Текст книги "Незабываемое"

Автор книги: Анна Ларина-Бухарина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Помню два доклада, которые Ленин поручил Ларину сделать на заводах Петрограда в конце 1922 года, когда уже плохо себя чувствовал. Один доклад был на Балтийском судостроительном заводе. Тема оговорена не была, Ларин ее избрал сам: строительство социалистических городов, организация быта при социализме и, в связи с этим, новая архитектура. Поехали вдвоем, я впервые увидела Петроград (как раз в эту поездку отец показал мне Петропавловскую крепость и камеру, где сидел сам). На одном из заводов клуб оказался на верхнем этаже, лестница была крутая, и отец почувствовал, что добраться до него не сможет. Безнадежно посмотрел вверх и покраснел от волнения. Но рабочие сразу нашли выход: посадили его на стул и мгновенно донесли в переполненный зал клуба.

Доклады прошли необычайно живо. Рабочая аудитория с неослабевающим вниманием слушала ларинские мечты: при социализме в каждом новом доме будет своя столовая, своя прачечная, свой детский сад, что приведет к полному раскрепощению женщины от тягот быта и обеспечит ее духовный рост. Когда же он сказал, что в таких домах каждая рабочая семья будет иметь не только отдельную квартиру, но и отдельную комнату для каждого члена семьи, раздался дружный смех, и, как я думаю теперь, не потому, что мечта Ларина показалась слишком уж фантастической, а, скорее, потому, что культурный уровень рабочего класса был таков, что потребности в этом они не ощущали. Отдельные комнаты для супругов рабочие расценили как противоестественные условия быта. «Что вы смеетесь, товарищи, – заметил Ларин, – дверь из комнаты в комнату запираться не будет». И снова взрыв смеха. Я смеялась вместе со всеми, не понимая, чем вызвана такая реакция.

Мне представляется, что значимость Ларина в первые годы после революции значительно превышала занимаемые им посты. Он не был членом ЦК, лишь членом ВЦИКа и ЦИКа, не был наркомом. Но он знал себе цену и, я бы сказала, был честолюбив, чему тоже способствовала болезнь. Примечательно, как он подписался под одной из своих статей – в подражание стихотворению Пушкина «Моя родословная», заканчивающемуся словами:

Я грамотей и стихотворец,

Я Пушкин просто, не Мусин,

Я не богач, не царедворец,

Я сам большой; я мещанин.

Ларин подписался, возможно, тоже четверостишием, но я помню лишь две последние строки:

Я не нарком и не цекист —

Я просто Ларин-коммунист.

А шуточную статью, на этот раз действительно фантастическую, опубликованную в «Правде» 7 ноября 1920 года, он подписал: Л. А. Рин. Из этой статьи мне запомнилось место, касающееся Бухарина. Ларин писал, что вскоре наука дойдет до такой степени развития, когда каждый человек по своему желанию сможет превращаться из мужчины в женщину и наоборот. Эксперимент решил провести над собой Бухарин и стал Ниной Бухариной – девушкой с длинной русой косой. И, насколько мне помнится, Нина не смогла вновь стать Николаем[72].

Круг интересов Ларина был необычайно широк. Он серьезно увлекался астрономией, регулярно читал литературу в этой области. Каждый раз, бывая в Крыму, посещал Симеизскую обсерваторию, а в Ленинграде – Пулковскую. Ученые-астрономы поражались его знаниям. Он прекрасно знал историю и страстно был увлечен археологией.

Неугомонность его натуры проявлялась во всем. Когда была объявлена всесоюзная викторина, принял участие в ней и получил первый приз. Он всегда тянулся к новаторам. Мало кому известный в то время доктор Казаков (впоследствии он обвинялся по одному процессу с Бухариным и был расстрелян), которого считали шарлатаном в медицине, чтобы убедить в эффективности применяемого им метода лечения, а лечил он средством, приготовленным из мочи беременных женщин (лизатами или гравиданом), от самых различных заболеваний, приводил в кабинет Ларина своих пациентов, еле державшихся на ногах, а потом показывал их здоровыми. После этого Ларин стал помогать Казакову в организации института экспериментальной медицины. Доктор-ветеринар Тоболкнн добился через Ларина организации Сухумского обезьяньего питомника, опять-таки в целях экспериментальной медицины. Специалист по сое Брагин увлек Ларина разведением соевых бобов и т. д.

Его трогали даже мелочи, к примеру название деревни Кобылья Лужа. Однажды, проезжая мимо этой деревни, Ларин решил зайти в сельсовет и поговорить с председателем о ее переименовании. Председатель оказался на месте. «Уж слишком некрасивое название досталось вашей деревне от дореволюционного прошлого, надо придумать новое», – сказал Ларин. Председатель легко согласился. Вскоре, когда отец вместе со мной опять оказался около этой деревни, он издали увидел новую вывеску на избе сельсовета: «Деревня Советская Лужа – Советсколужинский сельский совет». Трудно передать выражение лица изумленного и потрясенного Ларина.

В первые годы после революции была еще безработица, существовала биржа труда. Многие обращались к Ларину за помощью в устройстве на работу. Помощь эта приняла такой широкий размах, что кабинет Ларина шутя называли «Ларинская биржа труда».

Он помогал несправедливо обвиненным в бюрократизме, несправедливо исключенным из партии и, когда это было возможно, незаконно репрессированным.

Еще об одном случае, ярко характеризующем личность отца, мне хочется рассказать. Однажды в его кабинет вошла незнакомая женщина, сказала, что муж ее погиб на фронте, осталось трое малых детей и что они голодают, – просила помочь. В тот момент деньгами отец существенно помочь не мог, хотя небольшую сумму дал. Но выход мгновенно нашел: вытащил из чемодана матери песцовый воротник, купленный ею себе на пальто, и отдал женщине. Та ушла вполне удовлетворенная. Мать была рассержена: «А ты уверен, что эта особа не аферистка?» «Неужели!» – воскликнул отец, в тот момент и сам заподозрив это. Женщина была довольно хорошо одета.

Однако Ларин помогал людям лишь тогда, когда это не противоречило его нравственным принципам, в противном случае ни о какой помощи и речи не могло быть. Мне вспоминается, как однажды позвонили из Наркоминдела и сообщили, что из Берлина по дипломатическим каналам для Ларина прибыла посылка. Обычно таким путем отцу посылали книги экономического характера. На этот раз вместо книг на его имя пришла большая вещевая посылка с женским бельем, кофточками, детскими вещами, игрушками и т. д. Отец недоумевал, пока на следующий день не позвонила незнакомая женщина и вежливо попросила передать ей вещи, присланные родственниками из Берлина через посольство на имя Ларина, дабы избежать уплаты пошлины за посылку.

– Вы ничего не получите, – ответил рассерженный Ларин, – я не разрешаю использовать мое имя в таких целях.

– Что же, вы присвоите себе чужие вещи? – заволновалась женщина.

– Обязательно присвою, – ответил разгневанный Ларин и положил трубку.

Все было роздано уборщицам из «Метрополя», с разъяснением, откуда взялись эти вещи.

Быть может, рассказанные эпизоды покажутся мелочью, ненужными деталями, на которых не стоило бы останавливаться, но, как я думаю, как раз эти мелочи дополняют, а возможно, даже определяют собой наиболее существенное в сложном портрете моего отца.

В камере, еще и еще раз осмысляя свой разговор-допрос с Берией, возвращаясь к каждой фразе, я отчетливо поняла, насколько справедливы были мои слова о том, что, не будь я дочерью Ларина, я не стала бы женой Бухарина.

Ларин и Н. И. были знакомы еще со времен эмиграции, впервые встретились в Италии в 1913 году, куца Н. И. наезжал из Австрии, в течение года (с лета 1915-го по лето 1916-го) они жили по соседству в Швеции. В то время их уже связывала идейная близость – борьба с оборончеством. Затем с 1918 года до середины 1927 года мы жили одновременно в «Метрополе». Отец и Н. И. не всегда сходились во взглядах, но это никогда не нарушало их дружбы. Они были предельно откровенны друг с другом, старались спокойно доказать правоту своих взглядов по различным экономическим вопросам. Н. И. относился к отцу с большой нежностью. Часто приходя и заставая его без посторонних, целовал в голову. Придумывал Ларину всевозможные прозвища: «Ларчик, который непросто открывается», Ларингит, Ландрин. Или же звал его просто Мика, как все родные, а уж если по имени и отчеству, что бывало в тех случаях, когда разговор происходил в возбужденном тоне, то обязательно Юрий Михайлович, а не Михаил Александрович. Именно поэтому нашего сына, в память о моем отце, по желанию Н. И., мы назвали Юрием.

Я не открою секрета, если скажу, что из всех многочисленных друзей отца, бывавших у нас дома, моим любимцем был Бухарин. В детстве меня привлекали в нем неуемная жизнерадостность, озорство, страстная любовь к природе, а также его увлечение живописью. В то время я не воспринимала Н. И. вполне взрослым человеком. Это может показаться смешным и нелепым, тем не менее думаю, что я правильно передаю свое детское отношение к нему. Если всех самых близких товарищей отца я называла по имени и отчеству и обращалась к ним на «вы», то Н. И. такой чести удостоен не был. Я называла его Николашей и обращалась только на «ты», чем смешила и самого Н. И., и своих родителей, тщетно старавшихся исправить мое фамильярное отношение к Бухарину, пока они к этому не привыкли.

Обстоятельства знакомства с Н. И. мне хорошо запомнились. В тот день мать повела меня в Художественный театр. Смотрели «Синюю птицу». Весь день я находилась под впечатлением спектакля, а когда легла спать, увидела во сне и Хлеб, и Молоко, и загробный мир – спокойный, ясный и совсем не страшный. Слышалась мелодичная музыка Ильи Саца: «Мы длинной вереницей идем за синей птицей». И как раз в тот момент, когда мне привиделся Кот, кто-то дернул меня за нос. Я испугалась, ведь Кот на сцене был большой, в человеческий рост, и крикнула: «Уходи, Кот!»

Потом сквозь сон услышала слова матери: «Н. И., что вы делаете, зачем вы будите ребенка!» Но я проснулась, и сквозь кошачью морду все отчетливее стало вырисовываться лицо Бухарина. В тот момент я и поймала свою «синюю птицу» – не сказочно-фантастическую, а земную, за которую заплатила дорогой ценой. Разбудивший меня Н. И. весело смеялся и неожиданно для меня повторил слова, которые я произносила, когда жила в Белоруссии и в сосновом бору видела множество дятлов: «Дятей носом тук да тук, тук да тук». К дятлам я имела особое пристрастие за пестрое оперение, красную головку и трудолюбие, о чем мать рассказала Н. И. как большому знатоку птиц. Н. И. больше всего забавляло, что я говорила «дятей носом», а не клювом «тук да тук».

Н. И. забегал к отцу чаще ненадолго, по характеру своему он был непоседа, да и время поджимало, но бывало, что засиживался. Приходил и со своими учениками. В более позднее время хорошо помнятся Ефим Цетлин, Дмитрий Марецкий, Александр Слепков. Компания была шумная. На двери ларинского кабинета висело написанное моей рукой под диктовку отца объявление: «Спорить можно сколько угодно, курить нельзя». Ну и спорили действительно сколько угодно…

Я всегда в детстве огорчалась, когда Н. И. уходил от нас, и все чаще и чаще забегала сама к нему. Он жил этажом ниже, под нами, в 205-м, таком же трехкомнатном номере. Квартира была расположена в конце коридора, а коридор упирался в фонтан, отгороженный стеклянной стенкой. После революции фонтан бездействовал, и Н. И. превратил его в зверинец. Там то летали огромные орлы, то жила обезьяна-мартышка, то медвежонок. Все, кроме обезьяны, – охотничьи трофеи Н. И. В то время, то есть в 1925–1927 годах, я часто заставала Сталина у Н. И. Как-то раз я слышала его циничную шутку, обращенную к отцу Н. И.: «Скажите, Иван Гаврилович, чем вы своего сына делали? Я хочу ваш метод позаимствовать, ах, какой сын, ах, какой сын!»

Однажды Сталин вытащил из коробки с масляными красками Н. И. цинковые белила и написал ими на куске красной тряпки: «Долой троцкизм!» Тряпку привязал к лапе медвежонка и пустил его на балкон. Медведь старался освободить лапу от тряпки, махал привязанным «знаменем» с лозунгом на злобу дня. Троцкий в то время представлял для Сталина главную опасность, черед «правой» опасности еще не пришел.

Отец радовался, когда я бывала у Н. И., говорил: «Пошла в отхожий промысел». Ему всегда казалось, что его болезнь омрачает мою жизнь, что я не добираю детской радости. Да и сам он старался меня к Н. И. «подбрасывать». Летом 1925 года мы с родителями и Н. И. были одновременно в Сочи, а в 1927 году – в Евпатории. По желанию отца и с согласия Н. И. я жила больше у него, чем у родителей. Ездила с ним в горы, он брал меня с собой на охоту, на этюды, мы вместе ловили бабочек, жуков-богомолов, он учил меня плавать. Какое прекрасное было то время!

По мере того как я подрастала, моя привязанность к Н. И. все усиливалась. Меня уже не удовлетворяло довольно частое пребывание Н. И. у нас. К тому же мне было ясно, что я есть нечто сопутствующее Ларину, ко мне бы он не приходил (так было до 1930 года), и я тосковала. По приезде из Сочи (в ту пору мне было одиннадцать лет) я написала Н. И. стихи:

Николаша-простокваша,

Так начнется песня наша.

У Николы много дел,

Весь от дел он похудел.

От бумаг карман распух,

Как в подушке мягкий пух.

Едет в Сочи поправляться

И на море любоваться…

и так далее, всего не помню, но конец такой:

Видеть я тебя хочу.

Без тебя всегда грущу.

Показала стихи отцу, он сказал: «Прекрасно! Раз написала, пойди и отнеси их своему Николаше». Но пойти к нему с такими стихами я постеснялась. Отец предложил отнести стихи в конверте, на котором написал: «От Ю. Ларина». Я приняла решение: позвонить в дверь, отдать конверт и тотчас же убежать. Но получилось не так. Только я спустилась по лестнице с третьего этажа на второй, как неожиданно встретила Сталина. Было ясно, что он идет к Бухарину. Не долго думая, я попросила его захватить Бухарину письмо от Ларина. Так, через Сталина, я передала Бухарину свое детское объяснение в любви. Сразу же раздался телефонный звонок. Н. И. просил прийти. Но я была смущена и пойти к нему не решилась.

1927 год был для меня очень печальным. По настоянию Сталина Н. И. переехал в Кремль. Пройти туда без пропуска было невозможно. Требовался предварительный звонок Н. И. в проходную у Троицких ворот. И хотя впоследствии Н. И. оформил для меня постоянный пропуск, застать его дома в ту пору было очень трудно. Я специально изменила свой маршрут в школу, шла более длинным путем, лишь бы пройти мимо Коминтерна (здание Коминтерна находилось против Манежа, возле Троицких ворот Кремля) в надежде встретить Н. И. Мне не раз везло, и я, радостная, устремлялась к нему.

Время было напряженное, внутрипартийная дискуссия достигла крайнего накала – XV съезд ВКП(б)… До меня ли было! Н. И. заходил к отцу реже, но задерживался дольше, беседуя о текущих партийных делах. Их взгляды в то время совпадали. Меня же в ту пору ничто не тревожило. Мои волнения начались позже, когда я стала старше и под обстрелом был Н. И.

Я уже подробно описывала историю с «Гималаями», однако не упомянула, к каким последствиям она привела. А это как нельзя лучше характеризует атмосферу тех лет.

Придя с заседания, на котором Сталин в присутствии членов Политбюро отказался от слов, сказанных Бухарину: «Мы с тобой Гималаи, все остальные – ничтожество», и кричал: «Лжешь, лжешь, лжешь», Н. И. рассказал об этом Ларину в присутствии матери и моем. Мать имела неосторожность рассказать своей знакомой, та, вероятно, сообщила «куда следует», так или иначе, через несколько дней все стало известно Сталину. Он вызвал Н. И. к себе, кричал, что Н. И. распространяет клеветнические слухи и что ему, Сталину, все стало известно со слов Лариной. «А Ларина – честная женщина и лгать не будет». (Позже, когда это событие осталось далеко позади, Н. И. шутя называл мою мать «Еленка, честная женщина».) Трудно передать, в каком смятении прибежал Н. И. к нам и как были взволнованы родители. Мать призналась в своей оплошности.

Отец пережил это событие необычайно глубоко. Его волновало не только то, что неосмотрительность матери навлекла крупные неприятности на Н. И. Нравственным потрясением была для отца и самая возможность того, что его семья может способствовать отвратительной политической интриге. Ой писал длинное письмо Сталину, затем порвал написанное и ограничился одной фразой: «Мы доносами не занимаемся. Ю. Ларин».

Принесенные от Берии фрукты смягчили режим в камере. Пораженный таким посланием наркома, дежурный надзиратель разрешал поворачиваться к стенке и прикрывать лицо одеялом. Восемь месяцев одиночного заключения (с небольшим интервалом, когда в камере рядом со мной оказалась осведомительница), без книг, без всякого отвлекающего занятия, становилось все тягостней и тягостней переносить. Чтобы отвлечься, оставалась лишь старая возможность рифмовать строчки. Теперь кажется непостижимым, как могла я в первую ночь после встречи с Берией заниматься, пусть даже самым бездарным, «поэтическим творчеством», но в этом было мое спасение. Решила отразить в стихах смерть Ленина, точнее, свое детское восприятие случившегося, но стихи не получались. Помню только первые неловкие строки:

Я в те дни так мало понимала,

Я еще дитя была.

Силу горя я познала

По глазам отца.

Да, глаза отца – первое, что меня потрясло.

21 января 1924 года поздним вечером позвонил из Горок Бухарин и сообщил, что жизнь Владимира Ильича оборвалась. Я еще не спала и видела, как две слезы, только две, катились из скорбных глаз отца по его мертвенно-бледным щекам. Ночью он не спал и писал траурную статью. Она была одной из первых, опубликованных в «Правде», и заканчивалась такими строками: «Вечно будет гордиться наш пролетариат, вечно будет гордиться наша страна, что здесь, с нами, жил и боролся, учил и трудился человек, имя которого стало легендой и надеждой для угнетенных всех стран еще при его жизни и останется маяком и знаменем в борьбе пролетариата вплоть до полной победы социализма повсюду».

Меня, девочку, потрясло, конечно, не понимание тяжести утраты, изменившей ход истории, а необычность впечатлений: глаза отца, точно от боли страдающие и померкшие, навзрыд плачущий Бухарин, похороны Ленина.

День похорон 27 января, совпавший с моим днем рождения, нарушил мой детский праздник. Отец сказал мне: «Твой день рождения 27 января отменяется (будто бы это был очередной декрет советской власти), теперь это навеки день траура. Твой день рождения отмечать мы будем 27 мая, когда природа пробуждается и все цветет». Самое интересное заключается в том, что отец вместе со мной поехал в загс на Петровку, чтобы заменить мне метрическое свидетельство. Изумленный просьбой Ларина, сотрудник загса долго упирался, советуя день рождения отмечать 27 мая, но документ не менять. Наконец сдался. Вторично я была зарегистрирована спустя 10 лет после своего рождения. По этому метрическому свидетельству мне выдали паспорт, в котором и по сей день значится датой моего рождения 27 мая.

Вместе с отцом я была в Колонном зале Дома союзов, где стоял гроб с телом Ленина. Машина проехать не могла, и я помогала отцу добраться пешком. Ответственных партийных работников вызывали по телефону к назначенному часу. Мы вошли в комнату позади Колонного зала. Там застали Надежду Константиновну, Марию Ильиничну, Зиновьева, Томского, Калинина, Бухарина – остальных не помню. У Зиновьева и Бухарина глаза, покрасневшие от слез. Я с волнением повела отца к гробу Ленина, пристроилась где-то сбоку. Заметила старшую сестру Ленина – Анну Ильиничну. Она стояла ближе к изголовью неподвижно, точно изваяние. Вглядывалась в лицо брата и, казалось, старалась не упустить ни единой минуты прощания. Мне известно от Н. И., что все Ульяновы были против бальзамирования тела Ленина и в Мавзолее не бывали.

Похороны Ленина забыть невозможно. Об этом много написано и стихами, и прозой. Но я была свидетелем всему этому. Лютый мороз, горящие костры, возле них прыгающие, чтобы согреться, красноармейцы в длинных серых шинелях и глубоко надвинутых на лоб буденовках. Ходоки-крестьяне, их было множество, в лаптях, с заиндевевшими от мороза бородами, с замерзшими слезами на глазах. Всенародное горе. Круглосуточное шествие в Колонный зал было видно из окон нашей квартиры в «Метрополе». Я вставала ночью с постели и смотрела на нескончаемый людской поток, освещенный пламенем ярких костров, движущийся к Дому союзов. Незабываемая, впечатляющая картина.

Смерть Ленина его ближайшие соратники переживали невероятно болезненно. Они, как теперь мне представляется, походили на мечущихся перед землетрясением животных, инстинктивно чувствующих приближение чего-то неведомого, но страшного. Конечно же, они не могли предвидеть, что в недалеком будущем в большинстве своем окажутся сброшенными Сталиным на свалку истории.

Справедливую мысль высказал при разговоре со мной Илья Григорьевич Эренбург: «Ближайшие товарищи Ленина совершили огромную ошибку. После смерти Ленина они обожествили его, чем воспользовался Сталин и благодаря своему великому умению зачислил их всех в крамольники».

Сталину льстило, когда его угодливо называли «Ленин сегодня», что вовсе не означает, что Ленин был «Сталиным вчера». Ставить знак равенства между этими двумя фигурами кощунственно.

Трудно передать мое состояние. В камере я переосмысляла свое поведение при разговоре с Берией. Перед кем же я бисер метала! В памяти всплывали бериевские фразы, на которых при допросе я не успевала задержать внимание, но сейчас казавшиеся особенно возмутительными. Как он смел сказать мне такое: «Дочь Ларина мало того что вышла замуж за врага народа, но еще и защищает его»! Но не только частое упоминание имени Ларина – даже кисть винограда, свисавшая из наркомовского пакета, напоминала об отце. Он любил свою родину – Крымское побережье, где море казалось ему ярче Средиземного, крымские степи, весной алеющие от цветущих маков, самые душистые крымские розы, самый вкусный крымский виноград, выращенный умелой рукой татар, и как раз именно этот сорт – александрийский мускат. «Волшебный край! Очей отрада…» – часто повторял он строки Пушкина.

Воображение перенесло меня на Черное море, я решила попытаться сочинить стихотворение о нем. Это были светлые моменты в моей безрадостной жизни: ни о чем ином не думать, забыться. Не только сочинять стихи, но и стараться запомнить их требовало напряженного внимания и давало передышку моим страданиям. Это был, вероятно, способ выживания. Зимой 1941 года, возвратившись из московской тюрьмы в лагерь, я записала это стихотворение на старой складской фактуре (бланке учетного документа) управления Сиблага НКВД. Фактура цела и по сей день. Вот что она сохранила:

О, море! Давно ты меня вдохновляло,

Но прежде стихи не лились.

Лишь только взамен за страданье и муки

Расплатой они родились!

Люблю я, когда ты заманчиво блещешь

И сердце в страстях твоих бурей кипит,

Люблю я, когда ты всем телом трепещешь

И рокот волны в моем сердце звучит!

Люблю наблюдать, как сгущаются краски,

Темнеет, мутнеет дневной колорит

И белая чайка в волнующей пляске

Над бурными волнами низко парит!

Коварно, могуче, ты так переменно,

Ты вечно куда-то спешишь!

И властью стихии, волною надменной

Ты губишь, ты рушишь, крушишь!

Я помню, однажды при лунном сиянье

Я тихо по лунной дорожке плыла,

И море влекло неземным обаяньем,

А ночь так прекрасна была!

И темные воды таинственным плеском

Шептали мне страшную весть…

И лунное сердце ночи своим блеском

Вещало мне близкую смерть:

«Умрешь ты, умрешь ты!», хоть это казалось,

Я тут же назад поплыла.

А море ехидно во тьме улыбалось,

А ночь так прекрасна была!

Я часто коварный тот блеск вспоминаю,

Закончилась жизнь в двадцать два[73],

С тех пор я живой в небытье пребываю,

Хоть жить начала я едва!

О, волны морские! Вы плещете вечно,

Волной обгоняя волну,

А жизнь людская течет скоротечно, —

Лишь миг! И уходит ко дну!

Описанное мной вечернее купание было на самом деле. Поэтому передышка оказалась недолгой – нахлынули воспоминания о смерти отца.

Как-то в Крыму в августе 1931 года поздним вечером Ларина отвезли на машине к берегу моря. Самостоятельно добраться туда по крутой дороге он не мог. Было полнолуние. Серебристая дорожка вырисовывалась удивительно четко. Оставив отца сидящим на скале у самой воды, я уплыла довольно далеко в море. И вдруг меня охватило чувство приближающейся смерти. Я круто повернула назад, стараясь скорее приплыть к берегу. Подплывая, я уже посмеивалась над своим необъяснимым страхом. И только решила рассказать об этом отцу, как нахлынула волна и смыла его. Я пыталась его удержать, но это оказалось не в моих силах. Нас потащило в море вместе, и мы погибли бы оба, если бы шофер издалека не услышал моего отчаянного крика. В тюремной камере это происшествие стало казаться мне тяжким предзнаменованием: отец после него не прожил и, полугода.

К его болезненному состоянию мы уже привыкли, но ничто не предвещало столь скорого конца. 31 декабря он настоял, чтобы я встречала новый, 1932 год с молодежью. Обычно новогодний вечер я проводила с родителями. На этот раз пошла к моему сверстнику – Стаху Ганецкому, сыну известного революционера. Только я переступила порог квартиры Ганецких, как раздался телефонный звонок отца: «Немедленно возвращайся домой, я умираю!» В волнении я помчалась домой. Там передо мной предстала картина, которую трудно вообразить: отец, обычно с трудом передвигавшийся, бегал по квартире из комнаты в комнату в бешеном темпе. Что привело его в такое состояние, для меня и по сей день остается тайной. Мать и я заподозрили психическое заболевание. Вызвали известного невропатолога профессора Крамера[74], тот явился в нарушение своих новогодних планов, в двенадцатом часу ночи, но психических отклонений не обнаружил. Врачи-терапевты поставили диагноз – двустороннее воспаление легких. Две недели отец мучительно умирал, сидя в кресле – лежа дышать вовсе не мог. Это была пытка.

В камере вспоминать последний день отца было, возможно, даже тяжелее, чем пережить, ибо все происшедшее я рассматривала под иным углом зрения.

Утром 14 января положение резко ухудшилось. Мать сообщила об этом ближайшим товарищам Ларина[75]. Пришли А. И. Рыков с женой Ниной Семеновной, В. П. Милютин, Л. Н. Крицман[76]. В это время неожиданно позвонил Сталин и попросил Ларина к телефону. Но он был не в состоянии взять трубку. «Как жаль, как жаль, – сказал Сталин, – а я хотел его наркомземом назначить. А раз болен, срочно пришлю Поскребышева (личный секретарь Сталина. – А.Л.) для организации лечения, а после окончания заседания Политбюро сам приеду навестить его».

Здесь я позволю себе сделать небольшое отступление. Мне помнятся еще два весьма примечательных телефонных звонка Сталина Ларину. В первом случае Сталин звонил в 1925 году и просил Ларина выступить против Бухарина на партконференции по поводу его лозунга «Обогащайтесь!». При личном разговоре отец высказал Н. И. мнение, что формулировка «обогащайтесь» неудачная, лучше бы выразиться «богатейте», ибо «обогащайтесь» – терминология буржуазная. Насколько мне помнится, Н. И. согласился с этим. Заслуживает внимания сам факт обращения Сталина к Ларину перед XIV съездом ВКП(б), собравшимся вскоре после конференции, проходившей в совместной борьбе Сталина и Бухарина с «новой» оппозицией. Между тем сам Сталин в выступлении на съезде расценил этот лозунг как малозначительную ошибку. «Я знаю, – сказал он, – ошибки некоторых товарищей, например в Октябре 1917 г. (имея в виду Каменева и Зиновьева. – А.Л.), в сравнении с которыми ошибка тов. Бухарина не стоит даже внимания»[77].

В таком случае, какова же цель сталинской просьбы? Не сомневаюсь, что, выступая совместно с Бухариным против Зиновьева и Каменева, Сталин одновременно закладывал фундамент для политического уничтожения Бухарина.

Другой телефонный звонок Сталина отцу последовал месяца за три-четыре до его смерти. «Товарищ Ларин, – сказал Сталин, – в ближайшее время вы будете избраны действительным членом Академии наук СССР». Избирали и так… Отец рассказал об этом звонке Н. И., тот заметил: «Для Сталина «избрание» в Академию наук СССР образованных большевиков-марксистов – это водворение их на историческую свалку, то есть политическая смерть».

Ларина вывели из ЦИКа и ВЦИКа, где главным образом он работал, и он фактически оказался не у дел вскоре после того, как в декабре 1929 года на конференции аграрников-марксистов он обменялся со Сталиным не только шапками, но и полемическими речами – осмелился высказать мнение, что колхозы не являются предприятиями последовательно социалистического типа, поскольку в основе их лежит не государственная собственность, а обобществленная, но частная, и что таковыми, то есть предприятиями последовательно социалистического типа, являются совхозы.

Но вернусь к умирающему Ларину. Отец до последней минуты был в полном сознании, и мать сказала ему о звонке Сталина. Все присутствовавшие были крайне удивлены. Ни по своему характеру, ни по состоянию здоровья для должности наркомзема отец не подходил. Да и не было между Сталиным и Лариным такой близости, которая позволяла бы думать, что Сталин навестит больного Ларина. Но больше всех поражен был Владимир Павлович Милютин, так как видел Сталина на днях и сообщил ему, что Ларин очень плох, похоже, что умирает. «Неужто забыл?!»– произнес Милютин и в недоумении пожал плечами.

Вскоре явился Поскребышев, с ним вместе будущие «врачи-отравители» (осужденные впоследствии вместе с Бухариным кремлевский доктор Левин и известный кардиолог профессор Плетнев). Оба сочли положение отца безнадежным и быстро ушли. Поскребышев почему-то остался и вместе с матерью был возле отца до самой его кончины. Я же сидела у открытой двери, ведущей из кабинета в спальню, видела его отражение в зеркале, но подойти от волнения не решалась, пока отец сам не позвал меня. При мне он попросил мать передать Сталину через Поскребышева папку с его очередным экономическим проектом, что она сделала. Затем обратился ко мне. Вопрос, который задал умирающий отец, меня поразил и озадачил:

– Николая Ивановича ты все еще любишь? – спросил он, зная, что с марта 1931 года мы не виделись. Я была смущена тем, что должна была дать ответ в присутствии Поскребышева, и взволнованна потому, что мне хотелось, чтобы мой ответ удовлетворил предсмертное желание отца, которого я не знала. Но солгать я не мота и ответила утвердительно, не исключая, что отец огорчится и скажет: «Надо забыть его!» Однако глухим, еле слышным голосом он произнес:

– Интересней прожить с Н. И. десять лет, чем с другим всю жизнь.