Текст книги "Тихая пристань (СИ)"

Автор книги: Анна Рогачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Тихая пристань
Анна Рогачева

Пролог

«Меня не магия спасла, а умение вязать узлы, сушить травы и считать не только монеты, но и каждый свой шаг. В мире, где нет чудес, самое большое чудо – это руки, что умеют превращать боль в надежду.»

– Запись на полях прялки

Жизнь, как долгий летний день, клонилась к вечеру. Солнце, что когда-то палило знойно и безжалостно, светило теперь ровным, золотистым светом, готовясь коснуться линии горизонта. Анна Ивановна – а именно так ее звали в той, первой жизни – ощущала это всем своим существом. Не боль, не страх, а тихую, почти осязаемую усталость, похожую на ту, что наступает после долгой и честно проделанной работы в поле.

Она лежала на своей кровати, под легким ситцевым одеялом, и сквозь приоткрытое окно доносился запах влажной земли после дождя и пение скворцов. Ее ладони, исчерченные прожилками, как карта всей ее долгой дороги, покоились на одеяле спокойно. В них уже не было былой силы, что ворочала мешки с зерном, но они помнили каждое движение, каждый стежок, каждое прикосновение.

Перед ее внутренним взором проплывали картины, нестройные, как кадры старой киноленты, но оттого не менее яркие. Голодное, холодное детство, опаленное войной. Спасительная горечь лебеды во рту, сладость первой украдкой сорванной морковки с колхозного поля. Потом – юность, отлитая в суровый гранит послевоенного восстановления. Работа до седьмого пота, когда ноги подкашивались от усталости, а руки сами тянулись к тому, чтобы сделать еще хоть что-то, выкроить, смастерить, сохранить.

Юность… Это слово отзывалось в ней не беззаботной легкостью, а звоном натянутой струны – напряженной, готовой сорваться в отчаянный крик или, напротив, зазвенеть победной мелодией. Это была пора, когда жизнь учила ее с суровой, почти жестокой прямотой.

Первой и самой главной учительницей была бабушка, Матрёна. Руки ее, казалось, знали всё. Они не гладили по голове, не ласкали. Они работали. И в этой работе был главный завет.

«Запомни, Аннушка, – говорила бабушка, вкладывая в ее пальцы веретено, – Бог тебя не прокормит. Прокормят вот эти руки. Умение – оно не сгорит, не сгниёт, его не отнимут. Оно, как соль за пазухой, сбережёт тебя в любой путь».

Бабушка учила ее не ремеслам, а языку вещей. Как отличить крапиву, годную на холстину, от той, что лишь жжется. Как из золы и бараньего сала родится мыло, от которого кожа дышит. Как вязать так, чтобы шов не расходился под нагрузкой, и плести кружево, чтобы в его дырочках застревали взгляды мужчин.

Первое свое платье Анна сшила в четырнадцать. Это был подарок судьбы – кто-то выбросил на свалку мешок из-за муки, но не простой, а из редкого, крепкого ситца в мелкий голубой цветочек. Она отмыла его в реке, выгладила горячим камнем, и бабушка, кряхтя, разлиновала кусок углем на земле, как выкройку. Иглой служила распрямленная и заточенная рыболовная крючка, нитками – распущенные старые чулки. Она шила ночами, при свете лучины, колола пальцы до крови, но когда надела готовое платье – оно сидело на ее худенькой фигуре как влитое. В тот день она впервые почувствовала себя не добытчицей пропитания, а девушкой. Красивой. И это чувство было таким же острым и необходимым, как хлеб.

Потом был колхоз. Работала она наравне со взрослыми, а то и за двоих. Тяжело? Не то слово. Руки не разгибались, спина горела огнем. Но ее цепкий ум и здесь искал и находил опору. Она научилась не просто выполнять, а понимать работу. Видела, как ветер сносит семена, и предлагала менять направление засева. Заметила, что на том склоне, где тает снег, урожай скуднее, и носила туда золу из печки. Ее не всегда слушали, но стали уважать. «Головастая», – говорили о ней. И она вела учет снопам в уме, подсчитывая, хватит ли их семье до весны. Это была ее первая, незримая бухгалтерия.

И однажды пришла бумага – вызов в город, в сельскохозяйственный техникум. Комсомольская путёвка. Слезы матери, гордость отца, испуганный восторг в своей груди. Город встретил ее не огнями, а столичным безразличием и новыми видами голода. Вместо денег, которых у нее самой было в обрез, она привозила самое настоящее богатство – тяжелые мешки с овощами, банки с хрустящими соленьями, тугие узелки с крупой. Всё, что могло спасти от голода давал её щедрый, неустанно трудившийся огород. Это спасало в первое время, но до каникул еды никогда не хватало. Общежитие, где в комнате набивалось по десять человек, и тишина после отбоя нарушалась ворчанием пустых желудков.

И тут спасли ее бабушкины уроки. Она увидела, как городские модницы гоняются за красивыми воротничками и манжетами. И ее руки, привыкшие к косам и граблям, взялись за крючок и иголку. Она стала вязать. Ажурные снежинки воротничков, невесомые кружевные цветы для платочков. Училась по старым журналам в библиотеке, но вкладывала в работу ту деревенскую основательность, от которой вещи казались не просто красивыми, а вечными.

Она не кричала о своем товаре. Стыдливо показывала его сокурсницам. И скоро к ней выстроилась очередь. Платили кто копейкой, кто куском пирога, кто билетом в кино. Это были ее первые, честно заработанные городские деньги. На них она купила себе настоящие нитки, тонкую бритую иглу и самый дешевый, но свой, отрез ткани на платье. Она шила его, уже не на земле, а на подоконнике общежития, и каждый стежок был не просто соединением двух кромок, а кирпичиком в фундаменте ее новой, самостоятельной жизни.

Эти годы выковали из хрупкой девушки стальной стержень, обернутый мягкой, но несгибаемой волей. Она научилась не выживать, а жить, находя опору в самых простых вещах: в земле, что кормит, в нитке, что связывает, и в собственном упорном, не знающем сомнений разуме.

Это случилось в ту странную, переломную пору, когда зима уже сдавала свои позиции, но весна еще не решалась вступить в полные права. Воздух был резким, колючим, но в нем уже угадывалась влажная свежесть оттаявшей земли. Анна шла по грязной, раскисшей дороге от райкома, куда ее послали с отчетами совхоза. Усталость была приятной, деловой – задание выполнила четко, начальник остался доволен. Она даже позволила себе потратить несколько заработанных на вязании копеек на маленький, душистый пряник, заветно лежавший в кармане пальто.

И вот, на самом трудном участке пути, где колеи телег превратились в непролазную кашу, ее внимание привлек приглушенный, жалобный звук. Из-под мостков у ручья, на которых оттаивал лед, доносился тонкий писк. Она наклонилась и увидела его – промокшего, дрожащего щенка, рыжего, с белой грудкой, безнадежно увязшего в грязи.

Все ее практичное, выстраданное голодом естество должно было бы подсказать: пройти мимо. Лишний рот. Хлопоты. Но что-то дрогнуло внутри, та самая неистребимая мягкость, которую она прятала под суровой целесообразностью. Она, не раздумывая, скинула грубые рабочие рукавицы и, подоткнув полушубок, полезла в ледяную жижу.

В этот самый момент на дороге появился он.

Сначала она услышала мерный, уверенный стук копыт. Затем увидела всадника на гнедом коне. Не местный парень, не председатель – офицер. Молодой, в добротной шинели, с портупеей. Он осадил коня и смотрел на нее сверху: на девушку, по колено в грязи, с озабоченным и сердитым лицом, вытаскивающую из холодной жижи жалкое рыжее существо.

Стыд ударил в лицо жаром. Она представила, как выглядит со стороны: чумазая, в забрызганном грязью полушубке.

– Нужна помощь? – голос у него был негромкий, но какой-то очень ясный, прорезающий сырой воздух, как клинок.

– Справлюсь, – буркнула она, натужно вытягивая щенка, который тут же начал отчаянно вырываться, обдавая ее брызгами.

Офицер, не говоря ни слова, легко спрыгнул с седла, привязал коня к придорожной березе и, не боясь испачкать начищенные сапоги, шагнул к ней. Он не стал отталкивать ее, не взял инициативу на себя. Он просто встал рядом, на более твердый участок, и протянул руки.

– Давайте вместе. Я возьму, а вы выберетесь.

Их взгляды встретились. Впервые она разглядела его лицо: не классически красивое, но сильное, с твердым подбородком и спокойными, светлыми глазами. В них не было насмешки, не было снисхождения. Было понимание и решимость.

Она, нехотя, передала ему барахтающийся мокрый комочек. Его руки, большие и уверенные, приняли щенка бережно, но крепко. Анна выбралась на дорогу, отряхиваясь, чувствуя себя совершенной дурой.

– Спасибо, – пробормотала она, глядя на свои грязные сапоги.

– Это вам спасибо, – он сказал это серьезно, глядя на щенка, который, почувствовав тепло, перестал дрожать и тыкался носом в его шинель. – Не каждый на такое пойдет. Хорошее сердце.

Она промолчала, не зная, что ответить на такую прямоту. Достала из кармана платок – чистый, вышитый своим же руками мелким крестиком – и протянула ему. Вытереть руки.

Он взял платок, и его пальцы на миг коснулись ее пальцев. Холодных, грубых от работы. И почему-то именно это мимолетное прикосновение заставило ее сердце екнуть и забиться с безумной силой. Он медленно, тщательно вытер руки, разглядывая вышивку.

– Красивая работа, – заметил он и вернул платок. Их взгляды снова встретились, и на этот раз в его глазах промелькнуло что-то теплое, почти улыбка. – Меня Александром зовут. Александр Петров.

– Анна, – выдохнула она.

Он стоял, держа щенка, который уже начал весело покусывать его за пряжку портупеи. Она стояла перед ним, чумазая, с растрепанными волосами, сжимая в руке скомканный платок, и весь мир вокруг вдруг замер. Пропали и грязь, и холод, и усталость. Было только его спокойное, сильное присутствие, его прямой взгляд и щемящее чувство, рожденное где-то глубоко внутри, – чувство, что что-то важное, неотвратимое и прекрасное только что вошло в ее жизнь.

– Вам куда? – спросил он, прерывая затянувшуюся паузу. – Могу подвезти.

– Нет! – слишком резко вырвалось у нее. – Я… я пешком. Недалеко.

Он кивнул, не настаивая.

– Тогда счастливого пути, Анна. И… берегите свое доброе сердце.

Он легко вскочил в седло, бережно устроив свернувшегося калачиком щенка за пазухой шинели. Кивнул ей на прощание и тронул коня. Она смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом, и лишь тогда почувствовала, как дрожат ее колени и как бешено стучит сердце. В кармане пальто она разжала пальцы и увидела, что душистый пряник превратился в крошево.

Она не расстроилась. Вкус этого дня был гораздо слаще. И она уже знала, пусть и не признаваясь в этом даже самой себе, что это была не последняя их встреча. Это было только начало.

Их встречи не были частыми. Его служба бросала то в один гарнизон, то в другой. Но те редкие, выстраданные дни и часы стали для Анны тем самым золотым фондом, на который она будет жить всю оставшуюся жизнь.

Он приезжал нежданно, посылая весточку всего за день-два. И мир переворачивался. Стук в дверь, и на пороге – он, в шинели, с сумкой через плечо, а в глазах – та самая, первая улыбка. И тот самый рыжий щенок, уже подросший, по кличке Рыжик, всегда встречал его радостным лаем, помнил своего спасителя.

Они гуляли по еще голым проселкам, говорили обо всем. Он рассказывал о службе, о людях, которых встречал. Она – о своем техникуме, о бухгалтерских отчетах, которые вела для совхоза, о хитростях огородничества. Он слушал ее не как развлечение, а как равную, вникая, задавая вопросы. Он был первым человеком, который увидел в ней не просто трудолюбивую девушку с тяжелой судьбой, а личность. Ум, волю, душу.

Предложение он сделал на берегу той самой речки, у полуразрушенного мостка, где когда-то встретил ее, по колено в грязи. Никаких колец на тот момент не было. Просто взял ее руки – уже не такие огрубевшие, но все еще рабочих – в свои и сказал просто и ясно, как тогда предложил помощь:

– Анна. Моя жизнь – армия. Она будет непростой. Переезды, тревоги. Но я не могу представить ее без тебя. Будь моей женой.

Она смотрела на него, на его честные глаза, и в ее душе не было ни тени сомнения. Это была не юношеская страсть, а глубокое, спокойное и безоговорочное решение.

– Да, – ответила она. И этого одного слова было достаточно.

Свадьба была скромной, по-военному четкой. Расписались в сельсовете, накрыли стол дома. Из гостей – ближайшие родственники да несколько его сослуживцев. Но счастья в тот день было столько, что оно, казалось, разлилось по всему дому, заставляя сиять даже самые затертые углы.

А потом началась их общая жизнь. Та самая, с переездами, о которой он предупреждал. Но она стала для Анны не испытанием, а величайшим счастьем. Она была его «тылом». Обустраивала наскоро снятые квартиры, превращая их в уютные гнезда с помощью своих рук – вышитых занавесок, связанных салфеток, горшков с геранью на подоконнике. Она научилась печь хлеб, который обожал Александр, и варить борщ по его любимому рецепту.

Их любовь не была страстной и бурной. Она была глубокой, как корни старого дуба. Это была любовь-партнерство, любовь-уважение. Он гордился ею, ее умом, ее стойкостью. На полках в их доме рядом с его военными учебниками стояли ее конспекты и бухгалтерские справочники.

А потом пришли дети. Первенец, сын, крепкий и серьезный. Затем дочь, шустрая и смешливая. И много лет спустя – еще один сын, нежданная радость. Каждого она рожала в новой точке на карте, и каждый раз Александр, уже майор, а затем и подполковник, держал ее руку, и в его глазах был тот же трепет, что и в день их первой встречи у ручья.

Они растили их вместе. Он – строгий и справедливый, учил сыновей чести и отваге. Она – терпеливая и мудрая, учила дочь своему ремеслу, а всех троих – той самой науке выживания, что превращалась в искусство жить достойно. Их дом был полон смеха, запаха домашнего хлеба и ощущения нерушимой безопасности.

Время текло. Александр вышел в отставку. Они наконец-то осели в своем доме, посадили большой огород, который стал для них не средством выживания, а источником радости. Он с гордостью носил свитера, связанные ее руками, а вечерами они сидели на крылечке, держась за руки, и вспоминали свою дорогу – и грязь на ней, и солнечные дни.

Потом пришли внуки. И ее сердце, вместившее любовь к мужу и детям, расширилось еще больше. Она нянчила их, пела им те же колыбельные, что и их родителям, учила их лепить из теста и сажать первую морковку. И снова в доме зазвучали детские голоса, и снова Александр, уже седой, но все такой же прямой, катал на плече малышей, как когда-то своих сыновей.

Он ушел первым. Сказалось старое ранение. Она держала его руку до самого конца, и он смотрел на нее тем же ясным, спокойным взглядом, говоря без слов то самое «спасибо» за всю их жизнь.

И вот теперь, заканчивая свой путь, Анна вспоминала это не с горькой печалью, а с чувством глубокой, исполненной благодарности. Они прожили большую, трудную и прекрасную жизнь. Он был ее скалой, ее защитой, ее главной и единственной любовью. А она была его домом. Тем, ради чего он сражался и трудился.

Воспоминание об Александре было не болью утраты, а светом, что согревал ее все эти годы без него. Это было счастье. Настоящее, выстраданное, прочное, как гранит. И она знала, что если там, за гранью, что-то есть, то он ждет ее. С тем самым рыжим щенком у ног и той самой, первой улыбкой в глазах.

Финал был тихим и осязаемым. Анна Ивановна чувствовала, как жизнь, словно нить в ее руках, истончается, становится почти невесомой. Последнее, что она видела, – это лицо дочери, склонившееся над ней, влажное от слез, но улыбающееся. Последнее, что слышала, – далекий, как эхо, смех внука из-за двери. В ее угасающем сознании всплыл образ Александра – молодым, в той самой шинели, с тем самым ясным взглядом. Он протягивал ей руку.

«Иду, мой любимый», – подумала она, и это была не печаль, а ожидание долгожданной встречи.

Первым пришло ощущение боли. Не той, старческой, ломотой-усталостью, что была ей знакома, а острой, рвущей, живой. Она горела в боку с каждым вдохом, пульсировала в висках, стреляла в сломанных рёбрах. Все тело было одним сплошным синяком.

Она лежала лицом вверх, и над ней проплывали клубы черного дыма. Нет, не дыма. Это был потолок, закопченный до черноты, из грубых, неровных балок. Свет тускло мигал где-то сбоку – не лампочка, не ее любимая настольная лампа под абажуром, а чадящий огонек масляной плошки, отбрасывающий на стены пляшущие, уродливые тени.

«Где?.. Больница? Пожар?..»

Она попыталась пошевелить рукой, чтобы дотянуться до лица, и ее пронзила сухая, электрическая молния в плече. Сдержанный стон вырвался из пересохшего горла. Звук был чужим, молодым и одновременно изувеченным хрипотой.

И тут ее слух, заложенный до этого свистом пустоты, прорвался. Она услышала плач. Тонкий, беспрерывный, как писк захлебнувшегося зверька. И другой звук – прерывистое, испуганное дыхание совсем рядом.

Она с неимоверным усилием, скрипя каждым позвонком, повернула голову на бок. Колючая солома матраса впилась в щеку.

В полумраке, в углу, на голых половицах, сидели двое детей. Маленькая девочка, лет трех, вся вздрагивающая, уткнулась лицом в колени старшего мальчика. Он, может быть шести лет, с неестественно взрослыми, огромными глазами на исхудавшем лице, обнимал ее одной рукой, а второй, сжатой в кулак, прижимал к груди. Его глаза были прикованы к ней, Анне. В них был не детский испуг, а животный, первобытный ужас. И… ожидание. Ожидание очередного удара.

«Чьи дети?.. Что они тут делают? Почему они так смотрят?»

Мысли путались, голова была ватной. Она попыталась отыскать в памяти последнее яркое воспоминание. Лицо дочери. Тепло руки внука. Тишина. Покой.

Этому воспоминанию на смену, как нож в живот, вонзилось другое. Пьяное, багровое лицо незнакомого мужчины. Заскорузлая лапища, сжимающая кнут. Замах. Свист в воздухе. Невыносимая боль в спине. И ее собственный, не ее голос, кричащий: «Простите, детки, простите!»

Она зажмурилась, пытаясь отогнать кошмар. Но он не уходил. Он накатывал, наливался плотностью, запахами – вонью дешевого самогона, потом, страхом. В ушах зазвенело. Комната поплыла, и в этом качающемся мире, как кинокадры, промелькнули обрывки чужой жизни.

Имя – Арина. Муж – Иван, староста. Дети – Петрик, Машенька. Он бьет. Всегда бьет. А сегодня… сегодня, кажется, убил.

Осознание пришло не как озарение, а как падение в ледяную прорубь. Оно заполнило ее всего, вытеснив воздух, выцарапав изнутри последние следы Анны Ивановны.

Она была не в больнице. Она была в аду. В чужом теле. В мире, где закон – кулак пьяного самодура. А эти испуганные дети – теперь ее дети.

«Нет, – захлебнулась она мысленно. – Нет, не может быть. Я уже прошла свой путь. Я заслужила покой!»

Она снова посмотрела на мальчика – Петрика. Он неотрывно смотрел на нее, и в его глазах, помимо ужаса, читался немой вопрос: «Ты жива?»

И тут маленькая Машенька, услышав ее хриплое дыхание, подняла заплаканное личико. Ее губки дрогнули, и она прошептала, заливаясь новыми слезами:

– Мама… Мамочка, боюсь…

Это слово, сказанное этим дрожащим голоском, это «мамочка», обращенное к ней, сломало что-то внутри. Восемьдесят семь лет жизни, три собственных ребенка, внуки, правнуки – все это спрессовалось в один могучий, неистребимый материнский инстинкт. Он был сильнее боли, сильнее ужаса, сильнее отчаяния.

Она – Анна. Но она и Арина.

С нечеловеческим усилием, ломая сопротивление своего избитого тела, она оторвала голову от соломы и оперлась на локоть. Каждый мускул кричал в протесте. Горло пересохло, губы потрескались.

– Петр… – выдавила она, и голос звучал чуждо, но в интонации была та стальная твердость, что командовала целым совхозом. – Воды.

Мальчик замер, не веря своим ушам. Он слышал не плач, не мольбы, а приказ.

– Мам?.. – его голосок дрогнул.

– Воды, – повторила она, и ее взгляд, прямой и ясный, несмотря на боль, встретился с его взглядом. – И подними сестру. Сажусь.

Она сделала следующее движение, чтобы приподняться, и мир на мгновение потемнел. Но она не позволила себе отключиться. Рука сама потянулась к детям – не для того, чтобы искать опору, а для того, чтобы дать ее.

И в этот миг, глядя на свою тонкую руку, на впавший живот под рваной рубахой, она окончательно поняла. Ее прежняя жизнь, тихая и достойная, закончилась. Ее похоронили в другом мире. Здесь, в этой вонючей, темной избе, на соломенном матрасе, пропитанном болью и страхом, родилась новая женщина. Не Арина-жертва, и не Анна-пенсионерка. А Защитница. Та, кому предстоит вытащить себя и этих детей из ада. И для этого у нее есть только одно оружие – несгибаемая воля и мудрость, купленная ценой долгой жизни.

Боль была не врагом. Боль была напоминанием. Напоминанием о том, что она жива. И пока она жива – она будет бороться.