Текст книги "Охота Сорни-Най [журнальный вариант]"

Автор книги: Анна Кирьянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

Юре дали койку в общежитии, и он вовсю наслаждался хрущевской “оттепелью”, слушая джаз и привлекая девушек своими отличными брюками и курточками. Юра познакомился с многочисленными “нужными людьми”, повылезавшими из тех щелей, где они тихо сидели во времена отца всех народов. Постаревшая Зинаида Моисеевна могла быть спокойной за будущее сына: кровь многих поколений ювелиров, торговцев, ростовщиков дала себя знать. Юра Славек покупал, продавал, менял с ловкостью заправского могилевского еврея, но вечерами часто тревожно прислушивался к шагам в коридоре общаги: детские воспоминания давали о себе знать.

– Будь осторожнее, сыночек, – мягко советовала полная седая Зинаида, гладя Юру по голове, – люди завистливы и жестоки. Делаешь свой маленький гешефт – деньги складывай, не бросай на ветер. Можешь пригласить хорошенькую девушку в приличное место, купить себе новый костюмчик, но товарищам не рассказывай про денежки, лучше промолчи.

Юра в душе был полностью согласен с мамой. Бриллианты кончились за время войны и послевоенного голода, благодаря маминой смекалке и осторожности выжила и многочисленная семья брата Бориса, и она сама, и, главное, Юрочка. Надо тихонько делать свои гешефты и никому ни о чем не рассказывать, – так решил Юра. Крестьянская прижимистая натура папаши проявлялась в том, что Юра откладывал деньги на книжку, заботясь о будущем. Вот только перед красивой одеждой юноша не мог устоять; на зависть всем остальным студентам, Юра отлично одевался в импортные пушистые свитера и узенькие брючки-дудочки, за что его несколько раз “продернули” в факультетской стенгазете… Но больше придраться было не к чему; юноша исправно посещал комсомольские собрания, хорошо учился, не пил, не курил, поэтому постепенно его оставили в покое, изредка называя “стилягой”. Поутру Юра около часа взбивал кок на голове, орудуя двумя расческами, отглаживал и без того идеальные брюки, смахивал невидимые пушинки с модной ярко-желтой куртки… Он любовался в зеркало на свое молодое симпатичное лицо, на яркие голубые глаза, на подбородок с ямочкой и мечтал о будущем. Мечты его были вполне материальны: плащ-болонья самого последнего фасона. Модные остроносые туфли. Возможно, золотые часы. Собственная автомашина. Непыльная работа начальником в конструкторском бюро, с хорошей зарплатой и квартирой в перспективе. Мало кто мог бы догадаться, что за легкомысленной внешностью симпатяги-стиляги кроется расчетливая и осторожная душа могилевского ростовщика.

– Ты мечтаешь о будущем? – спросила его романтичная Люба, прижимаясь к его крепкой груди, обтянутой “фарцовочным” свитером.

– Мечтаю, – твердо ответил Юрий. Он и впрямь считал свои практичные мысли настоящими мечтами, прекрасными грезами. Девушка нравилась ему давно, но Юра выжидал удобного момента, чтобы не терять силы понапрасну, не привлекать внимания на факультете. Вот Светка Мальцева заранее сообщила ему о предстоящем визите Любы, Юра попросил у Светки всевозможного содействия, и та ему помогла. На крайний случай Мальцева была готова даже пустить влюбленных в свою комнату – благо остальные жилички разъехались на каникулы перед государственными экзаменами. Она ждала Юриного решения, но ее жертва не понадобилась. Люба ни за что не согласилась бы потерять свою девственность на вытертом байковом одеяле в чужой комнате студенческого общежития. Впрочем, Юра уже сомневался в правильности своей капитуляции, может, стоило еще чуть-чуть подождать, крепче обнять, нежнее поцеловать… Но все к лучшему: Юра уже имел несколько связей со студентками других институтов. Они принесли ему скорее разочарование, чем радость. Девушки были грубы, неуклюжи и неумелы, им не хватало тонкости и нежности, в них было мало ласки и много грубости, которую Юра не мог выносить. Бессознательно он старался найти идеал, воплощение грустной нежности, доброты, полноты, всепрощения и понимания. Он стремился к образу матери, нежнолицей, крупной, с тихим ласковым голосом, увещевающим и любящим. Но Юра был еще слишком молод, чтобы понять, что обычные девушки-студентки ему не подходят своей молодостью, вульгарностью и запахом молодого терпкого пота. Он полагал, что влюблен в Любу Дубинину, а на самом деле просто стремился самоутвердиться, утолить сексуальный голод. Люба была красивой вещью, которой он хотел обладать.

– Ты меня любишь? – с восторгом и надеждой спрашивала ракрасневшаяся растрепанная девушка, отвечая умелым Юриным поцелуям. – Ты меня любишь?

– Очень, – честно отвечал возбужденный донельзя парень, ощущая томительное давление в низу живота. Он искренне принимал это приятное и сладкое чувство за любовь. На самом деле он любил только свою седую красивую маму Раю, другие чувства были ему пока неведомы.

Юра проводил Любу до троллейбуса, который останавливался тут же, у самого крыльца общежития. Он мог бы посадить Любу в такси, но был чрезвычайно осторожен и экономен. Ни к чему эти широкие жесты, за них можно было потом пострадать. Люба села в троллейбус, помахав на прощание рукой в пушистой вязаной варежке, а Юра отправился по своим делам: ему обещали продать несколько импортных галстуков с яркими цветами по черному полю.

Юра сел на другой троллейбус и отправился на вокзал, там, в тоннеле, была назначена встреча с поставщиками – двумя золотозубыми “чучмеками”, привозившими товар из своей далекой южной республики. Юра Славек был осторожным и практичным, ему не хотелось провести на нарах часть своей жизни, поэтому ничем более противозаконным, чем спекуляция заграничными вещичками, он никогда не занимался. С “чучмеками” студент общался долго, торгуясь, обсуждая другие возможные поставки, выгадывая каждую копейку; может быть, в таком длительном торге и не было большого смысла, но Юра испытывал приятное волнение и сознание собственной значимости, унаследованное от многих поколений своих предков. Южане с акцентом расхваливали свой товар, показывали образцы, Юра придирчиво выбирал то, что купит в следующий раз. Ему очень понравились французские чулки с ажурным верхом, упакованные в красивый пакет. Он подумал о Любе, о ее восхищении подарком, который он мог бы ей преподнести, но решил купить чулки маме.

– Верить, сынок, можно только своей маме! – ласково говорила Зинаида своему подросшему сыну. – Бывают хорошие девочки и милые мальчики, можно дружить с ними и разговаривать на важные темы, но верить, Юрочка, можно только маме!

И чулки покупать можно только маме, решил Юра. Люба очень симпатичная, он влюблен в нее, но такой подарок может смутить девушку или, что гораздо хуже, заставить ее хвастаться перед другими… О Юриных занятиях никто не должен знать, достаточно Светки Мальцевой, которая поневоле будет молчать – ведь она помогает Юре реализовывать товар в студенческой общаге. Юра расплатился за красивые чулки, заказал двадцать отличных презервативов, несколько блоков “баббл-гама”, плащ-болонью, еще несколько галстуков. Покупки аккуратно сложил в сумку, деньги еще более аккуратно убрал в дорогое портмоне, а портмоне засунул в самый дальний потайной карман. Попрощался с “чучмеками”, и в тот же миг из еврея-менялы превратился в обычного веселого студента Юру Славека. Насвистывая популярную песенку про ландыши, студент пошел к выходу из тоннеля, слушая, как его шаги гулко отдаются под сводами. Юра поглубже надвинул шапку, поднял воротник модной, но продуваемой куртки и зашагал быстрее, засвистел громче, чтобы разогнать неизвестно откуда нахлынувшую тревогу. Ему стало чрезвычайно холодно, озноб поднимался изнутри и сотрясал тело. В животе заурчало, и Юра вспомнил, что почти ничего не ел сегодня: пара булочек утром, потом жалкий бутерброд с рыбным паштетом у Светки… Легкий хмель давно выветрился, а любовная истома поглотила массу энергии. “Наверно, я просто устал и есть хочу”, – попробовал успокоить себя студент. Ему вдруг показалось, что кто-то крадется за ним по длинному темному тоннелю. Юра непроизвольно ускорил шаги, оставалось пройти каких-то двадцать метров, чтобы выйти на заснеженную вокзальную площадь, на свет фонарей, к стоянке такси. Какое-то странное напряжение витало в спертом воздухе подземелья, тревога усиливалась и стала просто невыносимой. Ему послышался далекий звон, словно десятки примитивных, обтянутых кожей инструментов тряслись в чьих-то руках, нагнетая ужас. Невнятное пение приближалось, хотя слов разобрать было нельзя; многочисленные голоса ныли что-то мрачное и тоскливо-предостерегающее… Студент побежал, поскользнулся на обледеневшем полу тоннеля, упал…

На миг он отключился. Очнувшись через несколько секунд, он обнаружил себя лежащим в лужице собственной мочи у самого выхода из тоннеля. В светлой арке выхода виднелось звездное небо, далекие фонари, несколько машин у стоянки… Все было как обычно. Юра поднялся, ощупал себя, проверил портмоне, отыскал оброненную сумку с товаром. Его продолжала бить дрожь, но ощущение мистического ужаса прошло, растаяло в воздухе. Очевидно, с ним случился какой-то приступ, вроде эпилептического. Нужно показаться врачу. Он переутомился, переволновался, замерз, – вот результат. Мама всегда говорила, что нельзя пренебрегать своевременной едой: завтрак, обед, ужин. Он не послушал маму, вот что из этого вышло. Он может заболеть и даже умереть, может сойти с ума! Его куртка была вся в грязи, брюки мокры и тоже испачканы. В отвратительном настроении студент договорился с таксистом, недоверчиво рассматривающим его испорченную одежду.

– Упал в переходе, – угрюмо пояснил Юра. Таксист вздохнул и кинул на сиденье “Волги” какую-то ветошь, чтобы не испортить салон. Он запросил с грязного парня в два раза больше, чем обычно стоила ночная поездка от вокзала на запад города, и всю дорогу жалел, что не попросил три счетчика – уж больно быстро подозрительный парень вынул деньги из бумажника. “Там было еще достаточно денег”, – переживал таксист. А Юра на заднем сиденье трясся от волнения и боролся с сильным головокружением. В ушах все звучали звон и лязганье, заунывный напев, набирающий силу с каждой секундой, нагнетающий смертную тоску и страх. Однако студент тщательно проверил содержимое сумки, ощупал в темноте чулки, галстуки, аккуратно переложил вещи, которые, к счастью, не выпали в грязь и не пострадали. Убытков не будет. Это успокоило Юру и немного воодушевило. Пожалуй, ему и в самом деле следует сходить в лыжный поход: успокоить нервы, переменить обстановку, сблизиться с ребятами из института, чтобы не отрываться от коллектива. Надо показать, что никакой он не стиляга, не фарцовщик, не спекулянт, а теплый парень, отличный гитарист, веселый товарищ, всегда готовый подставить свое плечо под общий груз. Да и с Любой можно продолжить отношения, девушка очень, очень нравится ему. Глупо упускать такой шанс. Юра повеселел, только мокрые брюки беспокоили его. Пожалуй, придется их выбросить.

Придя домой в маленькую комнату, которую он снимал у одинокой старушки, Юра с сожалением покачал головой, разглядывая испорченную одежду. До самого утра он стирал куртку – в этот день дали горячую воду, которая появлялась в домах города по строгому графику, всего два раза в неделю. Сам он с наслаждением мылился, терся мочалкой, смывая со своего крепкого молодого тела остатки пережитого ужаса и страдания. Иногда он мрачнел при мысли о деньгах, которые пришлось отдать таксисту-вымогателю, но успокаивал себя мечтами о хорошей прибыли за товар. Он решил еще накинуть цену на галстуки, ничего не уделяя Мальцевой. С первыми серыми лучами рассвета Юра спокойно заснул в аккуратной постели. Куртка сушилась на плечиках у батареи, брюки, усердно отчищенные и успешно спасенные, лежали под матрацем, чтобы не потерять форму. Юрочка был не только экономен, но и аккуратен.

Начальник туристического клуба политехнического института прошел огонь, воду и медные трубы. Это сделало его спокойным и терпеливым по отношению ко всему, что происходит в мире. На заре туманной юности он служил в эскадроне Махно, куда попал исключительно случайно, будучи захвачен врасплох в одной из украинских станиц. В станицу он приехал землемером и агрономом, полный восторженных грез по поводу своего будущего. Аркадий сам выбивался в люди – помочь ему было некому. Его родители, бедные киевские мещане, умерли, когда он только начал учиться в сельскохозяйственной академии. Будущий агроном бегал по урокам, вбивая в тупые детские головы кое-какие известные ему премудрости математики; подрабатывал рассыльным, курьером, расклейщиком афиш… Наконец он получил вожделенный диплом. Перед ним, казалось, открылся целый мир: юный землемер глядел в зеркало и видел светлоглазого русого юношу с румянцем на нежных щеках, еще не знавших бритвы. В стране происходили смуты и начиналась кровавая революция, но молодой Аркадий Савченко был окрылен открывшимися перед ним перспективами и почти не беспокоился по поводу митингов на улицах и воплей о свободе, равенстве и братстве. Уехав в отдаленную украинскую станицу с вечным укладом казачьей жизни, он и вовсе думать забыл об угрозах свержения власти и передела собственности. Зеленые поля, тучные коровы, стога ароматного сена, милые хатки с белеными стенами – все это умиротворяло и заставляло верить в добро и покой. И когда враждебные вихри ворвались в тихий мир Аркадия, для него это оказалось неожиданностью. Лихие всадники на сытых конях, вооруженные до зубов, заняли станицу на рассвете. Ими предводительствовал невзрачный беспокойный человек с бешеными глазами. Размашистые суетливые движения, неистовые речи, злобный оскал потрясли спокойствие жителей.

– Анархия – мать порядка! Убивайте москалей, большевиков и жидов, Украина должна быть свободной! – выкрикивал Махно, а казаки в раздумчивости топтались, как стадо баранов. Самых молодых и крепких хлопцев немедленно записали в армию Махно; попал туда и землемер Аркадий. Его нарядили в зеленую форму, дали в руки тяжелую шашку, которой он должен был рубить головы врагам Украины, навесили винтовку и усадили на тачанку. Гикнули, крикнули, захохотали и понеслись в неизвестном направлении восстанавливать справедливость, освобождать простой народ от гнета жидов и москалей… Кто только в те далекие смутные дни не освобождал несчастный народ!

Аркадий покорился воле судьбы и трясся на тачанке, время от времени припадая к пулемету, из которого палил по настигавшим армию всадникам. По кому стрелял махновец Аркадий Савченко, кто падал в серый степной ковыль с простреленными головами и сердцами – до сих пор ему неведомо. Весь мир сошел с ума, и появилась нужда у народа не в землемерах, а в диких всадниках-смертниках. Вечерами махновцы пили ядреный самогон, закусывали салом, пели печальные, заунывные песни про загубленную молодецкую жизнь, а Аркадий смотрел на звездное небо, которое оставалось вечно равнодушным и неизменным. Миллиарды звезд загадочно мигали с черного купола украинского неба, веяло теплыми степными ароматами трав и цветов. Аркадий постигал мудрость покорности. Ему совсем не хотелось бороться и сражаться, но он смирился со своей участью и стремился только по возможности избегать смерти. Умирать ему совершенно не хотелось.

После разгрома махновской армии Аркадий осторожно стал пробираться в центр России, справедливо рассудив, что при новой, победившей власти порядка больше, а опасности, может, и поменьше. Где-то под Харьковом Аркадия схватили и чуть не расстреляли, но потом записали в Красную Армию, выдали ржавую винтовку и обмотки, завшивевшую шинельку и отправили кого-то бить. То ли Колчака, то ли Деникина – это осталось загадкой. В первом же бою счастливчик землемер получил ранение в ногу, которое сделало его хромым и негодным к дальнейшей военной службе.

Аркадия отправили в теплушке в Москву, оттуда – в комиссариат, на Урал, где была настоятельная нужда в грамотных людях. Агрономическое образование Аркадия Савченко могло сравниться с членством в Академии наук, никак не меньше, потому что в комиссариате даже читавшие по складам красноармейцы считались образованными людьми. Аркадий подписывал какие-то списки и приказы; возможно, это были приказы об уничтожении контрреволюционеров и списки подлежащих расстрелу – юноша старался не особо вдумываться в происходящее. Он был уже не так молод – сравнялось ему двадцать лет, так что по тем меркам вполне подходил Аркадий на пост руководителя продразверстки.

Аркадий равнодушно объезжал окрестные деревни, где пухнущие с голоду люди проклинали его, несколько раз на него нападали, стреляли, один раз избили до полусмерти кольями, чтобы не отдавать нажитое… Молодого большевика считали очень смелым и преданным партийной идее (Аркадий вступил в ряды ВКП(б)), а на самом деле он стал просветленным, которых единицы на земле. Еще в широкой украинской степи открылась молодому махновцу-землемеру одна истина, на которой и зиждется мир: все предначертано. Все заранее решено, придумано и согласовано. Всем управляет рок, он же Бог, равнодушный и нам неподвластный. Человек – это как муравей в муравейнике; ползает, копошится, делает запасы… Потом муравейник смывает бурным весенним потоком, и гибнет глупый муравей, посвятивший всю свою никчемную жизнь заботам о несуществующем “завтра”. И его припасы, и личинки, и сама муравейная мелкая мудрость – все исчезает и гибнет. Выход прост – не надо сопротивляться. Нужно отдаться течению жизни и перестать спорить с судьбой.

Конечно, Аркадий не хотел умирать. Он хотел жить как можно лучше, но, когда это не удавалось, смирялся и терпел, словно буддийский монах. Он равнодушно внимал проклятиям и угрозам, терпеливо выслушивал нытье и жалобы, молча выполнял свою тяжелую работу. Вечерами красноармейцы пили спирт и пели еще более мрачные песни; а Аркадий размышлял о предначертании человека. И ему открылось, что предначертание человека и есть сама смерть, тлен и прах. И Аркадий равнодушно глядел на расстрелы, на сотни смертей от сыпняка, на голод и холод, причиной которых были сами эти внезапно взбесившиеся люди, что сейчас плачут и страдают.

Долго длилась гражданская война, наконец и на Дальнем Востоке разбили последнего царского генерала, выгнали интервентов, потекла более-менее спокойная жизнь. Изменилась жизнь, изменился и сам Аркаша Савченко: он превратился в плотного невысокого мужчину самой заурядной наружности. Только цепкие светлые глаза выдавали натуру сложную, противоречивую, скрытную. Рассудительный, спокойный Аркадий пошел на повышение: ЧК, ГПУ, потом – НКВД.

В тридцатых, когда враги народа и шпионы совсем обнаглели, пошли ва-банк, когда даже крупные военачальники и сотрудники органов государственной безопасности оказывались сплошь и рядом предателями дела партии и советского народа, арестовали и Аркадия Савченко, бывшего к тому времени заместителем начальника в районном отделе НКВД. Рыдающая жена собирала мужу немудреные вещички, а философ Аркадий молчал и продолжал додумывать свою важную и глубокую мысль о предначертании. Додумывать сильно мешал молодой агрессивный следователь, желавший выслужиться во что бы то ни стало и приказывавший мучить Савченко всеми возможными способами. Беззубый, ворочаясь с одного отбитого бока на другой, Аркадий продолжал думать о судьбе, управляющей людьми. Он отказывался признаваться, и “царица всех доказательств” никак не могла завершить дело о превращении Савченко из честного коммуниста во врага народа. Но мойры пряли свои нити судеб; одна из них щелкнула ножницами, и молодого следователя расстреляли за связь с троцкистами. А Савченко выпустили из спецтюрьмы, в которой содержали предателей-энкавэдэшников. Почему так получилось – неясно, в те мрачные годы немало было путаницы в следственных делах, так что шанс на чудесное спасение всегда оставался, как у муравья, которому в бурном потоке попалась хвоинка или палый листочек… Освобожденный Аркадий устроился на работу снабженцем на ликеро-водочный завод, где вполне успешно трудился и в годы войны.

Завод, впрочем, водку временно не выпускал, стали варить пиво, которое помогало восполнить дефицит многих жизненно важных витаминов и полезных веществ, но когда война кончилась, заработали снова на полную мощность. Аркадий многое мог достать, подписать массу важных бумаг, проникнуть в любые, самые закрытые приемные. И все это благодаря спокойствию и какому-то удивительному равнодушию, с которым выполнял самые трудные задания.

Потом ему предложили отличное место заведующего туристическим клубом института. К спорту Аркадий всегда тяготел, достать мог все, что угодно, характер имел ровный, несклочный. В партии его восстановили в пятьдесят пятом. Он никогда не рвался к власти, не желал делать карьеру, а хотел жить спокойно, пока новые бурные ветры и потоки не налетели на муравейник…

Конечно, все эти годы Аркадий поддерживал отношения с тайной канцелярией, успешно донося о недозволенных вещах, глупых и легкомысленных разговорах, настроениях среди рабочих и студентов. Так уж устроена жизнь – говорил себе Аркадий Семенович, входя в тяжелые двери серого здания в самом центре города. Чему быть – того не миновать. Он, Аркадий, много убил людей, а кого и за что – он и знать не знал; видно, он тоже – орудие рока.

Так думал Аркадий Семенович Савченко, снова входя в большое помпезное здание, построенное в стиле “ампир”. Номер на пропуске был незнакомый – семнадцатый. Странный номер, поскольку на первом этаже по неписаному закону всегда располагались канцелярия, архив и хозяйственные службы да еще малозначительные кабинеты для приема не в меру бдительных граждан, пишущих доносы на соседей по коммунальной квартире.

– Здравствуйте, Аркадий Семенович! – профессионально-радушно приветствовал руководителя спортивного клуба бровастый седой человек в сером костюме. – Очень рад вас видеть.

– Взаимно, – коротко и вежливо ответствовал Аркадий. – Зачем вызывали?

– Приглашали, Аркадий Семенович, просто – приглашали! – доброжелательно, но настойчиво поправил краснолицый. – Такого заслуженного человека мы можем только пригласить. Дело у нас к вам, уважаемый товарищ Савченко.

Аркадий после приглашения присел и внимательно посмотрел в глаза собеседника. Напрасно тот отгородился настольной лампой, выбрал самый темный угол кабинета: наметанный глаз Аркадия сразу заметил легкую неуверенность и недостаточную информированность хозяина кабинета. На этот раз, похоже, и вправду – пригласили. Что-то им нужно не по части доносов и сексотства, а по части его, Аркадия, знаний и умений.

– Уважаемый товарищ Савченко! – немного напыщенно начал кагэбэшник. – Дело касается вашего спортивного клуба для студентов при политехническом институте. Как вообще идут дела в связи со спортом, походами, сдачей норм ГТО?

Аркадий Семенович стал осторожно и неторопливо рассказывать об успехах и достижениях в работе спортивного клуба. Перешел к настроениям среди студентов-спортсменов, отметил некоторых особенно одаренных ребят по фамилиям и заметил, как напряглось лицо майора Николаева при фамилии Дятлов. Аркадий постарался еще равнодушнее глядеть куда-то мимо лица собеседника, размышляя, какую роль предстоит ему сыграть в судьбе талантливого студента.

– Как вы полагаете, этот Дятлов справляется с ролью руководителя туристической группы? – заинтересовался майор. – Можно доверить ему ребят, снаряжение, ружье? Иногда ведь в тяжелые маршруты вы даете им ружье?

– Только при наличии спецразрешения, – моментально отозвался Савченко. – Никак иначе. И схему маршрута утверждаем на партийном заседании, на заседании актива клуба, у ректора…

– На этот раз – подчеркнул голосом Николаев, – можно не утверждать схему маршрута. Мы предлагаем свою схему, разработанную лучшими специалистами-топографами, мастерами своего дела. Вот карта, – Николаев достал из сейфа лист плотной бумаги, испещренной значками и стрелками, – она охватывает район перевала Сяхат-Хатыл на севере нашей области. Для наших целей необходимо, чтобы группа студентов, умелых туристов, прошла именно по этим местам, записывая данные, осуществляя фотосъемку местности. Есть у нас кое-какие сведения, что именно здесь творятся какие-то непонятные дела с местными шаманами манси. Дикари приносят жертвы, пугают людей, молятся своим идолам… В общем, вы понимаете.

Савченко все понимал, о чем сразу сообщил майору. Не понимал он только, почему такое серьезное ведомство заинтересовалось пустячным, по его мнению, вопросом. Но Николаев не стал вдаваться в подробности: мертвые люди, обезображенные трупы, огненные шары – может, ничего странного студенты и не обнаружат. Шаманы и шаманы, пусть гуляют, повышают спортивную ловкость и сноровку. А если что-то обнаружат, то нужно, чтобы глаз был свежим, не “замыленным”, все подмечал.

– Группе мы доверим оружие, надеюсь, простого охотничьего ружья будет достаточно. Дадим хороший фотоаппарат и, – тут майор значительно поднял палец, – рацию! Чтобы в случае чего-то интересного сразу с нами связаться, а мы вышлем самолет. И вот что я хотел бы предложить – пусть в составе группы пойдет наш человек. Все-таки нужно последить за ребятами, оказать им поддержку, помощь в случае чего. Нужен сильный и ответственный специалист. Согласны?

Савченко был согласен. Он цепко следил за движениями майора, делая выводы о том, что экспедиция предполагается опасная, сложная, что майор не сказал всей правды, что студенты будут как бы пробным шаром, собирателями информации, а уж за ними последует никак не меньше, чем карательная экспедиция, которая в пух и прах разобьет шаманов с их нелепыми бубнами и шкурами…

– Человек наш опытный, бывалый, прошел много испытаний и всегда доказывал свою преданность делу партии, – завел майор привычную шарманку, а Савченко так же привычно кивал каждому слову его ритуальной речи. – Надо внедрить его в группу, познакомить с ребятами, объяснить его присутствие какими-то личными целями. Никто не должен знать, кто это такой.

Аркадий внутренне хмыкнул: к студентам, которые несколько лет вместе учатся, живут в одной общаге, внедрить совершенно незнакомого человека, да так, чтобы никто ни о чем не догадался? Видно, план продумывал субъект не слишком умный и дальновидный, наверное, этот примитивный майор с бровями, так и прыгающими по красному лицу. И вообще, создается впечатление, что это буря в стакане воды. Мало стало у ведомства работы после смерти товарища Сталина, вот и принялись заниматься всякой ерундой. Надо же – шаманы их взволновали! Посадить парочку манси, устроив перед этим показательный суд в каком-нибудь обшарпанном клубе, влепить им по десять лет – и никаких больше шаманов. Но, видно, начальство требует, вот майор и суетится. Да, это тебе не почки на допросах отбивать…

Савченко склонился над схемой, внимательно изучая маршрут. Что ж, район знакомый, походы в те места были, проходили довольно успешно. Правда, на этот склон перевала не ходили на лыжах – путь тут сложный, продуваемый всеми ветрами: справа – равнина, кое-где поросшая кедрами, слева – довольно крутой склон горы. Тут всегда холоднее градусов на пять-шесть, а зимой это очень существенно. И палатку неудобно ставить, так что именно этого небольшого района туристы всегда избегали. Никаких удивительных колдунов никто из турклуба не видел; однажды встретили беглого уголовника, дали ему булку хлеба, а потом писали объяснения в местном райотделе милиции – вот и все мистические встречи…

– Переночевать они должны будут тут, – указал майор толстой авторучкой. – Пусть поставят палатку вот у этой горы и спят себе. Ну, конечно, пара дежурных пусть понаблюдают, сделают записи в походном дневнике, пофотографируют…

– Тут крайне неудобно ставить палатку, – сказал Савченко, прекрасно понимая, что его мнение никого не интересует. – Не лучше ли им перейти за перевал и заночевать в более защищенном от ветра месте? Как они тут будут на самом склоне, над продуваемой равниной?

– И все-таки, товарищ Савченко, именно здесь они поставят палатку, – с нажимом ответил Николаев. – По нашим сведениям, именно это место пользуется у населения дурной славой. Одни названия чего стоят: гора Девяти Мертвецов; перевал Мертвецов; ручей Мертвецов; Гора, Где Плакал Ребенок; Гора, Где Приносятся Жертвы… Это все наиточнейший перевод мансийских названий, я специально связывался с профессором из университета. – Николаев самодовольно поглядел на Савченко. – Этот профессор мне много о вогулах порассказывал. Они до восемнадцатого века приносили человеческие жертвы. Потом их крестили насильно, обратили в православие, чтобы не поклонялись духам и медведям. Потом советская власть освободила этих дикарей от гнета шаманов и вождей, да только, видно, им неймется. Народ бестолковый, глупый, пьют, как свиньи, ткут какие-то дрянные одежды из крапивы, разводят скот, а сами живут хуже скотины. До сих пор при лучине многие сидят…

Николаев долго и с удовольствием излагал мысли, почерпнутые из беседы с насмерть перепуганным старичком профессором. Университетский жрец науки был твердо уверен, что его арестуют за хранение подрывной литературы: втайне профессор увлекался оккультными науками и дома хранил книги по астрологии и хиромантии. Когда его стали спрашивать о колдунах, бедный ученый почувствовал себя в тисках инквизиции – он боялся, что его увлечения и тайные книги стали достоянием страшных органов госбезопасности. Однако его опасения оказались ложными, и в благодарность за сохранение жизни и свободы он снабдил Николаева самыми обширными сведениями о древних вогулах и хантах, еще в одиннадцатом веке упоминавшихся в русских рукописях под странным именем “югра”. Они появились на Урале во второй половине первого тысячелетия до нашей эры, явились неизвестно откуда, предположительно – из Западной Сибири, со своими дикими и страшными верованиями. Сохранили язык, сходный с угорскими языками, все обычаи, нравы, словно и не коснулась их железная длань цивилизации.

Майор внимательно слушал разглагольствования профессора, кое-что записывал, так что старичок совсем разошелся и даже немного напугал майора жуткими преданиями об охоте Сорни-Най – страшной богини, мечущей огненные стрелы в любого, кто не посторонится, не освободит ее путь. Громадная, выше самого высокого кедра, узкоглазая, раскосая великанша идет по тайному мистическому пути, ледяной волной устраняя любое препятствие, уничтожая все живое и дико смеясь. Раскаты ее хохота оглушают, огненные стрелы ослепляют, гул ее поступи сводит с ума. Сорни-Най собирает души, вынимая их из живых существ; чем-то она напоминает зловещую Кали, а шаманы – жрецов-тагов, душивших во славу Кали несчастных путников. Малица Сорни-Най украшена сотнями черепов, лицо измазано жертвенной кровью, на унтах – вышивка из костей. Единственный способ усмирить злую Сорни-Най, успокоить ее гнев – принести жертву из девяти оленей, девяти белых гусей или девяти молодых манси. Тогда рассмеется Сорни-Най, разулыбается, глаза засияют синим огнем, тогда не будет она губить жалкие хижины вогулов, не будет убивать их беззащитных детей и оленей… Однажды не принесли положенную жертву, забыли вогулы о гневе Золотой Бабы. И в тот же год всю долину залило кипящей водой, все живое погибло, а трава, без которой не могли жить олешки, не росла много-много лет в проклятой равнине…