Текст книги "Охота Сорни-Най [журнальный вариант]"

Автор книги: Анна Кирьянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

– Охочусь маленько, – сообщила она Степану. – Если водка есть, могу дать шкурки, много дам. До магазина далеко ходить, целый день, давно водку не пила, а без водки что за жизнь? Скучно без водки, душа болит, сердце прыгает от страха, сон не берет.

– А кого вы боитесь? – заинтересовался Феликс, присев отдохнуть на широкую лавку, осторожно отодвинув шкуры, лежавшие на ней.

– Кого все боятся, того и я боюсь, – кратко ответила охотница. – Если водки нету, давайте чай, тоже хорошо. Я люблю чай, давно не пила!

– Давайте, мы у вас остановимся и пообедаем, – предложил Степан. – И вы вместе с нами; и чаю попьем вдоволь, я и сам от чаю не отказался бы. Мы бы у вас разместились, согрелись бы потихоньку, отдохнули и дальше пошли. А вам за гостеприимство мы подарим и чаю, и папирос, и сахару дадим, хорошо?

– Хорошо, хорошо! – довольно закивала хозяйка и спешно поставила на печку большой закопченный чугунок и помятый чайник.

Подбросила в топку несколько полешек, пошуровала кочергой, чтобы разгорелись уголья. А Степан вышел из дому и, обогнув его, позвал ребят, которые уже замерзли и немного испугались. Перспектива пообедать и отдохнуть в тепле очень понравилась туристам, особенно были рады девушки, основательно продрогшие на нешуточном морозе. Веселой гурьбой ребята ввалились в узкое пространство избы и чуть не задохнулись от стоявшей там вони. Однако воспитанные студенты постарались скрыть свое отвращение, только Рая сморщилась и скривила гримасу, но Люба толкнула ее локтем и укоризненно посмотрела. Пришлось Райке смолчать и полезть в рюкзак за продуктами, которые девушки принялись готовить. Хозяйка-вогулка с удовольствием помогала девчонкам, не помыв, впрочем, рук, на которых засохла корка застарелой грязи, так что Рая старалась убрать подальше от вогулки хлеб и колбасу. Решили сварить суп из горохового концентрата, добавив в него побольше шпига, накрошить туда же колбасы, заварить чаю, нарезать бутербродов и как следует покушать, вознаградив себя за предыдущие лишения. Достали миски, ложки, болтая и смеясь; вспороли несколько банок кильки в томате, деликатеса, при виде которого у хозяйки буквально потекли слюнки. Суп сварился за считанные минуты, но студенты еле-еле дождались его, а Руслан столько раз пробовал суп большой ложкой, что почти наелся. Вогулка давно не ела как следует; последние недели она питалась зайчатиной и замешанными на воде пресными лепешками, так что сейчас женщина с огромным аппетитом принялась хлебать отличный густой гороховый навар. Сначала ели молча, слышно было только, как ложки скребут по донышкам мисок, да громкое чавканье хозяйки, однако на неприятный аккомпанемент никто не обращал особого внимания. Труднее было привыкнуть к тяжелому кислому запаху плохо выделанных шкур, но аромат еды вытеснил из сознания вонь вогульского жилища. Утолив первый аппетит, туристы снова принялись болтать, перебивая друг друга, а вогулка благодушно хлебала чай из громадной кружки, кусая сахар отличными крепкими зубами. Степан решил завести разговор на интересующую его тему:

– Не страшно вам тут одной жить?

– Страшно, как не страшно! – ответила охотница. – Людишки все передохли, пропали, одна я осталась. Две зимы назад все подохли.

– А что произошло? – включился в беседу Егор Дятлов, забыв про остывающую добавку, заботливо положенную ему Раей.

– Подохли, да и все тут, – мрачно ответила женщина, выливая в глотку остатки чая. – Еще чаю возьму, хорошо?

– На здоровье! – ответила Люба и принялась наливать новую порцию крепкого напитка в бездонную емкость.

Вогулка стеснительно потянулась за сахаром, который ей предупредительно подвинула Рая, стараясь, чтобы Егор заметил ее щедрость и вежливость. Степан так и впился глазами в плоское, казавшееся равнодушным, лицо охотницы, отметив, что в глубине ее глаз мелькнул страх; мелькнул и тут же пропал.

– Заболели, что ли, они? – предположил Женя Меерзон, а Толик Углов моментально похолодел от ужаса: вдруг тут прошла страшная зараза, неизлечимая инфекция, которая сейчас погружается все глубже в организм Толика, приговаривая его к неизбежной гибели в этом угрюмом северном краю.

– Не заболели, а передохли, – сухо сказала вогулка. – Прогневали батюшку-медведя, вот и померли. В один день все и передохли, и молодые, и старые. Ходили куда не надо, делали что не надо, говорили что не надо. Ходили за перевал, с каторжанином, бабу искать.

– Какую бабу? – так и впился в вогулку Егор Дятлов, несмотря не предостерегающие взгляды Степана. – Золотую Бабу, про которую легенды тут ходят, сказки всякие?

Хозяйка решительно отодвинула кружку и встала, отошла к печке, отвернулась от гостей. Всем своим видом она показывала, что не желает поддерживать разговор на неприятную и опасную тему. Степан решил пока обождать и не тревожить и без того напряженную женщину. Но Егор с упорством молодого бульдога привязался к охотнице:

– Значит, эта Золотая Баба на самом деле существует? А какой это каторжанин? Беглый преступник, что ли, из лагерей?

– Из лагерей… – эхом отозвалась вогулка, стуча чугунком, тыча кочергой в топку печи. – Всех сманил, увел, водки принес много-много, а потом все и подохли. Никого не осталось. Здесь в каждой избе семья жила, всех не стало. И мой хозяин с ними ушел. Его-то я потом в тайге закопала, чтобы звери не съели, а других… пусть себе лежат.

Ребята пораженно молчали, слушая страшные речи вогулки. Ничего себе – она сама похоронила мужа, а другие трупы так и остались лежать в лесу. Никакой тебе милиции, следствия, никто никого не ищет…

– А каторжанин-то вовсе сгинул, – удовлетворенно продолжала хозяйка, подкидывая дрова в печь. – Съела его Баба, вот что. Шаманы говорили – нельзя ходить на перевал, только они могут туда ходить, на Сяхат-Хатыл, носить жертву. За водку соседи сгибли, а каторжанин – золотишка хотел.

– Ужас какой, – пробормотал Женя Меерзон, поправляя очки.

Он побледнел и вздрогнул и тут же тайком оглядел товарищей – не заметили ли они его испуга? Но все были встревожены, и каждый чувствовал почти то же самое, что и Женя. Приятное расслабление от тепла, еды и отдыха исчезло, сменившись тревожной напряженностью и страхом. Только Егор Дятлов чувствовал азарт исследователя новых земель да Степан Зверев профессионально анализировал полученную информацию. Степан попытался снова вывести вогулку на разговор о происшедшем несчастье, но она упорно отмалчивалась, отворачивая плоское темное лицо. Она молча жевала кусок хлеба, глядя куда-то в угол, заросший мхом и паутиной с незапамятных времен, сама казалась древним изваянием, каким-то тмутараканским идолом, грубо вырезанным из дерева. Было ясно, что больше она не скажет ни слова по поводу случившейся трагедии. Степан решил прекратить ставший бессмысленным допрос, свернул цигарку и вышел из избы покурить и обдумать услышанное. Девушки мыли посуду, нагрев в чугунке воды, парни выходили покурить на мороз, а заодно – справить кое-какие дела перед новым переходом. Когда с посудой было покончено, Люба подсела к хозяйке, держа в руке небольшой блокнот:

– Вы так хорошо по-русски говорите… Скажите мне несколько слов по-вогульски, я запишу. Мы потом местный фольклор отдаем в университет, филологам. Да и мне интересно. Вот как по-вашему будет…

Хозяйка охотно стала говорить странные короткие слова и тут же переводить их на русский язык, явно обрадовавшись перемене темы. Люба старательно записывала, выводя аккуратные круглые буквы совсем еще детским почерком. Вогулка тыкала пальцем в куски серого хлеба на столе – “нянь”, хлеб. Рая в душе корила Любу-выскочку за новую попытку привлечь внимание к своему уму и серьезности – эх, сама она не догадалась вот так чинно сесть на лавку, строго поглядывая на всех, записывать очиненным химическим карандашом слова древнего языка. Егор обязательно посмотрел бы на нее с уважением, как смотрит сейчас на белокурую красавицу Любку с ее выпендрежным блокнотиком! Пока ребята собирались, переобувались, поправляли одежду, Люба успела записать немало слов. А напоследок вогулка сказала:

– Еще запиши “я”. Значит – ручей. И лучше к ручью не ходи, там земля мертвецов, живым там делать нечего, поняла? Я – ручей, а где ручей, там и смерть ходит.

Девушка послушно записала слово и перевод, а потом захлопнула книжечку, в которой были собраны глупые и смешные студенческие походные песни, отрывки лирических стихов и мудрые афоризмы, прочитанные в различных книгах. На душе у нее стало вдруг тяжело и темно; она встала и тоже торопливо собралась, поблагодарив гостеприимную хозяйку.

– Так нету водки у вас? – с тоскою спросила женщина у туристов, уже готовых продолжать путь.

– Нет, водки нету! – ответил Степан. – А вот консервов мы вам оставим, и кильку в томате, и тушенки пару банок, и вот баночку сгущенного молока. Кушайте на здоровье, спасибо за гостеприимство!

Довольная вогулка прибрала драгоценные банки, липкие от солидола, и вышла провожать гостей на порог своей вросшей в казавшиеся вечными снега избушки. Вокруг царили мороз и тишина, нарушаемые все тем же скрипом амбарной дверцы. Мертвое селение было так мрачно, что у многих туристов защемило сердце от непонятной тоски и грусти. Ребята встали на лыжи и на прощание помахали охотнице, начиная новый переход к лесу, на опушке которого и решено было строить лабаз. До конца зимнего дня оставалось не так уж много времени, поэтому следовало торопиться. Рюкзаки немного полегчали, однако в пути каждые сто граммов – уже лишний груз, так что ребята почувствовали себя свободнее. Снег завизжал, проломилась корочка наста, лыжники двинулись вперед, оставляя за спинами сумрачные домишки, хозяева которых незавидным образом расстались с жизнью. Ребята отчего-то пошли очень быстро, почти побежали, так что запыхались, но даже не подумали замедлить шаг. Им хотелось как можно быстрее покинуть это печальное место.

В пути туристы позабыли о своих мрачных думах и предчувствиях. Вскоре раздались шутки, зазвучал серебристый смех Любы, захохотал Вахлаков, словно филин заухал. Шли около двух часов, остановившись на привал только один раз, чтобы поправить поклажу, по-новому распределить груз. Любовались картинами северной природы; снова начался редкий лиственный лес, березы и осины, голые, беззащитные на холодном ветру; потом стали попадаться ели и лиственницы, сосны и редкие кедры, которые становились все гуще, все выше и крепче. Пора было делать остановку и начинать строительство лабаза, но решили пройти чуть поглубже в лес, чтобы найти укрытие от снова усилившегося резкого ветра.

– Смотрите, ребята, что я нашел! – раздался возбужденный голос Жени Меерзона, и лыжники торопливо подошли к товарищу, указывавшему на толстое дерево палкой.

– Ой, какой ужас! – пронзительно взвизгнула Рая, ойкнула и Люба, уставившись на огромный медвежий череп, приколоченный к стволу сосны.

Рядом были повязаны какие-то тряпочки и ленточки, выцветшие, рваные лохмотья, трепетавшие на ветру. Груда костей была сложена у подножия дерева в виде небольшого холмика; некоторые косточки образовывали примитивный узор, казавшийся очень знакомым:

– Смотрите, это же фашистская свастика! – с отвращением произнес Женя, разглядывая воткнутые в снег кости. – Это какие-то хулиганы сделали.

– Свастику не фашисты придумали, – ответил задумчиво Степан Зверев, нагнувшись поближе к странной находке. – Это древний знак бегущего солнца, он есть и у славян, и у северных народов. Только это – свастика мертвых, видите, концы солнечного колеса выгнуты в обратную сторону? Здешние жители верят во всяких духов, поклоняются батюшке-медведю, вот и устроили этот примитивный жертвенник. После каждой охоты на медведя требуется задобрить его дух, чтобы он не отомстил, вот, очевидно, мы и натолкнулись на следы такого обряда. Очень интересно.

Егору Дятлову было немного завидно, с какой легкостью Степану удалось объяснить странную находку. От черепа, выбеленного ветрами и морозами, веяло все же первобытной жутью, чем-то диким и далеким, словно туристы попали в каменный век. Девушки жались друг к другу, парни тоже примолкли и с неприязнью разглядывали капище неизвестных шаманов.

Вахлаков вдруг поддал лыжей кучку костей; они взметнулись вверх и рассыпались в снегу.

– Зря ты это… – с неудовольствием сказал Толик Углов. – Люди старались, делали, а ты все испортил. Может, им это нужно для чего-то. Как бы оберег ихний, талисман. А ты взял и все сломал.

– Может, по-твоему, и церкви нужны, и иконы, и лампадки всякие? – прищурился Вахлаков со значением.

– Нужны, если они произведение искусства, – ответила вместо Толика Люба. – В Эрмитаже целый отдел отдан под иконы, и для языческих идолов там нашлось место. Если бы все ломали, никакого искусства бы не осталось.

– Да бросьте, какое это искусство! – неестественно захохотал Вахлаков, отмахиваясь рукой от Любиных увещеваний. – Куча объедков в лесу, а вы раскудахтались – надо же, историческая ценность! Еще скажите, что меня боги накажут. Эй, духи и боги, видите, пришел белый человек, комсомолец Олег Вахлаков, и сломал ваш алтарь! Немедленно покарайте меня! Ау! Вы меня слышите, духи?

Вопли Вахлакова разнеслись далеко над просторами, над лесами и над равнинами, над холмами и горами. Вдали раскатилось заунывное эхо, отвечая ему; всем стало неуютно. Шутка не вышла смешной. В глубинах подсознания самые истовые комсомольцы и атеисты чувствовали что-то темное и предостерегающее, мрачное и тяжелое, а Толик Углов принялся собирать кости, пытаясь пристроить их на место. Никто не посмеялся над Толиком, не попытался его остановить. Вахлаков раздраженно замолчал, ненавидя в душе товарищей за то, что они не поддержали его смелый поступок, а повели себя, как дикари.

Степан Зверев молча наблюдал сцену, вспоминая, как в конце тридцатых ломали мечеть в далеком южном городе, как клубилась белая пыль, трескались кирпичи, любовно уложенные столетие назад истинными правоверными мусульманами; большой чугунный шар колотил по стене красивого здания, а рядом уже лежала груда безобразных обломков, бывших недавно прелестным тонким минаретом, с которого несколько раз в день кричал муэдзин, собирая мусульман на молитву… А наутро всех, кто принимал участие в разрушении мечети, нашли мертвыми, бледными, окоченевшими, с выражением адской муки на искаженных лицах. Все говорили: “Покарал Аллах нечестивцев!”, да только Аллах был ни при чем: все активисты-атеисты оказались отравлены страшным растительным ядом, обнаружить который смогли только в московской лаборатории, куда отправили ткани на анализ. И все-таки жители города передавали друг другу весть о божьей каре, которая настигла отступников от веры, покусившихся на святыню ислама. Вот так и распространяются слухи, которыми, похоже, полна эта угрюмая северная земля. Степан не верил в духов и богов, но верил в коварство и лютость человека, способного на всякое зверство и преступление ради своей корыстной цели. Он теперь твердо был уверен, что за всеми этими рассказами и историями, за всеми предостережениями и угрозами стоит конкретная группа людей, которые любыми путями хотят достигнуть двух, как минимум, целей: сохранить господство в этом регионе и скрыть что-то, находящееся на перевале, очень важное и, очевидно, ценное. С этими молодыми туристами у Степана связаны руки; предпринять настоящее расследование он не в силах, так что пока ограничится сбором информации, постарается поточнее определить регион, который считается опасным. А уж потом, после долгожданного отпуска, после того, как он повидается с мамой, Степан вернется сюда, чтобы покончить с ядовитой гадиной, свившей себе гнездо в этих краях. Теперь он уже не сможет остановиться, словно бульдог, вцепившийся в добычу; его захватил азарт охотника, исследователя, разведчика. Поступок Вахлакова показался Степану глупым и неприятным; идиот нарушил священное место, этим он может встревожить тех, кому оно принадлежит. Парень вроде и непрост, но злоба так и брызжет из него, словно яд гюрзы. Будь воля Степана, он не взял бы Вахлакова в поход; у него злое сердце и тяжелые мысли. Ну, это дело ребят, его друзей. Вахлаков угрюмо взглянул на отряд и поехал вперед, размахивая палками, всем своим видом выражая независимость. За ним потянулись и остальные. Последним оказался Толик Углов, все прилаживавший на место разбросанные кости.

Студенты прошли еще почти километр, достигнув лесной поляны, которая показалась им пригодной для привала, ночлега и строительства лабаза. С облегчением сбросили тяжелую поклажу и разделились на несколько групп. Егор Дятлов, Степан и Юра Славек отправились рубить деревья для лабаза и большого костра. Олег Вахлаков, Руслан Семихатко, Феликс Коротич и Толик Углов принялись ставить палатку, что было делом трудным и долгим. Девушки вместе с Женей Меерзоном пошли собирать хворост для костра. Солнце стало багровым и уже касалось нижним краем кромки леса; день перевалил за половину и приближался к концу. Работа кипела, уставшие от однообразных движений туристы с удовольствием принялись за новые дела, обустраиваясь на новом месте, предвкушая отдых, еду, общение, уют палатки, в которой так хорошо всем вместе коротать холодную темную ночь. Раздавались стук топориков, веселые возгласы ребят; Юра и Егор притащили несколько стволов молодых сосен, обрубили сучья, установили колья в глубоком снегу, потом стали делать настил. За оставшееся до темноты время работу сделать было невозможно, но самую тяжелую часть туристы почти закончили. Юра подошел к Любе и ласково спросил ее, пока никто не слышал:

– Устала, Люба?

– Нисколечко! – весело ответила девушка, поправляя кокетливо шапочку. – Еще бы целую ночь могла бы идти и идти. У меня ведь все-таки разряд по лыжам!

– Я тоже нисколько не устала, – вмешалась подошедшая с котелком Рая, ревниво глядя на влюбленных. – Пойду помогу Егору, а то всю работу уже сделали, надо поторопить ребят, чтобы поспеть к ужину. Давайте разводить костер, скоро стемнеет, – с этими словами Рая потопала туда, откуда слышался звук топора.

Ей хотелось побыть рядом с Егором, помочь ему, показать свою значимость и нужность; в этом походе она испытывала одни разочарования. Егор почти не обращал на нее внимания, изредка поглядывая на Любу, увлеченную этим противным Юрой Славеком; большей же частью Егор и вовсе был погружен в свои мысли, очень далекие от романтических.

Советы мамы пропадали даром; Рае никак не удавалось остаться с парнем наедине, показать себя с самой лучшей стороны. Все время что-то мешало, да и общая атмосфера похода была какой-то напряженной, тягостной. Может, из-за мрачных предсказаний и предостережений, может, из-за этого старого мужчины, затесавшегося в их компанию и исподволь принявшего на себя роль командира. Рая чуяла, как неприятны Егору интонации и повадки этого Зверева, она ощущала неприязнь, возникавшую в душе Егора в некоторые моменты, но помочь ничем не могла, только сердилась про себя на наглого выскочку, примазавшегося к ним. Рая пробурчала про себя что-то очень недовольное в адрес Степана, которого готова была уже считать виновником всех своих бед; она всегда находила виноватого в трудной ситуации, в которой оказывалась.

Приближался вечер. В котелке давно уже булькало варево, источая аппетитный запах, ребята потихоньку расселись вокруг костра, неподалеку от установленной палатки. Все чувствовали себя отдохнувшими и умиротворенными, даже не слишком приятные разговоры и находки теперь забылись и отошли на второй план. Мороз немного ослаб, небо было непроницаемо-серым, не было видно ни луны, ни звезд. Приближалась оттепель, которую принес усиливавшийся с каждым часом ветер, шумевший в кронах деревьев, высоко над головами туристов. Долго ужинали, парни несколько раз брали добавку, потом девушки мыли посуду, вернее, обтирали чашки и кружки чистым, нетронутым снегом. А когда совсем стемнело, все разместились в большой удобной палатке, где решили выпить чаю и еще раз закусить бутербродами. В уюте и тепле своего походного жилища ребята смеялись и пели песни, особенно старался Руслан Семихатко, а Толик Углов, страдавший полным отсутствием слуха, пел с необыкновенным воодушевлением и так громко, что почти заглушал остальных. Пел, забыв о своих амбициях, и Егор Дятлов, и Степан Зверев, в эти минуты ничем не отличавшийся от ребят. Однако он думал о том, что сегодня ему надо многое передать по рации, информация подтверждалась странными находками и рассказом таежной охотницы-вогулки. Следовало подождать, пока все уснут, и уйти с передатчиком чуть поглубже в лес. Стали наконец распределять дежурство:

– Вот что, ребята, – сказал Степан очень серьезно, – сегодня все устали, поэтому сделаем так. Я начну дежурство один, посижу с ружьем у костра, присмотрю за порядком. Через четыре часа меня сменят Егор Дятлов и Олег Вахлаков. А их через два часа пусть сменят Женя Меерзон и Руслан Семихатко; потом будут дежурить с ружьями Толик и Юра Славек. Феликс пусть сегодня отдохнет, выспится, а то что-то здоровье у него неважное, так что не будем его беспокоить. Ты, Феликс, лучше раньше всех встанешь и вскипятишь на всех чаю, хорошо? Девушки пусть себе спят, им еще завтрак готовить, а аппетит лично у меня на морозе просто разыгрался не на шутку. Так что, девчата, каши варите как можно больше да не забудьте туда тушеночки положить!

С планом Степана все согласились, потому что страшно хотели выспаться и отдохнуть. Егор Дятлов пробовал было протестовать, предлагать дежурить вместе со Зверевым, но Степан привел массу аргументов в пользу своего одиночного караула. Егор тоже здорово устал, а Степан выглядел бодрым и свежим, и вскоре ребята со спокойной совестью стали укладываться в спальники. На улице трещал костер, завывал усиливавшийся ветер, Степан взял ружье и неторопливо побрел к месту своего ночного дежурства. Он хотел незаметно взять рюкзак, но ребята то и дело вставали, выходили на морозец, курили у палатки, так что он решил дождаться, когда все уснут. А пока приготовил себе удобное место, положив побольше упругих еловых веток, сгреб дрова в кучу, чтобы огонь не так быстро пожирал их, и задумался, глядя на танцующее пламя.

Наконец в палатке все улеглись, некоторые сразу крепко уснули, а Рая все думала о вожделенном Егоре, рисуя в своем воображении весьма заманчивые картины. Егор глубоко дышал рядом, в каких-нибудь двух шагах, можно было высунуть руку из мешка и дотронуться до его красивого спокойного лица… Ворочался и Вахлаков, словно гигантская личинка ядовитой бабочки, страстно желая подобраться к рюкзаку Степана, который Зверев так заботливо охранял. Вахлаков понятия не имел о том, что лежит в мешке, но, очевидно, что-то чрезвычайно ценное и важное, иначе этот золотозубый мужик не трясся бы так над своим имуществом. “А вот мы посмотрим! – радовался Вахлаков. – Мы пощупаем, что у этого горного орла в рюкзачке! И, если захотим, себе возьмем!” А Юра Славек перед сном успел шепнуть Любе:

– Не спи пока, поговорим, когда все уснут…

У Любы сладко защемило грудь; она почуяла, что стоит за этим словом “поговорим”, ей стало и страшно, и весело, и жарко. Сейчас она лежала, глядя в нависавший полог палатки, в кромешной тьме, и только одна палаточная стена иногда освещалась от близкого костра. Люба прислушивалась к дыханию товарищей, спящих и засыпающих, так продолжалось довольно долго.

А потом она услышала шорох, кто-то приближался к ней, согнувшись, почти на четвереньках; горячие руки принялись расстегивать пуговицы ее спального мешка. Люба пыталась сопротивляться, но боялась разбудить ребят и выставить себя и Юру на всеобщее осмеяние. Она слишком хорошо помнила ситуацию в поезде, поэтому молчала, с ужасом думая, что будет, если кто-то проснется и включит фонарик… Юра молча преодолевал сопротивление девушки, жарко дыша, потом все-таки расстегнул спальник и стал гладить и обнимать Любу, стараясь проникнуть под одежду. На Любе был спортивный костюм, а под ним трикотажная футболка и бюстгальтер, застегнутый на четыре крупных пуговицы – уродливое изделие советской промышленности. Люба неслышно постанывала, разгораясь все пуще и пуще, а Юра уже почти влез в ее спальный мешок, позабыв обо всем на свете, в том числе и о спящих в одном шаге товарищах. Он осыпал Любу поцелуями – целовал в губы, в щеки, но этого ему было мало. Юра стремился к полному слиянию, чего с ужасом и нетерпением ждала и сама Люба.

К звукам возни и поцелуев с наслаждением прислушивался Вахлаков, который чувствовал себя особенно важным и значимым: подглядывать, подслушивать было почти так же приятно, как воровать. Он и сам ощутил известное напряжение, снять которое можно было двумя способами. Олег выбрал второй, самый действенный – то есть решил немножко подождать и обшарить рюкзак Степана. А неподалеку от Любы кусала губы от зависти и злости ее подруга Рая. В ней боролись противоречивые желания: хорошо бы ненароком, случайно, вылезти из спальника и включить яркий фонарик, направив луч прямо на преступную парочку, занимающуюся развратом в полуметре от ее ложа. И вскрикнуть невзначай, якобы от удивления: “Ой, Люба, что это у вас происходит?” Чтобы все проснулись и Любка навеки осталась бы опозоренной и униженной, а в институте на нее показывали бы пальцами и смеялись бы ей вслед. Это было бы великолепно, но, с другой стороны, может произойти еще лучшее: Любка сейчас потеряет девственность, может, забеременеет от этого стиляги, который, конечно, не женится на ней. А если и женится, это будет позор и несчастье. Кроме того, теперь Любка уж точно не представляет угрозы для Раи как потенциальная соперница; разве Егору Дятлову с его апломбом и надеждами на будущее нужна потаскушка, влюбленная в стилягу, а по слухам, еще и фарцовщика? И не просто влюбленная, а уже вступившая с ним в связь, в интимные отношения. Поэтому Рая лежала тихо, как мышка, прислушиваясь к эротическим постанываниям, которые помимо воли влюбленных становились все громче и громче. Юра стащил с Любы спортивные брюки и пытался проникнуть в самое горячее и влажное место ее тела. Люба уже ни о чем не могла думать. Наконец она глухо вскрикнула и Юра принялся совершать ритмичные движения, нежно зажимая Любе рот ладонью.

Райка ликовала, неслышно хихикнув пару раз, предвкушая торжество и полную победу. Все, конец ненавистной подруге, которая во всем ее превосходила, всегда привлекала к себе взгляды парней, всегда была красива и гибка. Теперь она словно изуродована громадным черным пятном, ужасным шрамом, которые будут клеймить ее позором до конца дней. А Вахлаков улыбался про себя, представляя, как он будет намекать Любе на случившееся, говорить, что в ту ночь у него была бессонница, что он кое-что слышал и кое-что знает. Олег еще не знал точно, как он использует полученную информацию, но само владение ею вызвало у него в душе положительные эмоции и простую человеческую радость.

Юра коротко всхлипнул и отвалился от Любы. Девушка в ужасе поняла, что случилось непоправимое – она потеряла девственность, причем в условиях, мягко говоря, неподходящих. Люба тихонько заплакала, но Юра уже отползал в свой угол, боясь разбудить товарищей. На прощание он только погладил Любу по голове, но в этом жесте не было любви и нежности, скорее – желание ее успокоить и заставить замолчать. Разговаривать Юра боялся, а Люба все скулила и скулила, словно побитая собачонка, вызывая у парня смутные чувства: разочарование и раздражение. Он был недоволен собой; он не хотел дойти сейчас до самой последней степени близости, но молодой организм управлял его поступками и движениями. В глубине души Юра во всем обвинил Любу, которая так легко пошла на интимные отношения, а сейчас ноет. Вот уж теперь хлопот не оберешься! Придется весь дальнейший поход успокаивать девушку, клясться ей в любви и утешать ее по поводу того, что произошло между ними. Как многие мужчины, Юра не придавал особого значения их половой связи, его больше беспокоило будущее, он уже хотел отделаться от Любы с ее нежностью, нервностью, плаксивостью. Он подсознательно мечтал о женщине-матери, которая властно возьмет его в свои могучие руки и будет управлять его жизнью, утешая, поддерживая и принимая таким, какой он есть. Во время близости он не позаботился о Любиной безопасности, так что теперь вдруг подумал о возможной беременности и вовсе перепугался. “Ничего она не сможет мне сделать, – враждебно подумал о возлюбленной Юра, – ничего не докажет. Да и что доказывать – что в присутствии девяти товарищей, это если Зверева не считать, она мне дала, а теперь разыгрывает из себя маленькую девочку, которую обидели!” Юра влез в свой спальник, жалея, что нельзя переодеться – он наверняка испачкался, надо утром незаметно белье сменить… А Люба неслышно рыдала в своем нагретом мешке, упрекая себя в слабости, бесхарактерности и распущенности, но ничего нельзя было уже вернуть обратно. Она долго плакала, потом незаметно уснула, несмотря на саднящую боль и неприятную влажность.

Вахлаков услышал, как захрапела удовлетворенная происшедшим Рая, как засопел Юра Славек. Стихли и звуки из Любиного мешка. Олег неслышно вылез из своего логова и прокрался к заветному рюкзаку Степана, расположение которого приметил заранее. В темноте он нащупал завязки, потянул их, распутал узлы; сунул дрожащую от нетерпения руку в нутро рюкзака и принялся самозабвенно шарить там, пытаясь на ощупь определить предметы. Вот фляжка, полупустая, в ней какой-то алкогольный напиток, спирт или коньяк, Олег не стал отвинчивать крышку. Так, значит, товарищ Зверев взял с собой спиртное, а как умничал, как строго говорил, что спиртное нельзя брать с собой! Вот какие-то документы, завернутые в целлофан; с ними разберемся чуть позже. Вещи, банки консервов, шерстяные колючие носки, фонарик… Олег торопливо исследовал внутренность мешка, весь дрожа от удовольствия и нетерпения. Вдруг его рука наткнулась на что-то непонятное, тяжелое, четырехугольное. Вахлаков, движимый невероятным любопытством и воровским азартом, включил слабенький фонарик. При тусклом свете крошечной лампочки Олег рассматривал странный прибор с кнопочками, не слишком похожий на радио, но смутно напоминающий его. Что же за странный агрегат тащит с собой этот непонятный золотозубый мужчина, влезший в их компанию непонятно зачем?

Вдруг у входа в палатку раздался скрип шагов: приближался хозяин рюкзака, сам Степан Зверев. Олег лихорадочно запихнул вещи обратно, кое-как стянул завязки и притих на своем спальнике, не успев влезть внутрь. Сердце его бешено колотилось, грудь вздымалась от бурного дыхания, которое он никак не мог унять. Степан неслышно вошел в палатку и сразу взял свой рюкзак, только что обшаренный Вахлаковым. Он тут же вышел обратно на улицу, а Вахлаков спешно сунул ноги в валенки, прихватил тулупчик и тихонько покрался следом. Отвел рукой полог палатки и увидел Степана, удалявшегося в сторону леса. Олег подождал, когда Степан скроется за деревьями, освещая себе дорогу фонариком, а затем побежал следом, весь дрожа от возбуждения и предвкушения какой-то интересной ситуации. Он прятался за елями, густыми и черными, на прояснившемся небе показалась луна, так что было почти светло, и парень мог наблюдать за странными действиями Степана.