Текст книги "Тихая пристань (СИ)"

Автор книги: Анна Рогачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

Глава 28

Осень в тот год стояла необычно долгая и тихая, словно сама природа, устав от летних бурь, решила дать миру передышку. Воздух был прозрачным и звонким, как тонкое стекло, а по утрам серебристый иней покрывал пожухлую траву и крышу их дома, сверкая под низким солнцем алмазной пылью.

Именно в такое хрустальное утро к Арине пришла Василиса, но не с пустой болтовней, а с охапкой шерсти. Но не простой, овечьей, а тонкой, воздушной, цвета спелого овса, с едва уловимым серебристым отливом.

– На, – сказала она, кладя пушистый тюк на берестяной стол. – От козочек моих, помесь ангора. Руно нынешнее, осеннее, самое нежное. Держу про запас, для особого случая. А тут думаю – кому, как не тебе? Руки-то у тебя, Арин, золотые не только для шитья.

Арина осторожно погрузила пальцы в шерсть. Она была невероятно мягкой, пушистой, живой. Такой шерсть бывает только у животных, которых любят и холят.

– Что же из нее, Василиса? Носки связать? Варежки?

– Да что ты, голубка! – рассмеялась соседка. – Из такой тонкости – платок. Настоящий, пуховый, чтобы как паутинка. Слышала я, есть на Урале такие мастерицы, оренбургские, платки вяжут – в гусиное яйцо через обручальное кольцо пролезают. Попробуй. Для души. А то все у тебя работа да работа.

Мысль зажглась в Арине, как та самая искра в печи. Она вспомнила бабушкины рассказы о тончайших платках, о терпении, которого хватает на тысячи петель. Ее руки заскучали по тонкой, медитативной работе, где важен не столько узор, сколько сам ритм, пение спиц, рождение невесомой ткани.

Она принялась за дело без спешки, как за священнодействие. Сначала – долгая, почти любовная подготовка шерсти: вычесывание гребнем до состояния облака, скручивание в тонкую, ровную нить на самопрялке, которую одолжила у древней слепой Феклы. Прялка пела свою монотонную, убаюкивающую песню, а в голове у Арины рождался узор. Не сложный, не вычурный. Простая сетка, пчелиные соты, символ дома, улья, крепкой, ячеистой жизни. И по краю – елочка, знак роста, вечной зелени, надежды.

Вязала она по вечерам, когда все дела были переделаны, а дети засыпали у печки. Петька мастерил ложки, Машенька тихо мурлыкала колыбельную своей кукле, а Арина погружалась в ритм: спицы постукивали, нить скользила, и на коленях ее вырастал призрачный, теплый квадрат. Она вкладывала в каждую петлю тишину своего нового дома, шелест первого снега за окном, запах хлеба из печи и тихую радость от того, что больше не надо бояться. Этот платок был не для продажи. Он был молитвой. Благодарностью. Выдохом.

Когда работа была закончена, она принесла его на общий сход, куда женщины собрались обсудить зимние заготовки. Развернула на дубовой лавке. Все замолчали. Платок лежал, как сотканное из воздуха и света кружево, такое легкое, что, казалось, вот-вот вспорхнет и улетит. Василиса, первая нарушив тишину, осторожно подняла его.

– Мать честная… – прошептала она. – Да он… он греет, еще даже не на плечах. Как живой.

Платок переходил из рук в руки. Его прикладывали к щекам, зажмуриваясь от нежности. И тогда старая Фекла, та самая, что дала прялку, сказала своим скрипучим, но еще твердым голосом:

– Такую работу нельзя задаром оставлять. Ты, Арина, дар нам принесла. Не вещь, а умение. И мы тебе не деньгами (они у всех скудные), а общим делом ответим. У тебя бани нет. А баня – это не роскошь, это здоровье. Давайте, бабы, срубим Арине баньку. Кто лес даст, кто труду час, кто пирогом накормит работников. К весне будет готова. А ты нас научишь.

Предложение повисло в воздухе, а потом подхватилось гулом одобрения. Это была не благотворительность. Это был обмен. Ее искусство – на их общий труд. Высшая форма признания в деревенском мире.

И работа закипела. Не так спешно, как с избой, а с толком, с расстановкой. Степан взял на себя сруб. Мужики, те самые, что сначала косились на «самостройку», теперь сами приходили после своих дел, чтобы положить венец-другой. Бабы носили еду, грели щи, сушили рукавицы. Баня росла у ручья, на косогоре, из крепких сосновых плах. Арина, чувствуя щемящую благодарность, не могла отблагодарить иначе, как работой. Она шила и чинила всем участникам строительства, без устали, до ломоты в пальцах.

И вот в один из уже по-зимнему синих вечеров, когда первый снег тихо засыпал землю, баня была готова. Протопили ее в первый раз для просушки. Дым вился над новой тесовой крышей, смешиваясь с дымком из труб изб, и этот общий запах древесного угля и хвои стал для Арины запахом дома, окончательного и бесповоротного. Она стояла, глядя на маленький, аккуратный сруб, и думала, что баня – это не просто место для мытья. Это место для очищения. И ей казалось, что вместе с паром и березовым веником из нее наконец уйдут последние следы страха, грязи и чужой боли. Здесь, в этой новой, пахнущей лесом бане, родится окончательно новая Арина. Та, что не беглянка, а хозяйка. Не жертва, а полноправная часть этого мира, сшитая с ним тысячей невидимых, прочных нитей.

А оренбургский платок, тот самый, первый, бережно сложенный в резной ларец, который Петька выдолбил из капа, стал их семейной реликвией. Символом того, что самое хрупкое и нежное умение может стать фундаментом для самого крепкого и теплого – человеческой благодарности и общности.

Глава 29

С банькой, с общим признанием пришла и новая, странная уверенность. Арина почувствовала себя не просто живущей в деревне, а хранительницей чего-то важного. Ее руки, помимо шитья и вязания, потянулись к иным, древним ремеслам. К тем самым, что кормят, греют, очищают. К самому нутру жизни.

Начала она с хлеба. Не с того, простого, на закваске из хмеля, которым удивила когда-то Акулину, а с особого, «здорового». Она вспомнила, как в ее первой жизни, в голодные послевоенные годы, бабушка добавляла в муку молотую сушеную крапиву и лебеду – не от бедности, а от мудрости: «Травы силу земли в себе держат, они и тебя держать будут». Она и летом, и по осени собирала и сушила травы: крапиву, подорожник, кипрей. Молола их в ступе в зеленую душистую муку и подмешивала в ржаную. Закваску держала теперь не на хмеле, а на ржаной корке, залитой водой и прикрытой тряпицей – «маточку», которую нужно было каждый день «подкармливать» горстью муки, разговаривать с ней, как с живым существом.

Первый каравай из такой муки, испеченный в их собственной, уже освоенной печи, имел странный, землисто-зеленоватый оттенок и неслыханный аромат – не просто хлебный, а травяной, лесной, жизненный. Петька, отломив горбушку, долго жевал, прислушиваясь к вкусу.

– Крепкий, – вынес вердикт он. – И сытный будто. Одним куском, как щами, наедаешься.

Слух о «хлебе с травой» дошел до соседей. Сначала пришли с опаской: «Арин, да ты не колдовать ли вздумала?». Но Арина, вместо того чтобы спорить, просто отламывала каждому по куску.

– Пробуйте. Это не колдовство, а память. Память земли, что всех кормит.

Хлеб был так хорош, так необычен и, главное, так сытен, что вскоре к ней потянулись женщины – не за готовым, а за наукой. Арина, помня завет бабушки Матрены, что «умение не сгорит», щедро делилась. Она показывала, как держать закваску, как смешивать муку, как чувствовать тесто. Ее дом наполнился новыми запахами – горячего хлеба, сушеных трав и женского говора. За этим простым делом рушились последние стены недоверия. Она стала своей. Не просто мастерицей, а «Ариной-хлебосолкой», хранительницей доброго, сытного секрета.

А потом ее потянуло на эксперимент. Мыло. В доме его не было, мылись щелоком – золой, разведенной в воде. Средство едкое, кожу стягивало. Арина вспомнила старый, полузабытый рецепт: зола, вода, животный жир (его скопила из кухонных остатков) и… поваренная соль, чтобы мыло «встало». Процесс был алхимическим: долгое вываривание щелока, процеживание, смешивание с растопленным жиром, бесконечное помешивание, пока масса не загустеет.

Первый опыт вышел комом – буквально. Мыло получилось твердым, как камень, и мылилось плохо. Но пахло не жиром, а… чистотой. Деревянной золой и дымком. Вторую партию она сделала, добавив отвар ромашки и мяты, что сушила летом. И вот, когда она разлила еще теплую, тягучую массу в берестяные коробочки, случилось маленькое чудо. Через несколько дней, вынув застывшие брусочки, она с удивлением обнаружила, что они не серые и сальные, а цвета топленого молока, с легким травяным духом. И на ощупь – бархатистые.

Она дала кусочек Машеньке для куклы. Девочка, намылив кукольное платьице, закричала:

– Мама, смотри, пузыри! Настоящие! И пахнет… пахнет лугом!

Это мыло стало ее вторым, тихим триумфом. Не таким ярким, как платок, не таким всеобщим, как хлеб, но не менее важным. Оно было про уют, про заботу, про маленькие радости чистого тела и мягкой кожи. Женщины, узнав про «мыло от Арины», сначала стеснялись просить. Но она, опять же, дарила. Маленькие брусочки, завернутые в лоскутки. «На пробу». И пробовали. И глаза у них загорались тем же светом, что и у Машеньки.

Именно в один из таких дней, когда дом был полон запахов свежего хлеба, травяного мыла и довольного женского гомона, на пороге появился запорошенный дорожной пылью странник. Не старик с тайным знанием, а просто почтальон-ходок, что раз в полгода приносил вести из уездного города. Он снял шапку, поклонился.

– Здесь Арина, бывшая жена старосты Ивана из Верхних Луж?

Сердце Арины упало и замерло. Все женщины замолчали, испуганно переглядываясь. Она кивнула, сухо сглотнув.

– Здесь.

– Весть тебе. От начальства острожного. Муж твой, Иван, – ходок вынул потрепанную бумажку и стал читать по складам, – «…следствием по делу о нанесении побоев и смерти Лексея не установлено, по слабости здоровья и… раскаянию… освобожден из-под стражи. Но, как человек беспопечительный и вредный обществу, определен на поселение в отдаленные земли Сибири, в Красноярский уезд, без права возврата». – Ходок поднял глаза. – Больше ничего. Подпись, печать.

В избе стояла гробовая тишина. Арина медленно выдохнула воздух, которого, как ей казалось, не было в легких. Не убит. Не казнен. Сослан. Навечно. В Сибирь. Там, в бескрайней дали, он будет жить. Тенью. Эхом. Но больше – не здесь. Его дорога навсегда разошлась с их дорогой.

– Спасибо, – тихо сказала Арина, сунув ходку в руку медный пятак – за весть, за окончание.

Когда он ушел, женщины зашептались, качали головами. Кто-то вздохнул: «И поделом окаянному». Кто-то, глядя на Арину, пробормотал: «Царство ему небесное… то есть, здоровья…». Арина же стояла, глядя в слюдяное окно, где кружились первые снежинки. Она не чувствовала ни радости, ни горя. Была пустота. И в этой пустоте – странное, горькое освобождение. Проклятие снято. Петля развязана. Его судьба теперь – ледяной ветер в бескрайней степи. Ее судьба – здесь, в этом теплом, пахнущем хлебом доме, среди этих лиц, которые стали ей ближе, чем кровные когда-то.

Она обернулась к женщинам, взяла с полки брусок своего мыла и протянула самой разговорчивой из них, Устинье.

– На, Устя. Попробуй. Говорят, от головной боли помогает, если умыться.

И все, словно по волшебству, вернулось на круги своя. Заговорили о мыле, о хлебе, о предстоящих святках. Большая, чужая беда осталась за порогом, растворилась в зимнем воздухе. А здесь, внутри, кипела жизнь. Простая, трудная, пахнущая травой, золой и теплом родного очага.

Арина подошла к печи, достала новый, только что испеченный каравай. Корочка хрустела, мякиш дышал паром. Она положила его на свою берестяную столешницу, рядом с бруском мыла цвета топленого молока. Хлеб и мыло. То, что кормит и очищает. Основа жизни. Ее новая жизнь. Выстроенная, вышитая, выпеченная, вываренная ее собственными руками. Из ничего. Из боли. Из страха. И превращенная в нечто прочное, теплое и настоящее.

Она улыбнулась. За окном темнело, зажигались первые звезды. Завтра нужно было замесить новую опару, сварить новую порцию мыла, дописать рубаху для Петьки. Завтра будет новый день. Их день. И этого было достаточно. Более чем достаточно.

Заключение

Матрена пришла в сумерки, когда небо над лесом было цвета синей эмали, а в окошках изб зажигались первые, робкие огоньки. Она не постучала, просто вошла, как входит в свой дом, отряхнула снег с валенок о порог и повесила на скобу свой можжевеловый посох.

В избе пахло хлебом, сушеными яблоками и покоем. Машенька, свернувшись калачиком на лежанке у печи, спала, прижав к щеке куклу. Петька в углу чинил хомут, его движения были размеренными, уверенными – движения хозяина. Арина у окна заканчивала вышивать рубаху, и последний луч заката золотил тонкую льняную нить в ее пальцах.

«Живут», – беззвучно прошептали губы Матрены, и в этом слове был итог, приговор и благословение.

Она села на лавку напротив Арины. Долго молчала, глядя на ее руки, на спокойное, чуть уставшее лицо, в котором не осталось и тени былой затравленности.

– Ну, вот, – наконец сказала старуха, и голос ее звучал не скрипуче, а глухо, как шум далекой реки. – Дом стоит. Дети растут. Руки работают. Душой оттаяла. Дошла.

Арина отложила рубаху, встретилась с ней взглядом.

– Дошла, бабушка. Спасибо.

– Не мне. Себе спасибо сказала. Да тем, кто руку протянул. – Матрена достала из-за пазухи не узелок, а маленький, тщательно выскобленный берестяной туесок, запечатанный воском. – Это тебе. На самый черный день. Которого, гляжу, у тебя и не будет.

Арина взяла туесок. Он был удивительно легким.

– Что это?

– Зерно, – сказала Матрена. – Не простое. Отборное, с моей заветной полосы. Такое, что хоть в камни сей – взойдет. Его не есть. Его – сеять. Когда свое поле будет. Или когда внукам своим завещаешь. Оно – жизнь. Продолжение. – Она замолчала, вглядываясь в лицо Арины. – Ты думаешь, конец твоей дороге? Нет, голубка. Это – начало новой. Ты грядку свою вспахала, удобрила болью да трудом. Теперь пора сеять. Не только репу да лук. Сеять тишину. Сеять лад. Сеять счастье. Оно, знаешь ли, как растение редкое – приживается только на доброй, ухоженной почве. У тебя теперь такая почва есть. Душевная.

Арина сжала в ладонях прохладный берестяной бок туеска. В нем слышался сухой, терпкий шелест. Шелест будущих колосьев.

– А как его сеять-то, бабушка? Счастье? Я ведь не знаю. Я только отбиваться умела.

– А ты и не замечай, как сеешь, – улыбнулась Матрена, и в улыбке этой была вся многовековая, терпеливая мудрость ее рода. – Улыбнешься солнцу поутру – вот тебе и семечко. Обнимешь ребенка не в страхе, а в радости – вот и росток. Сошьешь вещь не из-под палки, а с любовью к тому, кто носить будет – вот и цветок. А когда цветов много наберется… тогда и плод завяжется. Сам. Тихий такой, незаметный. Проснешься однажды, а он уже тут, в сердце, созрел. Теплый. Тяжелый. Настоящий.

Она помолчала, глядя на пламя в печи.

– Про Ивана весть получила. Да. Не радуйся и не горюй. Его дорога – его крест. Твоя дорога – твоя. Они больше не пересекутся. Ты свободна. По-настоящему. Не только от него. От страха своего. От прошлого. Теперь ты – чистое полотно. Вышивай на нем что хочешь.

Арина взглянула на спящую Машеньку, на сосредоточенного Петьку, на свои руки.

– А если… если я боюсь ошибиться? Стежок кривой положить?

– Э, милая! – Матрена махнула рукой. – В жизни, в отличие от холста, нет кривых стежков. Есть – путь. И каждый стежок, даже через боль, даже через слезы, вел тебя сюда. К этому очагу. К этой тишине. Доверяй своим рукам. Они умнее головы знают. Голова сомневается, а руки – помнят. Помнят, как созидать.

Она поднялась, взяла посох. Ее визит, как всегда, был краток и полон смысла.

– Я пойду. Не провожай. – На пороге обернулась. – И, Арина… не замыкайся. Сердце, что выстояло такую бурю, заслужило и тихую пристань. Не бойся нового тепла. Оно придет. Не как вихрь, не как пожар. Как первый луч солнца после долгой ночи. Ты его узнаешь.

И она ушла, растворившись в синих зимних сумерках, оставив после себя не запах трав, а чувство невероятной, щемящей завершенности и… разрешения.

Арина сидела одна в наступающей темноте. Не зажигала лучину. Слушала, как потрескивают угли в печи, как ровно дышит во сне дочь. Петька закончил работу, отложил инструмент, потянулся.

– Мам, ты чего в темноте?

– Так, сынок. Думаю.

– О чем?

– О будущем.

Он подошел, сел рядом на лавку, по-взрослому положил свою уже широкую ладонь поверх ее руки.

– Будущее – оно здесь. Мы его сами сделаем. Как дом этот.

Она улыбнулась в темноте, накрыла его руку своей второй ладонью.

– Да. Сделаем.

И в этот миг она поняла, что Матрена права. Счастье – оно не громкое. Оно тихое. Оно в этом тепле руки сына. В ровном дыхании дочери. В запахе своего хлеба. В уверенности, что завтра будет такой же день – трудный, полный забот, но свой. И что она больше не одна против всего мира. Она – центр маленького, но несокрушимого мира, который сама и создала.

А где-то там, в глубине души, тронутая словами старухи, тихо шевельнулась и та самая, давно забытая надежда. Надежда на то, что однажды дверь откроется не со стуком беды или заботы, а с тихим скрипом, и в нее войдет не вихрь и не пожар, а тот самый, спокойный и ясный луч. Чтобы сесть за этот стол. Чтобы разделить их хлеб. Чтобы его взгляд, как когда-то давно, у ручья, сказал без слов: «Я здесь. И я никуда не уйду».

Но даже если этого и не случится – уже не страшно. Потому что ее счастье уже не зависит от одного человека. Оно разлито во всем: в стенах этого дома, в доверии детей, в уважении соседей, в песне прялки и в тепле только что испеченного каравая. Оно – в ней самой. В той, кто прошла через смерть и ад, и вышла из них не сломленной, а закаленной. Не ожесточенной, а мудрой. Не одинокой, а нашедшей свою истинную семью – в детях, в труде, в этой земле.

Она поднялась, зажгла лучину. Желтый свет затопил горницу, лег на спящее лицо Машеньки, на берестяной туесок с зерном на полке, на незаконченную рубаху. Петька принес чугунок с тушеной картошкой. Они сели ужинать втроем. Говорили о пустяках. Смеялись. Планировали завтрашний день. И глядя на лучину, вспомнила о свечах. Я же могу. И улыбнулась.

И Арина ловила себя на мысли, что вот оно – то самое «тихое, тяжелое плодоношение», о котором говорила Матрена. Оно уже было здесь. В этой простой, немудреной трапезе. В этом мире. В этой любви.

За окном звезды зажглись в полную силу, холодные и яркие над спящей, заснеженной землей. А в их избе было тепло, светло и прочно. Как крепкий, на совесть связанный узел. Узел, завязанный на счастье. И Арина знала – этот узел уже не развязать.

Конец