Текст книги "Право на одиночество (СИ)"
Автор книги: Анна Шнайдер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)
30
– Итак, – произнёс Мир, пыхнув трубкой, – ты хочешь понять, почему Громов вдруг изменил линию своего поведения?
Мы в это время сидели в библиотеке. Во время ужина я не стала морочить Рашидову голову своими смятенными мыслями, а вот после рассказала о случившемся со мной утром.
– Ну да, – я смущённо кивнула. Повествуя Миру о своих отношениях с начальником, я чувствовала себя при этом полной идиоткой. Он был первым человеком, с кем я поделилась абсолютно всеми своими мыслями по поводу Максима Петровича… и теперь с ужасом ждала, что он тоже изречёт нечто, подобное советам Светочки.
– По-моему, ты просто плохо подумала. Ну, или ты просто боишься подумать хорошо, – Мир усмехнулся. – Не верю, что ты не понимаешь столь очевидных вещей, ты ведь очень догадливая девочка.
– Я не девочка, – буркнула я.
– Да ты что? – он откровенно расхохотался. – А кто, мальчик?
Увидев, что я надулась, Мир перестал смеяться и покачал головой.
– Не обижайся, Наташ. Миша ведь называл тебя «девочка моя», и ты не обижалась. Неужели мне нельзя?
Я подняла на него удивлённые глаза.
– Можно, просто… – я запнулась. – Просто в данном контексте это прозвучало насмешливо…
Рашидов наклонил голову, задумчиво глядя на меня. А потом дотронулся до моей руки, улыбнулся ласково, и сказал абсолютно серьезно:
– Иди сюда.
Это было так забавно и трогательно, что я не смогла больше дуться.
– Рядом с тобой я именно маленькой девочкой себя и чувствую, – призналась я. – Это очень необычно, но… мне нравится. Я уже давно не чувствовала себя девочкой.
– Вот и прекрасно, – Мир подмигнул мне. – А теперь подумай и сама ответь на свой вопрос. Я уверен, у тебя всё получится, если ты немного подумаешь… девочка моя.
Улыбнувшись, уловив в его голосе ласковую усмешку, я принялась мысленно рассуждать. И минут через пять…
– Я поняла, – вздохнула я. – Но думать об этом я боюсь.
– Чего же ты боишься?
Помолчав, я ответила:
– Ты знаешь. Должен знать.
– Почему ты так думаешь? – голос у Мира был очень серьёзным.
– Потому что ты понимаешь меня.
– Мне нужно озвучить то, о чём ты боишься думать? Или ты предпочтёшь оставить это в себе?
Я закрыла глаза и резко выдохнула всего лишь одно слово:
– Озвучь.
– Хорошо… Громов хочет тебя, Наташа. Он говорил, что уважает твоё решение – это правда, но от себя не убежишь. И поэтому он будет добиваться тебя. Именно об этом решении он и говорил. И ты отчаянно боишься как и его настойчивых действий, так и своей на них реакции. Ты боишься сдаться, уступить, забыть о своих рассуждениях и отдаться человеку, который тебе нравится. Женатому человеку с двумя дочерьми.
От каждого слова я вздрагивала, как от удара. Но мне было нужно, чтобы Мир сказал всё это… Слушая его, я словно слушала саму себя. Так у меня всегда было с Михаилом Юрьевичем.
Мир замолчал, а я всё не решалась открыть глаза. Он не торопил меня, только легко сжимал мои пальцы.
– Наташа.
Я осторожно приоткрыла один глаз. Рашидов смотрел на меня, сочувственно улыбаясь.
– Ты можешь открыть второй глаз и выслушать то, что я тебе скажу?
Кивнув, я улыбнулась и сделала то, что он попросил.
– Девочка моя, ты зря так боишься. Максима тебе бояться не нужно, потому что он никогда не обидит тебя и ни к чему не будет принуждать. А бояться самой себя весьма глупо, а ты человек неглупый. Я бы мог дать тебе совет… Но ты не сможешь его принять, потому что сама загнала себя в клетку условностей и не видишь того, что видят другие люди.
– Неужели ты тоже думаешь, что я должна ему отдаться? – вздохнула я.
– Ты никому ничего не должна, кроме самой себя. Но ты не хочешь делать то, о чём так настойчиво кричит твоё сердце и тело, ты слушаешь только свой разум. Но подумай, далеко бы ушли твои родители в своих отношениях, если бы руководствовались одним разумом? Родилась бы ты на свет, если бы на месте твоего отца была мама?
Да, в этом Рашидов был прав. Папа поступил как эгоист, но, в конечном счёте, если бы он не сделал этого, мои родители вряд ли поженились бы в будущем.
– Тут другое, Мир. Мой отец не был женатым мужчиной с двумя дочерьми. И мама любила его по-настоящему, а Громов…
– Громов тебе просто нравится, – усмехнулся Мир. – Хотя я бы сказал, не «просто нравится», а «больше, чем нравится», ведь только на него ты так реагируешь. Но это неважно. А важно другое. Во-первых, дочери Максима. Одной шестнадцать, другой двенадцать. Это уже взрослые девочки, которым вполне по силам будет понять отношения отца с другой женщиной. А во-вторых, Лена. Понимаешь, я знаю её. Не очень хорошо, но тем не менее… Жена Громова когда-то произвела на меня впечатление человека, который не любит никого. Вообще. Я убеждён, что ей глубоко безразличны все интрижки мужа с кем бы то ни было.
Я вздохнула. Об этом я думала уже тысячу раз… Прокручивала в голове, уговаривала саму себя… И не могла перешагнуть через невидимую черту, которую сама себе нарисовала.
– Я не могу, Мир, – прошептала я, опустив голову.
– Я знаю. Ты не была бы собой, если бы могла. А теперь давай-ка перестанем думать обо всём этом. Я тебе лучше расскажу пару случаев из жизни двоих моих оболтусов.
Я благодарно кивнула, слушая его спокойный, бархатный голос.
Ну почему, почему всё так сложно?..
В день своего рождения я проснулась от дикой головной боли. Так и знала, что точно случится какая-нибудь пакость. Впрочем, это была не последняя пакость на мою голову, случившаяся в этот день.
Я напялила на себя первое попавшееся платье, выпила кофе, наложила Алисе побольше корма и отправилась на работу.
Небо было серым, как грязное постельное бельё. Деревья радовали всех прохожих своей унылой безлиственностью, под ногами хлюпало и чавкало, как будто земля жаловалась на то, что по ней ходят. И каждый мой шаг отдавался в голове, отбойным молотком колотя по черепушке со стороны мозга. Казалось, азбуку Морзе выстукивал.
Наверное, так же чувствовала себя Русалочка. Каждый шаг – боль… Может быть, действительно нужно было взять больничный или отпроситься. А ведь сейчас ещё поздравлять начнут…
Я вошла в здание издательства мрачнее самой чёрной тучи. Прошла мимо охранников, даже не поздоровавшись. Поднялась по лестнице в свой кабинет и сразу же начала разбирать текущие дела.
Все до единой бумажки вызывали во мне раздражение, а от компьютера голова словно взрывалась. Хотелось встать и прислониться лбом к оконному стеклу – может, от его прохлады боль станет меньше…
Светочка и Громов опаздывали. Я чувствовала глухое недовольство – видимо, покупают мне подарок.
И вот, среди многочисленных бумажек, я наткнулась на очередной шедевр человеческой глупости. Наверное, если бы не моя головная боль и не день рождения, я бы ограничилась возвратом этого, с позволения сказать, документа в редакцию, но…
Я поднялась и, захватив заявку для совещания по новинкам, направилась в редакцию детской литературы.
Заведующая редакцией, незабвенная Мария Михайловна, была женщиной потрясающей. Во всех смыслах. Она потрясала своим профессионализмом, когда дело касалось общения с авторами, художниками и верстальщиками, потрясала, когда нужно было срочно придумать интересное решение для какого-нибудь проекта, потрясала, когда представляла на совещании нечто совершенно новое – и всегда оказывалось, что это её личная разработка. Высокая, рыжеволосая и зеленоглазая, она и внешностью своей тоже потрясала. Но главное, чем она потрясала лично меня – это своей безалаберностью и безответственностью по отношению к служебным документам.
Сколько раз я просила Марию Михайловну быть внимательнее, и уж ни в коем случае не сажать за заполнение заявок младших редакторов, особенно если они новенькие. И тем не менее я продолжала получать подобные шедевры творческой мысли с завидной регулярностью. Отчаявшись бороться с рыжеволосой заведующей, я обычно возвращала такие опусы с гневной пометкой; «Переделать ВСЁ!».
Ворвавшись в редакцию, я застала всех её членов за столом мирно жующими свои завтраки. Увидев меня, они дружно поперхнулись.
– Э-э… добрый… э-э… утро доброе… – понеслись со всех сторон невнятные приветствия.
– Доброе, – ответила я, стараясь совладать с желанием немедленно перейти на крик. Насколько я знала из личного опыта, криком тупости не поможешь. – Скажите, кто это составлял?
И я подняла листок с заявкой за краешек, повыше, чтобы было видно всем. Мгновение спустя мне уже не требовался ответ – судя по резко побледневшей, а затем покрасневшей девочке лет восемнадцати на вид, это она согрешила.
– Всё понятно, – резко сказала я, увидев, что Мария Михайловна открыла рот, чтобы высказаться. Знаю я её – сейчас начнёт мне на уши такой елей лить, что я потом вообще зарекусь к ним в комнату заходить. – Пойдёмте.
Махнув рукой девочке, я поспешила выйти из редакции. Я помнила эту девочку – она была новым младшим редактором, проработала у нас всего три дня и на последнем совещании с младшими, которое я проводила накануне, выглядела малость пришибленной.
Я пошла с ней в переговорную, села за стол, положила перед собой заявку и уже тогда как следует рассмотрела эту девочку. Маленького роста, худенькая, жиденькие волосы до плеч, глаза тёмные и испуганные – я сразу же мысленно прозвала её Мышонком.
– Тебя как зовут? – спросила я как можно дружелюбнее.
– Э-э-э… ля.
– Чего? – я нахмурилась.
– Эля.
– Хорошо, Эля. Скажи мне, ты собираешься у нас оставаться? Нравится тебе здесь?
Девочка замялась.
– Ясно. Ирина Матвеевна мучает?
Эля покраснела, и я вздохнула. Ирина Матвеевна, ведущий редактор отдела, меня тоже потрясала. С тех пор, как три года назад младший редактор редакции детской литературы Ольга уволилась и уехала в другой город, к родственникам, Ирина Матвеевна умудрилась довести до белого каления пятнадцать девочек и двух мальчиков. Мальчики были экспериментами несчастных кадровиков, которые уже отчаялись наконец найти в редакцию детской литературы постоянного младшего. Ирина Матвеевна настолько любила Ольгу, что в роли младшего редактора больше никого не видела, поэтому над всеми, кто имел неосторожность устроиться на эту должность, вредная тётка нещадно издевалась. Именно поэтому эта редакция была всеобщей головной болью. В первую очередь, конечно, моей, потому что именно я считалась «куратором» всех младших редакторов.
– А теперь послушай меня, Эля. Я дам тебе несколько советов. Захочешь – выполняй, не захочешь – увольняйся. Запоминай, дважды повторять не буду. Во-первых, ни в коем случае не огрызайся на язвительные комментарии Ирины Матвеевны, что бы она ни говорила. Всегда будь идеально вежливой и тактичной. Во-вторых, ни одного опоздания. В-третьих, Ирина Матвеевна больше всего на свете любит яблочный зефир, мармелад и козинаки.
В этот момент девочка испуганно заёрзала.
– Записать хочешь? – уточнила я. Она кивнула. Я сложила пополам листок с заявкой, достала из кармана ручку и протянула Эле.
– Держи. Всё равно этой бумажкой только в туалете подтираться. Итак, пиши – яблочный зефир, мармелад и козинаки. Если расколешься, что это я тебе сказала – вылетишь отсюда со свистом. Дальше. Вот та бумажка, на которой ты сейчас строчишь, вообще-то типа важный документ. Скажи-ка мне, Эля, ты где учишься?
– В полиграфическом… – прошептала девочка.
– На каком курсе?
– На втором.
– Та-ак… Я уж и не помню, на каком курсе должны быть основы производственных процессов…
– Они сейчас есть, – Эля виновато опустила голову. – Но я там ничего не понимаю. А Мария Михайловна сказала, что у неё нет времени на какие-то заявки и чтобы я сама составила. И пробубнила мне технические характеристики, но так быстро и невпопад, что я ничего не запомнила, а потом спросить постеснялась. На меня ещё Ирина Матвеевна так смотрела…
Бедный ребёнок, попал в бочку с крокодилами…
– Послушай, Эля. Во-первых, то, что тебя попросила сделать Мария Михайловна, должны делать только редакторы. Не младшие! Поняла? Поэтому в следующий раз так и скажи – Наталья Владимировна запрещает. Не нравится – пусть идут к Громову обсуждать этот момент. Во-вторых, тебя попросили заполнить заявку на пополнение серии. Когда речь идёт о пополнении, ты можешь найти в базе технические характеристики и списать их оттуда почти все. И в-третьих, сегодня же пойдёшь к техредам, там есть такая замечательная девочка, зовут Полина, попросишь её объяснить тебе разницу между обычным и интегральным переплётом. Ну и пусть образцы бумаги и картона покажет. И лак обязательно. В общем, что сочтёт нужным, пусть покажет и расскажет. Всё записывай! И если будут вопросы, тоже подходи к Полине и спрашивай, не стесняйся, она тебя никому не сдаст. Тем более Ирине Матвеевне.
Эля смотрела на меня с немым восторгом в глазах. Я же говорила на последнем издыхании, сопротивляясь боли, пульсирующей в висках.
«Бедная Полина, – подумалось мне, когда Эля отправилась восвояси, и я, тяжело поднявшись, пошла к себе, – опять ей лекцию читать придётся».
Впрочем, если эта девочка сможет-таки удержаться в редакции детской литературы, Полина сама же её первой расцелует, ведь именно её зачастую просили разобраться в том хаосе, что царил в базе этой редакции. Меня всегда особенно умиляло то, что только у них почему-то бесследно исчезали некоторые технические параметры и аннотации. Бац – и нету! Я так и представляла, как в свободное от работы время Ирина Матвеевна включает базу изданий и с глупым хихиканьем стирает значения из некоторых полей…
Добравшись наконец до своего кабинета, я застала там Светочку, которая уже мирно пила чай, заедая его большой плюшкой с сахаром.
– О, привет, – она помахала мне чашкой, чуть не расплескав при этом всё её содержимое. – А мне уже доложили, что ты сегодня фурия. Приходила в детский сад и перепугала там всех.
– Да ничего я им не сделала, – я, поморщившись от боли, села на своё место. – Хотя следовало бы.
– Опять Мария Михайловна шалить изволит?
– Это называется не «шалить», а «гадить»… – буркнула я.
Светочка хихикнула. В этот момент из кабинета вышел Максим Петрович, поздоровался со мной и, сделав большие глаза, кивнул Свете. Последняя, ещё раз хихикнув, поставила на стол чашку и вышла вслед за Громовым из нашей комнаты.
Всё ясно. Сейчас будут поздравлять.
Я потерла виски кончиками пальцев. Боль разгоралась в них, как большой и жаркий костёр. Начинало тошнить. Когда меня начинало тошнить от головной боли, это означало, что я дошла до грани. Ещё чуть-чуть – и я не смогу работать.
Я встала, решив сделать себе чаю.
В этот момент отворилась дверь, и в кабинет вошёл Громов. Огромный букет ослепительно белых роз выделялся на фоне его чёрного костюма, как выделяется снег на голой земле.
Боль в моей голове взорвалась миллионами колюще-режущих предметов, к горлу подступила тошнота. Я с ужасом смотрела на белые розы, а перед глазами стоял совсем другой букет.
Почти четыре года назад. Два гроба, кладбище, море цветов, сдерживаемые всхлипы со всех сторон, и мерзкий дождик, умывающий моё лицо…
Темнота, пришедшая следом за этим воспоминанием, стала для меня настоящим спасением.
31
Медленно, очень медленно ко мне возвращались чувства. Первым вернулся слух.
– Отойдите! – кричал кто-то. – Не мешайтесь!
Потом я почувствовала, как мне приподнимают голову. Моментально затошнило.
Я распахнула глаза. И первым, что я увидела, был злополучный букет, который валялся неподалёку.
Захрипев, я отодвинулась от человека, сидящего на полу рядом со мной, отвернулась и склонилась над полом, сотрясаясь в сухом рвотном спазме.
– Наташа!!
– Я вызвала скорую, Максим Петрович, – этот голос я узнала. Светочка. А рядом со мной Громов.
Спазм прошёл, и я, облокотившись на пол, прохрипела:
– Букет… уберите его из комнаты…
Топот ног, грохот открываемой двери, чей-то громкий крик…
– Наташа… – Максим Петрович дотронулся до моей руки. – Пожалуйста, позволь мне отнести тебя на диван в мой кабинет. Не нужно сидеть на полу.
Я кивнула, не в силах говорить. Боль по-прежнему пульсировала в висках, но уже не такая режущая, как раньше.
Громов осторожно подхватил меня и легко, как будто я ничего не весила, отнёс на диван. Перед глазами всё расплывалось. И я отвернулась лицом к стене, прячась ото всех, в том числе и от Громова.
Больше мне никто ничего не говорил до самого приезда скорой помощи. Врачи меня ощупали, послушали, посмотрели, и вынесли вердикт.
– Нервное перенапряжение. А головная боль из-за очень низкого давления усугубила общее состояние. Впрочем, если вы хотите, можем госпитализировать и проверить…
– Нет-нет, – поторопилась уверить я врачей, – я в порядке.
Светочка, стоящая рядом с дверью, скептически хмыкнула. Насупленный Громов недовольно сложил руки на груди, но ничего не сказал.
Мне выписали каких-то таблеток, витаминов, наказали больше отдыхать и гулять на свежем воздухе и наконец оставили в покое.
Вместе с врачами ушла и Светочка. Я осталась с Максимом Петровичем наедине. Осознав то, что лежу перед ним на диване, я попыталась встать, но потерпела сокрушительное поражение – голова кружилась так, как будто я только что слезла с карусели.
– Куда ты… – Громов моментально подскочил ко мне и помог улечься обратно. – Ты чего, дурочка? Лежи.
– А…
– Без «а». Попробуй поспать.
Погладив меня по волосам, Громов ушёл к своему рабочему столу. Я же послушно закрыла глаза и почти сразу провалилась в тяжёлый, будто свинцовый, сон.
Проснулась я от холода. Открыв глаза, я обнаружила, что в кабинете темно, как в склепе, и только на фоне открытого окна – чья-то тёмная фигура. Приглядевшись, я узнала Громова.
– Максим Петрович, – позвала я его. – Сколько уже времени?
Он обернулся и быстро подошёл к дивану. Сел рядом и положил руку мне на лоб.
– Тебе не холодно?
Я повела плечами.
– Немного. Но вы не ответили на вопрос…
– Ты хочешь знать, сколько ты проспала? – Громов снял с себя пиджак и накрыл им меня. – Сейчас полседьмого. Я боялся тебя будить.
– Почему?
Несколько секунд Максим Петрович молчал.
– Просто хотел, чтобы ты отдохнула подольше. Ты очень напугала меня сегодня.
Громов встал с дивана, подошёл к своему столу и включил маленькую лампу. Я поморщилась, но зато теперь я видела его лицо. Пусть он сидел спиной к свету, всё же глаза разглядеть я могла.
– Я сама себя напугала, – сказала я, когда он, вернувшись, вновь сел рядом со мной. – Я ни разу в жизни не падала в обморок. Ну, если не считать того дня, когда меня чуть не изнасиловали. Но тогда был какой-то другой обморок…
– Всё бывает впервые, – Максим Петрович улыбнулся. – Даже обмороки.
Он немного помолчал, а затем, взяв меня за руку, тихо спросил:
– Тебе стало лучше?
Я прислушалась к себе.
– Да, намного.
– Хорошо. Я хотел тебя спросить… Тот доктор, который тебя смотрел, сказал, что-то спровоцировало обморок. Ты бы не потеряла сознание, если бы не сильнейшее потрясение. И я хотел бы знать, из-за чего так получилось.
Я вздрогнула всем телом. И от Максима Петровича это не укрылось – он сильнее сжал мою руку.
– Пожалуйста, Наташа, скажи мне. Ты ведь знаешь, что я никогда тебя не обижу. Просто я должен знать, чтобы это больше не повторилось.
Я прикрыла глаза. Признание почему-то далось очень тяжело…
– Я боюсь цветов, – сказала я тихо. – С тех пор, как умерли родители. Вы несли в руках букет, очень похожий на тот, что был на похоронах.
Тут меня вновь затошнило, и я, вырвав руку из ладони Громова, зажала себе рот. Но спазмов больше не было.
Секунду спустя Максим Петрович обнял меня. Просто обнял, очень осторожно, как хрустальную. И тошнота ушла, руки безвольно опустились, не в силах дотронуться до этого человека…
Громов приподнялся и, посмотрев мне в глаза, погладил по щеке.
– Расскажи мне всё, Наташа. Всё, что тебя беспокоит. Расскажи мне всё, как тогда, после ночного клуба. Ты ведь доверяешь мне?
Я кивнула. Но всё, что меня беспокоит, я не рассказывала никому и никогда.
– Я не могу, Максим Петрович, – шепнула я, пытаясь удержать рвущиеся наружу слёзы. Ну зачем он спросил, зачем? Я так старалась не думать…
– Ты сильная девочка, Наташа, – сказал Громов спокойно и вновь взял меня за руку. – Ты сможешь.
И тут меня прорвало, как плотину. Я закрыла глаза и мелко затряслась, чувствуя, как слёзы, хлынувшие из глаз, обжигают мои щёки.
– В тот день, когда погибли мои родители, мы должны были ехать с утра в магазин. А я уже проснулась в отвратительном настроении и портила его всем окружающим. Огрызалась, грубила. Из-за меня родители задержались дома, мама пыталась со мной поговорить. Я уже и не помню, почему тогда была такой, наверное, какая-нибудь глупость по поводу моей первой любви. Мама уговаривала меня не сидеть дома и поехать с ними в магазин, а я… я…
Я задохнулась, всхлипнула и горестно завыла. Громов молча сжал меня в объятиях, и через несколько секунд я продолжила:
– Я сказала маме: «Отстань, никуда я не поеду. Отвяжись от меня. Я хочу быть одна. Каждый человек имеет право на одиночество». Я навсегда запомнила обиду, промелькнувшую у неё в глазах. Мама просто развернулась и ушла, за ней и папа ушёл… Молча. И больше я их не видела!..
Я забилась в объятиях Громова, но он, сжав зубы, схватил мои руки, прижал к дивану и навалился на меня всем корпусом, не давая вырваться. Всё, что я могла – сучить ногами по дивану и вертеть головой…
Столько слёз из меня уже давно не выливалось.
– Понимаете? – я задыхалась, но уже не могла остановиться. – Я сказала, что имею право на одиночество, и я получила это право! Я заслужила его…
– Наташа, – нарочито громко сказал Максим Петрович, – неужели ты думаешь, что твои родители на тебя сердятся за те слова?
– Дело не в этом! – всхлипнула я. – Мне было не четырнадцать лет, Максим Петрович… Пару недель назад мне исполнился двадцать один год! А я вела себя, как капризный подросток. Я была плохой дочерью, я никогда не ценила их и получила то, что хотела… Своё право на одиночество. А больше я ничего не заслуживаю.
Некоторое время мы молчали. Я продолжала плакать, но теперь уже едва слышно, без воя, а Максим Петрович просто смотрел на меня. А потом он сказал:
– Значит, вот почему ты такая.
– Какая?
– Такая. Я всё думал, как же это возможно – столько лет прошло, а ты всё никак не смиришься с гибелью родителей. Теперь я понимаю, почему. Ты винишь себя в том, что произошло. Ты считаешь, что убила их.
Я вздрогнула и вновь затряслась, как лист на ветру.
– Но ты же понимаешь, что это не так…
– Нет! – закричала я. – Максим Петрович, если бы в тот день я не капризничала, как ребёнок, мы бы поехали в магазин раньше и не попали бы под гребаную фуру с пьяным водителем… Или если бы я поехала с ними, то тоже бы погибла, и мне бы не пришлось все эти годы так мучаться!..
Мне наконец удалось вырвать руки из цепкой хватки Громова, и я принялась вытирать щёки, не прекращая говорить.
– А они уехали, обиженные на меня, Максим Петрович. Уехали в никуда и встретили там свою смерть. И у меня даже нет возможности поговорить и извиниться за свою глупость, которая стоила им жизни. Маму с папой хоронили в закрытых гробах, так что я даже на похоронах не видела их лиц… Там ведь толком ничего не осталось, Максим Петрович, удар и взрыв был такой силы, что…
Перед глазами промелькнули воображаемые кадры той аварии – столкновение с фурой, отлетевшая на встречную полосу машина, взрыв, который забрал навсегда тех, кого я так любила…
– А у неё были такие глаза, Максим Петрович. Волшебные глаза. Они светились, представляете? – прошептала я, глотая слёзы. – Удивительным тёплым светом, мне всегда казалось, что я его могу поймать… прикоснуться… А у папы были волшебные руки. Он и рисовал хорошо, и из дерева умел вырезать всякие смешные фигурки… Однажды мне куклу сделал, а мама всё жалела, что сшить платье не сумеет… И тогда папа сам сшил! Представляете?..
И я, закрыв лицо руками, со стоном отвернулась от Максима Петровича. Сквозь пальцы текли слёзы, и было их по-прежнему так много, будто внутри меня растаял айсберг и теперь вытекает наружу…
А Громов обнял меня, не пытаясь развернуть к себе лицом, и прошептал на ухо:
– Если бы я мог забрать твою боль себе…
– Что? – я так удивилась, что даже перестала плакать.
– Я понимаю, что все слова бесполезны, Наташа. Просто чувствую. Всё, что можно, ты уже сама себе давно сказала. Если бы я мог помочь, забрав твою боль себе, я бы сделал это.
– Невозможно. И потом, тогда было бы больно вам.
– Это лучше, чем видеть тебя в таком состоянии и чувствовать, как больно тебе.
И только тогда я вдруг осознала, что лежу на диване вместе с Громовым, он обнимает меня и прижимается ко мне. Словно прочитав эти мысли, Максим Петрович легко поцеловал меня сзади в шею и, осторожно обхватив руками за талию, развернул к себе лицом.
Между нами как будто молния сверкнула. И я, забыв обо всём, целовала его, запустив свои руки ему в волосы и дрожа всем телом, но уже совсем от другого чувства.
Следующие несколько минут мы целовались, как безумные, а потом Громов отстранился, глядя на меня мутными глазами, и прошептал:
– Наташа, ещё пару минут, и я за себя не ручаюсь. Поэтому, если ты не хочешь остаться на ночь на этом диване, вставай, я отвезу тебя домой.
Я улыбнулась. Всё-таки способность не терять голову даже в подобных ситуациях есть не только у меня.
По дороге ко мне домой мы не разговаривали. Громов высадил меня у подъезда и попросил написать ему смс, как дойду до квартиры.
– Не напишешь через пять минут – вернусь, – пригрозил он мне.
Я пообещала отчитаться о доставлении собственного тела домой, потом, поколебавшись, чмокнула Максима Петровича в щёку, от чего он, кажется, слегка прибалдел, и побежала к себе.
Квартира встретила меня привычной тишиной, нарушаемой только мяуканьем Алисы и одиночеством. Тем самым, право на которое я выбивала у родителей, и тем самым, которое уже четыре года было моим проклятьем.
Вот так бездарно прошёл мой двадцать пятый день рождения. Я грустно улыбнулась. Пожалуй, по гадостности этот день рождения переплюнет все предыдущие.
Но, как ни странно, мне стало немного легче. Именно из-за того, что рассказала Максиму Петровичу обо всём этом. Удивительно – ведь больше никто ничего не знал, даже Антон и Аня…
Но как всё-таки хорошо, что он не стал ничего говорить. Я действительно сказала самой себе всё, что могла придумать… Но слова эти не шли дальше ушей, в моём сердце поселилась боль, а в голове – вина за произошедшее.
Если бы можно было повернуть время вспять. Тогда, возможно, в свой двадцать пятый день рождения я бы смогла увидеть мамины глаза и почувствовать крепкие папины объятия.
Но не надо мечтать о несбыточном.
