве нет? Подобные вещи человек всегда о себе знает.

– Не знает, – с отчаянием воскликнул Петер, – в том-то и беда, что не знает. Я с малых лет прыгаю на канате. И с тех пор все думаю, стоит это чего-нибудь или нет. Я уже и бросал, и перепробовал много всякого другого, а потом опять оказывался там же, снова и снова, на этой дурацкой веревке. Так скажите мне, вы скажите, стоит это чего-нибудь?

«Опять это «вы»! Крепко ему, видно, досталось, иначе откуда бы такая недоверчивость».

– Вот увидишь, ты будешь иметь потрясающий успех! Завтра увидишь.

– Успех! Это ничего не значит. Успех у меня всегда был. С шести лет, с первого выступления на улице Кишштацио. Я не о том.

– Понимаю. Тебе хочется нового, оригинального, как и мне. Но ты своего достиг.

– Это лишь бледное подобие. Я не могу тебе объяснить. Даже если новое, совершенно новое, чего это стоит?

«Что-то непонятно, о чем он, – раздраженно подумал Морелли, – какая-то у него каша в голове».

– Какие у тебя, собственно, проблемы?

– Да никаких… Просто стыдно иногда.

– Чего?

– Взрослый человек, а выделывает какие-то кренделя на веревочке.

– Но какие искусные кренделя, Петер!

– Все равно. Таскать мешки, или шить ботинки, или придумывать машины – это я понимаю… В этом есть смысл, хоть отчасти…

– Но ведь у тебя талант, – сказал Морелли, не найдя другого аргумента.

– Талант ничего не стоит. Эгоизм один. Он даже меня нисколько не спасает, не то что других. Чем выше я прыгаю, тем острее ощущаю стыд. Посмотреть, конечно, красиво. Но какой в этом внутренний смысл? Зачем я это делаю? Что жду от тех, кто на меня смотрит? Что я им даю? Если ты сейчас начнешь говорить про заряд бодрости, смену впечатлений, я тебя удушу.

– Не начну, – тихо покачал головой Морелли. Он откинулся назад и положил затылок на спинку лавки. – Не начну.

– Бессмысленно все! Люди смотрят, ужасаются, восхищаются, потом расходятся по домам и забывают.

– Тебе обидно, что забывают?

– Они не меня забывают. Мое имя они иногда и месяцы спустя помнят. Они забывают, что видели. А почему бы и нет? Я ничего им не дал, что может помочь, если вечером они свалятся от усталости или кто-то вдруг сыграет в ящик… Ничего, что они могли бы унести с собой!

Иллюзионист расстроенно слушал. Самоубийство – вести такие разговоры за день до премьеры. Надо бежать домой, под град упреков Маргит. И то лучше.

– Так ты хочешь доказать мне, что то, что ты делаешь, по большому счету ничего не стоит? – отрешенно спросил он наконец.

– Именно! – воскликнул Петер, и голос его прервался.

«Уж не плачет ли он? – изумился Морелли, и ему стало стыдно. – Не собирается ли он зарыдать? И от него я ждал совета?»

– Тогда объясни мне, – накинулся он на Петера, уже разозлясь, – объясни, почему, когда ты в первый раз спустился, почему я бросился к тебе в восторге? Почему у меня все настроение пропало заводить разговор о своем новом номере? Почему у меня такое чувство, что после тебя все халтура? Ну, отвечай, не то я обложу тебя как следует, если ты и дальше будешь ныть.

– Не знаю, – ответил Петер и, нащупав руку Морелли, сжал ее.

Гроза все-таки будет. Луна скрылась за тучами. Фонари еще не зажигались. От темноты у Морелли закружилась голова. Он затянулся сигаретой. Эта тлеющая точка – вот и все, что было. Она покачивалась, мерцая, перед их лицами.

– Не знаю, почему у тебя такое чувство. Но если бы ты сам додумался, если б сказал мне… подумай немного.

– О чем? – спросил Морелли, и у него перехватило дыхание.

– Сам знаешь, – понукающе прошептал Петер. – Что я даю? Для чего все это? Скажи, если тебя это так расстраивает… ну скажи!

Морелли закрыл глаза. Он с детства не выносил темноты. Ничего в ней не видел. Напрасно он ощупывал сырые доски скамейки. Предметы не помогали. Он потерял ориентировку. Сильно похолодало. От поясницы поползла дрожь, перебралась через плечо и достигла сердца. Тело ощущалось как не свое, словно от укола новокаина.

«Надо ему ответить что-нибудь, он ведь ждет…»

От него потребовалось физическое усилие, чтобы в непроглядной темноте ночи воскресить в себе огни генеральной репетиции, Петера под белым, усеянным звездами куполом, как он легко взмахивает в вышине рукавами своей шелестящей рубашки переливчатого шелка. Подобно огромной птице…

– Какие мы дураки, Петер… – неожиданно воскликнул он с ребяческой гордостью. Он слышал тяжелое дыхание Петера. Щелкнув зажигалкой, поднес колеблющийся язычок пламени к его лицу. Хотел видеть реакцию. Пусть хоть это на его долю останется. – Настоящие дураки. А ведь все так просто. Я теперь понял! Там, наверху… там наверху для тебя ничего не существует. Ты можешь обходиться без предметов. Ты бросил шест, помнишь?..

– И что же? – хрипло спросил Петер. Глаза его, будто семафор, сузились, потом опять широко раскрылись. – Что из того?

– Ты властелин своего тела, ты не можешь упасть… У тебя что-то есть, что-то такое, как крылья у птицы, – уже почти кричал Морелли. – Мы все зависим от предметов, но ты в них не нуждаешься, ты одержал над ними победу. Там, посреди пролета, над пропастью, ты совершенно свободно крутился в воздухе, я видел. Свободно, понимаешь? Как бы тебе объяснить? Этот размах… – его голос понизился до шепота. – Ты пойми, у тебя что-то есть, что-то такое, как крылья у птиц…

Петер перебил его.

– Правда, правда, – залепетал он в упоении, – и пусть все это знают, все как один… – Он залился переливчатым смехом. Хрустнул пальцами. – Да, в это я верю! Вот оно, оказывается, в чем дело! – И, совсем как на канате, он хлопнул над головой ладошами. – Грандиозно! Тогда действительно грандиозно!

Морелли закрыл зажигалку. Положил рядом. Волнение его улеглось. Тьма еще более сгустилась. Его покоробила безудержная, дикарская радость Петера. Он порылся в кармане, но нащупал лишь пустую сигаретную коробку. Смял ее и вышвырнул.

«Я лишний, – подумал он, – теперь уже я действительно ни на что не гожусь».

Он вспомнил, зачем пришел сюда с Петером. Горько усмехнулся. Но все-таки спросил, чтобы покончить с этим:

– Скажи, раз мы завели разговор… мой новый номер… как он тебе? Воскресшая из пепла птица Феникс… Символ понятен?

– Что? – рассеянно переспросил Петер.

– Неважно. Я только хотел спросить, как тебе нравится номер… – повторил Морелли и почувствовал легкую тошноту.

– Этот вот? Птица, зеркало и прочие штучки-дрючки? Хитро…

– Мысль в том, что… смерти не существует, все в мире возрождается вновь. Что-нибудь в этом роде… «Что за жалкий лепет! Надо встать и уйти».

– Задумано не без фантазии. Но, по правде говоря, все это в конечном счете обман. Ведь на самом деле твоя птица не воскресает… И ты это знаешь, и публика знает. Чуточку лжи, чуточку блеска, из самых благородных побуждений, пусть люди добрые подивятся… Как вы это называете?