Текст книги "Охота Сорни-Най [журнальный вариант]"

Автор книги: Анна Кирьянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)

Егор молча лежал под кедром, безразличный к упрекам. Майору следовало отыскать еще четверых, что оказалось делом нелегким; склон, ведущий к ручью, был покрыт глубоким рыхлым снегом, в котором утонули трупы. Чтобы найти четверых студентов, пришлось использовать металлические щупы, соединяя их по два. Вороша снег, тыкая щупами в глубину покрова, военные с огромным трудом, уже ближе к вечеру, нашли Женю Меерзона, Олега Вахлакова и Юру Славека. Только на заре следующего дня, при содействии все-таки прилетевшего Патрушева, обнаружили в ручье Любу Дубинину. Сквозь матовую поверхность льда военные увидели бледное и замороженное лицо, волосы, колышимые течением, вмерзшую кое-где в лед одежду. Патрушев едва не потерял сознание, когда, поскользнувшись на льду ручья, ненароком обнажил кусочек подводной панорамы и на него глянуло мертвое лицо девушки. Лед пришлось скалывать несколько часов, так прочно вморозилось туда тело несчастной.

А самым ужасным было то, что на всех без исключения лицах туристов застыло выражение нечеловеческого страха, ужаса перед чем-то запредельным, мистическим, чем-то таким, что не мог вместить человеческий мозг. Даже видавшие виды поисковики испытали прилив страха, глядя на эти перекошенные гримасой, замерзшие лица.

Тела складывали около кедра, одно рядом с другим, чтобы потом погрузить на вертолет и отвезти в морг при областной больнице Свердловска, на судебную экспертизу. Патрушев ужасно раздражал Николаева, путался под ногами, высказывал свои нелепые предположения, находил ненужные улики, так что майор твердо решил сразу после возвращения написать на летчика рапорт “куда следует”, чтобы с неугомонным помощником разобрались и велели ему не лезть в чужие дела. Особенно, если это дела государственной важности.

Майор уже точно знал, какое донесение он составит, какую версию изложит в документе. Вернее, это будут две версии, одна из которых касается преступной деятельности шаманов, благо, все они пойманы и содержатся под арестом. А вторая… Вторая касается природного катаклизма; скажем, лавины, которая хоть и прошла мимо, но своим ужасным грохотом до смерти напугала туристов и заставила их покинуть палатку, убежать босиком, полураздетыми в разных направлениях, чтобы потом в муках замерзнуть… Ночью майор сжег дневники Любы и странного путешественника Глотова; ни к чему осложнять дело баснями об идолах, огненных шарах и чудовищах. Девять трупов – этого достаточно, чтобы дело рассматривалось на правительственном уровне, поэтому картина места гибели студентов должна быть предельно понятной для материалистического мировоззрения. Следы кровавого побоища были уничтожены, на фотографиях не осталось ни капли крови, щедро разбрызганной повсюду. Повреждения туристы могли получить от ударов о камни, в темноте, когда они бежали в панике, не разбирая дороги. Упали, ударились головой, спиной, сломали ребра… Николаев поздравил себя с победой; фактически невозможно было теперь восстановить картину гибели группы Дятлова. А коллеги-поисковики давали присягу, подписку о неразглашении, так что на них вполне можно положиться. Что касается честного идеалиста Патрушева, то придется принимать самые серьезные меры; которые иногда приходится применять к опасным дуракам. Как говорится, нет человека – нет проблемы. Николаев равнодушно поглядел на трупы, сложенные у кедра, на копошащихся в снегу военных, на вертолет, готовый подняться в воздух и понести в своем железном брюхе людей, таких жалких и уязвимых перед силами природы, таких наглых и дерзких, повсюду сующих свой нос. Николаев устал от напряжения, которое испытывал в последние дни, но, кажется, все прошло хорошо, даже отлично, если учесть первоначальную картину, открывшуюся его глазам.

Майор почти всю ночь изучал дневники, прежде чем сжечь опасные записи. Часть дневника Дятлова он сохранил, благо, листочки держались на пружине, их можно было вырывать совершенно незаметно, а каждую запись, касающуюся нового дня, Егор начинал на новом листке, сверху помечая число, часы, минуты и место нахождения экспедиции. Остальные записи превратились в пепел и золу, развеялись по ветру. Однако напоследок Николаев решил сходить к пещере, о которой было написано в дневниках. Ему хотелось поглядеть на идолов, по возможности поискать сокровище и, конечно, замаскировать вход, чтобы последующие отряды поисковиков, если такие будут, не обнаружили тайное место. Смутная надежда на находку сокровища, надежно скрытого шаманами, желание убедиться в существовании тайного капища, в котором стоят светящиеся в темноте каменные идолы, погнала благоразумного и циничного майора к опасному месту. Впрочем, он не ощущал никакой опасности: вокруг кипела работа, разговаривали люди, работали следователи и военные, сам он был вооружен и опытен.

Николаев, естественно, никому не рассказал о том, что собирается делать; он незаметно отделился от остальных и стал пробираться к той скале, о которой писал в дневнике Егор Дятлов. Идти было все труднее, снег был довольно глубок, но майор, пыхтя, пробирался к цели, движимый странным чувством необходимости попасть туда, где сидят в каменной неподвижности идолы вогулов. Его сознанием уже управляла та тайная невидимая сила, что манила и притягивала всех жертв, нашедших здесь мучительную смерть; его приковывал мистический магнит древнего капища, но майору казалось, что он действует в здравом уме и полном рассудке, поскольку сознание его уже изменилось. Так человек в глубоком гипнотическом трансе уверен в том, что его действия логичны и разумны, а сознание избавлено от внешнего управления. Николаев брел упорно, вытаскивая ноги из глубокого снега, пока не оказался в окружении черных валунов, рядом со склоном скалы, в котором не так-то легко было заметить трещину, служившую входом в пещеру. Майор не замечал негромкого жужжания, похожего на гудение высоковольтной линии или трансформаторной будки, оно словно растворилось в его сознании, сопутствуя трудному продвижению вперед. Он долго рассматривал поверхность склона, пока не заметил змеящуюся трещину в скале. Матерясь сквозь зубы, спотыкаясь и почти падая, майор рванулся к манившему его входу в неведомое. Он был почти оглушен вибрациями энергии, когда протискивался в чрево страшной скалы, и остановился только поневоле, оказавшись в непроницаемой мгле.

Николаев достал фонарик и лучом стал обшаривать пространство, окружавшее его. Луч скользил по влажным каменным стенам, пока не обнаружился тот самый узкий проход, что вел в потайную пещеру, в которой ждали поклонения древние боги вогулов. С трудом протиснувшись внутрь, Николаев увидел слабый голубоватый свет, излучаемый каменными фигурами жестоких богов. Он, не отрываясь, смотрел на уродливых и величественных идолов, сияющих призрачным светом в дальнем углу обширной пещеры. Николаев устремился к угрюмым божествам, спотыкаясь об острые камни, в изобилии усыпавшие каменный пол пещеры. Мельком он увидел иссохшее тело путешественника Глотова, которому принадлежал старинный дневник, но даже не подошел к нему, притягиваемый могучей силой ближе и ближе к гигантским фигурам, громоздившимся в ореоле призрачного свечения. И вдруг он ощутил прикосновение чьей-то руки к своему плечу.

Это было так неожиданно и дико в пустынной пещере, обиталище идолов, что Николаев тихонько взвизгнул и обернулся. Нет, не рука человека коснулась его; прямо перед майором сидел гигантский белый волк, устремив на него бешеные зеленые глаза. Голова огромного зверя была вровень с лицом майора; морда морщилась то ли в глумливой улыбке, то ли в гримасе ярости. Николаев инстинктивно отпрянул, приходя в себя, словно после глубокого пьяного сна, начиная отражать свое положение: один, в пещере, где никто не услышит его воплей, не придет на помощь, в самой сердцевине горы Девяти Мертвецов! Он протрезвел от одурманивающего тумана, застилавшего доселе его мозг, попытался бежать, но ноги стали ватными, потеряли способность слушаться своего хозяина… Волк негромко рявкнул, под сводами пещеры раздалось эхо, раскатилось по всему каменному мешку, ставшему западней для майора Николаева. Зловонное дыхание зверя обдало несчастную жертву, и майор даже поморщился, прежде чем адский зверь впился ему в горло своими белоснежными клыками. Хлынула кровь, раздался хруст шейных позвонков, и в корчах Николаев повалился на каменный пол пещеры.

И можно было видеть, как на грубых лицах идолов появились довольные улыбки, а свечение на миг стало ослепительно-ярким. В этом невероятном свете растаяла фигура зверя, вновь вернувшегося в мир мертвых. А изуродованное тело майора осталось лежать у подножия древних богов. Лежит оно там до сих пор, а неподалеку тихо сидит путешественник Глотов, поджидая, не составит ли кто еще компанию им двоим…

Поиски исчезнувшего майора продолжались двое суток; часть военных улетела вместе с телами туристов на вертолете, а на смену им прислали нового командира, из того же ведомства, что и пропавший Николаев. Он был моложе, бровей не имел вовсе, на круглой голове топорщился ежик альбиносно-белых волос, что не мешало Сергееву выглядеть вполне угрожающе. Он с ходу понял то, что пытался донести до него генерал, с удовольствием убедился, что никаких серьезных улик не осталось, и принялся допрашивать вогулов. Допрашивал с таким пристрастием, что один старик умер от переохлаждения, а Ермамет почти все лето провалялся на лавке, борясь с двухсторонним воспалением легких.

Сергеев выдвинул версию о преступной группе шаманов, которые выгнали студентов на мороз, предварительно проникнув в палатку через разрез. Поэтому для выбивания показаний молодой капитан выставлял подозреваемых на двадцатипятиградусный мороз без одежды, приказывая признаться в совершенном преступлении. Только пришедшее заключение экспертов о том, что разрез был сделан изнутри, о чем свидетельствуют ворсинки ткани, остановило вошедшего в раж капитана. Он тут же переключил свое внимание на беглых зэков, но побегов, как назло, не было, так что свалить вину на урок тоже не удавалось. Сергеев долго приглядывался к Толику Углову, и так, и сяк примеряя на него роль убийцы или предателя, но даже его криминальной фантазии оказалось маловато, чтобы в этом нелепом и безобидном юноше увидеть черты отъявленного мерзавца, погубившего девятерых товарищей. Альбинос окончательно проклял свалившееся на него дело, когда стало известно, что материалы о смерти девяти студентов (постарались зрелого товарища Зверева представить еще одним студентом) легли на стол первому секретарю ЦК партии Хрущеву. А тот, как известно, шутить не любил… И сейчас товарищ Хрущев приказал во что бы то ни стало найти виновных и сурово покарать их. Однако виновных найти никак не удавалось. Судмедэксперты давали разнообразные заключения, которые немедленно скрывались в папках с грифом “Совершенно секретно”; выяснилось, что двое студентов были заражены радиоактивным излучением, да так сильно, что частички одежды продолжали светиться от обилия попавшей на них радиации. Утечка произошла в той самой лаборатории, где трудился Егор Дятлов. Радиации приписали и странный оранжевый цвет, который приобрели тела погибших. Изуродованные тела нескольких студентов и Степана Зверева вскрывали и вскрывали, подвергали разнообразным анализам, описывали повреждения, но так и не смогли прийти к определенному выводу. Все же следователю удалось доказать наличие несчастного случая, жертвой которого и стали легкомысленные туристы: это была лавина! Глупость такого умозаключения была очевидна для всех, на Урале лавины – редкость, тем более такие, которые могут повлечь человеческие жертвы, но в Москве с мнением товарища Сергеева согласились и приняли решение: дело сдать в архив вплоть до выяснения обстоятельств. А студентов решено было похоронить незаметно, без пышных проводов и оркестра, чтобы не привлекать внимания к трагедии, причиной которой стало халатное и легкомысленное поведение…

Сильно пострадал Аркадий Савченко: ему вынесли выговор с занесением в учетную карточку. Савченко выговор воспринял смиренно и кротко; он за день до собрания коммунистов института имел приватную беседу с самим генералом и очень смело заявил ему прямо в лицо:

– Я, товарищ генерал, следовал приказам майора Николаева, делал все, как он велел. Товарищ Николаев был вашим подчиненным и действовал с вашего ведома, так что я на собрании сразу расскажу, как было дело. И пусть родители разбираются, пишут письма, запросы посылают. Это их право!

Генерал мрачно покрутил головой, подумал и в конце концов позвонил в партком института, предложив не принимать слишком серьезных мер; не так уж Савченко и виноват, чтобы карать его жестоко изгнанием из партии и с работы. Надо уметь прощать и понимать! Слова генерала, конечно, были приняты к сведению, так что Савченко продолжил свою работу на той же должности, постаравшись как можно меньше думать о том, что постигло девятерых его подопечных студентов.

А капитан Сергеев получил повышение по службе и вскоре уже занял кабинет пропавшего Николаева, поиски которого тщетно велись на протяжении целого месяца. Никаких следов майора обнаружить не удалось, так что решили, что он утонул в ручье и тело его было затянуто под лед, а потом унесено бурным весенним течением в глубокую реку.

Маруся Кошкина повесила в комнате портрет молодого Николаева, веселого, бровастого парня, с глазами, искрящимися чекистской хитринкой. Таким она его повстречала, таким он запомнился ей на всю оставшуюся жизнь; она стала вдовой героя, лучшего и желать было нельзя для такой преданной делу партии особы. Это было как бы завершение ее судьбы, звездный час ее брака, ради которого она когда-то и вышла замуж за будущего майора.

А папки с многочисленными листами дела о погибших студентах в конце концов легли в сейфы КГБ, где им предстояло лежать много-много лет. Об этом деле постарались забыть еще до похорон; место для братской могилы выбрали самое дальнее, незаметное, рядом с ветхим зеленым забором, огораживающим кладбище. Под сдавленные рыдания родителей могилу торопливо забросали землей, а председатель профкома и секретарь комитета комсомола сказали краткие речи по бумажкам, каждое слово в которых было тщательно проверено и завизировано тем самым ведомством, что отправило студентов на погибель к горе Девяти Мертвецов. Родственники и друзья во время траурной церемонии чувствовали на себе пристальные взгляды нескольких крепких мужчин с одинаково невыразительными лицами, облаченных в темные костюмы; эти люди следили, чтобы не произошло каких-то эксцессов, не было сказано ничего лишнего. В некрологе, напечатанном в студенческой многотиражке, и вовсе намекалось на разгильдяйство и безответственность самих туристов, которые по собственной вине стали жертвой несчастного случая. От всего этого веяло такой мрачной безысходностью, что даже отец Любы Дубининой отказался от дальнейших жалоб и требований расследования трагедии. Единственное, что позволили родственникам, это установить скромный памятник, на котором разместились девять фотографий ребят. Веселые, юные, улыбающиеся лица смотрели прямо в глаза тем, кто пришел попрощаться с ними. Только Степана Зверева похоронили отдельно, на дальнем Западном кладбище.

И вскоре уже деревья зашумели зеленой листвой, словно и не было суровой и страшной зимы в этом каторжанском краю, куда испокон веков ссылали людей в наказание за преступления. И вместо снега зазеленела трава, расцвели маргаритки и анютины глазки, небо стало синим и высоким, изредка по нему пробегали белые облачка, гонимые веселым теплым ветром.

К середине лета и Ермамет вышел из своей избы, где в полубеспамятстве провалялся почти три месяца. Сильно хворал Ермамет, харкал кровью. Следователь выставлял шамана на мороз, заставляя признаться в нападении на студентов. Так и не добившись толку, милиционеры выбросили Ермамета на снег рядом с отделением милиции, на прощание пнув его несколько раз по ребрам. Еле живой, не помня себя, добрался Ермамет до дому. Если бы не Тайча с ее травами да не весна, когда стало можно выкапывать целебные корешки, добывать березовый сок и дикий мед, быть бы шаману в нижнем мире, где давно поджидал его вредный дядька Приказчиков.

На слабых ногах Ермамет выполз из дома и присел на бревнышко, лежавшее у порога. Он вдохнул свежий летний воздух, прищурился, поглядел на удлинившиеся к вечеру тени, посмотрел на круглый живот жены, где пихался крепкими ножками будущий маленький вогул. Тайча осунулась и похудела, но сейчас была весела и довольна; мужик ее жив, скоро будет здоров, скоро в избе заголосит младенец, снова пойдет та жизнь, к которой привыкла Тайча. Она, освободясь от тягости, вновь пойдет в тайгу, будет бить белку, зайца, добывать шкуры, а Ермамет возьмется за новый бубен, примется камлать и говорить с духами, которые сильно гневались на него, да вот, видать, простили, коли дали выздороветь. Ермамет все смотрел на заходящее солнце; где-то там, вдалеке, стоит заповедная гора Девяти Мертвецов, а в потайной пещере спрятались от человеческих глаз страшные идолы, ждущие крови и смерти. Только вот помирает народ, все меньше остается на земле манси, все меньше энергии поступает к сердцам злых богов, повелителей жизни и смерти; скоро и вовсе зачахнут они, захиреют, впадут в глубокий сон, похожий на оцепенение.

Ермамет вздыхал и думал, скорбел о судьбе своего древнего племени – и в то же время ощущал сильную радость оттого, что он жив, что скоро станет отцом, что его путь продолжается и много еще охот будет впереди у молодого шамана. Скоро заалеют в лесу шляпки мухоморов, можно будет снова отправляться к батюшке-медведю, бродить и летать по странным просторам нижнего мира, населенного духами и душами умерших.

– Ну что, пойдем утром в магазин за водкой, – улыбаясь, предложила Тайча, сглатывая набежавшую слюну. – Шибко хочется мне водки, Ермамет! Отдадим шкурки, что я выделывала за время твоей болезни, купим водки, кильки в томате, и будет нам весело!

Ермамет рассмеялся довольным смехом, еще чувствуя тупую боль в груди, ласково посмотрел на жену. Когда еще созреют мухоморы; а до водки рукой подать. К завтрашнему утру совсем полегчает шаману, и неспешно они побредут с выносливой беременной Тайчой к заветному магазинчику, унесшему жизни не одной сотни несчастных вогулов. Зеленая тайга приветливо раскроет им свои объятия, они услышат пение птиц и щелканье белки, шум деревьев, рокот ручья; а на обратном пути, пьяные и довольные, они будут ощущать невероятно прекрасное чувство умиротворения и целостности с чудесным миром. А бедные глупые студенты будут лежать в сырой холодной земле, души же несчастных теперь навеки томятся в рабстве у богини Сорни-Най, великой охотницы, похитившей их возле горы Девяти Мертвецов.

Тайча присела рядом с мужем, чуть навалилась на него округлившимся боком, запела-заныла какую-то старинную песню, почти без слов, с тягучим и однообразным напевом. А в избе сам собою принялся позвякивать новый бубен, которому предстояло сотни раз сопровождать своего хозяина в небесных странствиях, помогать ему в камланиях, в общении с духами, в изгнании болезней. Все плохое осталось позади, и Ермамет, привыкший жить сегодняшним днем, как все вогулы, уже успел забыть пытки и избиения, угрозы и унижения, которым подвергся из-за гибели туристов. Манси незлопамятны, добры, им бы только не мешали проживать короткую жизнь на суровой уральской земле, не лишали бы их недолгого наслаждения тихой природной жизнью; и шаман Ермамет присоединил свой голос к пению жены, выражая в песне обуревавшие его чувства. Он пел, полузакрыв узкие глаза, склонив голову на плечо, покачиваясь всем сухопарым телом, иссохшим за время болезни, а Тайча подпевала ему. Так они сидели вдвоем на бревнышке, освещенные лучами заходившего солнца, которое скоро скроется за горизонтом; дни уже становились короче, пора было думать о зиме, которая так недавно закончилась.

Объявление

“Коллектив Ивдельского аэропорта с прискорбием сообщает о трагической гибели летчика П.И. Патрушева, происшедшей 15 июля 1959 года. Прощание с погибшим будет происходить в актовом зале Дома культуры завтра, в 12 часов”.

Эпилог

Путь в школу лежал мимо зеленого забора, за которым стыдливо скрывалось старое кладбище, где давно никого не хоронили. Часть кладбища с довоенными могилами уже превратили в чахлый парк, за которым стояло серое здание типовой четырехэтажной школы. Остальное обнесли забором взамен старого, сгнившего. Но и в этом заборе появилась дыра, образованная тремя выломанными досками: в отверстии виднелся скромный гранитный памятник с девятью овальными фотографиями студентов. Пройти к могиле через все кладбище было почти невозможно: путь преграждала заброшенная церковь, в которой находился склад, старые могилы с поломанными оградами, поваленные сгнившие деревья.

Когда-то администрация института специально распорядилась захоронить восьмерых студентов подальше от людских глаз, чтобы толпы заплаканных и негодующих родственников не смущали покой советских людей, не устраивали сборища и гражданские панихиды. Школьники часто заглядывали в дырку, с любопытством рассматривая юные лица трагически погибших ребят. Версии происшедшего были многочисленны, но, по сути, однообразны: несчастный случай произошел по вине самих туристов. Ходили слухи, что один из них рассорился с остальными, сбежал и тоже погиб, а туристы отправились его искать и замерзли, заблудившись. Оттого-то в могиле лежат только восемь ребят, а один, плохой, похоронен на другом кладбище, на самой окраине города. Иногда школьники видели пожилого человека в черном пальто, в шляпе и в очках, который понуро стоял у могилы, размышляя о чем-то. Детям он казался немолодым; на самом деле возраст мужчины едва перевалил за сорок, просто очки и седина делали его старше. Это был преподаватель физики и математики, кандидат наук, скромный ученый Анатолий Павлович Углов. Он курил, думал, мысленно разговаривал с друзьями, прибирал могилу, а сердце его даже через годы продолжало болезненно сжиматься от горя. Он мысленно видел их перед собой: забавного толстячка Руслана Семихатко, красавицу Любу Дубинину, круглолицую Раю Портнову, серьезного Егора Дятлова, разбитного Юру Славека, доброго и тихого Женю Меерзона. Он вспоминал Олега Вахлакова и Феликса Коротича, всех своих друзей и товарищей, с которыми много лет назад он отправился в лыжный поход, закончившийся так ужасно. Анатолий Павлович старался забыть о странных и необычных обстоятельствах, сопутствовавших тому полузабытому всеми походу, но в душе слишком ярко запечатлелись образы огненных шаров, прорезавших черноту ночного неба в самой сердцевине Северного Урала. И слишком хорошо помнил Анатолий Углов долгие допросы в милиции и КГБ, лица следователей, угрозы и давление, шантаж и запугивание, которым он подвергался.

В институте пришлось перевестись на заочное отделение, потому что присутствие его среди студентов было признано нежелательным. Анатолий пошел работать на завод, получил все-таки диплом инженера, поступил в аспирантуру. Но навсегда остался одиноким; больше у него не было друзей. И он не женился. Страх утраты навек парализовал его психику, его волю; человеческие существа казались ему настолько непрочными и уязвимыми, что он твердо решил ни к кому больше не привязываться и жить одному.

Иногда, по ночам, он вспоминал ту вогулку, с которой жил несколько дней в темной и тесной избенке; он скучал по ней, потому что только в те далекие дни чувствовал тепло и защиту живого человеческого тела. Он погрузился в науку, подсознательно стремясь в открытиях и законах получить уверенность в строгой закономерности мира, в его правильности и научной познаваемости. И параграфы учебников приносили ему желанное успокоение или иллюзию успокоения, в котором он так нуждался.

Походы на кладбище стали необходимы ему; он общался с друзьями, говорил с ними, чувствовал поддержку и тепло их незримого участия. Сидя на маленькой скамеечке, которую он сам смастерил, Анатолий Павлович курил одну сигарету за другой, а деревья ласково шелестели пожелтевшей уже листвой, напоминая о бренности всего сущего. И ни к чему разгадывать загадки и заглядывать в жерло вулкана, если и без того наступит миг полного прозрения. Жаль только, что это прозрение придет уже после всего, после этих теплых осенних дней, после синего неба и биения утомленного утратами сердца. Анатолий Павлович старел, а ребята на фотографиях делались все моложе с каждым годом; смерть избавила их от печальной участи всего живого.

– Милые, милые ребята… – шептал Анатолий Углов, ласково касаясь пальцами чуть выпуклых овалов с портретами. – Я скучаю по вам; я очень сильно скучаю по вам!

И в ответ ему шелестели буйными желтыми кронами высокие деревья, и в этом шелесте Анатолию чудились успокоение и поддержка, словно он слышал тихие, едва различимые голоса друзей:

– И мы скучаем… И мы тебя любим…

А школьники с любопытством заглядывали в широкую щель, тихонько показывая пальцами на странного дядьку, сидящего на лавочке у могилы туристов, погибших в страшно далеком пятьдесят девятом году.