Текст книги "Тихая пристань (СИ)"

Автор книги: Анна Рогачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Глава 26

Слюда, вставленная в оконные косяки, очень сильно отличалась от стекла. Она была чудом иного порядка – полупрозрачной, слоистой, игравшей всеми оттенками седого дымка и старого серебра. Через нее мир смотрелся искаженным, словно сквозь слезу или толщу льда. Арина любила стоять у еще не закрытого ставнями проема и смотреть наружу. Это было похоже на ее нынешнюю жизнь: видимость есть, а ясности – нет.

Дом рос. Он уже не был срубом – он был объемом, пространством, наполненным запахом сосны и ожиданием. Полы из грубых плах уже лежали под ногами солидно и прочно. Печь, сложенная за три дня приглашенным печником, еще не топилась, но ее массивная глиняная грудь уже доминировала в углу, обещая тепло и центр притяжения будущей жизни. Арина сшила первую вещь специально для дома – занавеску на будущее окно. Из обрезков ситца, выброшенных попадьей. Простые квадраты, но сшитые с таким расчетом прочности, что, казалось, они переживут сам дом.

Степан вернулся из леса не один. За ним, послушная и легкая, покачивалась на плече светлая, почти золотистая плаха. Он внес ее в горницу не как трофей, а бережно, будто вносил в дом солнечный луч, задержавшийся в березовой роще.

– Вот, – сказал он, и в его обычно хриплом голосе прозвучала непривычная мягкость. – Столик. Берёзка. Он опустил плаху на пол, и Арина ахнула. Это было ни на что не похоже. Кто-то, то ли сама природа, то ли руки Степана – уже поработали над ней. Столешница была овальной, тщательно ошкуренной до бархатной гладкости, без единой занозы. А ножками служили не обрубки, а три изящных, плавно изогнутых корня, будто береза, прощаясь со стволом, подарила ему свои резные кружева. Они не впивались в пол, а мягко, как лапы зверя, его касались.

– Корни не рубил, – пояснил Степан, видя ее изумление. – Они и так крепки. И форма у них… счастливая. Смотри, как обнимают.

И правда, изгибы корней образовывали уютную нишу под столом, куда так и просились чьи-нибудь ноги.

– Дядя Степа, а он не сломается? – робко спросила Машенька, уже кружа вокруг диковинки.

– Попробуй, – Степан усмехнулся. – Он хоть и кажется тонким, а берёза упругая. Пружинит. На таком и миску опрокинуть – не грохнет, а только вздохнет.

Петька осторожно провел ладонью по поверхности. Дерево было теплым, живым, будто хранило в себе июльское солнце.

– Легкий, – констатировал он. – Одной рукой поднять можно.

– Так и задумано, – кивнул Степан. – Чтоб не намертво в избе врос, а подвижный был. К окну поставить – светло. К печи зимой – тепло. Да и убрать вокруг легко.

Это был не символ непоколебимости. Это был приглашение . Этот стол не подавлял пространство, а организовывал его вокруг себя, создавая естественный, уютный центр. Он не требовал благоговейной тишины, он словно говорил: «Садитесь, болтайте, кладите локти, разливайте чай. Я выдержу».

Арина подошла и тоже коснулась столешницы. Под пальцами чувствовалась шелковистая волнистость древесных колец, как тихая летопись недолгой, но яркой жизни дерева.

– Спасибо, Степан, – выдохнула она. – Он… он как раз для нас.

– Для семьи, – поправил он просто. – За круглым столом углов нет. Все рядом. Все на виду.

И в тот же вечер, еще до того, как на столе появилась первая миска, случилось чудо. Машенька принесла свою куклу и устроила ей «домик» в той самой нише между корнями. Петька, не спрашивая, придвинул к столу две лавки – с одной стороны для себя, мамы и сестренки, с другой – для Степана и его семьи. И Арина, глядя на это, поняла: дом окончательно стал домом не когда вставили окно или сложили печь, а в тот миг, когда в нем появилось это простое, светлое, теплое место сбора. Место, где уже сейчас, в пустоте, чувствовалось будущее: шум негромких разговоров, скрип перьев над домашними расчетами, тихое постукивание иглы о дерево во время шитья и смех ребенка, играющего под ним. Это была не крепость, а настоящее семейное гнездо, с бережно сплетенным, гибким и прочным основанием.

Но с завершением основной стройки напряжение в Арине не спало, а сменило форму. Раньше это было напряжение действия, преодоления материи. Теперь – напряжение ожидания. Ожидания проверки. Дом стоял. Теперь всем вокруг предстояло признать этот факт. И реакция могла быть разной.

Первой проверкой стали соседи. Не те, что приходили из любопытства, а те, чьи избы стояли поблизости. Мужики молча обходили дом, щупали углы, смотрели на крышу. Женщины заглядывали внутрь, цокали языком: «Ох, и просторно же у вас, Арина! И печь-то какая ладная!». Но за этими словами Арина слышала не только любопытство. Слышала переоценку. Она была для них сначала «несчастной беглянкой», потом «мастерицей», теперь – соседкой, у которой есть свой дом. Это меняло расстановку сил. Теперь с ней нужно было считаться. И это рождало и уважение, и скрытую ревность.

Агафья, чье отношение окончательно перешло от страха к соучастию, как-то сказала:

– Смотри, сестра, теперь ты сама себе хозяйка. У тебя свой очаг. Это и сила, и обуза. Теперь все твои беды и удачи – только твои. И забор между нашими домами – не просто жерди. Это – граница.

Это была не враждебность, а констатация. Арина понимала: Агафья, помогая, одновременно отгораживалась. Чтобы, если грянет гром, иметь возможность сказать: «Это ее дом, ее дела». Это было разумно. И горько.

Внутренняя жизнь дома началась с малого. Первую ночь они ночевали еще в хлеву, но утро встретили уже в новой избе. Арина разожгла в печи первый, пробный огонь – не для готовки, а «чтобы дух прогореть». Дым, ища выхода, повалил сначала внутрь, заставляя всех кашлять, но потом, подчинившись тяге, устремился в трубу. Этот момент – первый столб дыма из их собственной трубы – они наблюдали, выйдя на улицу, словно за гипнотизирующим зрелищем.

Петька воспринял это со всей серьезностью. Он провел инвентаризацию их имущества: инструменты, запас гвоздей, мешок муки, соль в берестяном туеске, их жалкая посуда. Все это он аккуратно разместил по полкам, которые сам же и сколотил.

– Порядок должен быть, – сказал он, и в его тоне звучали отголоски Степана. – Чтобы знать, что есть и где лежит. На случай чего.

«На случай чего» – эта фраза висела в воздухе их нового дома незримой, но прочной паутиной. Арина понимала, что Петька не просто наводит порядок. Он готовится. К чему – он и сам толком не знал. Но инстинкт подсказывал: крепость должна быть готова к осаде.

Именно Петька принес следующую тревожную весть. Вернувшись из села, где он ходил обменять пару заржавевших, но целых серпов, он был мрачнее тучи.

– Мам, говорят, того странника… того, что про сибиряка спрашивал, нашли.

– Нашли? Где?

– В Чертовом болоте. Вернее, не нашли, а… нашли его посох. И шапку. А его – нет. Болото не отдает. И шепчут уже, что это не странник был, а… сам тот колдун. Что его темные силы в трясину и утянули за то, что он здесь, рядом с нами, силу свою проявлял.

Арина почувствовала, как холодеют пальцы. Это была уже не охота. Это было мифотворчество. Реальность обрастала леденящими душу подробностями, которые было невозможно проверить и невозможно игнорировать. Мертвый (или исчезнувший) человек превращался в жертву темных сил, что автоматически делало окрестности местом «нечистым» или, наоборот, «охраняемым» ими. И их дом, новый, чужеродный элемент на этом мифологическом ландшафте, мог легко стать частью легенды. Со знаком «плюс» или «минус» – неважно. Важно, что на него бы указывали пальцами.

– Что еще говорят? – спокойно спросила она, хотя внутри все сжалось.

– Говорят… что пан Гаврила после этой новости будто ожил. Кричит, что его враг повержен, что вода очистилась. И велел служить молебен о здравии. И… – Петька замялся, – … и прислал в село мешок гречки. На помин души невинно убиенного.

Тактика менялась. Пан, не сумев найти реального врага, создавал своего, мифического, и теперь торжествовал победу над ним. Это было гениально и страшно. Ибо побежденный мифический враг мог воскреснуть в новом обличье в любой момент. Например, в обличье одинокой женщины с детьми, построившей дом на пустоши слишком быстро и слишком умело.

В этот вечер Арина не стала шить. Она сидела за своим столом, перед ней лежала береста и обгорелая лучина для письма. Она сидела и вооружалась списком. Береста – единственное, что пока не требовало от неё ни денег, ни объяснений. Что ж, начнём с дурного, как при осмотре больного. Итак, угрозы.

Пан Гаврила, наш местный меломан истерик. Концерт его негодования, судя по всему, отменён, а значит, дирижёру срочно потребуется новый козёл для отпущения. Претендентка номер один – я.

Миф о колдуне. Бродячая сказка, которая ищет себе нового дом. Отличный сюжет: «Сибиряк-колдун передал свои силы одинокой поселенке». Очень в духе времени.

Коллекционеры. Отошли, как вода после половодья, но грязь-то осталась. И они где-то тут, вытирая ноги.

И, наконец, любимый хор – общественное мнение. Поёт в унисон: «Завидно… Непонятно… А может, она и впрямь…»

Перейдём к нашим скромным активам. Не золотой слиток, но хоть что-то.

Дом. Четыре стены и факт. Факт, что они стоят, – уже дерзость.

Ремесло. Иголка да нитка, что с них взять? А вот и всё.

Степан с Агафьей. Помогут, если сами не по горло. Петька – сила, которая пока только ест за троих. Машенька – милая, хрупкая и, сама того не ведая, живой щит. Репутация… Ну, хоть не ведьма пока. Мастерица, богобоязненная, упрямая. Сойдёт.

А теперь стратегия, или Искусство становиться скучной как осенняя лужа.

Укоренение. Надо стать частью пейзажа. Как пень. Посадить под окном рябину – пусть думают, что я уже загадываю на осенние пироги. Завести курицу. Пусть её утреннее кудахтанье будет для соседей будильником – вот, мол, живёт обычная женщина, у которой даже курица есть.

Интеграция. Не отгораживаться забором, а вплестись в общую ткань, как нитка в холст. Предложить соседке-пряхе научить Машеньку её искусству. «В обмен на помощь с картошкой, конечно». Отдать Петьку на день в неделю к каретнику Федоту – за спасибо. Зато Федот станет считать себя покровителем, а это лишние уши.

Контроль нарратива. Самое главное. Не дать им сочинять сказки. Надо опередить, заполнив эфир невыносимо скучной правдой. Встретила соседку – и тут же: «Ой, и намучилась я с этим порогом, три раза перекладывала, спина болит!». Увиделась с кумушками: «Петька-то мой как вырос, скоро, гляди, и невесту присмотрит, только бы хозяйка попалась разумная, а то ведь нынче…».

Стать предсказуемой. Стать обычной. Стать скучной. Это будет моя лучшая мистификация.

Она отложила лучинку. План был. Но между планом и реальностью лежала пропасть человеческих страхов и предрассудков. И в эту пропажу уже смотрело холодное, мифическое «Чертово болото», поглотившее странника.

На следующий день она приступила к исполнению. Первым делом пошла к соседке Василисе, у которой было самое большое на селе куриное стадо.

– Василиса, дай мне в долг двух кур-молодок да петушка. К осени – цыплят тебе вдвойне верну. А я тебе за это… шерстяные носки свяжу. Мужу твоему, чтоб ноги не мерзли в зимнюю стужу.

Василиса, женщина практичная, оценила предложение. Но спросила:

– А почему не купишь? Шьешь, говорят, хорошо.

– Все деньги в дом ушли, – честно призналась Арина. – А куры – они как семья. Заведутся под боком – и дом веселей.

Сделка состоялась. Теперь у их дома было не только строение, но и кудахтанье. Звук глупый, бытовой, но невероятно успокаивающий своей нормальностью.

Потом был разговор с каретником Федотом насчет Петьки. Тот, покряхтев, согласился: «Пусть приходит по субботам. Щепки собирать, кожу протирать. Посмотрю, на что годится». Это была не работа, а инвестиция в будущее и в социальные связи.

А вечером, когда Машенька, уставшая от попыток прясть на старой, трещащей прялке Василисы, уснула у печи, Арина подозвала Петьку.

– Сын, садись. Поговорить надо.

Он сел на лавку напротив, настороженный.

– Ты – мужчина в этом доме. И ты должен знать не только где гвозди лежат. Ты должен понимать, в каком мире мы живем. – Она рассказала ему о списке. Об угрозах. О плане. Не приукрашивая, но и не сгущая краски. Говорила, как с равным.

Петька слушал, не перебивая. Его лицо было серьезным.

– Значит, этот дом… он не убежище. Он – крепость.

– Да. И крепость нужно не только строить. Ее нужно защищать. Но не только топором. Умом. Словом. Даже курицей, – она слабо улыбнулась. – Ты готов к этому? Не к драке. К постоянной, тихой, ежедневной обороне?

Он долго молчал, глядя на огонь в печи.

– Я не хочу драться, – сказал он наконец. – Я хочу, чтобы вы с Машкой жили спокойно. Чтобы у нас свой хлеб был. И чтобы… чтобы нам не нужно было больше ни от кого бежать. Если для этого нужно быть умным, а не сильным… я научусь.

В его словах не было юношеского бахвальства. Была усталая, взрослая решимость. Арина встала, обошла стол и обняла его, как маленького. Он сначала замер, потом расслабился, уперев лоб в ее плечо.

– Спасибо, сынок. Вместе справимся.

Ночью, лежа на новом, еще жестком и пахнущем деревом ложе, Арина прислушивалась к звукам своего дома. Скрип балок, усаживающихся на место. Тихое постукивание чего-то за печной заслонкой. За окном – мерное кудахтанье кур, устроившихся в сарайчике, который Петька сколотил за день.

Это были звуки жизни. Ее жизни. Выстраданной, вышитой, выстроенной.

Где-то там, во тьме, было болото, поглотившее человека. Был обезумевший пан. Были холодные «очи» коллекционеров.

Но здесь, под этой крышей, был хлеб, была вода, были дети. И была она. Уже не Анна. Не Арина-жертва. А просто Хозяйка. Женщина у своего очага. С иглой в руке и холодным расчетом в голове.

Она повернулась на бок, глядя в слюдяное окно, за которым тускло светила летняя луна. Завтра нужно будет посадить ту рябину. И начать вязать обещанные носки Василисиному мужу. И придумать, как ненавязчиво рассказать в селе, что Петька учится у каретника – «чтобы, не дай Бог, что со мной, парню ремесло в руках было».

Жизнь продолжалась. Не как праздник. Как работа. Самая важная работа на свете – работа по сохранению своего маленького, хрупкого мира. И она была готова к этой работе. До конца. Потому что отступать было уже некуда. Позади – только холодное болото мифов и страха. А впереди… впереди был только этот дом, эти стены, этот стол с корнями. И тишина, которую предстояло заполнить не страхом, а простым, настойчивым, ежедневным шумом жизни. Даже если для этого придется стать самой скучной, самой обыкновенной женщиной на свете. Лишь бы это сработало.

Глава 27

Лето, которое начиналось как битва, к середине августа вдруг обмякло, превратившись в золотистую, томную и щедрую благодать. Жара спала, уступив место теплу, которое не жгло, а ласкало. Воздух стал прозрачнее и гуще одновременно – пахло спелой рожью с полей, медом с пасеки и первой прелой листвой где-то в глубине леса. Для Арины и детей наступило время, которого они никогда не знали, – время мирного труда на себя.

Их березовая столешница быстро обжилась. На ней появились первые царапины – не от злобы, а от жизни: след от горячей сковороды, черточка от ножа, когда Петька вырезал Машеньке свистульку. Напротив каждого места лежала теперь своя деревянная ложка, а в центре стояла глиняная кринка для молока – дар Василисы за связанные носки.

Утро теперь начиналось не со вздрагивания от скрипа двери, а с кудахтанья кур и тихого голоса Машеньки:

– Мама, а сегодня пойдем за малинкой? Петька вчера тропинку нашел, там, у старой ели, целая поляна!

– Сначала завтрак, ласточка. А потом – посмотрим.

Завтрак. Это было священнодействие. Арина пекла тонкие, почти прозрачные лепешки на горячей сковороде – из последней муки, смешанной с тертой сырой картошкой. Их ели с парным молоком, и хруст лепешек был самым сладким звуком на свете. Петька, обычно молчаливый, за едой начинал строить планы:

– Дядя Федот обещал показать, как сыромять выделывать. А после, если успею, хотел крюк для котелка над костром смастерить. Над нашим костром, мам. Не в очаге, а снаружи, для ухи.

– Только осторожнее с ножом, – говорила Арина, но не с тревогой, а с легкой, почти забытой гордостью. Ее сын не просто выживал – он творил свое пространство.

Обустройство дома стало их общей игрой. У них не было ничего, кроме голых стен да печи, и это было счастьем. Каждая вещь рождалась из ничего и обретала огромную ценность.

Машенька, например, объявила, что ей нужна «полка для сокровищ». Петька, вздохнув, нашел дощечку, отшлифовал ее и прибил на стену у ее спального места. На полке поселились: гладкий камешек с речки, перо от сойки, засушенный василек и, конечно, кукла Сестричка.

Арина, наблюдая, как дочь с серьезным видом переставляет свои богатства, вдруг вспомнила свой пряник, превратившийся в крошево в день встречи с Александром. И подумала: вот оно, настоящее богатство. Которое не рассыпается.

Однажды Степан притащил охапку длинного, шелковистого мочала.

– На, – бросил он Арине. – На дерюжки. Или на половик. Бабы умеют.

Арина не умела. Но Агафья, заглянувшая на огонек, фыркнула: «Эх, ты, неумеха!» – и показала, как на простой дощечке с гвоздями ткать грубые, но невероятно прочные дорожки. Вечерами теперь они с Машенькой садились у порога, и под мерный стук деревянной колотушки рождался их первый, полосатый половик. Машенька, покраснев от усердия, путала нити, но смеялась, когда у нее получалось.

– Мама, смотри! У меня тут птичка вышла! – и она показывала на случайный узор из переплетенных лоскутков.

– Красивая птичка, – соглашалась Арина, и сердце ее наполнялось тихим, почти болезненным счастьем.

Но главным чудом стал лес. Тот самый, что был опасной дорогой, теперь раскрылся перед ними как кладовая и как… друг.

Их первый большой поход за грибами случился в туманное августовское утро. Туман стелился по низинам, цеплялся за паутину, и мир казался таинственным и беззвучным. Арина, Петька и Машенька (вооруженная маленькой плетеной корзинкой) шли по знакомой тропе к старой ели.

– Смотри под ноги, – наставлял Петька сестру, но уже не как страж, а как старший проводник. – Не на гриб, а вокруг. Где один подберезовик встал, там и другие рядышком притаились.

– А лисички? – шепотом спрашивала Машенька, будто боялась спугнуть.

– Лисички – они как цыплята. Дружной семейкой растут. Вон, видишь, рыжую шапочку? Копайся в мху.

Арина шла сзади, неся большую корзину, и смотрела на них. Петька, согнувшись, внимательно вглядывался в подлесок, его лицо было сосредоточено и светло. Машенька, найдя свою первую лисичку, пискнула от восторга и осторожно, двумя пальчиками, выкрутила ее из земли, как учили.

– Мама! Гляди! Золотая!

– Молодец, дочка. Клади аккуратненько, не помни.

Они набрали полные корзины: крепкие боровики, яркие рыжики, упругие моховики. Но главным сокровищем стала тишина между ними, наполненная не страхом, а совместным, понятным делом. И смех Машеньки, когда Петька, показывая «съедобную сыроежку», случайно коснулся ею ее носа, оставив розовый след.

Возвращались они усталые, довольные, пропахшие хвоей и сырой землей. Вечером того дня в избе стоял густой, божественный запах: Арина тушила грибы с картошкой и лучком в глиняном горшке прямо в печи. А Петька, осуществив свою мечту, смастерил на улице простой треножник и подвесил над маленьким костром котелок – варил «походную уху» из ершей, которых наловил на удочку утром.

– На, пробуй, – сказал он матери, подавая деревянную ложку с прозрачным бульоном. И в его глазах была такая трепетная надежда на одобрение, что у Арины к горлу подкатил ком.

– Вкусно, сынок, – хрипло сказала она. – Очень. Настоящая мужская работа.

Он покраснел до корней волос и суетливо принялся мешать котелок.

Заготовки стали их новой страстью и ритуалом. В подполье, которое Петька обустроил с помощью Степана, появились первые банки – темные, засмоленные горла, завязанные пузырем. Грибы солили в кадке. Ягоды – малину и позднюю чернику – сушили в печи и на полатях, разложив на чистых холстинах. Арина, вспомнив бабушкины уроки, поставила брагу из ржаных сухарей, чтобы к зиме иметь свой, слабый квас.

Однажды Агафья, увидев их «кладовую», покачала головой, но в глазах ее светилось одобрение.

– Обустраиваетесь… Ишь ты, и рябиновые гроздья уже на нитку нанизали. От цинги, что ли?

– От тоски, – улыбнулась Арина, развешивая алые бусы ягод под потолком. – Чтобы зимой цвет был.

– Цвет… – Агафья хмыкнула, но перед уходом сунула ей в руки маленький мешочек. – Семена укропа да петрушки. Весной посейте под окном. Будет своя зелень пахнуть.

По вечерам, когда темнело рано и в избе становилось уютно от желтого света лучины, они собирались за своим березовым столом. Арина шила на заказ, Петька чинил инструмент или что-то мастерил, а Машенька, поджав под себя ноги, слушала, как мать рассказывает сказки. Не страшные, не о бабе-яге, а добрые, странные, которые приходили из памяти Анны Ивановны – о доброй Доле, что вышивает судьбы, о том, как пахарь с печью поспорили, кто важнее.

– И кто же победил, мама? – спрашивала Машенька, засыпая.

– Дружба победила, ласточка. Потому что без печи – пахарь замерзнет, а без пахаря – печи нечего будет варить.

Машенька задумчиво кивала, ее ресницы опускались. Петька, делая вид, что занят, тоже слушал, и уголки его губ дрожали в тени.

Однажды, в один из таких вечеров, в дверь постучали. Негромко, но настойчиво. Петька мгновенно встрепенулся, насторожившись. Но за дверью оказался Гришка. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, с странным выражением на лице – не страх, а скорее важность.

– Тетя Арина, – сказал он. – Я… я хочу по настоящему. В ученики. К вам. Не только лоскуты разбирать. А научиться по-настоящему. Шить. Как вы.

Арина смотрела на него. Его руки, большие и неуклюжие, были сжаты в кулаки от волнения.

– Это тяжело, Гриша. И не мужское это дело, скажут.

– А мне что люди скажут? – он пожал плечами. – Я и так не как все. А руки… они проситься стали. Не к топору, а к… к тонкому. Вон, смотрите. – Он достал из-за пазухи маленькую, грубовато сшитую, но узнаваемую фигурку лошадки из кожи. – Из обрезков у дяди Федота стащил. Тихонько. Получилось?

Лошадка была живой. В ее наклоненной голове и в стежках, обозначавших гриву, была та самая «серьезность», которую он когда-то находил в лоскутах. Дар. Настоящий.

– Получилось, – тихо сказала Арина. – Приходи завтра. Начнем с простого шва. Но условие: никому ни слова. Пока.

Гришка просиял, кивнул так, что казалось, голова отвалится, и исчез в темноте.

– Вот тебе и помощник, – усмехнулся Петька, но без злобы. Скорее, с облегчением: он не один теперь нёс груз мужских обязанностей.

Так, день за днем, их жизнь наполнялась не вещами, а смыслами. Каждая новая полка, каждая банка с соленьями, каждый выученный Гришкой стежок были кирпичиками в стене их нового мира. Мира, который они строили сами. И Арина, глядя, как Машенька заботливо кормит курицу-наседку, как Петька с важным видом проверяет, хорошо ли держит дверной крюк, чувствовала, как внутри нее тает последний, самый глубокий слой льда. Тот, что сковал ее сердце в ту первую, ужасную ночь в теле Арины.

Она выходила на крыльцо, смотрела на свой дом, из трубы которого уже шел ровный, жирный дым, на огород, где темнели первые грядки, на лес на горизонте, который больше не пугал. И думала: «Вот оно. Вот та самая „долгая и честно проделанная работа в поле“, после которой наступает тихая, ясная усталость. Только поле это – вся моя жизнь. И урожай – они».

Это было счастье. Не яркое, не оглушительное. Тихое, как шелест сухих трав под окном. Твердое, как березовая столешница их стола. И бесконечно драгоценное, как первая, собственная, не украденная горсть малины в ладони улыбающейся дочери. Они заслужили эту передышку. И Арина молилась Богу, чтобы она длилась. Хотя бы до первого снега.