Текст книги "Тихая пристань (СИ)"

Автор книги: Анна Рогачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Глава 22

Лето пришло не сразу. Оно пробивалось сквозь сырую прохладу мая, как первый росток сквозь плотную корку земли – настойчиво, зелено, неумолимо. На смену грязным проталинам пришла изумрудная щетка молодой травы, а воздух, еще недавно колючий и промозглый, наполнился густым, пьянящим букетом: цветущая черемуха, смолистый сосняк, теплый пар от прогретой за день земли.

Хлев их больше не пах старым навозом и страхом. Арина, с помощью Петьки и вдохновленного Гришки, прорубила в стене маленькое окошко, затянутое бычьим пузырем. Теперь в их жилище падал солнечный зайчик, пляшущий по грубо сколоченному столу и гладивший щеку спящей Машеньки. У порога, в старой кадке, росла герань – Агафья, смягченная и озадаченная стойкостью сестры, принесла отросток «для красоты, а то будто в землянке живете».

Их жизнь обрела новый, летний ритм. Утренний подъем с первыми птицами. Петька, уже почти не мальчик, а подмастерье, уходил с Гришкой на поля – не для заработка (им платили только едой), а для обучения мужской работе и, что важнее, для слухов. Он возвращался загорелый, пахнущий солнцем,, и его отчеты были кратки и точны: «Стража уехала в соседнюю волость. Новых чужих не видели. В кабаке говорят, пан Гаврила к себе в усадьбу какого-то лекаря выписал – будто с страшную болезнь подхватил».

Арина слушала, кивала, и в ее душе, вместе с облегчением, росла тревога. Болезнь пана… Это могло быть совпадением. А могло быть следствием того самого знака на сосне, или действий Лексея, или просто карой за дурную жизнь. Мир был сложен, и причинно-следственные связи в нем напоминали не прямую дорогу, а переплетение корней.

Машенька же расцвела, как тот самый одуванчик у их порога. С куклой Гриши она не расставалась, назвав ее «Сестричкой». Она уже не просто сортировала нитки, а пыталась, насупив лобик, «шить» травинкой на тряпице, подражая матери. И иногда, когда Арина была особенно погружена в работу, ощущая каждое волокно ткани, девочка подходила и молча клала свою маленькую ладонь ей на руку. И странное дело – от этого прикосновения внутреннее напряжение спадало, а игла будто сама находила верный путь. Машенька, сама того не ведая, была живым, теплым щитом для материнской силы, не давая ей сжечь себя изнутри.

Однажды, в один из тех редких, совсем летних дней, когда жар уже висел в воздухе, но еще не давил, они втроем пошли в лес за земляничным листом и первой черемшой. Лес встретил их не враждебной тишиной, а праздничным гомоном: звенели комары, перекликались птицы, шуршали в траве ящерицы. Солнечные пятна, пробиваясь сквозь кружево листвы, танцевали на земле.

Машенька, отпущенная на волю, бежала впереди, разговаривая с «Сестричкой» и указывая на каждый цветок.

– Мама, смотри, кашка! А вон – заячья травка! Петька, не топчи, она же живая!

Петька, с лукошком за спиной, терпеливо обходил указанные сестрой растения, но его взгляд был прикован к верхушкам сосен.

– Мам, – сказал он, остановившись. – Смотри вон на ту, кривую. Гнездо, кажись, ястребиное. Если осенью птенцы будут, можно попробовать… для охоты…

Он говорил о ловчей птице, о чем-то неслыханном для простого крестьянского парня. Но в его голосе звучала не пустая мечта, а расчет. Он мыслил уже не как ребенок, а как хозяин, планирующий будущее.

– Об этом погодя, – улыбнулась Арина, срывая душистый лист смородины. – Сначала – крыша над головой, которая не течет. Потом – соколы.

– А у нас будет своя крыша? – спросила Машенька, подбегая и хватая мать за подол. – Не в хлеву, а настоящая? С окошком на солнышко и лавочкой у двери?

Вопрос висел в воздухе, простой и страшный своей грандиозностью. Своя изба. Свой порог. Не по милости Агафьи, не в качестве беженцев, а как полноправные, отдельные люди.

Арина опустилась на корточки, глядя в сияющие глаза дочери.

– Хочешь свой дом, ласточка?

– Хочу! – Машенька захлопала в ладоши. – Чтобы у меня своя кроватка была! И чтобы Петьке полка для его ножей! А тебе – большой стол, чтобы шить! А на окошке – герань, как у тети Гаши, только наша!

Петька молча слушал, но в его сжатых кулаках читалось напряжение. Он тоже хотел. Он, может быть, хотел этого больше всех – не просто кровати, а крепости. Места, которое будет их и только их, которое он сможет охранять и обустраивать.

– Своя изба… – протянула Арина, глядя сквозь деревья на солнечную поляну. – Это не просто бревна и крыша, детки. Это – труд. Недели и месяцы труда. Нужен лес. Нужны руки. Нужен… надел. Земля, на которой можно ее поставить.

– У тети Гаши земли много, – практично заметил Петька. – За хлевом – пустошь, в крапиве. Никто не пользуется.

– Это земля Степана, ее мужа, – поправила Арина. – И он вернется. Он просто опять на заработки подался.

– А если… если мы ему заплатим? – не сдавался Петька. – Я буду на него работать. Или… или мы найдем клад!

Последнее было сказано с такой детской, отчаянной верой, что Арину пронзило щемящей нежностью. Она обняла обоих, прижав к себе.

– Клад нам не нужен. Нужны руки и голова. И время. Но… – она сделала паузу, глядя на их оживленные лица. – Но если вы оба этого хотите… мы можем начать думать. Как взрослые. Мы можем присмотреть место. Можем потихоньку, по палке, заготавливать дрова – на берегу реки валежник хороший лежит. Можем… могу я брать заказы не только едой, а копейкой. Медной. И мы заведем глиняную кубышку, будем класть туда каждую заработанную копеечку. На гвозди. На коноплю для пеньки. На окошко со стеклом.

Она говорила о неслыханной роскоши – стеклянное окно! Но она говорила не для того, чтобы обмануть. Она рисовала план . Цель. И дети, слушая, замирали, впитывая каждое слово. Их мечта из воздушного замка превращалась в список задач. Это было страшно и захватывающе.

– Я буду лучше работать! – выпалил Петька. – Буду браться за любую работу! И рыбу ловить – продавать!

– А я… я буду ягоды лучше собирать! И курочек заведу! Они яйца будут нести! – включилась Машенька.

В этот миг, на солнечной поляне, пахнущей хвоей и земляникой, они перестали быть беглецами. Они стали семьей с проектом. И этот проект назывался «Дом».

Возвращались они с полными лукошками и с горящими глазами и полными головами планов. Их азарт не укрылся от Агафьи, когда та увидела их за ужином – перешептывающихся, строящих в воздухе стены и расставляющих мебель.

– О чем шепчетесь-то? – спросила она, не без добродушной ухмылки.

– О доме, тетя! – не сдержалась Машенька. – Мы свою избу построим! На пустоши! С окошком!

Агафья замерла с ложкой в руке. Ее улыбка сползла. Она перевела взгляд на Арину.

– Сестра… ты это серьезно?

– Мечтаем, – осторожно сказала Арина. – Пока только мечтаем.

– На пустоши… – Агафья покачала головой. – Земля та… она неудобная. Склон, весной подтапливает. Да и Степан…

– Мы ни на что не претендуем, Гаша, – мягко прервала ее Арина. – Просто… если у человека нет цели, он как лист по воде. А у детей должна быть мечта. Пусть даже далекая.

Агафья вздохнула, что-то пробормотала про «несбыточное» и принялась хлопотать у печи. Но позже, когда дети уснули, она подошла к Арине, которая при свете лучины чинила очередной зипун.

– На пустоши, говоришь… – начала она негромко. – Место и правда не ахти. Но… есть другой вариант. Старая изба, за околицей, у старого Тихона. Он помер прошлой зимой, наследников нет. Сруб стоит, крыша течет, но основа крепкая. Земля вокруг – ничья, общинная. Если управиться до того, как староста ее кому спишет… можно застолбить. По закону – если поставишь избу на общинной земле и проживешь год, она твоя.

Арина подняла глаза от работы. В глазах Агафьи не было прежнего страха. Была сложная смесь зависти, восхищения и какой-то усталой солидарности.

– Ты почему говоришь?

– Потому что выжила, – просто сказала Агафья. – Ты и дети. Не сломались. И… и я вижу, как Петька на тебя глядит. Как мужчина. Он уже не ребенок. Ему нужна своя земля. Хоть клочок. А Машеньке – своя скамейка у двери. – Она помолчала. – Я не помогу деньгами. Их нет. Но могу сказать, как подойти к старосте. И… у меня есть старые, еще материны полотенца, домотканые. Хорошая холстина. На занавеси, на половички сойдут.

Это был огромный дар. Не материальный, а стратегический и человеческий.

– Спасибо, сестра, – выдохнула Арина.

– Не за что, – Агафья махнула рукой и ушла в темноту, но ее плечи казались менее ссутуленными.

На следующий день, отправив Петьку с Гришкой на поля с особым заданием «между делом осмотреть старый дом Тихона», Арина взяла Машеньку и пошла в село. Не за заказами. Она шла с конкретной целью – поговорить со старостой, Федотом Митричем.

Федот был не злым, но осторожным, как старый барсук. Он помнил и про пана Гаврилу, и про «историю с ведьмой», которую, к счастью, удалось замять. Он принял Арину в своей избе, заставленной неуклюжими лавками и пахнущей овчиной и луком.

– Чего надо, Арина? – спросил он, не предлагая сесть.

– Земли, Федот Митрич, – прямо сказала она. – Клочок. Под избу. Детям нужен свой угол.

Староста хмыкнул.

– Где ж я тебе землю возьму? Вся поделена. Да и ты… ты ведь не здешняя. Пришлая.

– Пришлая, да оседлая, – парировала Арина. – Дети мои здесь растут. Я плачу подати (она платила символически, через работу, но платила). Работу делаю для всей округи. А земля… есть старый дом Тихона. Сруб гниет. Земля вокруг пустует.

– Общинная земля, – насторожился староста. – Не дам я ее тебе просто так. Сход собирать надо…

– А если я не прошу просто так? – Арина положила на стол небольшой, тщательно завернутый сверток. Развернула. Там лежала рубаха из тонкого, крепкого полотна – не новая, но выстиранная до белизны и вышитая по вороту и манжетам тем самым, простым и пронзительным узором, что помнил Род. – Это тебе, Федот Митрич. Не взятка. Благодарность. За то, что приютила меня округа. И… просьба. Дайте мне год. Год, чтобы поставить на том месте избенку. Если поставлю, если обживусь – значит, Бог так судил, и земля сама меня притянула. Если нет… сруб ваш. И рубаха – просто рубаха.

Она не просила. Она предлагала сделку с высшими силами и с его, старосты, совестью. Федот смотрел на рубаху. Он был суеверен. Узор его завораживал и пугал одновременно. А главное – предложение было безвыходно мудрым. Если она не справится – община получит готовый, пусть и небольшой дом. Если справится… ну, что ж, значит, такова воля. А пану Гавриле можно будет доложить, что пустующую землю прибрала к рукам работящая вдова, укрепив тем самым хозяйство, а не разбазаривая.

– Год… – пробурчал он, поглаживая рубаху. – Это ты, Арина, хитро. Ладно. Будь по-твоему. Но чтоб без шуму! И чтоб подати исправно! И… – он понизил голос, – … чтоб никаких там твоих «особенных» делов на той земле не было. Шей себе, чини. А больше ни-ни. Поняла?

– Поняла, – кивнула Арина, и в душе ее зажглась первая, крошечная победоносная искра. – Шить – это все, что я умею. Шить и вязать.

Когда она вышла от старосты, Машенька, ждавшая ее на завалинке, увидела в ее глазах то, чего не видела никогда – не холодную решимость, не усталую мудрость, а радость. Чистую, почти детскую.

– Мама? У нас будет?

– Будет, солнышко, – Арина взяла дочь на руки, несмотря на ее тяжесть. – Будет нам угол. Наш. Теперь – бежим домой, Петьке новость сказать!

И они почти бежали по пыльной сельской дороге, мимо огородов, мимо удивленных взглядов соседок, и Арина, сжимая маленькую руку дочери, чувствовала, как по ее жилам бежит не кровь, а тот самый летний, живительный сок, что поднимается от корней к вершинам деревьев. У них появился шанс. Не подарок судьбы, а заработанное право. И это право нужно было теперь отстоять.

Вечером, когда Петька, запыленный и уставший, но с горящими глазами, подтвердил: «Сруб крепкий! Крышу перекрыть, полы настелить – и жить можно!», они сидели втроем у открытой двери хлева. В руках у Арины была та самая глиняная кубышка, принесенная Агафьей «для начала». Она была пуста. Но она существовала.

– Вот, – торжественно сказала Арина, поставив кубышку на стол между ними. – Наш первый кирпич. Завтра в нее пойдет первая копейка. А потом – еще. И еще. И мы будем их откладывать. На гвозди. На коноплю. А потом… потом мы начнем новую жизнь.

Они сидели, смотря на простой глиняный горшок, как на величайшее сокровище. За окном густели летние сумерки, запевали сверчки, и пахло дымком от соседских печей – запахом мира, покоя и дома, которого у них еще не было, но который уже начал жить в их сердцах, в их общих мечтах, в звоне первой, еще не заработанной, медной копейки на дне глиняной кубышки.

Глава 23

Получить разрешение у старосты оказалось проще, чем договориться с бревном. Первое же бревно, которое они с Петькой попытались вытащить из покосившегося дома старого Тихона, продемонстрировало железобетонную волю к существованию. Оно не просто лежало – оно вросло. Вросло в землю, в крапиву, в саму идею разрушения.

Петька, вспотевший и разъяренный, бил по нему обухом топора, как будто это был закованный в латы враг.

– Да отпусти ты нас, деревяшка проклятая! – шипел он.

– Петр, – спокойно сказала Арина, наблюдая за этой битвой, прислонившись к здоровенному бревну. – Ты с кем воюешь? С деревом или с упрямством покойного Тихона, который, видно, тоже был мужчина с характером?

– Оно не двигается!

– Потому что ты ему приказываешь. А с деревом нужно договариваться. Оно же жило. Дышало. Подожди.

Она подошла, отодвинула сына и положила ладонь на шершавую, потрескавшуюся кору. Закрыла глаза. Не для магии. Для тактики. Она представила себе это бревно не как препятствие, а как… союзника. Оно устало лежать под гнилой крышей. Оно хочет снова стать частью дома, где будет тепло и будут смеяться дети. Она мысленно сказала ему это. Потом открыла глаза и деловито заметила:

– А вон, гляди, с той стороны трухлявый клин торчит. Его выбить – и бревно само покатится, будто обрадовалось.

Так и вышло. Когда Петька выбил трухлявый клин, бревно с облегченным вздохом (или это скрипнула соседняя балка?) отделилось от сруба и покорно легло на подготовленные катки. Первая победа. Материальная и философская.

Стройка их будущей избы стала лучшим прикрытием и тренировкой. Кто будет подозревать в ведьме или беглянке женщину, день за днем покрывающуюся строительной пылью, спорящую с подростком о том, как лучше стесать паз, и сходящую с ума оттого, что все бревна оказываются разной толщины? Это была настолько обыденная, настолько нормальная́человеческая деятельность, что даже самый подозрительный ум должен был расслабиться.

К ним, конечно, приходили смотреть. Сначала из чистого любопытства. Бабы качали головами: «Вона, одиночка с дитём избу рушить вздумала. Без мужика-то!». Но Арина действовала по плану. Она не отмалчивалась, а наоборот – заводила разговоры. Жаловалась на те самые бревна. Просила совета, как лучше конопатить щели. И незаметно, в виде платы за совет, предлагала свои услуги: «Ой, Марья, спасибо, что подсказала! Да я тебе за это рукавицы новые свяжу, у меня шерсть завалялась».

Так, бревно за бревном, они не только разбирали баню, но и встраивались в местную экономику взаимопомощи. Петька, чьи растущие мускулы и смекалка стали легендой, получил предложение помочь перекрыть крышу соседу – в обмен на несколько старых, но целых гвоздей и полдня работы его лошади для перевозки самых тяжелых плах.

Однажды на стройплощадку (а именно так Арина мысленно называла этот клочок земли) пожаловал неожиданный гость – дед Архип, древний, как холм, плотник, который, как все думали, уже ничего не видит и только бурчит себе под нос у церковной паперти. Он пришел, опираясь на клюку, и долго молча наблюдал, как Петька, язык на сторону, вырубает чашу в очередном бревне.

– Мальчонка, – проскрипел дед наконец. – Ты чашу-то рубишь, как будто мясо в горшке режешь. Дерево не мясо. У него волокно. Его вдоль волокна вести надо, ласково. Давай сюда топор.

Петька, покраснев, подал. Дед Архип, чьи руки тряслись, взял топор, и произошло чудо. Дрожь исчезла. Топор в его руках стал продолжением воли. Несколько точных, легких ударов – и идеальная чаша готова.

– Вот так, – сказал дед, возвращая топор. – Умная работа силы не требует. Глупая – потратит все, а толку ноль.

И с тех пор он стал их негласным консультантом. Каждый день он приходил, садился на одно и то же бревно, бурчал, критиковал, но всегда давал бесценный совет. Арина платила ему горячей похлебкой и… вниманием. Она слушала его бесконечные рассказы о том, как сто лет назад ставили дома без единого гвоздя. И в этих рассказах была не просто ностальгия, а свод законов, по которым жил деревянный мир.

– Ты, бабенка, странная, – как-то сказал он ей, причмокивая пустыми деснами над тарелкой. – Руки у тебя тонкие, а в глазах – упрямство бревна хорошего. И слушаешь ты меня не из вежливости, а будто в умную книгу глядишь.

– Умная книга, дедушка, – улыбнулась Арина. – Только буквы в ней – сучки да слои.

Он фыркнул, но было видно, что польщен.

Тем временем, их глиняная кубышка начала потихоньку тяжелеть. Не только от медяков за шитье. Однажды к Арине пришла жена старосты с просьбой – перешить поношенную, но дорогую городскую шаль на две хороших косынки для дочерей. Арина сделала это так искусно, что шов был практически невидим, а края обшила тончайшим кружевным узелком, которому научилась, разглядывая старые работы в доме попадьи. В уплату она, скрепя сердце, попросила не еду, а двадцать копеек серебром. И получила.

– Стратегический резерв, – объяснила она детям, опуская монеты в кубышку под их восхищенными взглядами. – На черный день. Или на стекло для окошка. Одно дело – мечтать, другое – иметь план «Б», припрятанный в глиняном горшке под половицей.

Но мир за пределами их стройки не дремал. Слухи, которые приносил Петька, становились тревожнее. Пан Гаврила, оказывается, не просто болел. Он метался. То объявлял новые поблажки, то, наоборот, ужесточал требования. По селу прокатился слух, что он написал донос в губернию на самого себя (вернее, на мнимых врагов, которые его «околдовали»). Это был признак отчаяния и паранойи. Опасно.

– Он ищет виноватого, – мрачно сказала Арина Агафье. – И пока не нашел Лексея и не поймал меня, будет хвататься за любого. Нужно, чтобы наша стройка стала самым скучным, самым неинтересным событием в округе.

И она придумала ход. Когда к ним приходили любопытные, она начинала жаловаться. Не на судьбу, а на бытовые трудности. С упоением и красочными деталями.

– Ой, Матрена, и не спрашивай! Это бревно-то вон, третье от угла, – оно, представь, на полвершка короче! Пришлось клин из березы вырезать, вся работа встала! Да я, кажись, все пальцы себе исцарапала! Ну, как твой Федя, подагра не мучает?

Она говорила о стройке так, как другие говорят о ревматизме или неурожае капусты, – как о неизбежной, утомительной напасти. И это работало! К ней начинали относиться не как к загадочной беглянке, а как к своей, несчастной Арине, которой «не повезло с мужем, а теперь еще и с бревнами». Ее история обрастала такими житейскими, такими скучными подробностями, что любой сыщик уснул бы на третьей минуте расспросов.

Однажды, уже ближе к вечеру, когда они с Петькой отмечали, что наконец-то выровняли первый венец будущего дома, к ним подошел Гришка. Лицо у него было серьезное.

– Тетя Арина, – сказал он. – В кабаке те двое… они уехали. Вчера.

– Ура! – выдохнул Петька.

– Не совсем, – покачал головой Гришка. – Я подслушал, как они с хозяином говорили. Один, в очках, говорил: «Объект, видимо, переместился или залег глубоко. Докладывать будем, что след ушел в сторону губернского города. А здесь… здесь просто деревня. Ничего примечательного».

Арина почувствовала, как камень с души катится, но застревает на полпути.

– А второй? Тот, что молчал?

– Тот… тот наливал себе вина, смотрел в окно на нашу улицу, и сказал одну фразу, – Гришка нахмурился, стараясь вспомнить дословно. – Сказал: «Тишь да гладь. Слишком уж гладь. Как на болоте перед грозой».

И он уехал, ни на кого не глядя.

Это была не победа. Это было перемирие. Они решили, что здесь пусто. Но тот, молчаливый, почувствовал неестественность этого покоя. Он ушел, но оставил за собой дверь приоткрытой. Для возможного возвращения.

– Значит, – сказала Арина, глядя на их первый, кривоватый, но бесконечно дорогой венец избы, – наша тишь должна быть не как на болоте, а как… как в хорошем, прочном амбаре. Полном зерна. Обыденная, здоровая, скучная тишь. Продолжаем работу, господа строители. У нас план: к первым заморозкам – под крышу. И чтобы наша изба была настолько обычной, настолько правильной, что даже призраку не пришло бы в голову в ней поселиться.

Она взяла в руки топор, чтобы помочь Петьке подогнать следующее бревно. Солнце клонилось к закату, окрашивая их стройплощадку в золотой цвет. Было тяжело. Было страшно. Но было и смешно. Потому что вся эта грандиозная стратегия выживания, вся эта игра в кошки-мышки с таинственными силами, упиралась в простую, дурацкую проблему: как сделать так, чтобы бревно с хитрым сучком легло в паз, не перекосив всю стену.

Арина поймала себя на том, что улыбается. Улыбается, стоя по колено в щепках, с мозолью на ладони и с тайной, способной привлечь внимание могущественных врагов. В этой абсурдности была своя, железная логика. Жизнь, в конечном счете, состояла не из великих битв, а из умения правильно рубить чаши и вовремя отвлекать любопытных соседок разговорами о подагре. И этому, как выяснилось, тоже нужно было учиться. Методично, терпеливо, бревно за бревном.