Текст книги "Охота Сорни-Най [журнальный вариант]"

Автор книги: Анна Кирьянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

Егор зачарованно кивнул. Ему, обычному, пусть и талантливому, студенту, правительство и Комитет государственной безопасности доверили чрезвычайно важное дело! Он всегда знал, что его судьба – необычна. В душе Егор был крайне честолюбив, он мечтал о карьере, известности, зарубежных поездках на симпозиумы и конгрессы. Но о таком он даже мечтать не смел! Стать заместителем декана в двадцать два года! Отправиться в опасную экспедицию, чтобы раскрыть тайну огненных шаров, испытаний опасного оружия!

– Ну, вот и отправитесь в обычный с виду поход. Возьмешь студентов-друзей, бывалых туристов, нашего человечка прихватите и – айда! В спортклубе института мы договоримся, выдадут вам наилучшее снаряжение. И если справитесь с заданием, узнаете, что там происходит – быть тебе, Егор, замдекана! А наша организация тебя поддержит; будем регулярно встречаться, помогать тем твоим коллегам, что могут сбиться с верного пути. Важно ведь остановить человека, помочь ему сделать правильный выбор…

По привычке Николаев стал вербовать Егора в осведомители, но студент этого не понял. Оружие, экспедиция, тайное поручение – сердце какого юноши не затрепещет от этих прекрасных и таинственных слов, словно сошедших со страниц “Острова сокровищ”…

– Партия надеется на тебя, Егор! – торжественно произнес Николаев и сам умилился. Студент ему нравился, на такого можно положиться. Такие за идею на все готовы, на все способны. Конечно, Дятлову ни к чему знать о пропавших людях, которых иногда находили с оторванными конечностями, выколотыми глазами, отрезанными языками… Пусть идут себе в лыжный поход, поют под гитару свои веселые песни, целуют крепких розовощеких девушек… Может, все обойдется. Может, это пошаливают беглые урки из соседних лагерей. А про огненные шары – и вовсе бред старых, теряющих свою былую власть шаманов.

Николаев еще долго объяснял Егору, чего ждут от него партия и правительство. Дал схему маршрута, на которой красным пунктиром были отмечены опасные места, связанные с пропавшими людьми и огненными шарами. Угостил чаем. Велел подписать несколько бумаг. Напомнил о неразглашении тайны, пожал руку и проводил до выхода. Было решено встретиться еще раз и обсудить все возникшие сложности; поговорить о кандидатурах студентов, которые отправятся в поход. Именно – поход: о том, что это экспедиция, будет знать только Егор. И еще один человек, встреча с которым еще впереди.

Проводив студента, Николаев пошел не в свой кабинет, а поднялся на два лестничных марша выше. Простуженная секретарша благосклонно кивнула в сторону генеральского кабинета:

– Вас ждут, проходите.

Николаев чеканным шагом вошел в кабинет и по всем правилам поприветствовал начальство. В глубине души он был не очень доволен новым генералом: уж больно тот молод и либерален! Все какие-то идеи, новшества, перемены… Николаев не любил перемен еще с тех пор, когда приходилось замазывать чернилами некоторые лица на фотографиях в книгах. Николаев чуть нахмурил густые брови, чтобы не выдать смутного огонька недовольства в глазах. Ну, поиграет начальство в свои экспедиционные игры, насладится отчетами из похода наивных студентов, почитает сообщения по радиопередатчику; поиграет и забудет. Может, арестуют парочку ободранных шаманов, воняющих дохлой рыбой, проведут показательный процесс, сошлют их куда-нибудь еще севернее. Все будет как обычно, считал Николаев. Он докладывал генералу об успешно проведенной беседе, уточнял маршрут, советовался по поводу внедряемого в группу человека. Красноватое лицо майора в полутьме генеральского кабинета походило на обветренное лицо старинного пирата, готовящегося к дальнему плаванию.

…Егор провел в КГБ так много времени, что на улице уже смеркалось. Он почувствовал себя совершенно другим человеком, еще несколько часов назад он был веселым парнем, обычным студентом технического вуза, ничем не примечательным Егором с немного смешной фамилией Дятлов. Сейчас он – облеченный секретным заданием руководитель загадочной экспедиции. Он не стал опускать уши кроличьей шапки; это его молодило, придавало лицу какую-то детскость. Он выпрямился и сурово зашагал к трамваю. Снег под ногами противно скрипел, еще больше похолодало, метель усилилась. С заводов и фабрик ехали серые от усталости люди. Егор с трудом втиснулся в трамвай и поехал домой. Свободного времени у него было много: лекции закончились месяц назад, студенты усиленно готовились к государственным экзаменам. Работа в лаборатории была нечастой, так что Егор мог отдохнуть и поразмыслить, вполне насладиться переживаниями и эмоциями сегодняшнего дня.

…На конечной остановке Егор вышел из почти опустевшего трамвая и зашагал к деревянному бараку, в котором он жил вместе с матерью. На двоих они занимали комнатушку в конце коридора, рядом с местами общего пользования. Комната с трудом вмещала кровать с никелированной спинкой, маленький письменный стол, круглый обеденный, шкаф для книг и одежды и раскладушку Егора. На двери висели прикрытые простыней немудреные вещи: жаккардовый жакет матери и парадный костюм Егора, перешитый из отцовского. Отец пропал без вести во время боев под Ржевом; от него осталось две фотографии и хороший костюм, который теперь носил в торжественных случаях Егор.

В комнате было уютно и чисто; мать была буквально помешана на чистоте. После исчезновения мужа она так и осталась одинокой, как и сотни тысяч других женщин того поколения. Мужчин после войны было мало, уцелевшие стремились к своим женам и детям, так что толстая, рыхлая Тамара Ивановна оказалась никому не нужна. Со своей учительской прической, в круглых очках, с отечным бледным лицом, она давно потеряла надежду встретить хоть какого-то мужчину; она перенесла свою нерастраченную любовь на хорошенького белокурого сынишку. Она страстно любила Егора, но в этой святой материнской любви было что-то маниакальное, нездоровое, как и в ее тяге к чистоте. Приходя из школы, где она преподавала русский язык и литературу, Тамара бросалась тереть и без того чистый пол, перемывать пару кастрюлек, чистить примус… Она истово мыла, терла, скребла, словно в этой непрестанной борьбе с грязью находила странное утешение и успокоение. Ей постоянно казалось, что в комнате чем-то пахнет. Конечно, пахло: переваренным соседским борщом, миазмами общественного туалета, жареной рыбой… Но запах, который ее преследовал, имел другую, инфернальную природу; это был удушливый и сырой запах грязи, мерзкий запах греха и позора; тщетно пыталась она избавиться от этой вони, источник которой, конечно, находился в ее измученном сознании.

Пока Егор сидел над учебниками, мать трясла седой головой с неизменным пучком волос, украшенным гребенкой, и задавала сыну все тот же вопрос:

– Тебе не кажется, Егор, что у нас чем-то пахнет?

– Нет, мама, – вежливо отвечал Егор, покоряясь ежевечерней процедуре вопросов-ответов, – вроде все как обычно.

– Ты просто не чувствуешь, – настаивала Тамара, принюхиваясь, словно крыса. – Ужасный запах, прямо тлетворный. Удивительно, что ты не чувствуешь…

Мать медленно, но верно сходила с ума. Егор не понимал этого, но иногда его пугал застывший, неживой взгляд ее прозрачных светлых глаз. Мать проверяла тетрадки при свете настольной лампы, Егор писал и читал. Иногда они слушали радио. Егор старался поменьше бывать дома, ему было тяжело разговаривать с мамой, которая все выспрашивала его о девушках и постоянно говорила о девичьей чести и о грязи, которой, по ее мнению, было заражено и пронизано все вокруг. Ей всюду мерещились бациллы и микробы, но Егор объяснял это повышенной чистоплотностью мамаши, ее любовью к порядку.

Этот вечер тоже проходил как обычно: мать склонилась над сочинениями старшеклассников, сын взялся за учебник сопромата, но ему не читалось. Он мечтал о своей экспедиции; он воображал, как с триумфом вернется домой, придет к майору Николаеву и расскажет ему о своих открытиях. Потом в мечтах появились правительственные награды, выступления на радио и телевидении. Жаль, что у Егора нет телевизора. Но достаточно фотографии в газете, “Уральском рабочем”, – фотография и заметка, нет, лучше статья, об отважном Егоре Дятлове и его группе… Пока, правда, экспедиция секретная, но, если тайна будет раскрыта, придет и слава! Вот Егор уже замдекана, вот уже декан, потом – ректор института, ученый с мировым именем, участник всех возможных конгрессов и симпозиумов, лауреат Ленинской премии… Люба Дубинина улыбается ему нежной и робкой улыбкой:

– Скажите, Егор Михайлович, вы не заняты сегодня вечером? Я хотела пригласить вас в консерваторию…

– Сегодня у меня научное заседание, – ответит Егор чуть устало, но приветливо. – А вот завтра я буду свободен; очень люблю классическую музыку!

За окном совсем стемнело, завывала метель. Егор вдруг ощутил прилив странной тревоги, острого страха, настойчивое желание отказаться от экспедиции, плюнуть на пост замдекана, уехать куда-нибудь далеко, в теплые края, где плещется лазурное море и растут пальмы…

– Может быть, под полом разлагается мышь… – донесся до него монотонный голос матери. – Трупик животного разлагается, выделяя миллиарды микробов, отсюда этот жуткий запах, который пропитал все вокруг…

Егор мотнул головой, стряхивая наваждение. Откуда эти странные трусливые мысли о бегстве? Наверное, он переволновался сегодня. Еще бы – огромная ответственность легла на его плечи, но он способен с честью выдержать эту ответственность!

Мать принялась собирать нехитрый ужин; вареная картошка, банка кильки в томате, серый ноздреватый хлеб… Они жили бедно, но Егор никогда не задумывался об этом: так жили почти все, кроме золотозубых торгашей, которых основное население СССР дружно презирало. Он с аппетитом ел картошку, а мать, принюхиваясь, жевала хлеб, жалуясь, что отвратительный запах чувствуется теперь и в школе; она боится, что ее вещи насквозь пропитались этими миазмами… Иногда слюдянистые глаза Тамары останавливались на сыне, и в них загоралось что-то странное и страстное. Она гладила влажной рукой колено сына и улыбалась вялой улыбкой… Егор старался отстраниться; ему неприятны были ласки матери, но расстояние было так невелико, пространство так ограничено, что приходилось поневоле терпеть. “Совсем становлюсь неврастеником!” – укорил себя студент. Помог матери убрать со стола, аккуратно сложил в стопку тетради и учебники, повесил брюки на спинку стула.

Потом он прилег на свою скрипучую раскладушку и незаметно погрузился в глубокий сон, а его мать все проверяла кипу тетрадей, поглядывая на спящего сына и размышляя, не следует ли вскрыть полы, чтобы найти наконец смердящий мышиный трупик.

Егор уже крепко спал, утомленный обилием впечатлений прошедшего дня, иногда только беспокойно ворочался во сне и постанывал сквозь стиснутые зубы, а мать поправляла ему одеяло, ласково глядя в лицо сына полубезумными глазами. Над городом нависла черная зимняя ночь.

Люба Дубинина тихо прокралась в свою комнату, стараясь не шуметь и не топать. Родители давно спали, а может быть, только притворялись спящими, ожидая ее возвращения. Девушка почти никогда не задерживалась допоздна, но сегодня был особенный день – Люба поняла, что влюбилась. Влюбилась по-настоящему, всем сердцем, в совершенно недостойного ее человека: в человека, который носит взбитый кок, ярко-желтую куртку и узкие брюки-дудочки, смеется над классической музыкой и рассказывает сомнительные анекдоты, недостойные комсомольца. Зато он обладает потрясающим чувством юмора, он смелый и быстрый, как ветер, он плюет на мнение большинства и всегда говорит то, что думает. Он немного похож на Есенина.

Люба сегодня поцеловалась первый раз в жизни! Ее губы все еще помнят нежное прикосновение его губ, ее все еще трясет от его нежных объятий. Она не позволила ему зайти слишком далеко. Когда он попытался дотронуться до ее высокой груди, она отпрянула и оттолкнула его, хотя по ее телу уже бежала чувственная дрожь. Юноша и девушка стояли в коридоре общежития у самого окна, от которого несло диким холодом, но они не замечали этого. Закуток общежития носил не очень приличное название “обжималовки”, там то и дело заставали парочки в самых двусмысленных позах. Потом бывали скандалы и даже карикатуры в стенной газете, но изменить то, что было предначертано природой, не могла даже комсомольская организация. Молодежь так и манил к себе грязный тупичок на первом этаже общежития – серенького трехэтажного дома в центре города. Люба негодовала вместе со всеми, когда слухи о похождениях развратных студентов и забывших о чести студенток доходили до нее, но сегодня она дала себя увлечь, да что там, сама увлекла Юрия в роковой тупичок.

Люба пришла в общагу к Свете Мальцевой, они вместе готовились к экзамену, болтали, пили чай… Потом заглянули мальчики, принесли гитару и бутылку дешевого молдавского вина, от которого Люба мгновенно опьянела. Она никогда не пила спиртного, раз только, на прошлый Новый год, папа позволил ей пригубить шампанское под мрачную нотацию о трагических судьбах алкоголиков. Мама вздыхала, порывалась остановить разошедшегося отца, но побоялась тяжелого скандала, которыми часто заканчивались семейные праздники.

Отец был в семье царем и богом, его мнение было единственно правильным, а его слово – законом. Мрачный, высокий, костистый отец полностью подавил мать, управляя всей жизнью семьи. Отец работал на заводе обычным токарем, был угрюм, молчалив, пользовался репутацией исключительно честного человека. Он рано вступил в партию и истово верил в правоту марксистско-ленинского мировоззрения. Однажды он ударил тяжелой свинцовой болванкой молодого ухаря из своей бригады, который неудачно пошутил по поводу предстоящей демонстрации. Ухарь упал, обливаясь кровью, начались шум и суета вокруг его поверженного тела, а отец отошел обратно к станку и снова принялся перевыполнять норму. На товарищеском суде Николай Егорыч, отец Любы, коротко сказал:

– За Советскую власть я любого убью.

Парторг и начальник цеха только вздохнули и потупились, втайне завидуя твердой вере токаря Дубинина. Решено было вынести ему выговор по общественной линии. Испуганный ухарь уволился с завода, стараясь никогда больше не попадаться на глаза Дубинину. Фронтовик, четырежды раненный на войне, Дубинин был тяжелым человеком и для близких людей. Любу он любил, но от этой любви хотелось убежать, скрыться, спрятаться: отец постоянно контролировал дочь и часто вел с ней “серьезные разговоры”, которые заканчивались слезами девушки. Он никогда не поднимал на дочь руку, но его тяжелые и суровые слова были иногда страшнее побоев. Мать смирилась с характером мужа, старалась не перечить ему, но иногда и она плакала по ночам, когда муж храпел, отвернувшись к стене. На фоне отца она как-то поблекла, захирела, стала молчаливой и задумчивой. Токарь давно не имел с женой супружеских отношений. Виной тому были ранения и полное пренебрежение своим здоровьем. Врачей отец терпеть не мог, считая их всех евреями и убийцами. Он был твердо убежден, что именно врачи извели товарища Сталина.

Но столике у кровати лежала газета “Правда”, вся испещренная пометками синим карандашом: Николай Егорыч разбирал все статьи и заметки, строго подчеркивая некоторые неправильные высказывания или сомнительные утверждения. Жить с ним было тяжело: он никогда не просил путевок в месткоме, не приносил домой продовольственных заказов, не пользовался льготами и отказывался от лечения в санаториях. “Другим нужнее”, – угрюмо бурчал он, хлебая суп из алюминиевой чашки. Единственное и самое главное, чем премировала его власть за труд с перевыполнением плана на сто процентов, – отдельная двухкомнатная квартира в новом доме. До этого семья жила в подвальной комнатушке, где зимой промерзали углы, а летом царила невыносимая сырость. Дубинина чуть не силой заставили переехать.

Теперь им все завидовали – отдельная квартира была царской роскошью для многих семей. Что за беда, что в пятиметровой кухне едва хватило места для столика и табуретки, а в комнатках потолок буквально лежит на голове – сбылась мечта, они стали обладателями отдельного благоустроенного жилья в рабочем районе. У Любы появилась отдельная комната. Там стояла узкая железная кроватка, покрытая синим одеялом, письменный стол, книжный шкаф и еще этажерка с книгами. В основном это были учебники и отцовские любимые тома собрания сочинений Сталина, на полях которых синим карандашом были проставлены восклицательные знаки и короткие фразы типа: “Верно!”, “Гениальная мысль товарища И.В. Сталина!”. Люба бы поразилась, если бы ей кто-то сказал, что ее папаша похож на средневекового инквизитора, сухого, холодного схоластика с единственной страстью в иссохшем сердце – страстью к вере.

Люба неуютно чувствовала себя дома, но подчинялась строгим правилам – приходить домой не позже девяти часов вечера, не пользоваться косметикой, носить длинные приличные юбки. Единственное, что позволял и даже одобрял ее папаша, – это спорт. Любе разрешалось заниматься в спортивной секции, ходить в лыжные походы. Как многие фанатики, отец был странно ограничен – ему в голову не приходила мысль, что в походах с ночевками в палатке, где вповалку спят юноши и девушки, в жилах которых течет горячая молодая кровь, может случиться непоправимое. Отец одобрительно разглядывал фотографии, которые проявляли после походов в спортклубе института – Люба на лыжах, в шерстяном спортивном костюме, в задорной вязаной шапочке. В его лице появлялось что-то нежное, теплое, родное. Он с интересом слушал рассказы Любы о путешествиях, о смелости некоторых ребят, о сложных маршрутах, в которых каждый показывал свой настоящий характер. Все это воскрешало в его душе воспоминания молодости, радость победы, дружбу с верными боевыми товарищами.

Люба прошла в свою комнату. Свет зажигать не стала, а сразу прилегла на кровать, вся в жаркой истоме. Ей казалось, что лицо горит огнем, предательски выдавая тайну любви и первых объятий. Все произошло неожиданно для нее. Опьяневшая, веселая, смелая Люба хохотала, шутила, Юрий рассказывал о новых джазовых оркестрах, придвигаясь все ближе и ближе к девушке… Света Мальцева, неказистая толстушка, шепнула Любе на ушко:

– Люб, а Юрка от тебя без ума! Он с тебя просто глаз не сводит!

Юра и впрямь не сводил глаз с девушки. Это для нее он рассказывал интересные истории, острил, играл на гитаре… В конце концов Люба собралась домой, а Юра вызвался ее проводить. Проводы затянулись надолго: молодые люди никак не могли расстаться. Они стояли на крыльце общежития на пронизывающем ветру, потом возвращались в обшарпанный коридор. Юра взял Любу за руку… Юра тихонько поцеловал Любу. Это было так неожиданно, но оказалось так желанно, что девушка чуть не потеряла сознание. И Юра был бледен, взволнован, хотя его руки довольно проворно подбирались к застежке бюстгальтера. Люба резко вырвалась, но Юрий зашептал что-то успокаивающее, нежное, и девушка снова прильнула к его широкой груди. Они договорились вместе отправиться в поход, который должен был состояться через неделю. Люба – бывалая лыжница, разрядница, а Юра решил попроситься у руководителя похода, Егора Дятлова, чтобы его включили в состав отряда.

Юрий понятия не имел о планах и мечтах, которые лелеял честолюбивый Дятлов относительно Любы. Девушка тоже не догадывалась о намерениях руководителя похода. Она относилась к Дятлову с уважением и некоторой долей трепета перед его заслугами и вечной отстраненностью от обычного студенческого быта. Егор нравился ей как человек, но никаких чувств Люба к нему не испытывала. Узнай она о надеждах Егора, она была бы поражена. И молодые люди без тени сомнения принялись обсуждать предстоящий поход, на который возлагали тайные надежды…

Потом Люба ехала на последнем троллейбусе домой, глядя на свое отражение в непроницаемо-черном окне. Большие глаза, светлые волосы, выбивавшиеся из-под вязаной шапочки, аккуратный носик – она красива! Без сомнения, она красива! С ощущением собственной красоты и привлекательности Люба прокралась в свою комнату, молясь в душе, чтобы папа не проснулся. В лучах лунного света на пороге появилась приземистая фигура матери:

– Люба, где ты была? – зашептала мать, почти запричитала. – Хорошо, что отец с вечера прилег отдохнуть и уснул. Почему ты так поздно пришла? Я чуть с ума не сошла!

– Все в порядке, мама, – тоже шепотом ответила девушка. – Почему-то троллейбуса долго не было, вот я и задержалась. Я к Свете Мальцевой ездила, готовиться к экзамену.

– Я боялась, что с тобой что-то случилось, – продолжала мать, присаживаясь на стул у кровати. – Люба, надо быть осторожной! Ты сейчас в таком возрасте, что за поведением особенно нужно следить.

Полились обычные нотации и уговоры. Люба вполуха слушала мать, а все тело ее сводила сладкая судорога: слишком горячи были прикосновения и поцелуи Юры! Люба представляла себе подробно каждую секунду их близости, каждый звук его голоса, каждый вдох, каждое движение… Когда Юра особенно крепко ее обнял, она ощутила его возбуждение. Сейчас Люба думала об этом, догадывалась, сомневалась, вся горела, а мать говорила уже что-то новое:

– И словно я ищу тебя, ищу, а вокруг только снег, такой белый-белый, настоящая снежная пустыня… Я кричу, зову тебя, а никто не отзывается. Вдруг словно голос какой мне отвечает, хриплый, страшный: “А ты в ручье посмотри!” Я думаю: какой ручей? Вокруг один только снег. Горы, холмы, равнина – все покрыто снегом. И слышу журчание воды подо льдом; а из подо льда ты на меня смотришь, как сквозь стекло. И твое лицо прямо у меня под ногами. Я хочу разбить лед, стучу по нему руками, бью ногами и ничего не могу сделать. А лед становится мутнее, белее, лица почти не видать. И один снег только остается…

– Ох, мама, какие ты глупости рассказываешь… – недовольно протянула Люба, натягивая одеяло. – Ты как старая бабушка, веришь каким-то снам. Просто ты переволновалась из-за меня, вот тебе всякая гадость и снилась. Давай, мама, я тебя поцелую, и будем спать. Я устала.

Любе не терпелось отделаться от матери и еще раз прокрутить в голове заключительную сцену прощания с Юрой. Как он склонился к ее лицу, посмотрел пристально своими красивыми голубыми глазами, сжал ее тонкие пальцы своей теплой ладонью… А мать все не унималась, бормотала что-то, мешала девушке предаваться мечтам и грезам. Наконец мать вздохнула, поправила одеяло и пошла к себе, в большую крошечную комнату, где храпел и постанывал во сне отец. Его беспокоили старые раны: менялась погода, начиналась оттепель.

… Юра добрался до дома только под утро. Проводив Любу до троллейбуса, юноша не поехал к себе – у него были кое-какие делишки, о которых никому не полагалось знать. В принципе, Юра был самым настоящим преступником. Нет, он не грабил людей на темных улицах, не вламывался в квартиры одиноких старушек, не убивал, но если бы о его тайне узнали в институте, пришел бы конец всему. И учебе на престижном факультете, и членству в комсомоле, и просто – свободе. Юра занимался фарцовкой, спекуляцией, которая была приравнена к воровству и разбою. Если бы его поймали, то немедленно отдали под суд и посадили бы в тюрьму года на три-четыре. Юра покупал у нескольких знакомых темных личностей заграничные вещи: часы, авторучки, пиджаки и галстуки, затем перепродавал их в институте, общежитии при помощи неказистой, но смышленой Мальцевой. Светке вечно нужны были деньги: она была родом из глухой зауральской деревни, где жили ее мать-колхозница и орава братьев и сестер, вечно хотевших есть. Стипендию Светка делила на две части и посылала половину в деревню.

Авторучки и пиджаки покупали студенты из богатых семей, которых содержали обеспеченные родители. Конечно, можно было подработать другими способами: например, разгружать вагоны на станции Свердловск-Сортировочный. Но это был такой тяжелый труд, и за него так мало платили, что Юра, дважды отмучившись с вечера до утра, решил рискнуть.

Риск был у него в крови. В судьбе Юры была еще одна мрачная страница, о которой не знали его однокурсники и друзья: Юра был сыном заключенной! Он родился в 1936 году в лагере для врагов народа. Врагами народа оказались его родители: чешский коммунист Славек и Зинаида Гершензон, сотрудница партийной газеты. Чешского коммуниста расстреляли сразу, по решению “тройки”, за связь с британской разведкой, предательство родины и партии. Беременную Зинаиду отправили в страшный лагерь, бросили на нары из неструганого дерева вместе с такими же бедолагами, продолжавшими искренне верить в торжество коммунизма на всей планете. Женщины, еще вчера разъезжавшие в автомобилях, носившие роскошные шубы и настоящие бриллианты, жены и дочери крупных военачальников, партийных работников и ученых, теперь возили тачки с землей, обрубали сучья у поваленных деревьев, давились в очереди за миской жидкой баланды… Замотанные в тряпье, с выбившимися из-под платков волосами, они напоминали картину Дантова ада: почти беззвучный стон стоял над лагерем.

Зинаиде приходилось хуже многих: хрупкая, изнеженная еврейка из семьи богатого ювелира, Зина была обречена на гибель, если бы не покровительство одного из лагерных начальников. Даже в убогих тряпках, без косметики и перманента, Зинаида была очень хороша собой: полногрудая, чего не могли скрыть даже бесформенные одеяния, с тонкой талией, с черными бровями-дугами и прекрасными глазами, она и в толпе привлекала мужское внимание. Мрачный, с бритой красной головой, мордатый, товарищ Серов молча затащил ее на диван.

Тут начинается темная страница истории Юры Славека. По рассказам Зинаиды, она попала в лагерь уже на сносях, месяце на третьем-четвертом, а потом родила мальчика в холодном медпункте, под руководством посаженного за растление малолетних профессора Айзенберга, ныне – фельдшера исправительно-трудового лагеря. Но Юра сомневался в честности матери. Скорее всего, он был сыном того самого крестьянина Серова, поставленного партией и народом на исключительно важный и ответственный пост начальника над заключенными. Поэтому и выжила Зинаида; поэтому и родился Юрик, довольно упитанный и крепкий малыш, которого не сразу отправили в детдом, как было принято в случае рождения вражеских детей, а около трех лет держали вблизи лагеря у местной женщины, игравшей роль няньки. Более того, у маленького Юрика были даже игрушки: деревянный самосвал, пирамидка с разноцветными кольцами, плюшевый медвежонок… Юра смутно помнил большого лысого человека в френче защитного цвета, тыкающего мальчугана пальцем в живот и грубо хохочущего от удовольствия, когда ребенок заходился тоненьким хихиканьем и писком. Людоед во френче рылся в карманах и доставал леденцы с налипшей на них табачной крошкой, куски белого рафинада и каменные прянички, протягивал их мальчику толстыми пальцами, улыбался… Нет, не мог начальник Серов вести себя так с чужим мальчишкой, с сыном пусть и красивой, но заключенной. Это голос крови заставлял жестокого начальника приходить в окрестную деревеньку и разглядывать плод своих утех, с удовольствием подмечая ямочку на подбородке, нос-картошечку, яркие голубые глазенки, точь-в-точь как у него самого…

Зинаиде смягчили режим, так что оставшиеся четыре года она провела в более мягких условиях.

Когда мать вышла на свободу, Юрочка жил в интернате для таких же, как он, детей врагов народа. Но Юрочка был крепким, смышленым, смелым мальчуганом, а раз в месяц к нему приезжал человек в военной форме, привозя пакеты и кульки с дефицитными продуктами. Посланец почти не разговаривал, но умненький Юрочка совал военному свои наивные рисунки, на которых небо подпирал великан с красной бритой башкой, зубастый, волосатый, с пистолетом. Юрик заметил, что после передачи рисунков ему привозят еще больше лакомств и игрушек, словно таинственный великан доволен его жертвой и поклонением. А за игрушки и лакомства одичавшие дети партийной элиты и профессуры готовы были на все. Юра рано понял, что деньги и вещи дают большую власть над людьми.

Потом мать забрала Юру и они уехали в Могилев, где жила многочисленная материна родня. Годы в небольшом уютном городке, окруженном грушевыми садами, оставили у мальчика самые приятные воспоминания. Мать располнела, похорошела еще больше знойной восточной красотой. От партийных работников она теперь старалась держаться за версту, ей хватило коммунистической романтики с первым мужем и в лагере. За Зиной стал ухаживать местный ювелир Грайфер, человек немолодой, но степенный и положительный, а главное – очень обеспеченный, можно сказать, богатый. Зина вышла замуж, родственники тихонько пригласили старого раввина, чтобы провести обряд по всем правилам. Грайфер принял Юрочку, был к нему добр, и все шло хорошо, пока не началась война.

Население в ужасе пыталось эвакуироваться, кто-то, наоборот, боялся покидать насиженное место и нажитое имущество. Среди последних был и недалекий ювелир Абрам Грайфер, расстрелянный фрицами и полицаями за городом буквально через пару месяцев после начала войны… Зинаиде опять повезло: благодаря помощи соседей она выехала из города, увозя с собой подросшего сынишку и очень много отличных бриллиантов, зашитых в нижнем белье, спрятанных в толстой косе, обвивавшей ее красивую голову. И снова Юрочка увидел, как важно иметь вещи и ценности: за драгоценные камни им с мамой и в голодных городишках давали хлеб, масло, мясо. Они добрались до Тагила, там жил один из маминых братьев. Зина устроилась работать на завод, выпускавший танки, учетчицей. Работа была тяжелая, целыми днями и ночами Зина не выходила из цеха, истово трудясь для победы над фашистами.

Иногда Зинаида продавала маленький сверкающий камушек, и в тесной комнатушке появлялись давно забытые многими яства: колбаса, масло, белый хлеб…

У нежно любимого сыночка всегда были теплые вещи. Юра пошел в школу и радовал мать и дядю своими успехами в учебе: сытый, ухоженный мальчик получал пятерки легко и свободно, хотя и писал, как все, – в тетрадях, склеенных из газетной бумаги.

Война шла очень долго, наконец наши стали гнать проклятого захватчика к его рубежам. Появилась американская тушенка, хорошая одежда, и за бриллианты можно стало купить отличные трофейные вещи. Купили Юрочке прекрасную немецкую гитару, и вечерами мальчик наигрывал немудрящие мелодии: у Юрочки оказался абсолютный слух. После войны он поступил в музыкальную школу, а потом – в технический институт в Свердловске. Умер Сталин, и юноше удалось сдать экзамены, невзирая на то, что в графе “отец” приходилось писать фамилию расстрелянного чешского коммуниста Славека. Что стало с предполагаемым настоящим папашей Серовым – оставалось загадкой. Никаких вестей от него больше не поступало.