Текст книги "Право на одиночество (СИ)"
Автор книги: Анна Шнайдер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
41
На следующий день Антон был вынужден уйти на работу. Я, предоставленная самой себе, бродила по городу, каталась на речном трамвае, заходила в магазины и музеи, кормила голубей и здоровенных толстых чаек (если это, конечно, вообще чайки, а не какие-нибудь другие птицы) на площади Сан-Марко.
Без Антона было скучно. В его присутствии меня почти не посещали мрачные мысли, но стоило другу покинуть меня надолго, как я начинала хандрить. Нет, я старалась не думать о Громове и его дочерях, гнала от себя все мысли о них, но тоска посещала меня независимо от того, думала я о них или нет. Она просто приходила, как приходило ко мне одиночество после смерти родителей, не спрашивая разрешения.
И поэтому, когда Антон возвращался с работы, я искренне вешалась ему на шею и радостно дрыгала ногами. А он смеялся и целовал меня, и его губы пахли морем и фисташками.
В кровати мы по-прежнему просто спали. Хотя несколько раз Антон позволял себе немного больше простых поцелуев, но в нужный момент всё равно останавливался и желал мне спокойной ночи. Я знала, чего он ждёт, но пока не могла осуществить его мечту.
Так прошло четыре дня. Во вторник Антон обещал вернуться сразу после обеда. Для съемок ему оставался ещё один день, а потом мы сможем наконец побыть вдвоём и несколько недель просто путешествовать по Европе. Визит в Рим я уже предвкушала.
Теперь каждое утро, вместо того, чтобы фотографировать рассвет, я запускала руку в мамину шкатулку, которую взяла с собой в Венецию, и доставала одну из записочек. Они все были похожими друг на друга – ласковые слова и признания в любви необыкновенно повышали моё настроение. Словно мама на один краткий миг возвращалась к жизни и обнимала меня за плечи.
Но в тот вторник мне попалась совсем другая записка…
Прости, что пишу это, а не говорю в глаза. Я малодушная и слабая… Просто не хочу видеть твоё лицо, когда ты узнаешь.
Мне осталось жить не больше года. Так сказал врач час назад. Всё бесполезно, ничего не поможет. Через год вы с Наташей останетесь вдвоём.
Я всегда мечтала умереть молодой. Не зря говорят, что с мечтами нужно быть осторожнее, они могут и сбыться…
Сейчас мне нужно выплакаться. А потом я смирюсь. Ты ведь знаешь меня.
Я всегда боялась, что первой останусь без тебя. Но теперь… я бы отдала всё, лишь бы не покидать тебя. Я не хочу причинять тебе боль… Если бы я могла хоть что-то исправить!
В любом случае – мы встретимся там. Я верю.
Я буду ждать тебя.
Мир перевернулся. Я опустилась на постель, глотая ртом воздух. Никогда в жизни я не чувствовала так остро собственное сердце – оно билось в груди, выталкивая кровь, оно стучало на всю комнату…
Наверху записки была дата. Они погибли ровно через полгода. И я вспомнила, вспомнила наконец, как мама ходила по больницам, уверяя меня, что ничего страшного не происходит. И я верила – просто потому, что мама никогда не врала мне. А ведь она так похудела за эти полгода, а папа вдруг начинал без причины как-то грустно улыбаться…
Я выскочила из отеля, забыв тёплый платок. Бродила по узким улочкам, мерила шагами мостовые, украдкой вытирая заслезившиеся от ветра глаза.
То, что стало трагедией для меня, было благословением для них. Они должны были умереть вместе. Просто потому, что всё равно не смогли бы жить друг без друга.
Теперь я это понимала. Но понимание далось мне так тяжело и больно, что казалось, будто кто-то насильно вырывает что-то у меня из груди.
И когда по щекам наконец заструились тёплые, солёные и злые слёзы, я смогла глубоко вдохнуть холодный морской воздух и успокоиться.
Они погибли мгновенно, не успев почувствовать даже малейшей боли. Маме не пришлось лежать в больнице, страдая от медленно надвигающейся смерти, а папе – оплакивать её.
Так было правильно. Так было нужно… им.
А что нужно мне?!
Спустя час я, проголодавшись, зашла в то самое кафе на берегу Гранд-канала, которое облюбовали мы с Антоном. Сделала заказ и полезла в сумочку за зеркальцем, чтобы посмотреть, во что превратилось моё лицо после слёз на холодном ветру.
Вместо зеркальца я нащупала какой-то листочек. Сложенный вчетверо, он сиротливо лежал в центральном отделении сумки, рядом со всеми документами. Я нахмурилась и, зацепив его пальцами, вытащила на свет божий. И, развернув, с изумлением уставилась на тот самый портрет, который мне подарила Лика…
Сердце зашлось в лихорадочном стуке, когда я увидела Максима. Этот его взгляд, изображённый на портрете, был мне знаком очень хорошо… слишком хорошо. Я с жадностью впитывала в себя черты любимого лица, по которому так соскучилась. И сама дописывала недостающее в портрете – тонкую паутинку седины в волосах, ямочку на второй щеке, лукавые морщинки в уголках глаз.
Протянув руку, я водила пальцами поверх портрета, как будто действительно могла дотронуться до Максима. И вспоминала, вспоминала…
Вспоминала своё первое впечатление о нём, когда он вошёл в конференц-зал 8-го марта – серьёзный человек с удивительной ямочкой на щеке, который обидел меня, поверив Марине Ивановне.
Вспоминала наше первое совместное совещание и его слова: «Для меня будет настоящей честью с вами работать», а ещё – тёплую и большую руку, крепко пожавшую мою. Именно с этого рукопожатия всё и началось. Именно с него! И как я раньше не понимала…
Вспоминала поездку в Болонью и наши долгие разговоры в ресторане, когда я почему-то открылась почти незнакомому человеку, и слова Максима: «Вы живы, но вы спите».
Вспоминала его глаза, светящиеся тревогой и болью за меня после истории с Молотовым. Утро на лавочке и лихорадочные поцелуи в шею, мой рассказ и его: «Это самая печальная сказка о снежной королеве».
Вспоминала майские праздники и знакомство с Лисёнком. Потом – её день рождения и свою обиду на сбежавшего от собственных чувств Максима. Его день рождения и мой подарок – наш первый поцелуй.
Вспоминала нашу первую ночь, его руки и губы, радостное снежное утро, когда я нарисовала на стекле сердечко, совсем как в детстве…
Я смотрела на портрет и улыбалась. И этим воспоминаниям, и собственной глупости.
Ведь я люблю его. Именно на это и намекал мне Мир, когда говорил, что Максим мне «больше, чем нравится». Он-то, конечно, всё давно понял.
Именно поэтому моё тело всегда так реагировало на Громова. Оно осознало это гораздо раньше своей хозяйки и зашвыривало меня своеобразными сигналами, но я оказалась непробиваемой дурой. Я боялась своих чувств и не хотела признаваться в них, принимая реакцию собственного тела за примитивные желания.
И только теперь, взглянув на портрет, я увидела там двух влюблённых друг в друга людей. В чувствах самого Максима я не сомневалась.
И когда только Лика успела запихнуть мне в сумку свой подарок? В любом случае, при встрече скажу ей «спасибо», ведь если бы не она…
Стоп. При встрече?!
Так, и что мне теперь делать?
Стало стыдно. За то, что не рассказала Максиму про Рашидова, за то, что уехала не прощаясь. Да, он тоже натворил много всего нехорошего, но…
Я помнила слова мамы. «Если ты надеешься, что встретишь в жизни мужчину, который никогда не скажет или не сделает тебе нечто, из-за чего ты обидишься, то ты заблуждаешься. Нет ничего проще, чем обидеть другого человека».
Смогу ли я простить, как мама? Глупый вопрос.
Я всё-таки её дочь.
Сложнее всего мне пришлось, когда вернулся Антон. С признаниями я решила подождать до завтрашнего дня… И не только потому, что мне было необходимо придумать нужные слова, но и потому, что мне просто банально было очень стыдно перед ним.
Ночью я долго не могла уснуть, прислушиваясь к его дыханию. Антон ведь мог настоять на большем, чем просто спокойный сон вместе, но не стал этого делать. Он ждал, надеялся, верил… И мне так не хотелось разрушать в нём всё это. Я слишком многим обязана своему лучшему другу…
Но я люблю Максима. Мои чувства к нему совсем не похожи на то, что я когда-то испытывала к Антону, но так и должно быть. Я ведь изменилась.
Про конверт Мира я вспомнила утром. Долго искала его среди документов, и в конце концов, открыв, замерла в изумлении. Внутри лежал обратный билет на ночной рейс Венеция-Москва в пятницу. На моё имя.
Мир… умница. Он всё понял гораздо раньше, чем я. Но оставил мне возможность решать самой.
В среду Антон завершил съёмку совсем поздно и прибежал ко мне в отель в седьмом часу, когда я уже исходила Венецию вдоль и поперёк. Подхватил на руки и закружил по номеру, как будто я была лёгкой, словно пушинка.
– Вот и всё, пчёлка! Больше никаких съёмок!
И осёкся, увидев моё лицо. Весь день я раздумывала о том, как буду говорить вечером с Антоном насчёт своего отъезда, и просто не успела убрать с лица выражение глубокой задумчивости.
Друг молча поставил меня на пол и тихо, как-то обречённо, сказал:
– Ты хочешь вернуться?
– Откуда ты знаешь? – удивлённо вздохнула я.
Антон грустно усмехнулся. На дне его голубых глаз плескалось отчаяние. В этот момент он почему-то очень напомнил мне Лику.
– Ты думаешь, я слепой? Если бы я разобрался сразу, ещё в Москве, но я понял это только здесь…
– Понял что?
– То, что ты любишь своего Максима. Ты зла и обижена на него – да, но ты его любишь. Каждый раз, когда ты случайно упоминаешь его имя, у тебя перехватывает дыхание. Когда я обнимаю тебя, ты напрягаешься. И я вообще молчу о том, какая тоска иногда мелькает в твоих глазах. Если бы я знал, пчёлка! Я бы никогда не увёз тебя из Москвы.
Антон говорил с такой горечью в голосе, что я не выдержала и обняла его. Прижалась к груди, погладила по волосам.
– Забавно всё получилось, – друг прерывисто вздохнул. – Когда мы учились в институте, ты была влюблена в меня, а я не замечал этого. Потом, когда у меня появились чувства к тебе, я старательно гнал их прочь, твердя, что этого не может быть, что мне не нужны серьёзные отношения, что я не хочу потерять друга… И каждый раз, когда я приезжал к тебе в гости, всё ждал чего-то, какого-то знака для себя, что я могу попытаться… И вот, дождался – ты меня разлюбила. Ой, дурак…
– Антош, – я подняла голову и посмотрела ему в глаза, – я не разлюбила тебя. Ты неправильно говоришь. Разве не я писала тебе письма почти каждый день? Разве не я скучала по тебе? Ты – мой самый лучший, самый дорогой друг. Просто я изменилась, Антош, я больше не та девочка, что училась с тобой в институте. Изменилась и моя любовь к тебе – она не исчезла, не растаяла, не ушла, она просто изменилась. Понимаешь? Она изменилась, потому что изменилась я.
Он вздохнул.
– Что мне теперь делать, пчёлка?
– Жить. Я очень хорошо понимаю, каково это, когда любимый человек не отвечает тебе взаимностью, но теперь я понимаю ещё кое-что. Мечта даёт человеку крылья. Но когда мечты больше нет, а ты всё равно можешь закрыть глаза и чувствовать, это окрыляет ещё больше.
Антон посмотрел на меня с изумлением.
– Какие странные слова.
– Это слова моей мамы. А ей уж точно можно верить. Она знала, о чём говорит.
Друг улыбнулся, вымученно и грустно, и прошептал:
– Это будет непросто.
– Я знаю, Антош. Но ты выдержишь. И когда-нибудь встретишь девушку, которую полюбишь сам и которая полюбит тебя.
– Сейчас мне сложно это представить.
Я обняла Антона ещё крепче, одной рукой взъерошив его волосы, а другой провела по груди, остановившись в районе сердца.
– Прости меня.
– Тебе не за что просить прощения, пчёлка.
– Есть за что. Своей ошибкой я причинила боль дорогим мне людям. В том числе тебе. Я дала тебе ложную надежду…
– Что ты, Наташ. Всю эту неделю мне казалось, будто у меня выросли крылья. Я никогда не был так счастлив. Пусть счастье оказалось призрачным… но оно в любом случае было.
Смотря в его грустные глаза, я вспомнила свои мысли после нашей с Максимом первой ночи. Я тогда думала похожим образом…
Но прощение Антона ничуть не уменьшало моё чувство вины. Простить саму себя всегда сложнее, чем другого человека.
– Если хочешь, – прошептала я, потянувшись к его губам, – я подарю тебе эту ночь. Сегодня я буду твоей… если хочешь.
Я почувствовала, как Антон вздрогнул. Заглянул в мои глаза с недоверием, словно думал, что ему послышалось… Не знаю, что он там увидел, но в следующую секунду Антон целовал меня с отчаянной нежностью.
Я помогла ему стянуть с себя свитер и джинсы. Сама справилась с его рубашкой и брюками, пока он дрожащими руками расстегивал застёжку на лифчике. И, почувствовав, что на мне больше ничего нет, упала на постель, утянув за собой Антона.
Это было прощание. Он лихорадочно целовал каждый уголок моего тела, каждому сантиметру дарил ласку горячих рук, а я подавалась навстречу, позволяя Антону всё, чего он так хотел.
– Я люблю тебя, пчёлка, – прошептал он, аккуратно прикасаясь пальцами там, где до этого не было никого, кроме Максима.
– Я знаю, – ответила я, раскрываясь под его пальцами, как цветок. А потом замерла, вдруг заметив, с каким выражением Антон смотрит на меня.
Лёгкая, грустная улыбка, а в глазах – нежность и сожаление.
– Почему ты остановился? – прошептала я.
– Помнишь нашу ссору перед твоей командировкой в Болонью? – он дождался моего кивка и продолжил: – Помнишь, ты тогда сказала, что я только беру и никогда не отдаю? Эти слова запали мне в душу.
– Антон, я…
– Тш-ш-ш. Дай мне сказать, пчёлка. Я действительно никогда не совершал бескорыстных поступков, даже с тобой общался преимущественно из-за того, что ты помогала мне с учёбой, да и совместное время мы проводили классно. Просто я никого по-настоящему не любил. Но теперь я знаю, что это такое – когда сердце замирает рядом с дорогим человеком, когда радуешься только потому, что он существует. Я знаю, что это такое, пчёлка, только благодаря тебе. И поэтому сегодня ночью мы будем просто спать.
– Антон?! – выдохнула я с изумлением. Он засмеялся.
– Ты даже не представляешь, как трудно мне далось это решение. Но должен же я хоть раз в жизни совершить бескорыстный поступок ради другого человека? Я ведь знаю, что ты меня не любишь – нет, любишь, конечно, но не как Максима. И я не хочу, чтобы в моих объятиях ты думала о нём. А больше всего я не хочу, чтобы эта совместная ночь когда-нибудь встала между нами стеной.
Я подалась вперёд и обняла его, чувствуя, как по щекам бегут горячие слёзы.
– Спасибо.
Я чувствовала, что Антон улыбается.
– Пчёлка… помнишь, когда мы были на пятом курсе, я пришёл к тебе в гости, и ты спросила, смотрел ли я твой любимый фильм? Я ответил, что нет, и тогда ты сказала, что я должен это увидеть. Тот вечер был одним из самых лучших в моей жизни. И я навсегда запомнил одну фразу…
– Какую?
– Помнишь, что сказал Медведь Волшебнику в ответ на эти слова: «Нищие, безоружные люди сбрасывают королей с престола из-за любви к ближнему. Из-за любви к Родине солдаты попирают смерть ногами, и та бежит без оглядки. Мудрецы поднимаются в небо и бросаются в самый ад из-за любви к истине. А что сделал ты из-за любви к девушке?»
Я молчала. И тихо плакала, уткнувшись Антону в плечо. Плакала из-за того, что всё получилось так странно и глупо. Плакала из-за того, что причинила ему боль. Плакала из-за того, что не могла найти нужных слов…
«Твоя последняя сказка оказалась забавной»…
Антон взял моё лицо в ладони, стёр дорожки от слёз с моих щёк и прошептал, улыбнувшись нежно и светло:
– Я отказался от неё.
Следующий день я запомню навсегда. Целые сутки мы прощались друг с другом, гуляя по печальному городу, глядевшему на нас со стылой обречённостью. Моё сердце наполняла светлая грусть, когда я смотрела на лучшего друга. Я никогда не видела Антона таким раньше. Эта любовь изменила его, сделала мягче, душевнее, спокойнее… И пусть ему было сложно отказаться от меня и принять свою судьбу, от осознания того, что это правильно, Антону становилось легче.
Я больше не считала его эгоистом.
Мой самолёт был в пятницу, в два часа ночи. И мы долго стояли в зоне ожидания, взявшись за руки, и просто смотрели друг на друга.
– Пожалуйста, не пропадай, – сказала я. – Пиши мне, звони, приезжай… Я не хочу терять тебя.
– Я обязательно приеду. Только чуть позже, мне нужно время, пчёлка.
– Я понимаю.
– И ты меня непременно познакомишь и с Максимом, и со своими девочками. Мне очень интересно будет посмотреть на человека, которого ты полюбила.
– Думаешь, он простит меня?
– Не сомневаюсь. И ты тоже не сомневайся, пчёлка.
Мы обнялись, и Антон в последний раз поцеловал меня в губы.
– Будь счастлива.
– Антон… – прошептала я. – Я хочу, чтобы ты помнил – ты занимаешь в моём сердце одно из главных мест. Я люблю тебя, и я принадлежу тебе, и всегда буду принадлежать, потому что ты мой самый близкий друг.
Антон ласково провёл ладонью по моей щеке и сказал:
– Я знаю, пчёлка. А теперь иди. Иначе я просто не смогу тебя отпустить.
Последнее порывистое объятие, лихорадочные слова любви, которые он шептал мне на ухо…
А потом я ушла. Не оборачиваясь, чтобы не видеть его лица и обжигающих голубых глаз, которые сейчас смотрели на меня с мукой и отчаянием.
Я знала, как это больно и трудно. Но чем хуже тебе сейчас, Антон, тем лучше и легче будет потом…
Я верю. Я знаю.
42
В самолёте я пыталась уснуть, но так и не смогла. Меня трясло, когда я думала о предстоящей встрече с Максимом… Что, если он не сможет простить? Если он выгонит меня?
А ещё я думала о том, что мне говорить Лике… Если с Максимом всё было понятно, то как разговаривать с девочкой? Я не знала. И от ужаса и отчаяния у меня темнело в глазах.
Сможет ли она простить меня?
Когда я, получив свой багаж, выходила из терминала, то чуть не уронила сумку, увидев прямо перед собой лицо Мира.
Он был здесь, в белом спортивном костюме, и смотрел на меня с такой шальной радостью в глазах, что я поневоле улыбнулась.
И побежала вперёд. А в следующую секунду уже повисла на его шее, с удовольствием вдыхая аромат скошенной травы и весеннего солнца, которым всегда пахла его кожа.
– Я знал, что ты вернёшься, – сказал Мир с улыбкой в голосе.
– Спасибо тебе за всё.
Он поставил меня на землю, в одну руку взял сумку, в другую – мою ладонь и повёл прочь из аэропорта.
Мир сразу повёз меня в издательство. И я не сопротивлялась, понимая, что чем скорее поговорю с Максимом, тем лучше. Тем более, что рабочий день вот-вот начнётся.
– Прежде чем ты пойдёшь разбираться с Громовым, я хотел тебе кое-что рассказать, – сказал Рашидов, когда мы подъехали к зданию «Радуги». – Знаешь ли ты, девочка моя, почему именно Максиму предложили должность главного редактора?
– Нет… А это имеет значение?
– Имеет. Понимаешь, Наташа, его позвали по просьбе Ломова. Я это знаю точно, потому что после единственной встречи с Максимом Мишка пришёл ко мне и сказал, что я должен добиться, чтобы именно Громов стал главным редактором. Когда я спросил, почему, он ответил, что вы подходите друг другу. И если он ещё хоть что-то понимает в жизни, то вы будете вместе.
Я смотрела на Мира с изумлением.
– Да, Наташ, я тоже очень удивился. И, чего греха таить, не поверил. Теперь понял, насколько Миша хорошо знал тебя и разбирался в людях.
Я застыла на месте, не в силах осознать… То есть Максим появился в моей жизни благодаря воле Михаила Юрьевича? Какие причудливые узоры ты плетёшь, судьба…
– А теперь иди, девочка моя. Рабочий день уже начался. Удачи тебе. Позвони мне вечером, пожалуйста.
– Если останусь жива, – кивнула я. Мир рассмеялся.
– Куда ты денешься…
Заходя в издательство, я почему-то вспомнила, как пришла сюда в первый раз. Как тряслась от страха, поднимаясь по лестнице, как недоумевала, что я вообще здесь делаю – такая маленькая и неопытная.
И теперь я, мудрая и взрослая, чувствовала себя похожим образом. Последние несколько лет меня ни разу не посещало подобное ощущение страха и беспомощности. Отчаяния и надежды. И, конечно же, стыда.
Охранники ничего не сказали, только поздоровались. Хотя, если учесть, что с начала рабочего времени в этом году прошло полторы недели, приказ о моём увольнении должен быть уже подписан, и всем отделам известно, что снежная королева в «Радуге» больше не работает.
Может, Королёв ещё не успел его подписать? Подумав так, я поспешила наверх, к кабинету генерального, надеясь перехватить эту бумажку, надеясь, что не придётся потом всем отделам объяснять своё неожиданное воскресение из уволенных.
Судя по реакции Кати, моё появление её ничуть не удивило.
– Привет, Наташ, – она приветливо улыбнулась. – Ты к Сергею Борисовичу?
– Да, – я кивнула.
– Секундочку.
Катя набрала внутренний номер генерального.
– Сергей Борисович, к вам Зотова. Да, конечно, – она положила трубку. – Проходи.
Я кивнула и толкнула дверь в кабинет Королёва.
Сергей Борисович сидел за своим столом и улыбался. И прямо перед ним лежало моё заявление… на котором не было ни единой подписи, кроме подписи Громова.
– Я знал, что ты вернёшься, – повторил Королёв слова Мира, – поэтому и не подписывал твоё заявление.
– Почему вы так думали, Сергей Борисович? – поинтересовалась я, подходя ближе. Королёв хмыкнул.
– Потому что ты не совершаешь настолько глупых поступков, – ответил он, протягивая мне заявление. – За эти пять с половиной лет я успел убедиться в том, насколько ты умная девочка. Поэтому я знал, что ты передумаешь.
Я взяла в руки доказательство собственной глупости. Неровная, нервная подпись Громова красовалась в нижнем правом углу… Бедный Максим.
– Он принёс мне эту бумажку сразу, не сходив к Ивану Фёдоровичу. Я не говорил Громову, что до сих пор не подписал её. Поэтому иди, объясняйся сама. Надеюсь, вы уладите это недоразумение.
Я кивнула и направилась к выходу из кабинета. Уже на пороге меня догнали тихие слова Сергея Борисовича:
– Никогда не видел Максима в таком состоянии…
Я так быстро бежала вниз, в редакцию, что чуть не подвернула ногу. Не видя лиц, не слыша голосов здоровающихся со мной людей…
На пороге нашего со Светочкой кабинета я остановилась, переводя дыхание. Глубоко вздохнула, пытаясь унять дрожь в коленках… И вошла внутрь.
Увидев меня, Светочка на миг окаменела. А в следующую секунду сорвалась с места, подбежала ко мне и, сжав своими руками мои плечи, завопила:
– Зотова!! Ты что творишь?!
Я захлопнула дверь и неуверенно спросила:
– В смысле?
– В прямом! – подруга зло сощурилась. – Ты что с мужиком творишь, а?! За эти полторы недели Максим Петрович превратился в свою бледную тень! Разговаривает так, как будто завтра помрёт, на обед не ходит, задерживается допоздна, похудел, в глазах – тоска. Ты обалдела? Нафига ты от него ушла? А уволилась зачем? И самое главное – зачем ты сейчас сюда припёрлась, после всего того, что натворила?
Слышать такие слова от Светочки почему-то было невыносимо.
– Я пришла для того, чтобы попросить прощения. И сказать Максиму, что я люблю его.
В этот момент подруга будто сдулась, как проколотый воздушный шарик. Плечи опустились, из глаз исчезли обида и злоба, и она, вздохнув, произнесла:
– Наконец-то допёрло.
– А что, – я смущённо улыбнулась, – до тебя допёрло раньше?
– Гораздо! У меня тут под боком такой роман происходил, закачаешься! Да вы друг другу с первого взгляда понравились, просто головы сами себе заморочили глупостями всякими. Наташ, Максим Петрович по тебе с ума сходит! Мужик, видимо, впервые в жизни влюбился по-настоящему, а тут вдруг такая подлянка – любимая женщина сваливает непонятно куда, даже не простившись!
– Откуда ты знаешь, что я не простилась? – виновато прошептала я.
– Максим Петрович как-то сказал себе под нос, наверное, думал, что я не слышу. С горечью такой, я чуть не завыла. У тебя что-то с мозгами случилось, Наташ? Зачем ты это всё, а?
Я вздохнула. Светочка, глядя в мои виноватые глаза, усмехнулась и махнула рукой.
– Ладно, не моё это дело. Громова сейчас нет, на какую-то встречу с утра поехал, но приедет где-то через полчаса. Иди, подожди в его кабинете. Как только он придёт, я уйду и дверь запру, чтобы вас никто не беспокоил. Ругайтесь, сколько влезет. Только чтобы помирились! А то убью нафиг.
– Кого? – я улыбнулась.
– Обоих! – фыркнула Светочка, заталкивая меня в кабинет Максима.
Я ждала Громова, сидя на диване, рассматривая окружающую обстановку. Она неуловимо изменилась. А ещё я с ужасом учуяла в воздухе тонкий аромат коньяка. И вспомнила рассказ Лены о том, как Максим ушёл в запой после её признания…
А ещё я вспоминала, как однажды в Болонье Громов рассказывал мне о своих родителях. Почему я не подумала об этом раньше? Ревнивый отец, который испортил жизнь матери… Теперь я понимала, откуда в Максиме взялась эта ревность. А ещё я понимала, что он всё-таки не похож на своего отца и справится с ней очень быстро.
Услышав шаги и голос Громова, я вскочила с дивана, нервно разглаживая пальцами несуществующие складки на ткани кофточки. Сердце лихорадочно стучало, слепым котёнком тыкаясь в рёбра.
Дверь открылась, и вошёл Максим. Он замер на пороге, заметив меня, а я с жадностью смотрела на любимое лицо, впитывая каждую чёрточку… С горечью увидела седую прядь на виске, которой не было раньше, синяки под глазами, скорбные морщинки в уголках губ…
– Я люблю тебя, – выдохнула я, делая первый шаг навстречу. Максим вздрогнул, как от удара.
– Я пришла, чтобы сказать тебе об этом. И о том, что жалею о своём отъезде. И о том, что не простилась. Не выслушала тебя. Прости меня, Максим.
Он медленно подошёл ко мне и схватил за руки.
– Это не сон? – выдохнул Громов, прижимая мои ладони к губам. – Пожалуйста, скажи мне, что это не сон!
– Нет, – я покачала головой и улыбнулась. – Совершенно точно – это не сон. И я могу повторить – я тебя люблю. И теперь я даже знаю, когда это началось… С твоего самого первого рукопожатия и слов: «Для меня будет настоящей честью с вами работать».
Ни разу за всё время я не видела у Максима такого выражения лица. Полубезумного-полусчастливого. Его глаза светились надеждой и верой в чудо. Так светятся глаза у детей в предвкушении новогодних подарков.
А потом он обнял меня. Уткнулся носом в макушку и прошептал:
– И ты меня прости. За недоверие и за… за грубость. Я так жалею, родная моя. Всё, что было со мной в этой жизни, оказалось ненастоящим… И когда я столкнулся с тобой, такой искренней, чистой, умеющей любить, верить, жить и не отчаиваться вопреки всему, я понял, что это такое – любовь. Не к детям, заслужившим её по праву рождения, а к чужому человеку, к женщине. Я никогда не чувствовал ничего подобного, Наташа… И я никогда не ревновал… раньше. Прости меня за это безумие, за то, что был груб. Каждый день после того, как ты ушла, я ругал и проклинал сам себя. Я не думал, что способен на такое, и мне было противно осознавать это, ведь своим поступком я напомнил себе отца в его безумной ревности к матери. Прости меня, родная… я отчаянно боюсь тебя потерять.
– И ты меня прости за то, что забыла, с кем ты общался в течение двадцати лет. Лена ведь живёт ненастоящим, она научила тебя не доверять людям.
Максим посмотрел мне в глаза. Я ободряюще улыбнулась. Взгляд его был виноватым.
– Я больше никогда не буду так груб с тобой, обещаю.
– Я знаю, что не будешь. И не ревнуй. Ты – мой единственный.
Когда он, шепнув «я люблю тебя», поцеловал меня, в душе что-то запело. Тихонько так, но очень радостно. Уже больше четырёх лет я не слышала песен в своей душе… И вот, благодаря Максиму, они вернулись.
Счастье наполняло меня, бурлило в крови, как пузырьки шампанского.
Мама! Ты видишь? Я смогла!
Я полюбила.
Мы сбежали с работы под радостный смех Светочки. Максим, улыбаясь, тащил меня за собой за руку к машине и, усадив наконец на сиденье рядом, сказал:
– Я ведь совсем забыл кое о чём. Ты, наверное, не поверишь.
– Не поверю во что? – я улыбалась.
– Лена согласилась на развод.
От радостного удивления перехватило дыхание.
– Да-да. Я ведь говорил тебе, что Лена не такой уж плохой человек. Она поняла, что я хочу быть с тобой. И девочки тоже останутся с нами. Они уже достаточно взрослые, чтобы самостоятельно сделать выбор.
Максим взял меня за руку, привлёк к себе и проникновенно прошептал:
– Ну так что, Наталья Владимировна Зотова, вы согласны стать моей женой?
Я смогла только кивнуть, потому что мой язык от счастья совсем онемел и повиноваться отказывался. На губах Максима расцвела счастливая улыбка.
– Тогда поедем, встретим девочек. У них как раз скоро занятия в школе закончатся.
Громов выпустил меня из объятий и повернул ключ зажигания. Я закусила губу.
– Максим… Я хотела спросить… Как там Лисёнок… и Лика…
Он посмотрел на меня уже без улыбки. Вздохнул.
– Лисёнок… ей я сказал, что ты уехала в командировку. Решил, что она постепенно свыкнется и что-то поймёт сама. А Лика… У неё была истерика. Она плакала целых три дня, кидалась на меня, кричала, что это я во всём виноват, не хотела ничего слушать, запиралась в комнате и ревела в подушку. Я никогда не видел свою дочь в таком состоянии. В конце концов Лика просто вновь замкнулась в себе… Стала прежней, в общем.
– Думаешь, она простит меня? – спросила я, замирая от тревожного предчувствия.
– Я не знаю, Наташ… Надеюсь…
В этот яркий зимний день светило солнце, прорываясь сквозь редкие облака на голубом небе. Мы ехали за девочками, я наблюдала, как солнечные лучи мелькают в окнах, превращая их на миг в сверкающие зеркала, и наслаждалась жизнью.
Впервые за последние годы я была рада, что жива. Что не погибла в автокатастрофе вместе с родителями. Что встретила Максима и девочек… И полюбила их. Только эта любовь смогла спасти меня, вытащить из бездны, в которую я постепенно проваливалась, как в сугроб.
И как радостно было осознавать, что я нужна и им тоже. Я – не просто бесплотная тень самой себя, не никчёмное существо, я – человек, которого любят. Я нужна!
И улыбалась, вспоминая о том, что это такое – быть счастливой.
Только одно омрачало моё настроение. Я думала о Лике, и сердце тревожно сжималось. Я предала её… а ведь я была первым человеком, которому доверилась эта одинокая девочка.
Именно так – одинокая. И одинока она была намного больше, чем я. Одиночество при живых родителях… Меня после смерти мамы с папой поддерживали Михаил Юрьевич, Аня и Антон, Светочка… У меня была любимая работа. А у Лики не было никого, кроме маленькой сестры, которую нужно было беречь от причуд собственной матери. Максим видел в ней копию Лены и не хотел вникать в проблемы трудного подростка.
Если я сама посадила себя в золотую клетку одиночества, то Лику туда засунули насильно, в одночасье лишив детства.
И тут появилась я. Я подарила ей детство, и Лика полюбила меня, научилась доверять, открыла мне свою израненную душу. А потом я уехала, даже не простившись, и этим отняла у Лики всё – во второй раз в жизни. И я ненавидела саму себя за этот поступок.
