Текст книги "Тихая пристань (СИ)"

Автор книги: Анна Рогачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Глава 20

Семеныч сидел на обрубке у хлева, трясясь мелкой дрожью, и пил воду из ковшика, которую подала ему Арина. Его пальцы так и не смогли согреться, обхватывая глиняную поверхность.

– Он как тень, Арина, честное слово! – выдохнул он, и голос его срывался на визгливый шепот. – Я в сарай за дровами – а он там стоит. Не пойми, как вошел. Лицо… лицо все перекошено, один глаз не открывается, и говорит тихо-тихо, будто шипит: «Здравствуй, партнер. Заждался тебя».

– И что он хочет? – спросила Арина, стоя перед ним. Петька, прижав к себе Машеньку, стоял в двух шагах, слушая, не дыша.

– Он говорит: пан Гаврила после той истории со мной, с кабаком, в большом гневе. Силы теряет. Нужно ему дать… дать нового врага. Не Ивана – того уже списали. А того, кто за всем стоял. Тебя.

– На каком основании? – голос Арины был спокоен, но внутри все сжалось в ледяной ком.

– На каком… – Семеныч закатил глаза. – На ведьмовском! Говорит, ты меня травой какой-то опоила, чтоб я на него, Лексея, все взвел. Что ты Ивана зельем с ума свела. Что рубаху Марфину не простым шитьем чинила, а наводила порчу! И что… и что теперь ты здесь, в округе, ту же паутину плетешь!

Арина молчала. В словах Лексея, искаженных злобой и страхом, угадывалась чудовищная, извращенная логика. Он создавал миф. Миф о ведьме, которая вселилась в тихую бабу и управляла событиями. Это было опасно и гениально. Ведь с мифом, с суеверием не поспоришь фактами.

– И что, если ты откажешь?

– Он убьет! – Семеныч схватился за голову. – Не меня – так внучат моих! Он же теперь зверь, Арина, не человек! В нем одно мщение! Он говорит, у него ничего не осталось – ни положения, ни доверия пана. Только эта правда про тебя. И он ее донесет. А я… я буду свидетелем. Или трупом.

В хлеву повисла тягостная тишина. Слышно было, как на печной заслонке шипит последний уголь, и как где-то далеко каркает ворона.

– Мама, – тихо сказал Петька. Его лицо было белым, но голос не дрожал. – Мы опять побежим?

Арина обернулась к нему. В его глазах читалась не детская покорность, а взрослый, тяжелый вопрос. Опять? Опять в холод, в голод, в страх?

– Нет, – твердо сказала Арина. – Мы не побежим.

Она подошла к Семенычу, опустилась перед ним на корточки, заставив его встретиться с ней взглядом.

– Слушай, Семеныч. Ты можешь пойти к Лексею и сказать, что согласен. Можешь вести его сюда. Можешь подтвердить любую его сказку.

Старик замотал головой, завозился.

– Да я не…

– Можешь, – перебила его Арина. – Но тогда ответь себе на один вопрос. Кому ты больше веришь: тому, кто пришел к тебе, как вор, и угрожает смертью твоим близким? Или той, кто не выдала тебя пану, когда могла, и дала шанс выйти сухим из воды? Я тебя не опьяняла травами, Семеныч. Я дала тебе возможность стать человеком, а не пособником. Лексей же предлагает тебе снова стать пешкой. И пешки, как ты знаешь, на доске долго не живут.

Она говорила негромко, но каждое слово падало, как камень, в болото его страха. Он смотрел на нее, и в его заплывших глазах шла борьба.

– Но что же делать-то? – простонал он. – Он придет! Если я не явлюсь завтра к условленному месту…

– Явись, – сказала Арина.

Все, даже дети, замерли.

– Что? – выдавил Семеныч.

– Явись. Скажи ему, что согласен. Скажи, что боишься меня, что я и правда страшная, что видела, как я по ночам с луной разговариваю. Что угодно. Но скажи, что для свидетельства нужна улика. Вещь. Та самая, которой я «наводила порчу». Моя игла. Или что-то, сшитое мною, с особой силой. Скажи, что украдешь. И назначь встречу здесь, на хуторе. Завтра, в сумерках. Скажи, что я уйду к сестре в избу на вечернюю молитву, а в хлеву останутся дети да моя рабочая корзинка.

– Арина, ты с ума… – начала было Агафья, которая стояла в тени, прислушиваясь, и лицо ее было искажено ужасом.

– Сестра, молчи, – не оборачиваясь, сказала Арина. Ее взгляд был прикован к Семенычу. – Ты сделаешь это?

– А… а что будет? – прошептал старик.

– Будет то, что он придет за «уликой». И найдет здесь не беззащитную ведьму, а хозяйку дома. И мы с ним поговорим.

В ее голосе не было бравады. Была холодная, неоспоримая уверенность. Уверенность не в силе кулаков, а в силе права. В праве на свой порог.

Семеныч долго смотрел на нее, потом медленно, с трудом, кивнул.

– Ладно. Попробую. Господи, пронеси…

Когда он, пошатываясь, ушел в темноту, в хлеву разразилась буря.

– Ты рехнулась! – зашипела Агафья, выйдя на свет. Ее худые руки сжались в кулаки. – Он приведет сюда этого бандита! Он нас всех перережет! Я не позволю! Я сейчас же… я скажу в селе…

– Скажешь, – обернулась к ней Арина, и в ее взгляде вспыхнул тот самый стальной огонь, что когда-то усмирял Ивана. – И что? Что в дом сестры тайком пробрался злодей, чтобы убить меня? А почему он хотел убить именно меня, Гаша? Потому что я – беглая жена, которую ищут? Потому что за мной может быть пан Гаврила? Ты думаешь, тебя оставят в стороне? Ты – укрывательница. Тебя потянут за одно со мной. Твою землю отберут. Детей твоих… – она не договорила, но Агафья отшатнулась, будто от удара.

– Что же делать? – простонала она, и в ее голосе звучало то же отчаяние, что и у Семеныча.

– Делать то, что делают люди, когда к ним в дом лезут волки, – тихо сказала Арина. – Запирать двери. Готовить рогатины. И встречать их не как овцы, а как хозяева своей земли. Ты боишься – уезжай к соседям на ночь. Возьми своих детей. Это моя битва. Моя война.

Агафья смотрела на нее, и в ее глазах медленно угасала паника, сменяясь странным, почти гипнотическим осознанием. Она видела перед собой не сестру, которую помнила забитой и молчаливой. Она видела другую. Чужую. Сильную. И в этой силе была пугающая, но неоспоримая убедительность.

– Я… я останусь, – хрипло сказала она. – Степана нет. Я… я не убегу.

Это было больше, чем Арина могла надеяться.

Вечер и ночь прошли в напряженной подготовке. Но это была не подготовка к бою. Это была подготовка к разговору. Арина, с помощью Петьки и даже Машеньки, превратила хлев в… гостиную. Смешно и страшно одновременно. Они вымели пол дочиста, разложили у очага лучшие из имеющихся шкур, поставили на колоду самый целый горшок с тлеющими углями для тепла и света. На импровизированный стол – на широкую доску, положенную на два чурбака – Арина положила три вещи: краюху хлеба, глиняную кружку с водой и свою рабочую корзинку с иглами и нитками. Это был не алтарь. Это был стол переговоров. Символ дома, хлеба, труда.

– Что мы делаем, мама? – спросила Машенька, помогая расстелить на нарах самый чистый половик.

– Мы готовимся к гостю, ласточка, – ответила Арина, поправляя платок на голове девочки. – Нежеланному. Но гостю.

– А он… злой?

– Очень. Но зло часто бывает просто очень, очень испуганным. И обиженным. Мы попробуем его… выслушать.

Петька молча точил на камне свою палку, превращая ее в подобие копья. Он не спрашивал. Он понимал. Он был стражем. Его пост был у двери.

Агафья, тем временем, по наущению Арины, отправилась к ближайшим соседям – тем самым, кому Арина чинила сети и зипуны – с простой историей: «Сестра моя ждет важного человека по делу, будет разговор. Чтобы шуму не было, да если что – знали, что у нас гости». Она не звала на помощь. Она сеяла зерно осведомленности. Чтобы потом, если что, нельзя было сказать, что все случилось в полной тайне.

Следующий день тянулся мучительно долго. Арина занималась обычными делами: стряпала, шила, разговаривала с детьми. Но каждый скрип телеги на дороге заставлял сердце замирать. Петька, под предлогом «посмотреть за курами», исчезал на краю хутора и возвращался с докладом: «Никого».

Сумерки сгущались, окрашивая небо в свинцово-синие тона. В хлеву пахло хлебом и дымком. Арина зажгла лучину. Пламя отбрасывало трепетные тени на стены, превращая их в живые, танцующие узоры.

И вот, когда последний свет угас за лесом, снаружи послышался звук. Не стук. Не голос. Тихий, шаркающий шаг, будто кто-то волочит ногу. Потом – сдавленный кашель.

Петька у порога напрягся, сжимая свое копье. Арина подняла глаза от шитья, которое делала для вида, и кивнула ему. Спокойно.

Дверь хлева, не запертая на засов, тихо подалась внутрь.

На пороге стоял Лексей.

Он был почти неузнаваем. Высокий, когда-то ловкий щеголь, он съежился, сгорбился. Одежда на нем висела мешком, лицо было исцарапано, один глаз действительно почти не открывался, заплывший сине-багровым синяком. Но другой глаз горел холодным, нечеловеческим огнем ненависти. В руке он сжимал тяжелую дубинку с сучковатым набалдашником.

Его взгляд скользнул по Петьке, замершему у стены, по широко раскрывшей глаза Машеньке, спрятавшейся за мать. И наконец уперся в Арину.

Она сидела на самом краю нары, у «стола». Не встала.

– Входи, Лексей, – сказала она тихо. – Дверь открыта.

Его губы искривились в подобие улыбки.

– Хозяйка радушная… – просипел он, шагнув внутрь и тут же прикрыв за собой дверь. Его глаз выхватывал детали: порядок, чистоту, хлеб на столе, корзинку. – Устроилась, я смотрю. Гнездышко свила. Из чужого горя, из моего разгрома.

– Твое горе ты сделал себе сам, – спокойно ответила Арина. – Как и разгром.

– Я⁈ – он сделал резкое движение вперед, и Петька инстинктивно поднял копье. Лексей замер, смерив мальчика презрительным взглядом. – Это ты! Ты все подстроила! Ты с тем пьяным идиотом своим сыграла, как куклой! Ты меня уничтожила!

– Я защищала своих детей, – сказала Арина, и в ее голосе впервые прозвучала не сталь, а усталость. Глубокая, бездонная усталость. – От человека, которого ты и такие, как ты, превратили в монстра. Я не трогала тебя, Лексей. Ты сам пришел в мой дом тогда, у ручья. Ты сам начал эту игру.

– Твой дом? – он фыркнул, но в его голосе дрогнула неуверенность. Ее спокойствие сбивало с толку. Он ждал криков, слез, борьбы. – Твой дом был там, в деревне! А ты сбежала! Как крыса!

– Да, сбежала, – согласилась она. – От зла, которое не смогла исправить. А ты что делаешь сейчас, Лексей? Ты пришел в чужой дом с дубиной. Ты запугиваешь старика. Ты хочешь сделать из меня ведьму, чтобы вернуть себе милость пана, который тебя же и выбросил, как отработанный материал. Кто здесь крыса?

Он снова шагнул к ней, дубинка дрогнула в его руке.

– Заткнись! Ты ничего не понимаешь! У меня была жизнь! Положение! А теперь… теперь я калека, изгой! И все из-за тебя!

– Из-за тебя, – не отступая, парировала Арина. Она медленно поднялась. Она была намного меньше его, худее, слабее. Но в ее прямой спине и непоколебимом взгляде была сила иного порядка. – Ты продавал людей, Лексей. Ты торговал их слабостями, их страхами. Ты разлагал души. И когда одна из этих душ, доведенная до отчаяния, ударила тебя в ответ – ты назвал это несправедливостью? Где была твоя справедливость, когда ты капал яд в ухо Ивану? Где она сейчас, когда ты пугаешь детей? – она указала на Машеньку, которая, не выдержав, тихо заплакала.

Лексей посмотрел на девочку. На ее испуганное, залитое слезами личико. Что-то дрогнуло в его искаженном лице. Не раскаяние. Скорее, острая, жгучая досада. Досада на то, что его «великая месть» свелась к этой жалкой сцене в вонючем хлеву перед плачущим ребенком.

– Я… я не для этого пришел, – пробормотал он, но голос его потерял хватку.

– Для чего? – спросила Арина. – Чтобы убить меня? Убьешь. Семеныч «подтвердит» мою вину. Пан Гаврила, может, даже вернет тебя в милость на день, на два. А потом найдет нового шептуна. Или решит, что ты слишком опасный свидетель. А дети мои… – она обвела рукой Петьку и Машеньку, – … останутся сиротами. И вырастут, чтобы ненавидеть тебя. И всю твою гнилую систему. Твоя победа продлится один день. А потом – только новая кровь и новый страх. Это то, чего ты хочешь?

Он молчал. Дубинка в его руке опустилась. Он смотрел на корзинку с иглами, на хлеб, на воду. На простую, бедную, но честную обстановку этого места. И на женщину, которая смотрела на него не со страхом жертвы, а с печалью, почти с жалостью. Это было невыносимо.

– Что же мне делать? – внезапно вырвалось у него, и в этом вопросе прозвучала вся его потерянность, вся пустота человека, у которого отняли единственную, хоть и грязную, роль в жизни.

– Уйти, – просто сказала Арина. – Уйти далеко. Начать с чистого листа. Ты умен, Лексей. Ты умеешь находить подход к людям. Используй это не для того, чтобы их губить, а, чтобы… выживать. Честно. Или нет – это твой выбор. Но этот порог, эти дети – они не твоя добыча. Они – просто люди. Которые хотят жить. Как и ты когда-то хотел.

Он стоял, тяжело дыша, будто только что пробежал десять верст. Его взгляд блуждал по стенам, по лицам. В нем кипела ярость, обида, жажда мести. Но против чего? Против этой тишины? Против этого хлеба? Против правды, которую она, не повышая голоса, вложила ему прямо в сердце?

Словно в тумане, он развернулся. Открыл дверь. И, не сказав больше ни слова, вышел в темноту. Шаги его, все так же шаркающие, скоро затихли в ночи.

В хлеву стояла гробовая тишина. Потом Машенька громко всхлипнула. Петька медленно опустил копье, его руки дрожали.

Арина подошла к двери, закрыла ее и прислонилась лбом к грубым доскам. Все ее тело вдруг затряслось от нервной реакции. Она едва стояла на ногах.

– Мама? – тихо позвал Петька.

– Все хорошо, сынок, – прошептала она, не оборачиваясь. – Все хорошо. Он ушел.

Но она знала, что это не конец. Это была лишь одна битва в войне, которая только начиналась. Она выиграла ее не силой, не магией, а словом и правдой. Но где-то там, во тьме, оставались пан Гаврила, коллекционер Леонид, холодные «очи» с того знака. И она, Арина, теперь знала самое главное: ее сила была не в том, чтобы колоть, как иглой. Она была в том, чтобы сшивать. Сшивать разорванное. Сшивать правду. И, возможно, однажды – сшивать из клочьев этого жестокого мира что-то целое, что-то стоящее.

Она обернулась к детям, к сестре. К своему маленькому, выстраданному миру.

– Спокойной ночи, – сказала она им, и впервые за много дней в ее голосе прозвучала не просто твердость, а тихий, непоколебимый мир.

– Врага больше нет у порога. Сегодня.

Глава 21

Утро после ухода Лексея было странным – тихим, прозрачным, будто воздух после грозы. Арина ставила самовар. Петька, выполняя свой утренний обход, вернулся с докладом, что на земле у калитки – только следы их собственных вчерашних шагов. Ничего. Как будто ночной визит был коллективным сном наяву.

Машенька первая нарушила тягостное молчание.

– Мама, а тот дядя… он больше не придет?

– Не придет, – уверенно сказала Арина, разливая по кружкам горячий взвар из сушеной моркови и шиповника. – Он ушел своей дорогой.

Она не была до конца в этом уверена, но детям нужна была твердая почва. И сама она решила верить в это. Не в благородство Лексея – в его расчет. Ее слова посеяли в нем сомнение, а сомнение для такого человека страшнее открытого боя. Оно разъедает решимость.

Агафья подняла на нее глаза.

– Как ты… как ты смогла убедить его уйти? Он же…

– Он был человеком, – перебила ее Арина. – Испорченным, злым, но человеком. И в каждом человеке есть тлеющий уголек того, чем он мог бы быть. Иногда достаточно не раздувать пламя его злобы, а подуть на этот уголек. Слабо, но показать: вот, он еще жив. Выбор – за ним.

– А если б он не послушал?

– Тогда Петька был бы рядом, – Арина посмотрела на сына. Он выпрямился под этим взглядом. – И ты, Гаша, и соседи, которые знали, что у нас «важный разговор». Мы были не беззащитны. Мы были готовы. И он это почувствовал.

Впервые за все время Агафья не ответила, лишь кивнула, и в кивке этом было нечто новое – не страх, а задумчивое, медленное уважение.

Это уважение стало материальным через день. Агафья, вернувшись с базара в селе, принесла не только соль и спички, но и небольшой, туго свернутый рулон домотканого холста.

– Это тебе, – сказала она, положив сверток перед Ариной. – От Степана осталось. Лежал без дела. Думаю… тебе полезнее будет.

Холст был грубым, но прочным, честным. Это был не подарок. Это был инвестиция. Признание того, что руки Арины могут превратить эту грубую ткань в нечто ценное. В капитал.

Арина потрогала холст, почувствовав под пальцами неровную, живую фактуру.

– Спасибо, сестра. Я сошью из него… что-нибудь стоящее.

Но сначала нужно было «отшить» долги. Заказы от бедноты не приносили денег, но плели вокруг Арины незримую сеть обязанностей и благодарности. Она чинила, штопала, перелицовывала. И с каждым стежком все лучше понимала природу своего дара.

Он не был волшебством в сказочном смысле. Это было усиленное внимание, гипер-осознанность материала и процесса. Когда она полностью сосредотачивалась на вещи, чувствуя каждое переплетение нити, каждый излом волокна, она могла… договариваться с материалом. Не приказывать, а предлагать: Давай сделаем так, чтобы ты прослужил дольше. Давай скроем эту дыру не заплаткой, а новой главой твоей истории.

И материя откликалась. Не всегда явно. Но сорочка, которую она починила вдове, действительно не рвалась на старом шве. А зипун рыбака после ее штопки словно отталкивал воду лучше прежнего.

Однажды к ней пришел сын соседки-пряхи, пятнадцатилетний Гришка, долговязый и неуклюжий, с руками, как грабли, и горящими от любопытства глазами.

– Тетя Арина, – застенчиво буркнул он, ковыряя порог сапогом. – Мамка говорит, вы волшебные швы делаете. Я… я хочу научиться.

Арина с удивлением посмотрела на него. Парень, желающий шить – такое в их мире было редкостью, почти чудачеством.

– Это не волшебство, Гриша. Это терпение. И глаза. Ты умеешь терпеть?

– Я овец стригу, – парировал парень. – Попробуй-ка усидеть, когда она брыкается. Терпения хватает.

– А глаза?

– Глаза… – он задумался. – Я узоры на снегу различаю. Следы читаю. Зайца от лисы отличу по прыжку.

Арина кивнула. Это было хорошее начало. Умение видеть суть, паттерн.

– Ладно. Начнем с простого. Видишь эту корзину с обрезками? Разбери их. Не по цвету. По… по характеру. Какой кусок для чего мог бы быть.

Гришка с энтузиазмом принялся за дело. И Арина с изумлением наблюдала, как его неуклюжие пальцы, разбирая лоскуты, двигаются с неожиданной нежностью. Он откладывал в одну кучу жесткую, колючую дерюгу. В другую – мягкий, поношенный ситец. В третью – плотный, с грубоватым узором домотканый холст.

– Этот – для заплат на подошву, – рассуждал он вслух. – Этот – для подкладки, он кожу не трет. А этот… этот для оберега. Он серьезный.

Арина замерла.

– Почему для оберега?

– Не знаю, – честно сказал Гришка, пожимая плечами. – Он… смотрит. Будто видел что-то важное.

Это был природный, неосознанный дар. Чувство материала. Возможно, не такой, как у нее, но родственный.

– Приходи завтра, – сказала она. – Покажу, как иглу держать.

Так у нее появился первый ученик. Не по доброте душевной, а по стратегическому расчету. Гришка был своим в округе, его семья уважаема. Его присутствие рядом с «пришлой Ариной» было легитимацией. И кроме того, наблюдая за его наивным, чистым восприятием, она и сама лучше понимала свой собственный дар.

Но пока Гришка учился делать первые корявые стежки, жизнь напомнила о другой, темной стороне реальности. Через неделю в село прискакал гонец от пана Гаврилы. Объявление было зачитано на площади старостой: пан, дескать, скорбит о беспорядках и, дабы восстановить справедливость, объявляет снижение оброка на десять процентов… и набор добровольцев в «земскую стражу» для поимки бродячих злодеев и воров, «смутьянов, кои расшатывают устои».

Люди слушали молча, потупив взгляд. Снижение оброка было милостью, но «земская стража» пахла новой петлей на шее. И все понимали: под «бродячими злодеями» могли понимать кого угодно.

– Это про тебя, – вечером сказала Агафья, бледная как смерть. – Это он ищет тебя. Под другим предлогом.

– Меня и таких, как я, – поправила ее Арина. – Он теряет контроль. Раздает пряники, чтобы собрать кнут. Надо быть готовыми.

– К чему⁈

– К тому, что в село приедут новые люди. Стража. Им нужно будет кормиться. Они будут искать «смутьянов». И глаза у них будут зоркие.

В ее голове уже выстраивался план. Нужно было стать еще более невидимой. Не в смысле скрываться, а в смысле стать слишком обычной, чтобы представлять интерес. Как воздух. Как земля под ногами.

Она удвоила свои «обычные» активности. Она не только шила. С первым же солнцем, прогревавшим землю, она вышла с другими женщинами в огород на первую, самую важную страду: сажать картошку и сеять лен, пшеницу и рожь. Руки ее упрямо ворочали тяжелую, сырую землю. Хоть силы ее быстро сдавали, и спина ныла к вечеру, она не отлынивала. Потом был сбор первой, жгучей крапивы для щей и лекарственных почек с сосен, а там и подготовка к Троице – нужно было украсить избу молодым березовым листом. Она училась у старух различать съедобные коренья и знахарить первые простуды от сырости. Она вплеталась в повседневность хутора все новыми нитями. Она стала Ариной, которая всегда тут, с первых петухов до вечерней зорьки. Чья биография – не тайна, а проста и печальна: «Муж пропал, дети на руках, к сестре под крышу подбилась, руки есть – вот и работает». Эту легенду, с ее молчаливого согласия, начали тиражировать соседи. Защищая ее, они защищали свой покой. Именно в эту, новую для нее ипостась «своей» женщины, ее и застало второе испытание.

Слух принес Петька, сбегавший в село за иголками.

– Мам, в кабаке новые. Двое. Не местные. Один – как приказчик, в очках, книжку читает. Другой… – мальчик сглотнул. – Другой молча сидит. И смотрит. На всех. Будто считает.

– Как выглядит тот, что смотрит? – спокойно спросила Арина, хотя сердце упало.

– Лицо белое, будто не на солнце бывает. Руки длинные. И… и на шее у него, под рубахой, шнурок. И на шнурке что-то блестит.

Коллекционер. Или его слуга. Они не отступили. Они сменили тактику. Не грубый наскок Лексея, не утонченный зонд Альбрехта. Теперь – методичное, терпеливое наблюдение. Картографирование местности. Поиск аномалии в обыденном потоке.

Арина поняла, что ее стратегия «растворения» была верна, но недостаточна. Наблюдатели искали не вспышку, а несоответствие. Малейшую трещинку в картине мира. Им нужен был не артефакт, а источник. И они готовы были просеять тонны песка, чтобы найти крупицу золота.

Нужно было не просто быть обычной. Нужно было создать вокруг себя правдоподобное поле. Не маскировку, а целостный образ, в котором не к чему было бы придраться.

Она пошла к местному попу, отцу Никодиму, пожилому, уставшему от жизни человеку, который ценил ее умение чинить церковные облачения почти даром.

– Батюшка, – сказала она, опускаясь на скамью в его крошечной, заставленной книгами келье. – Душа болит. Хочу замаливать грехи. Давние. Может, пост держать? Или на послушание куда…

Отец Никодим посмотрел на нее поверх очков.

– Какие у тебя, Арина, грехи? Муж пропал? Так это его грех, не твой.

– Страх, батюшка. И… маловерие. В темные минуты думала, за что мне такое. Роптала. Да и дети малые… хочу за них свечу поставить. Да не одну. Чтобы ангел-хранитель крепче держал.

Она говорила искренне, потому что это была правда. Просто не вся.

Поп вздохнул.

– Бог милостив. Постись, если душа просит. А свечи… ставь. Всем миром молиться будем, чтобы твой Степан (так они условились называть отсутствующего мужа) жив-здоров был и на путь истинный встал.

На следующее воскресенье Арина стояла в церкви, приличная, в темном платке, с двумя свечами в руках – одну поставила к иконе Спаса, другую – к Богородице. Она молилась неистово, вслух шепча слова, которые помнила от Анны Ивановны. Она молилась за детей. За Александра, своего первого мужа. За душу Ивана, запутавшегося и сломленного. И за себя – чтобы хватило сил, мудрости и… невидимости.

Люди видели это. Видели искреннюю, почти отчаянную набожность вдовы с трудной судьбой. Этот образ ложился поверх всех других. Он был безупречен. Он был непробиваем.

Когда она выходила из церкви, к ней подошел тот самый человек в очках, «приказчик». Он вежливо приподнял картуз.

– Простите за беспокойство, матушка. Слышал, вы искусная швея. Нет ли у вас образцов работы? Я представляю интересы одной антикварной лавки из губернского города. Ищем старинные образцы вышивки, народного шитья. Платим хорошо.

Арина смотрела на него, и внутри все замерло. Но лицо ее выражало лишь вежливую отстраненность и легкую усталость после молитвы.

– Какие уж образцы, барин, – вздохнула она, поправляя платок. – Я грубое чиню, дыры латаю. До антиквариата мне как до неба. Вот отец Никодим, он может, старые книги у него есть…

– Я не о книгах, – мягко настаивал человек. – О рукоделии. Говорят, ваши работы… особенные. Будто с душой.

– У всякой честной работы душа есть, – парировала Арина. – А особенного… не знаю. Я просто делаю, что могу. Извините, дети ждут.

Она кивнула и пошла прочь, чувствуя его взгляд на своей спине. Он был вежлив, но настырен. Как буравчик. Но она дала ему образ – образ богобоязненной, простой женщины, далекой от каких-либо «особенностей». Настоящее мастерство в том, чтобы твоя легенда не лгала, а лишь прикрывала самое главное.

На хуторе ее ждал сюрприз. Гришка, ее ученик, сидел на завалинке хлева, и перед ним на развернутом холсте лежала… кукла. Сшитая из обрезков, грубоватая, но удивительно выразительная. У нее были глазки-пуговки, нитяные волосы, и в ее тряпичной руке был зажат крошечный, скрученный из травинки цветок.

– Это Машеньке, – смущенно пробормотал Гришка. – Чтобы не скучала, пока ты работаешь.

Арина взяла куклу. От нее веяло не мастерством, а добротой. И чем-то еще. Словно в эту грубую форму Гришка вложил то самое чувство материала, о котором говорил. Кукла была «серьезной». И теплой.

Машенька, увидев подарок, пискнула от восторга и прижала ее к груди.

– Спасибо, Гриша! – сказала Арина, и благодарность ее была искренней. – Ты делаешь успехи.

– Это ничего, – отмахнулся парень, краснея. – Я… я еще кое-что подметил. Эти двое, что в кабаке сидят… они не только смотрят. Они спрашивают. Про старину. Про знахарок. Про то, не было ли в округе чего… необычного. Пожар сам по себе, или болезни странные.

Арина похолодела. Они искали не только ее. Они искали следы проявления силы. Знак на сосне, светящаяся рубаха, слухи о чудесном исцелении… все это могло сложиться в картину.

– Что ты им ответил? – спросила она как можно спокойнее.

– А что я? – Гришка пожал плечами. – Говорю: от пожара дома горят, от болезней люди мрут. Какое уж тут необычное. Обычное горе. Они записали что-то в свою книжку и отпустили.

Он был прост и прям как дубовый сук. И в этой простоте была сила. Он видел мир без мистического флера. Для него чудес не существовало – была работа, горе, радость. И его восприятие было лучшим щитом.

– Молодец, Гриша, – сказала Арина. – Продолжай в том же духе. Если спросят про меня – скажи, что тетка работящая, Богу молится, и шьет ровно. Не больше.

– Так и есть, – удивился Гришка. – Чего же еще говорить-то?

Он ушел, оставив Арину с теплой куклой в руках и холодным трепетом в душе. Игра в кошки-мышки продолжалась. Но теперь у мышки была нора, полная союзников, пусть и не знающих всей правды. И у мышки было оружие – не игла, а целая, выстраданная, правдоподобная жизнь. И шов, которым она сшивала эту жизнь, становился с каждым днем все прочнее.

Она посмотрела на запад, где за лесом лежали ее прошлое, пан Гаврила, острог и таинственные коллекционеры. Потом посмотрела на восток – на свой хлев, на дымок из трубы, на детей, вспомнила про холст, ждущий превращения.

Она была нитью, вплетенной в огромное, сложное полотно. Но теперь она выбирала не только узор, но и натяжение. И была готова к тому, что однажды полотно это может потребовать от нее не просто быть частью узора, а стать той самой нитью, что выдержит всю тяжесть ткани и не порвется.