Текст книги "Тихая пристань (СИ)"

Автор книги: Анна Рогачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Глава 8

Следующие дни текли, словно воды в подземном ручье – невидимо, но неумолимо. Арина, подчиняясь мудрому приказу Акулины, не торопила события. Ее миром снова стала изба, но теперь это было не поле битвы, а мастерская и тихая школа.

Она учила Петьку не просто сторожить, а видеть .

– Смотри, сынок, – говорила она, сидя у окна и указывая на дорогу. – Видишь, ворон на заборе у Марфиной избы сидит? Это к новостям. А вот облако над лесом когтем – к ветру. Дорога слушает не только ушами, но и глазами.

Мальчик, серьезный не по годам, впитывал ее слова, как губка. Он уже не просто дежурил – он вел дневник наблюдений на обрывке бересты, отмечая зарубками, кто приходил, кто уходил, какие птицы пели на заре. Он стал ее вторыми глазами, маленьким разведчиком в большом, незнакомом мире.

Машеньку она учила другому – терпению. Они сидели вдвоем, и Арина показывала дочери, как держать иглу, как выводить простейшие стежки на старой тряпице. Пальчики девочки были неуклюжими, но ее глаза горели таким усердием, что Арина сжимала от умиления сердце. В этих тихих уроках не было магии – только передача ремесла, ниточка, связывающая поколения. И это было не менее важно.

А вечерами, когда дети засыпали, засыпанные лепестками сушеной ромашки, что Акулина клала им под подушку «от дурных снов», Арина принималась за свою настоящую работу. Она не вышивала на продажу. Она изучала свой дар.

Она взяла несколько лоскутов и стала вышивать на них одинаковые простые узоры – волнистые линии, символизирующие воду. Но вкладывала в них разное: в один – спокойствие и умиротворение, в другой – тревогу, в третий – радость.

И наблюдала.

Тот лоскут, что был вышит с чувством покоя, будто излучал едва уловимое тепло. Петька, проходя мимо, как-то раз сказал: «Мама, а от тебя тут так хорошо пахнет, как летом у реки». Лоскут, наполненный тревогой, дети инстинктивно обходили стороной. Магия не светилась в темноте, но она ощущалась . Она вплетала себя в саму ткань бытия, меняя его запах, его атмосферу.

Как-то раз Акулина, зайдя в избу, остановилась на пороге и глубоко вдохнула.

– У вас тут, голубка, воздух другой стал, – заметила она, пристально глядя на Арину. – Чистый. Словно после грозы. Это ты так?

Арина только кивнула. Объяснять было не нужно. Акулина понимала и без слов.

Иван заходил редко, и каждый его визит был похож на внезапный порыв бурного ветра. Он мог молча поесть и уйти, мог что-то пробурчать про работу в поле, мог с ненавистью посмотреть на Арину и выместить злость на случайно подвернувшейся кошке. Но прежней, всесокрушающей ярости в нем уже не было. Он словно чувствовал новую, незримую границу, которую не решался переступить. Возможно, его останавливало растущее уважение соседей к Арине, возможно – суеверный страх перед Матреной, а может, тот самый «воздух», что царил в избе, действовал и на него, усмиряя его дикий нрав.

Однажды, ближе к вечеру, Петька, дежуривший у окна, вдруг встрепенулся.

– Мам! Идет! Тетя Акулина и… и та самая бабка! Та, что в лесу живет!

Арина сердцем ушла в пятки. Матрена. Она шла сама.

Женщины вошли вместе. Акулина – с охапкой свежего сена для подстилки, Матрена – неслышно, как тень. Ее острый взгляд сразу нашел Арину.

– Ну, здравствуй, хвороба, – проскрипела она, садясь на лавку без приглашения. – Слышу, не только шитьем, но и иным мастерством обзавелась. Воздух в избе менять научилась.

– Здравствуй, Матрена, – тихо ответила Арина, чувствуя, как под этим взглядом ей становится и жарко, и холодно одновременно.

Старуха вытащила из корзинки тот самый лоскут, на котором Арина вышивала «воду» с чувством покоя.

– Это твоя работа?

– Моя.

Матрена кивнула, поворачивая лоскут в своих корявых пальцах.

– Сила в тебе есть. Тихая. Как вода в роднике. Но и вода может и напоить, и утопить. – Она отложила лоскут и пристально посмотрела на Арину. – Тот, кто приходил… Леонид. Он не отступился. Он ждет. И пока он ждет, за тобой смотрят другие глаза. Не его.

Арина похолодела.

– Чьи?

– Тех, кому не нужна лишняя сила в деревне, где и так все на волоске висит, – мрачно пояснила Матрена. – Староста твой – марионетка. А кукловоды его не дремлют. Они видят, что кукла стала выходить из-под контроля. И винят в этом тебя.

В избе повисла тяжелая тишина. Даже Акулина перестала хлопотать и слушала, облокотившись на косяк двери.

– Что же делать? – снова задала свой вечный вопрос Арина, но на этот раз в ее голосе не было растерянности, лишь холодная решимость.

– Делать то, что делаешь, – сказала Матрена. – Копить силу. Учить детей. И готовиться. Твоя буря, голубка, еще впереди. Она придет не с криком, а с тихим стуком в дверь. И ты должна быть готова ее встретить. Не как жертва, а как хозяйка. Поняла?

– Поняла, – ответила Арина.

Матрена поднялась, чтобы уйти, но на пороге обернулась.

– И еще… Тот узор на рубахе Марфы… Он не просто светился. Он запомнил . Запомнил твою волю. Твое желание порядка и лада. И теперь он будет нести этот порядок в тот дом. Такова цена твоего дара. Ты не просто шьешь, ты – меняешь. Не забывай об этом.

Она ушла, оставив за собой шлейф из запаха сухих трав и горькой мудрости.

Арина сидела, глядя на огонь в печи. Она чувствовала, как по всему ее телу разливается странное спокойствие. Страх был, но он отступил на второй план, уступив место ясности. Она знала имя одного врага – Леонид. Она догадывалась о существовании других – тех, кто дергал за ниточки Ивана. И она знала, что ее скромная мастерская была не просто убежищем. Она была кузницей, где ковалось ее главное оружие – терпение, знание и та тихая, глубинная магия, что способна была менять мир одним стежком за другим. И когда придет ее буря, она будет готова.

Глава 9

Слова Матрены о «других глазах» висели в воздухе избы незримой угрозой. Но Арина, к своему удивлению, обнаружила, что страх отступил, уступив место странному, холодному спокойствию. Она была как бухгалтер, обнаруживший крупную недостачу – шока уже не было, был только четкий план действий. И этот план начинался с самого простого – с хлеба.

На следующее утро, когда Акулина зашла с очередной порцией дров, Арина встретила ее сидя за столом, где были разложены скудные припасы.

– Акулина, – сказала она деловым тоном. – Муки этой хватит на хлеб. Но не на простой. Я научу тебя, как поставить опару на хмелю.

Акулина, привыкшая к быстрым лепешкам, удивленно подняла брови:

– На хмелю? Это ж сколько возни…

– Зато хлеб будет душистый и не черствеет неделю, – уверенно парировала Арина. – Принесла хмель?

Акулина достала из торбы холщовый мешочек с сушеными шишечками хмеля, горьковато-пряный аромат мгновенно наполнил избу.

– Первым делом – заварка, – Арина насыпала добрую горсть хмеля в глиняный горшок. – Петька, принеси нам снегу самого чистого, что у забора.

Когда мальчик принес снег, Арина растопила его у печи до состояния чуть теплой воды.

– Вода должна быть как парное молоко, – объясняла она, погружая локоть в воду. – Если пальцы щиплет – уже перегрето. Если прохладно – не отдаст хмель свою силу.

Залив хмель водой, она поставила горшок в печь, на самый краешек, где не жарко, а только тепло.

– Пусть томится, пока отвар не станет цвета крепкого чая. Тогда и дух его войдет в воду.

Через час она достала горшок – густая янтарная жидкость пахла теперь не только горечью, но и чем-то глубоким, дрожжевым. Процедив отвар через редкое сито, Арина смешала его с горстью муки.

– Это и есть матка, – она накрыла горшок чистым льняным полотном. – Теперь ей нужно дышать и бродить. – Убрав горшок на полати, ближе к печной трубе, она пояснила: – Пусть постоит сутки. Если появится пена и кислый хлебный запах – значит, опара живая.

На следующий день Акулина, зайдя в избу, ахнула:

– Ишь ты! Пузырится, будто кисель на огне! И пахнет… пахнет, как в доброй пивоварне!

Арина удовлетворенно кивнула. Она подкормила опару еще одной горстью муки и снова убрала в тепло.

– Теперь пусть набирается силы до завтра. Дважды поднимется и осядет – тогда и будем месить.

Когда опара в третий раз поднялась пышной шапкой, настал главный момент. Арина насыпала на стол горку муки, сделала в ней углубление – «колодец» – и вылила туда опару.

– Руки должны быть теплыми, – говорила она, замешивая тесто. – Не мни, а обнимай его. Собирай от краев к середине. Вот так.

Дети стояли рядом, с восторгом наблюдая, как бесформенная масса превращается в упругий шар.

– Тесто должно дышать, – Арина накрыла его тем же полотном и снова убрала в тепло. – Когда подойдет втрое – можно сажать в печь.

Через несколько часов тесто действительно поднялось, пышное и воздушное. Арина обмяла его, сформовала каравай и, сделав на нем крестообразный надрез, поставила в жарко протопленную печь.

– Первые пятнадцать минут – под крышкой, чтобы пар работал. Потом – без крышки, чтобы подрумянилось.

Когда по избе поплыл неслыханный аромат свежеиспеченного хлеба с едва уловимой хмельной горчинкой, даже скептически настроенная Акулина не смогла сдержать восхищения. Каравай вышел румяным, с хрустящей корочкой, а мякиш был пористым и упругим.

– Никогда не ела такого хлеба! – призналась Акулина, с благоговением отламывая кусок. – Словно сам праздник в рот просится! И от хмеля-то эта легкая горчинка… за душу берет!

Вскоре по деревне поползли слухи. Сначала Марфа, забежавшая по делу, учуяла незнакомый аромат и увидела тот самый каравай. Потом соседка, занесшая Акулине глиняный горшок, застала их за тем, как Арина перебирала картофель.

– А это что за диковина? – удивилась соседка, глядя, как Арина откладывает в сторону мелкие, но крепкие картофелины с сильными ростками.

– Это на семена, – пояснила Арина. – Сажать их нужно не как все, а в теплую гряду. Под солому. Урожай будет раньше и крупнее.

– Под солому? – соседка скептически хмыкнула. – Первый раз слышу.

– Попробуй, – мягко, но настойчиво сказала Арина. – Отведи маленькую грядку, как я скажу. Если не поможет – ничего не потеряешь. А если поможет – на зиму с картошкой будешь.

Совет был простым и дельным. К Арине потянулись женщины – уже не с заказами на шитье, а за советом. Как поставить опару на хмелю? Правда ли, что картошку под соломой сажать? Арина никому не отказывала, щедро делясь знаниями.

Как-то раз, когда в избе было несколько соседок, а Арина показывала, как правильно замешивать тесто, дверь распахнулась. На пороге стоял Иван. Увидев полную избу женщин, он замер. В его доме, где обычно царили тишина и страх, теперь кипела жизнь, пахло хлебом и звучали спокойные голоса.

Женщины, увидев его, замолчали. Но одна сказала:

– Здравствуй, Иван. Женой тебя бог наградил. Умница да хозяйка.

Он ничего не ответил. Отошел к своей лавке и сел, глядя на женщин, которые выходили из его избы. Он смотрел на Арину, которая спокойно вынимала из печи новый каравай, и в его глазах читалась глубокая растерянность.

Когда все ушли, он долго сидел молча, а потом вышел. Хлопок дверью прозвучал не как удар, а как недоуменное восклицание.

Арина осталась одна. Она отломила горбушку от свежего хлеба и медленно ела. Хлеб был вкусным, с тонкой хмельной ноткой и долгим послевкусием. И в этот миг она заметила, что крошки на столе будто легли в подобие того узора, что она вышивала на рубахе. Они не светились, но казались ей знаком. Знаком того, что даже самая простая работа, сделанная с любовью и знанием, может стать магией. Магией, которая кормит и по кирпичику строит новую жизнь.

Глава 10

Тихие дни текли, наполненные работой и планами. Под половицей у печки, в старом горшке с отбитым краем, уже лежало их маленькое богатство: два десятка яиц, аккуратно переложенных золой, мешочек с овсяной мукой, несколько колец копченой колбасы, завернутых в лопух, и самый ценный клад – три восковых огарка и коробочка серных спичек, выменянных Ариной у солдатки за вышитый платочек. Это были припасы на дорогу.

Петька знал наизусть план побега до мелочей. Он мог с закрытыми глазами показать, какая тропинка ведет к старой гонной дороге, где в лесу есть сухой валежник для костра, в каком овраге можно спрятаться от дождя. Он стал тенью Арины, ее руками и ногами, когда ее собственные еще были слабы.

Машенька, не понимая до конца всей опасности, тем не менее усвоила главное правило: «Когда мама говорит „в норку“ – нужно молча и быстро залезать под печь, в заранее подготовленную нишу, и не шевелиться». Девочка относилась к этому как к игре, но исполняла все беспрекословно.

Их жизнь была похожа на тонкую паутину, сотканную в ожидании бури. И буря пришла.

Иван вернулся под вечер, и с первого хлопка дверью стало ясно – на этот раз все иначе. Он не просто был пьян. Он был в той стадии ярости, когда человек уже не контролирует себя. Его глаза налились кровью, дыхание стало хриплым и прерывистым. От него пахло не просто перегаром, а чем-то диким и звериным.

– Где она⁈ – его рев потряс стены. – Где стерва⁈

Он шагнул к Арине, которая, побледнев, встала, заслоняя собой детей. Петька тут же оттащил Машеньку к печке, к их «норке».

– Я тут, Иван, – сказала Арина, и голос ее, к ее собственному удивлению, не дрогнул. Внутри все сжалось в ледяной ком, но разум работал с пронзительной ясностью. Уклоняться. Не дать ударить. Отвлечь.

– Ты… ты… – он не находил слов, сжимая и разжимая кулаки. – Бабы по деревне шляются… хлебом своим всех кормишь… а мне… мне что⁈

Он сделал резкий выпад, схватив ее за плечо. Пальцы впились в тело, и Арина стиснула зубы, чтобы не вскрикнуть от боли.

– Я тебе покажу, куда бабам ходить! – зарычал он, занося руку для удара.

И в этот миг Арина не отпрянула. Она посмотрела ему прямо в глаза и тихо, но четко сказала:

– Иван. А хлеб-то ты ел? Тот, хмельной? Теплый, из печи?

Его рука замерла в воздухе. Слова, простые и бытовые, как удар камня, попали в цель. В его затуманенном сознании всплыл образ того самого, невероятно вкусного хлеба. Воспоминание о сытости, о тепле, о чем-то хорошем, что было в этом доме и было связано с ней.

– Я… – он попытался снова собрать ярость, но она начала рассеиваться, как дым.

– Какой хлеб… я…

– На столе лежит, – не отводя взгляда, продолжила Арина. – Горбушку оставила. Самую хрустящую. И квас у меня для тебя стоит, на изюме. Освежиться.

Он стоял, тяжело дыша, его разъяренное лицо искажала гримаса борьбы. Зверь в нем требовал крови, но тело и память просили хлеба и покоя.

– Квас? – хрипло переспросил он.

– На изюме, – повторила Арина. – Бери, пей. А потом поешь. Устал, поди.

Ее спокойный, почти материнский тон подействовал на него сильнее, чем крик или сопротивление. Он опустил руку, отшатнулся от нее и, пошатываясь, подошел к столу. Он схватил горбушку, отломил кусок и судорожно запил квасом. Потом сел на лавку, уставившись в стену, и продолжал жевать, словно в этом действии был какой-то спасительный ритуал.

Арина, не спуская с него глаз, медленно отступила к печке, где дрожали дети. Она знала, что это лишь передышка. Его ярость не ушла, она была придавлена, как тлеющий уголь под слоем пепла. Одного неверного слова, одного резкого движения было бы достаточно, чтобы пламя вспыхнуло с новой силой.

Он доел хлеб, допил квас и, не говоря ни слова, повалился на свою лавку лицом к стене. Вскоре его дыхание стало тяжелым и ровным – пьяный сон сморил его.

Только тогда Арина позволила себе выдохнуть. Она обняла детей, прижавшихся к ней.

– Все хорошо, – прошептала она. – Все хорошо…

Но в ее голове звенела одна мысль, ясная и неумолимая: «Он сломан. И сломанное всегда опасно. Наше время истекает».

На следующее утро Акулина, узнав о случившемся, помрачнела.

– Хлебом от смерти откупилась, – покачала она головой. – Умно. Но ненадолго. Он теперь сам себя боится. А тот, кто сам себя боится, всегда ищет, на ком сорвать зло. Вам нужно уходить. Скоро.

– Сколько у нас есть? – спросила Арина, глядя на свои скудные припасы.

– Неделя. От силы две. Пока не вернулся тот, городской. И пока… – Акулина понизила голос, – … пока те, другие глаза, не решили, что ты становишься слишком сильной.

Арина кивнула. Она смотрела на свои руки. Руки, которые умели вышивать магию, печь хлеб, успокаивать зверя в человеке. Они были почти готовы. Почти. Оставалось собрать волю в кулак и сделать последний, самый страшный шаг – шаг в неизвестность.

Глава 11

Тишина, наступившая после ухода Акулины, была звенящей. Слова «те, другие глаза» висели в воздухе, густые и тяжелые, как смрад от болота. Арина сидела, глядя на спящего Ивана, и кусок хлеба, которым она усмирила его ярость, стоял в горле колом. Он был не просто пьяницей. Он был марионеткой. Но кто дергал за ниточки?

Мысль, острая и холодная, как лезвие ножа, пронзила ее: а что, если его спаивают намеренно?

Она стала наблюдать. Раньше она видела только последствия – его возвращение в стельку пьяным. Теперь же она обратила внимание на детали. Иван уходил из дома чаще мрачным и сосредоточенным, а возвращался уже с той самой, знакомой разбитостью и злобой. И приходил он всегда из одного места – из кабака, что стоял на отшибе, у дороги на город.

Однажды, когда Иван, ворча, собирался уйти, Арина, делая вид, что поправляет ему воротник, тихо спросила:

– Опять к Семенычу?

Он дернулся, словно ее слова были ударом хлыста.

– А тебе какое дело? – просипел он, но в его глазах мелькнуло что-то похожее на страх.

– Так… – сделала она вид, что смущена. – Слышала, у него самогон нынче крепкий больно. Другие мужики сказывали, что с одного стакана голова кружится.

– Молчи! – резко оборвал он ее и почти выбежал из избы.

Страх. Он боялся чего-то. Или кого-то.

Следующую ночь Иван провел дома, что было странно. Он метался, ворочался, потел и что-то бормотал сквозь сон. Арина, притворяясь спящей, ловила обрывки слов: «…не могу… не дам… душит…». А под утро он сел на лавке и заплакал – тихо, по-детски безутешно. И сквозь всхлипы прорвалось: «Заставят… опять заставят…»

Утром, едва он ушел, в избу постучалась Акулина. Ее лицо было серьезным.

– Ну, голубка, кое-что про твоего вызнала. Не сама, через зятя своего, что у Семеныча в кабаке полы моет.

Она присела на лавку, понизив голос.

– К твоему Ивану там определенный человек прислан. Из города. Не местный. Подсаживается, угощает, да так, что отказаться нельзя. И не просто угощает – подливает. А потом… потом шепчет что-то. Мужик тот потом уходит, а Иван твой еще часа два сидит, будто кем подмененный, а потом – в стельку. И всегда после этого он злее возвращается.

– Кто этот человек? – спросила Арина, и сердце ее заколотилось.

– А кто его знает. Но зовут его, слышь, Лексей. И слухами болтают, что он от самого здешнего управляющего, пана Гаврилы. Того, что в усадьбе живет и всеми здешними землями заправляет.

Пан Гаврила. Имя прозвучало как приговор. Тот самый «кукловод». Тот, кому не нужен сильный, трезвый староста, способный думать о нуждах деревни. Ему нужна была марионетка. Пьяная, озлобленная, управляемая, которая будет держать в страхе своих же односельчан и не станет лезть не в свое дело.

– Так вот оно что, – тихо прошептала Арина. – Его не лечить надо… Его спасать. От них.

– Спасать? – Акулина скептически хмыкнула. – Да он тебя в гроб сведет, пока его спасать будешь!

– Нет, – покачала головой Арина. Она смотрела в окно, на грязную дорогу. – Если мы просто сбежим, они найдут другого Ивана. Может, еще хуже. А эти… эти «глаза» так и останутся тут, порождать новых чудовищ. Они – корень зла. А Иван… Иван – его горький плод.

Она повернулась к Акулине, и в ее глазах горел тот самый холодный огонь, что зажигался в самые трудные минуты.

– Нам нужно не просто бежать. Нам нужно… оставить им сюрприз. Чтобы они надолго забыли и про нас, и про свои игры.

– Какой сюрприз? – с опаской спросила Акулина.

– Такой, чтобы у пана Гаврилы пропала охота держать в деревне пьяного старосту, сказала Арина, и в ее голосе прозвучала сталь. – Мы не можем ударить по нему напрямую. Но мы можем выбить из-под него его главную опору – страх. И его любимую игрушку.

В ее голове, точная и ясная, как некогда бухгалтерский отчет, начала складываться новая схема. Не план бегства. План диверсии. И главным объектом в нем был не пан Гаврила, не загадочный Лексей, а ее собственный муж – Иван. Неуправляемый, опасный, пьяный Иван. Нужно было лишь перенаправить его ярость. Сменить кукловода. Хотя бы на время. И для этого у нее было оружие, которое они сами же ему вручили – алкоголь. И противоядие, которое она нашла – его собственная, затоптанная человечность.

Она посмотрела на свои руки. Они дрожали, но не от страха. От предвкушения. Война изменила фронт. Теперь она шла не только за свою свободу, но и за души всех, кого опутали эти невидимые нити. И первый выстрел в этой войне предстояло сделать ей. Тихий. Точный. Неожиданный.