Текст книги "Что с вами, дорогая Киш?"

Автор книги: Анна Йокаи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Навстречу двигалась вереница гондол. Вскоре они поравнялись с вапоретто. Впереди – гондола-флагман, увитая гирляндами цветов. Гондольер громко распевал. Голову его украшала белая соломенная шляпа, длинные яркие ленты развевались по ветру. Черная вода мерно билась о борт.

– Потрясающе… видите, вот вы и получили то, чего хотели.

Гондольер поплевал на ладони и взялся за весла.

Петера пробрала дрожь. Он поднял воротник. Снова бутафория. Снова все на продажу.

Это, пожалуй, еще похуже, чем на рынке. Потому что тут ложь.

И вот, чтобы хоть как-то вынести невыносимое, он протянул руку и нащупал вздымавшуюся над поручнем грудь.

Они стояли среди каменных изваяний перед входом в галерею Уффици. Последний лоток остался позади.

– Прошу вас, сударь, дорога свободна, – сказала Марта. – Ты не опоздал. На все времени хватило, и нечего было меня погонять. Любуйся хоть целый час. Потом упакуемся и спокойненько пойдем на вокзал.

– Целый час! Глупость непроходимая! Час – в галерее Уффици! – Петер рухнул на резную деревянную скамью у ворот.

– Я, что ли, виновата, что вчера закрыто было?

– А позавчера? Позавчера мы впопыхах разыскивали Упимо. А после обеда ты истерически рыдала над пуловером, купленным в Венеции, потому что во Флоренции он оказался на двести лир дешевле.

– И толще! Вязка куда плотнее! Я полдня за тобой таскалась, чем же ты еще недоволен? Мало того: деньги в какое-то озерцо швыряли – там, во дворце Питти. Сколько лестниц в саду Боболи облазили без толку, до сих пор ноги болят… И сегодня из-за тебя припозднились, нечего было торчать да пялиться на каждом углу.

– О, если бы спохватиться чуть раньше! – громко воскликнул Петер. – Последний день! Доброта моя проклятая… теперь все пропало… смысла нет заходить. Все одно.

– Не знаю, с чего ты взбесился, – прошипела Марта, усаживаясь рядом с Петером. – Не кричи так, на нас оглядываются.

– С каких пор тебя это волнует? С каких пор тебе есть до кого-то дело? Раньше словом нельзя было ни с кем перемолвиться: ты тут же оттаскивала!

– Не пойму я… Разве нам в Венеции плохо было? Даже вино пили, когда тебе захотелось, да в каком шикарном месте, на площади Святого Марка! Тыщу двести выложили, а я не жалела… Музыка играла… и на Пьяцетте тоже… Помнишь?

– Когда мне захотелось! Стоило ехать за тысячу километров, чтоб отведать красного вина.

Петер взглянул на часы. Все-таки надо зайти.

– До сих пор ты злился, что я по рынкам шатаюсь… И на башню лазили, в двести лир обошлось… Лазили ведь. Сам говорил, чудесно, мол, какие, мы, мол, в сущности, букашки…

– Оставим это, – вздохнул Петер. – Нечего тут говорить. Теперь уж ничего не попишешь. У меня еще есть двести пятьдесят лир… загляну все-таки… а то дома самому себе в глаза смотреть не смогу.

– Ну и не смотри… На тебя не угодишь. Я тебя не попрекаю, но ведь тур-то мой из-за тебя прогорел… Ни тебе Рима, ни Неаполя. И на Капри билет просрочен… Совсем итальянской природы не повидала.

– Да кто ж тебя держал? – огрызнулся Петер и шагнул через порог. Марта за ним.

– И ты еще спрашиваешь? – Веки у нее покраснели. – Да я б давным-давно уехала, кабы ты не начал… тогда, на корабле…

– Сучка не захочет… – Петер пожал плечами и встал в очередь за билетом. Марта – за ним, вплотную. – Ты сама была очень не прочь. Муж-то у тебя калека, ничего не может.

– Очень любезно, нечего сказать, – прошипела ему в ухо Марта. – Я, выходит, поблагодарить должна?

– Нет! Только не пытайся все свалить на меня! Десять дней я проболтался в Венеции без всякого смысла… Голуби, Лидо, жара…

– Вот деньги, купи мне тоже! Ты думал, я снаружи останусь? Я тоже красивые картины люблю… и нечего тут смеяться! И в море ты купался, да не где-нибудь, а на самом что ни на есть модном пляже!

– Ну да, – сказал Петер. Тем временем они вошли в лифт. – Это тоже была твоя идея. А я все время трясся: вот-вот билет спросят.

– Будто я виновата, что мы – белые вороны… Меня саму зло берет на весь этот шик да богатство… Одни машины чего стоят! В барах сиденья подвесные… мятный напиток в шариках стеклянных… со льдом…

– Знаю… не утруждай себя. Кондиционеры, двухэтажные автобусы… Такие, как ты, ничего другого не видят!

– А ты-то, ты-то что видишь? – злобно поинтересовалась Марта. Они вышли из лифта и остановились у входа в огромную галерею.

– И я ничего другого не видел… не вышло, – с горечью ответил Петер. – Я-то думал, хоть во Флоренции, пусть не один, но по крайней мере спокойно… Подумать, открыть пошире глаза. Кто я такой? Кто такие те, кто живет рядом со мною? – Он уставился на белую статую, на гладкое тысячелетнее лицо.

– Какой-то ты все-таки ненормальный, – заключила Марта. – Экзальтированный какой-то… Делать тебе нечего, вот и психуешь. Мы так и будем здесь стоять?

– Боже мой, до чего же женщины глупы! – воскликнул Петер, размахивая руками. – У духа тоже есть свои законы, у духовного бытия… особые законы, вот их-то я и хотел…

– Духи? Ну как же, понимаю и не делай большие глаза. Это что, обязательно здесь надо? Дома времени не хватает?

– Это возможно только здесь, и нигде больше, – вскричал Петер, срываясь с места.

– Да про что ты ладишь все время, никак не пойму? Чего тебе надо познать? Гниющий капитализм? – Марта в недоумении покачала головой. – Так ведь мы и забастовку видали, если это твой интерес. Мог бы и сам знать: сливки они только сверху…

– Чушь! – Петер остановился перед входом в первый зал. Старые итальянские мастера. – Идиотское, бессмысленное путешествие!..

– Это для кого как, – упрямо сказала Марта. – Сливки, они только сверху, но если успеть их снять, то кому какое дело, что там, на донышке? Это ведь тоже философия, приятель, хоть и попроще да попонятней твоей…

– Правильно, – уныло пробормотал Петер. – Теперь уже все равно.

– И потом, – победоносно продолжала Марта, прислонившись к колонне, – без меня ты так или иначе не смог бы пальцем пошевелить… Всякие там духовности… в облаках витать – это пожалуйста, но тут…

– Все верно, – сказал Петер и отпихнул Марту. – Довольно. У меня осталось полчаса. Заткнись, сделай милость.

Они вошли в зал. Петер отыскал путеводитель и принялся нервно перелистывать страницы. На каталог не осталось денег.

– Заткнуться… – сдавленно прошептала Марта. – А по какому праву ты вообще-то мне тыкаешь? Только потому, что пару раз… У меня, между прочим, семья, младшая дочка – отличница… С ног сбиваюсь, чтоб они ни в чем нужды не знали… Я бы, может, тоже не прочь в гондоле покататься да на пляже поваляться… и собой бы занялась…

– Тебе ведь ничего больше не надо, правда? Предел мечтаний! Убогая программа. – Петер лихорадочно перелистывал страницы, слюнявя время от времени палец. – Этот раздел пропущен? Ну и черт с ним, все равно невозможно на бегу, в последнюю минуту…

Марта примолкла.

Они обошли зал. Петер рассматривал картины вблизи, потом отходил подальше. Марта повторяла все его движения, подобно тени.

– Это все не то, не то… – бормотал Петер. – Сейчас будут Боттичелли, Тициан…

Они переходили из зала в зал. В четвертом зале Марта сжала виски руками.

– В глазах темно… сейчас в обморок упаду. Святые, святые, все с нимбами, рожи каменные… Зачем притворяться?

– Обождите снаружи, – грубо рявкнул Петер. – Вы…

И с презрением махнул на нее рукой.

Женщина вздрогнула и быстрым шагом пошла прочь. «Вы» – вот что обидело ее сильнее всего. Выходит, она ему чужая, хоть они и спали вместе!

Петер посмотрел ей вслед. Он увидел ее в точности такой, как в самый первый день, в Вене. Вульгарное создание. Какая непоправимая глупость! В Пеште он бы на такую и внимания не обратил… так надо же именно здесь, с такой вот…

Он огляделся в тоске.

Что? Как? Осталось двадцать минут. На поезд опаздывать нельзя. Он и так уже дотянул до последнего. Виза только до завтра…

Его потянуло к какой-то странной картине. Он подошел поближе и прочитал: Альтдорфер… «Мученичество святого Флориана».

Лицо у святого Флориана оказалось тупым и начисто лишенным выражения. Зато эти, вокруг, разбойники, или как их там… как они наслаждаются муками своей жертвы, прежде чем бросить ее в воду с камнем на шее… божественно! Сплошное злорадство, веселье, так и слышишь шуточки: «Славная будет банька, старик…»

И тут же – сам святой Флориан с плоской, скучной рожей.

Почему такое возможно?

«Ну пошли, святой Флориан… – иронически улыбнулся Петер, понукая самого себя. – Ничего в тебе интересного…»

Паршивая бабенка, все из-за нее.

Один зал он ненароком проскочил и не стал возвращаться. Все равно система нарушилась. Боттичелли нужно будет найти под самый конец.

В полумраке небольшого зала висели рядом две маленькие картины. Посетители не обращали на них особого внимания.

Служителю стало жарко. Он подошел к окну и распахнул его настежь. На картины упали солнечные лучи.

Петер машинально проследил за ними взглядом и подошел поближе.

«Несение креста». Серо-зеленые, почти размытые фигуры, похожие на тени. На вершине горы и в долине, с крестами на спинах. Сложенные в кучу кресты. Поднятые кресты. Поваленные кресты. В небе и на земле, куда ни глянь.

Снова «Несение креста». Резкие, яркие краски – и все то же страдание. Стучит молоток. Работа спорится, срочная работа. Из-под человеческих тел выглядывает нежная зелень травы.

Минут десять Петер простоял у окна, не отводя глаз от картин. У этой женщины трое детей. Жизнь ее проходит среди пьяниц, в винном чаду. Муж лежит в постели и трясется. Трясется весь, с головы до ног.

Сейчас она сидит на скамье под аркадами. Потирает толстую коленку. Ждет, ругается. Плачет.

Раньше надо было, в самом начале… Пока он ничего о ней не знал.

Петер сунул путеводитель в карман. Ему больше не хотелось увидеть Боттичелли. Ему хотелось утешить Марту.

Это еще имело какой-то смысл. Все остальное так или иначе пропало, пропали драгоценные две недели, пошли псу под хвост.

Вена осталась позади. Близился Хедешхалом. Ночь в итальянском поезде прошла ужасно. Они попали в одно купе с многодетным семейством. Дети беспрерывно просились писать. Петеру и Марте так и не удалось сомкнуть глаз.

Здесь им повезло куда больше. В купе не было никого, кроме деревенской старушки, сидевшей у окна и бдительно охранявшей свои чемоданы.

– Кто на вас посмотрит, подумает – лимон съели, – проворчала Марта, – и давайте больше не «тыкать»… кто его знает…

– Спать хочется, – терпеливо улыбнулся Петер. – Все в порядке. Поверьте. Просто ужасно хочется спать. Все как будто в тумане.

– Ладно, ладно. Злитесь на меня, вот и все дела… Не спорьте. Я у вас козел отпущения.

– Я же еще вчера вам сказал: вы здесь ни при чем… просто так вышло.

– Вышло, еще бы не вышло. Понастроили воздушных замков, сами толком не знали, чего вам надо, а потом разочарованного изображаете…

– Верно, – кивнул Петер. – Но к чему все это?.. Ведь мы уже у самой границы.

– Две недели только и пыталась слово разумное из вас вытянуть… все понять хотела, как вести себя. Неужто нельзя было по-человечески сказать? Так ведь нет, ни в какую… Об заклад бьюсь, вы и теперь не знаете, чего вам не так… кукситесь больше для порядку.

– Да нет же, Марта, милая Марта, вовсе я не зол и не раздражен, – уныло возразил Петер. – Просто устал очень.

– Устали? – рассмеялась женщина. Глаза ее воинственно сверкали. – С чего это вам уставать? Вы же за все время пальцем не шевельнули… Недовольны просто. Вот и все дела. Испортила вам удовольствие, так ведь?

– Хватит. Ну пожалуйста, Марта. Довольно. Несколько часов, и все…

– У меня и в мыслях не было дома с вами встречаться… и телефон мой выбросьте лучше. Никого вы не любите, кроме себя.

– Подумайте о муже, он вас ждет… и дети тоже. Вы же любите своего мужа…

– Черта с два! – Марта без конца открывала и закрывала мусорный ящик. – Кабы любила… это бы еще куда ни шло… Выхода нету! Сидит у меня на шее. Не убивать же.

– Зато сколько вы всего накупили. – Петер продолжал гнуть свое. Глаза у него слипались.

– Ну, я-то знала, зачем еду! – Женщина похлопала его по ляжке. – Мне себя упрекнуть не в чем. Меня первому встречному с толку не сбить… Я, правда, многих красот не видала, чего и говорить… и билет на Капри пропал… Везувия вот не видала, к примеру. Ну и черт с ним со всем… не сидеть же теперь с кислой миной, как некоторые!

– Если б вздремнуть хоть немножечко… – грустно сказал мужчина. – Если б вы позволили…

Марта цинично пожала плечами.

– По мне, хоть… – Она резко отвернулась и достала таможенную квитанцию. Что-то оттуда вычеркнула.

Петер наконец смежил веки.

Главное – не падать духом. Года через три, ну, пускай через пять, он сможет снова получить визу. Можно попробовать еще раз. По-другому.

Правда, ничто не повторяется во времени. Таков закон. Эта возможность утеряна навеки.

Дома надо будет все обдумать, на ясную голову. Где срыв? Как могло случиться, что эти две недели протекли сквозь пальцы без всякого смысла?

Дома… в ванной, отделанной белым кафелем. Горячая вода… хвойный экстракт…

– Спите? – донесся до него голос женщины.

Он сонно захлопал глазами.

– Не сердитесь… я, кажется, малость нагрубила, – продолжала Марта.

Петер вздохнул.

– Не так-то оно легко, из всей этой роскоши снова обратно… Повернуться бы да начать сначала… Верно?

Петер неопределенно мотнул головой.

– Красиво все-таки, что ни говори… помните, колокол ударил, и голуби разом взлетели… Век не забуду. Злишься, дергаешься, а как вспомнишь… Ведь мы там вместе были, в конце-то концов, и воспоминание, значит, общее, правда?

– Ну а как же… – пробормотал Петер.

– А что подкупили кой-чего, так тоже жалеть не надо… Все так делают, и такие, что почище нас с вами… Раскрыли бы пошире глаза да поглядели вокруг себя хоть разочек, – по-матерински ласково сказала Марта.

– Не знаю, сейчас не знаю… смертельно хочется спать… смертельно…

– Ну спите, спите… взрослое дитя! Я буду охранять ваш сон. На вокзале меня встретит Палика, он у меня сильный, прямо на удивление. Если б не они… – Марта махнула рукой. – Ну-ну, баю-бай… Вот ужо дома споем. Только хорошее буду вспоминать…

Петер прикрыл лицо носовым платком.

Дома? Дома надо будет прокрутить все задом наперед, как кинопленку… необходимо найти корень собственной глупости.

Задним числом это несложно. Зверь и тот понимает, что такое ловушка, только надо сперва в нее угодить. Распознать заранее… вот это наука…

Две недели! И всего лишь десять минут перед «Несением креста!» Какая расточительность! Промотать все отмеренное время!

– А как мы экономили, как гроши считали? – говорила Марта, скорее самой себе, чем Петеру. – Мы же не миллионеры какие-нибудь!

Петер задремал. Сквозь сон до него доносилось непрерывное бормотание женщины:

– Вот эти полные чемоданы у вас над головой, они, сударь мой, как-никак ваши… Их никто не отберет.

– На таможне видно будет… – пробормотал Петер. Он проваливался все глубже. Краски мира сливались перед глазами. – А сейчас мне необходимо поспать… спать, спать, до самой границы…

Перевод В. Белоусовой.

УРОК ВЕНГЕРСКОГО

Вчера я проводила урок при открытых окнах. Солнечные лучи проникали в класс до самой кафедры, приятно согревали спину.

А сегодня опять льет дождь. Как зарядил спозаранку, так и лил все утро и пополудни. В школу я потащилась еще более уставшая и отупелая, чем обычно.

Мать на крик кричала всю ночь. Я дала ей три таблетки, а толку чуть. Дети беспокойно ворочались, но так и не проснулись. К крикам и стонам больной они привыкли, как к запугиваниям чужим злым дядькой или старьевщиком.

Пишта приютился в кухне, на ящике для грязного белья, – в зимнем пальто, надетом поверх пижамы. Чашку из-под кофе он не ополоснул, на дне прилип сахар. На плетеных из соломы шлепанцах – дырки от окурков, которые он затаптывал ногой. Нижняя губа брезгливо оттопырена. Понапрасну я окликала его, он не отвечал. Ничего удивительного, так повелось годами. Я крутила газовый кран, регулируя пламя в горелке. Сильнее, слабее – и снова то сильнее, то слабее. Языки пламени вырывались со змеиным шипением.

К четырем утра приступы боли у мамы утихли. Я протерла ей все тело одеколоном. Она попросила апельсинового сока, но пить не стала. Потом поинтересовалась, сдала ли я в чистку ее зеленый костюмчик.

Маме семьдесят пять лет. У нее рак кишечника.

С пяти до семи я спала. В половине восьмого дети ушли в школу. До полудня я занималась уборкой, кое-как сварила обед. В половине первого умылась, подкрасила губы. Повязала голову рваной дождевой косынкой. С трудом втиснулась в переполненный трамвай. Меня прижали к какому-то молодому человеку, я упиралась ему в грудь. Трамвай вез нас, как дрова.

В учительской столовой на обед была котлета с тушеной капустой.

Одна из преподавательниц опаздывала к уроку – у нее новый ухажер. Мы перемывали ей косточки, пока не прозвенел звонок, а потом не спеша потянулись к лестнице. Три минуты до начала протянешь – и то передышка. Мне сказали, что на чулке поползла петля. Я ойкнула, хотя вот уже четвертый день хожу с этой «дорожкой».

Урок у меня был в седьмом «б», то ли грамматика, то ли литература. Хорошо, что ребята знали расписание и даже учебник мне подсунули, чтобы я посмотрела, где мы остановились. При моем появлении класс дружно встал. Дежурный перечислил фамилии отсутствующих. Двое-трое ребятишек пересмеивались, но я не стала их одергивать. Успокоились сами. Секунд двадцать мы молча смотрели друг на друга, я и класс. Потом я вздохнула и сделала знак садиться.

Готовясь начать урок, я встала у среднего ряда и оперлась ладонью о парту. Взгляд мой случайно упал на лицо Кати Ковач – оно было все в синяках. Вызвать бы ее к доске: помнится, у нее плохая отметка и надо исправить. Вместо этого я, скорее из лени, поинтересовалась, где она ухитрилась так разбиться.

Признаться, я даже не рассчитывала на ответ, а Кати Ковач расплакалась. Старший брат колотит ее кулаками, гонит обратно на хутор. «Какой ужас», – сказала я. Близнецы Фаркаш презрительно ухмыльнулись. Разве это ужас? Вот у них в доме четырехлетнего мальчугана ставят на колени с завязанными глазами и бьют плеткой. А вот ее приемный отец никогда не дерется, похвасталась Энике Якаб, он только пьет. Всё пропивает подчистую, поэтому она и ходит зимой в спортивных тапочках.

Ребята заговорили наперебой, каждому было что порассказать. О матери какого-то мальчика, которая умерла от аборта. О тринадцатилетней девочке, которая покончила с собой.

Время от времени я вставляла реплики. Что я могла им сказать? Больше всего мне хотелось сесть вместе с ними за какую-нибудь парту в просторном классе, украшенном государственным гербом. Я видела перед собой маму в розовой кружевной нейлоновой сорочке, исхудавшую до тридцати двух килограммов. В руках у нее щипцы, она завивает волосы.

Я чуть слезу не пустила. И тут поднялся Пали Херберт и сказал, что он уже выбрал себе будущую профессию. Он будет палачом, такое занятие ему по душе.

Мне стало страшно. Хлопнув в ладоши, срывающимся голосом я потребовала тишины. Дети смолкли, выпрямились за партами. Глаза у них погасли.

Я тоже вытянулась в струнку и начала объяснять новый материал. Четко, размеренно, своим обычным тоном.

Составные предложения делятся на сложносочиненные и сложноподчиненные. Сложносочиненное предложение объединяет две самостоятельные мысли, связанные между собой по содержанию. А сложноподчиненное предложение мы всегда сможем отличить… слушайте внимательно, дети, это очень, очень важно…

Тут я запнулась. Тронула пальцами макушку горбатенького Дюри Хорвата. Очень важно!.. Что именно?

Меня разобрал смех. Дети, удивленно вскинув головы, смотрели на меня, а я никак не могла остановиться. Постепенно мой смех заразил всех.

Уткнувшись лицом в парты, весь класс покатывался со смеху.

Перевод Т. Воронкиной.

ИЗ СБОРНИКА «МЯЧ»

(1971)

В КРУГУ СЕМЬИ

– Сегодня уже два раза негров показывали по телевизору! – радостно завопил Пишта. – Уже два раза показывали… Один раз они танцевали, другой раз их били…

– Да замолчи ты! – прикрикнула на него мать. Она тащила Кристи в ванную, а та упиралась.

Арон Ковач хотел было что-то сказать, но промолчал. Домой он приходил усталый и понимал, что словами тут ничего не добьешься, почти ничего. А если он и говорил что, то позднее, когда фиалковым светом загорался ночник, он уже жалел о своих словах. Трудный сегодня был день в министерстве. Во-первых, было очень жарко, а жалюзи сломалось. Во-вторых, дядюшка Вили ни с того ни с сего начал под него копать.

– Пап, – сын толкнул отца в бок, – кино сегодня будем смотреть?

– Нет, не будем, – устало ответил отец. – Вам завтра рано вставать.

– А вот и не рано! – закричал Пишта и принялся носиться по комнате. – У нас завтра после обеда занятия! Можно мы посмотрим «Идут солдаты»?

В ванной раздался дикий вопль. Арон вскочил с кресла, подошел к двери.

– Что у вас там опять?

– Ничего, – голос Ирмы звучал приглушенно. – Мыло в глаза попало.

– Ну можно мы посмотрим? – Пишта дернул отца за полу пиджака.

– Па-ап, па-па… – позвала Кристи, – уже началось?

– Не вертись… Шею не даешь вытереть. Да угомонись ты, а то получишь у меня!

– Фильм не только для взрослых. Про войну. Ух, здорово! – Пишта нетерпеливо замолотил кулачками по диванной подушке.

Нет, дядюшке Вили определенно что-то надо. Разве прежде он решился бы критиковать какие-то его распоряжения… Еще две недели назад он же сам сказал на планерке: «Пока у нас работают такие толковые специалисты, как товарищ Ковач…» – и так далее, в том же духе. А теперь – «проверка была недостаточно тщательной». Что он хотел этим сказать? И вообще, собственно, кто он такой, этот Вильмош Шобер?

– Почему солдат показывают, а войны нет? – Пишта ползал на коленках перед самым телевизором.

В комнату влетела Кристи. С ее волос капала вода. Следом – Ирма с полотенцем.

– Кристи, сейчас же поди сюда! Никаких телевизоров, у тебя голова мокрая!

– А вот и не мокрая! Где мои тапочки?

– Пишта, найди сестренке тапочки. Да не лезь ты под диван, возьми щетку.

– Вот они под креслом… Пап, встань, а то мне не достать!

– Почему все обязательно надо раскидывать? – строго спросил Арон, но злости в голосе у него не было.

– Просто ужас до чего ты обленился, – обиженно сказала Ирма. – И все тебе не так. Лишь бы к чему-нибудь придраться.

– А за что их полицейские избили? – Пишта дернул отца за галстук.

– Кого-кого они избили? – заинтересовалась Кристи.

– Не знаю… в теленовостях показывали.

– Ну вот, а я этого не видела, и все из-за того, что ты мне ногти стригла. И вообще, зачем надо было стричь ногти?

– Живо угомонитесь! А еще лучше – шли бы вы спать.

– Ну, нам же во вторую смену, – хором запротестовали Пишта и Кристи.

…Какие основания у Шобера утверждать, что проверка велась недостаточно тщательно? Бухгалтера мы отстранили сразу же, чего ему еще надо?

– Делайте что хотите, если это вашей мамочке угодно!

– Нечего все на меня валить. Это, между прочим, и твои дети. – Сегодня Ирма была раздражена больше обычного. Верно, на работе что-то стряслось.

– Ты-то что нервничаешь?

– Ничего я не нервничаю… – буркнула Ирма и поправила угол завернувшегося ковра. – Устала просто. Имею я право устать? – И так как Арон ничего не ответил, она, выделяя интонацией каждое слово, добавила: – Сегодня опять одна все перестирала.

– А Бориш не приходила?

– Приходила, как же. Выпила кофе, а потом заявила, что не может остаться, так как у нее ногти в заусенцах.

– У меня тоже будут заусенцы, так ты мне ногти подстригла, – заявила Кристи, внимательно разглядывая свои пальцы.

– А полицейским их нисколько не жалко?

– Кого не жалко? Ну и дурень же ты! – не выдержала Ирма.

– А тех, кто сидят на земле и не хотят уходить…

– Если ногти в заусенцах, ее понять можно, – высказался Арон.

И почему Шобер так переменился к нему?

– Конечно, всех можно понять, кроме меня. Ты ведь знаешь, вторник у меня самый тяжелый день.

– Давай выключим телевизор, ляжешь сегодня пораньше…

– У тебя против всего одно чудодейственное средство – выключим телевизор! Ты же знаешь, я люблю телевизор. Он успокаивает.

– Тогда чего же ты хочешь?

– Я ничего не хочу. Только спокойствия и доброго отношения.

Арон вздохнул. Он вспомнил, какой Ирма была десять лет назад. Их поездка за город, гроза. Ее огромные, расширенные зрачки, трепещущие губы. «Ненавижу спокойствие, застой, неподвижность. Я хочу гореть, пока живу».

Он посмотрел на Ирму.

Ирма уже сидела в кресле, вытянув ноги, расслабившись. Лицо ее, обращенное к телевизору, казалось, вбирало в себя бледно-голубое сияние экрана – так вбирают в себя на пляже солнечный свет. Даже маленькое бра выключили. Кристи устроилась на ковре. Пишта елозил по полу. Наконец стало тихо. Рано или поздно все успокаиваются. Но пока существуют такие, как Вильмош Шобер…

– Эти последние известия мне уже надоели… Папа, скажи, почему людей сажают в тюрьму?

– Потому что они плохие, правда, папа? – уверенным тоном заявила Кристи.

– Сынок, я объясню тебе это как-нибудь в другой раз, потом, а пока скажу только, что есть плохие люди, есть хорошие.

– А те, которые сторожат в тюрьме, они – хорошие?

– До чего же ты глупый! Когда вырастешь, все поймешь, – торжественно объявила Ирма.

Пишта притих, сел рядом с Кристи, но на экран уже не смотрел. Стал крутить пуговицу на рубашке.

– В довершение всего Бориш сказала, чтобы я сняла кольцо, когда буду стирать, а то еще потеряю его. Представляешь?

– Почему ты не выгонишь ее? – возмутился Арон. – Какого черта ты ей платишь, если она так нагло ведет себя?

– Почему я ее не выгоню? А разве лучше, если мне вообще никто помогать не будет? У меня нет такого мужа, как у Штефи. Он хотя и врач, но не стыдится выколотить ковер.

– Эти твои образцы для подражания, эти жалкие импотенты…

– Ну что ж, ругаться ты можешь. А хоть раз прибраться в доме, пока я на работе, небось тебе и в голову не пришло. Уж у тебя-то золотое кольцо с пальца не слетит.

– А вот и слетит! – расхохотался Арон. И сразу умолк.

Ирма вскочила с кресла.

– И ты еще гогочешь? Думаешь, я забыла, что через две недели после нашей свадьбы ты продал обручальное кольцо?

– Я не продал. А отдал в залог, чтобы сходить с тобой потанцевать.

– Как же, сходить со мной потанцевать! Впрочем, теперь это не имеет значения. Когда ты продал ломбардную квитанцию…

– Ты прекрасно знаешь, что я ее потерял…

– Кино начинается! Начинается кино! – заорал Пишта. – Вот здорово!

Арон вышел в кухню. Поставил на огонь кофе. Ирма вышла вслед за ним.

Ни одного вечера нельзя спокойно посмотреть телевизор. Неужели это такая недосягаемая мечта? Неужели ей не надоели эти постоянные стычки и свары?

– Я могу выпить чашку кофе?

– А кто тебе говорит, что не можешь? – Ирму уже трясло от раздражения.

Волосы у нее грязные, слипшиеся – давно не была у парикмахера. Махровый халат распахнулся на груди, пояс развязался. Зеленые глаза сейчас казались серыми, губы – бледно-коричневые. «Но все еще красивые, – отметил про себя Арон. – А когда они гостили у ее матери – три или четыре дня – и на Ирме был бирюзовый костюм и туфли из змеиной кожи, на нее многие заглядывались. Все бы ничего…»

– Если бы ты знал, как я устала. Целый день носилась словно угорелая. И корректура пришла в последнюю минуту, отдать ее уже никому не могла. В издательстве был только этот болван Шойом, сто двенадцатую страницу набрали не тем шрифтом…

– А у меня, по-твоему, сплошной праздник был и в саду горели лампионы? Ты только сравни, какое напряжение у тебя на работе и какое у меня. Я тебе раз сто уже говорил: обстановка у нас сейчас для меня просто невыносимая.

– Ты всегда только о себе, – глухо проговорила женщина. – Всегда только о себе.

– А ты? Ты, конечно, заботишься о других больше, чем о себе? – Арон помешивал ложечкой кофе. Поскорее бы в постель и заснуть. Работаешь как вол, а отдохнуть дома нет никакой возможности. Хватит на сегодня криков, воплей…

– Ступай в свою барокамеру, пока мы туда еще не пришли. – Ирма с трудом сдерживала слезы. Пахло протухшими яйцами, газ все-таки давал утечку. Арон открыл в кухне окно. Ирма тут же подскочила к окну, закрыла его.

– Кто первый начал? Скажешь, не ты?

Арон чувствовал, что его все сильнее охватывает злоба.

– Я? А разве не ты сказала детям…

– Что? Ну что я им сказала?..

Они стояли друг против друга, как два разъяренных врага перед схваткой.

Ирма не упускала из поля зрения и черную чашку. Она из сервиза, как бы этот псих не швырнул ее на пол. А Арон думал: хорошо бы эта истеричка грохнулась в обморок – может, на какое-то время в доме станет тихо. «Бессовестный тиран, – думала женщина, – я тебе это еще припомню». «Сколько же в ней спеси, – злился мужчина, – а когда-то такая скромница была, дальше некуда».

Они оба поняли, кто из них что подумал. Арон, выдержав паузу, дотронулся до плеча Ирмы.

– Ты же знаешь, я люблю тебя, – сказал он.

– И ты знаешь, что я тебя люблю, – выдохнула в ответ Ирма и провела рукой по затылку Арона. Они любили эти передышки в бою. Их объятия тогда были такими страстными. «Мы только одно ценим друг в друге, – подумал Арон, – что оба хорошо притворяемся. Ни один из нас не открывает другому душу».

– Фильм начался, – сказал он и слегка ущипнул Ирму за грудь. Ирма куснула его за руку.

– Здесь? – спросил Арон. О Шобере он уже не думал.

– Ну да, – кивнула женщина и выключила свет.

– Газ не выключай, я хочу тебя видеть, – потребовал мужчина, но Ирма решительно запротестовала: «Нет, в темноте лучше». Поспорили немного, а потом все быстро свершилось. Хорошо, что Кристи закричала в соседней комнате. Они бросились туда. Кристи, завернутую с головой в пододеяльник, Пишта вращал, словно веретено за плечи. «Кружись, волчок, кружись, юла», – ликовал он.

Кристи заплакала. Она ничего не видела, и ей стало страшно.

Ирма закатила Пиште оплеуху.

– Тебе что, совсем не жаль маленькую сестренку, паршивец ты этакий? Так ты о ней заботишься?

Пишта растерянно потер себе щеку, а потом и он заныл:

– Я только поиграть с ней хотел. Уж и поиграть нельзя?

– Это так вы смотрите телевизор? – напустился Арон на Кристи. – Сейчас же выключу!

Дети сразу притихли, уселись на ковер и уставились на экран. Ирма тоже опустилась в кресло. Арон вздохнул с облегчением. Значит, его оставили в покое. Он вытянулся на тахте в углу комнаты. Если бы он рассказал Ирме, какой у него сегодня был разговор с Шобером, она бы или посмеялась над ним, или принялась его жалеть – и то и другое ему сейчас ни к чему. В конце концов, из министерства можно и уйти. Политически он чист. В партию, правда, не вступал, но и не выходил из нее… и это уже неплохо. Просто невозможно жить, когда твою работу не ценят. Уже второй раз ему поручают делать проверку вместе с Хусаром. Я бы на его месте… Но он жалкий обыватель, бумажный червь. А ярким индивидуальностям всегда достается.