Текст книги "Единственная для принца. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Анна Агатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

    Расписание новых занятий вскоре будет объявлено, график выходных и каникул будет скользящим, а пока у всех есть несколько дней предупредить родных или пересмотреть свои дела и планы, чтобы спокойно посвятить себя учёбе, а точнее – делам Академии.

    С этого собрания все разошлись взбудораженные, шумно обсуждая новости: кого-то переполнял энтузиазм, кто-то воспринял трансформацию в штыки. А я, и когда стояла, высматривала, и когда уже все стали расходиться, искала в огромной толпе знакомые лица. Да всё никак не могла высмотреть.

    У меня всего несколько дней, так мало! И , похоже, на колебания и сомнения времени уже не осталось. Мне нужно успеть…

ГЛАВА 7. Бои и планы

    Я шла на очередной разбор боёв и твердила себе: «Кто из этих двоих мне первым улыбнётся, тот и будет сегодня моим». Я это твёрдо решила, но всё равно во мне дрожала всё до последней клеточки, руки не слушались, ноги не гнулись, а мысли путались.

    Специально чуть опоздала, и хоть Хараевский терпеть не мог опоздавших и наказывал, но у меня был план, и реализовать его можно было только через опоздание: я хотела зайти и увидеть сразу всех, кто собрался на разбор. Джавад там точно должен быть, он никогда не пропускал этих занятий, ни разу.

    Я ворвалась со словами «Простите, мастер!» и сделала ритуальный короткий поклон-приветствие, успела мазнуть взглядом о тому месту, где на ковре тренировочного зала всегда сидел Джавад.

    Сидел всегда, но не сегодня.

    Моё разочарование было… ну не то, чтобы огромным, но не маленьким. И когда Хараевскй рыкнул «Упала, отжалась! Двадцать!», я упала и стала отжиматься свои двадцать штарафных. С сожалением поняла, что ещё один день потерян. Эх, успеть бы за оставшееся время!

    Но, как говорила мама, пока ты жива, бой не проигран, и следующая мысль стала просто озарением: на привычном месте парня не было, но ведь он мог устроиться где-то в другом уголке? Настроение как-то сразу приподнялось, и даже отжиматься стало веселее.

    Мысль об этом грела меня и на счёте десять, и на счёте двадцать: ведь он не пропустил подобное занятие ещё ни разу!

    А когда я поднялась и прошмыгнул на свое привычное место позади всех, поняла – сегодня первый, тот самый первый раз, который бывает у всех. Вот и у него тоже сегодня был первый пропуск: Джавада не было. Нигде. Ни в дальних, ни в ближних уголках.

    Зато был его брат, но он сидел далеко впереди, и как я заметила, пока пробиралась на своё место, не улыбался. И на меня не смотрел, даже ни единого взгляда не бросил.

    Ну что ж, тоже неплохо. Подождём Джавада.

    Сожаление разливалось в душе как река в половодье, такое горькое, какое-то даже отчаянное. Я старалась удержать его, затолкать поглубже, пыталась сосредоточиться на мерцающих изображениях и словах декана, но то и дело тонула в едкой жалости. Потом снова всплывала. И снова тонула.

    Единственной отрадой на этом занятии стал вызов Хараевского в круг – он хотел показать на мне один из приёмов. Почему он выбрал меня, в тот момент было совершенно неважно, но для сдерживаемых мною чувств это стало отличной возможностью выплеснуться с наименьшим вредом для себя.

Думаю, что и для окружающих тоже.

    Хотя за одного конкретного декана я как-то вот вообще не переживала.

    Я вышла в круг и билась не просто как могла. Я выпускала всё своё отчаяние и раздражение, всю злость и недовольство, потому и получалось так, будто я отчаявшийся, обреченный на смерть человек – удары получались резкие, злые, беспощадные. И когда Хараевский в своей обычной манере попытался что-то объяснять зрителям и одновременно провести приём (ох уж мне эти учителя, не могут смолчать даже в такой неудобной для них ситуации!), я, конечно, использовала его мгновенную заминку, и провела контратаку.

    А нечего болтать, когда дерешься! Да, я применила грязный приём, нечестный, но он знал, кого вызывал в круг. Вот и поплатился.

    И в том, что я совершенно за него не переживала, тоже была права. Он действительно отличный боец. И я это смогла оценить по достоинству, когда декан совершенно рефлекторно ответил на мой удар, ответил не слабо – в нос. Странно, конечно, он же не мальчишка.

    Не сдержался?

    Хотя, может, ему уже давно хотелось дать мне в нос. Верю.

    И вот когда прилетело в нос, особенно не до мыслей стало. В лице что-то отчётливо хрустнуло, мир вспыхнул болью и покачнулся, а в голове зазвенело.

    Я оскалилась довольно – отлично! Просто прекрасно! И от боли, что усилилась злостью, снова достала его. Жаль, лишь вскользь.

    Где-то вдали послышался шум, сквозь густеющий туман замелькали лица, и голос декана прямо надо мной громко скомандовал:

    – К лекарю её!

    Я рефлекторно вытерла мокрое под носом и, глянув на руку, удивилась – кровь. Хотя… чему тут удивляться? Меня уже подхватили под мышки и быстро куда-то волокли. А мне было больно и хорошо. Да, хорошо – внутренние ощущения наконец пришли в гармонию с ощущениями тела: и там, и там было одинково больно.

    Гармония боли... Немилосердные боги!

    В корпусе боевиков всегда дежурил лекарь, и идти, вернее, волочиться за парнями, тянувшими меня, пришлось недолго. А там уже ловкие прохладные пальцы прошлись по моему лицу раз, другой, отчего я перестала его ощущать. Потом те же пальцы пробежались по носу, этого я тоже не чувствовала, а только видела. Что-то в носу опять хрустнуло, и в горле усилился вкус крови. От неожиданности я дернулась, зато в глазах прояснилось.

    Передо мной стоял лекарь в зеленой хламиде и внимательно смотрел мне в глаза.

    – Ну вот и хорошо, адептка! С кем же вы схватились так неаккуратно?

    Я улыбнулась бесчувственными губами – ощущения были странными – и сказала непослушным ртом:

    – Против Хараевского у меня не было шансов, но я всё же попыталась.

    Доктор сморщился как от боли и в тоже время улыбнулся, покачал головой:

    – Ну и отчаянная вы, адептка! – затем глянул за моё плечо. – Один пусть отведет девушку в общежитие или где там она живёт – ей нужно полежать хоть недолго, чтобы ткани восстановились, и придти в себя, а второй пусть останется, мне нужно записать в журнал.

    Кто-то со спины подхватил меня, забросив себе на плечо мою руку, и понёс из кабинета лекаря. Я с удивлением обнаружила в самой непосредственной близости от своего бесчувственного лица лицо Зиада. Он шел, напряженно поглядывал на меня с каким-то непонятным выражением и не улыбался.

    А мне было всё равно, мне хорошо было! Очень-очень хорошо! Теперь ничего не болело – ни лицо, ни душа, пустовато было как-то внутри, но и немного радостно – всё же я декана достала. Единственное, что мне не очень нравилось, это то, как парень меня нёс. Почему-то мне казалось, что ему тяжело. Такое уж у него было выражение лица.

    – Слушай, Зиад, а давай ты меня поставишь на ноги. Я могу и сама идти.

    Он покачал головой отрицательно.

    – Не могу, – выдавил сквозь зубы. Мне стало его прямо жалко – какой бы он ни был сильный, а всё же я не пушинка. – Ты зачем зацепила его?

    И так глянул зло, будто это я Хараевскому нос сломала, а не он мне.

    – Так было нужно, – я скептически хмыкнула и попыталась улыбнуться. Всё же здесь лекари отлично владеют исцеляющей магией – у меня ничего не болело. Здорово!

    – Нет, слушай, ты же не понесёшь меня прямо в общежитие? – озаботилась я, представив, как мы торжественно продефилируем по лестницам и коридорам, и как нас будут рассматривать все барышни, что толкутся вечерами в коридорах.

    – Почему нет? – спросил он так же сквозь зубы.

    – Стой! Остановись, я сказала! – я стала вырываться, и Зиаду пришлось поставить меня на ноги.

    – Ну держись! – он стоял напротив, бережно придерживая меня за плечи, и смотрел в глаза. И опять не сияла на его лице ямочка от улыбки, а взгляд был серьёзный и немного тревожный.

    – Держусь, – и я опять попыталась улыбнуться непослушными губами. Странные ощущения были не только на лице, но и во всём теле – легкость, какое-то парение и голова немножечко кружилась.

    Зиад обхватил ладонями моё лицо, и я едва различила, что его руки теплые, но то, что он бережно меня держит, поняла без труда.

    – Радость моя, не смей, слышишь, не смей больше вступать в поединки с Хараевским!

    Легкость в теле и голове запузырилась весельем, и я выдала, хихикая:

    – Боишься за него? Думаешь, я его прикончу когда-нибудь?

    – Радость моя, я за тебя боюсь. Я очень-очень испугался. Не делай так больше.

    И он бережно и очень осторожно поцеловал меня в нос. Пузырьки веселья превратились в малюсенькие вспышки – недоумение.

    – Эй, парень, что ты делаешь?

    А он уже покрывал моё лицо поцелуями, лёгкими, нежными, будто бы прикосновения птичьего пёрышка. Потом обнял, прижал к себе на мгновенье и снова отстранился, заглядывая в глаза. И так мне стало хорошо, тепло, надёжно, будто снова мама обняла меня, защищая от всего плохого, что есть в мире. И теплый пушистый комок радости зашевелился в груди, а в глазах стало горячо и щекотно.

    – Тебе не больно? – спросил он тихонько.

    Я покачала головой:

    – Нет, – мне опять хотелось улыбаться, и даже губы на этот раз послушались меня.

    – Тебя нужно уложить в постель, – сказал Зиад, снова обнимая ладонями моё лицо и внимательно всматриваясь в глаза.

    Я сразу нахмурилась:

    – Только на руки меня не брать!

    И засмеялась. Всё казалось таким странным: весёлым и нелепым одновременно. Он тоже улыбнулся.

    – А как же тебя донести до твоей постели?

    Я рассмеялась, представив, как Зиад будет загружать меня на мою третью полку.

    – О, я знаю, – и подняла правый указательный палец вверх. – Это же простая детская магия!

    Повертела головой, с сожалением освободив от его ладоней лицо. Ага, мы стояли в коридоре корпуса Эффе, под лестницей.

    – О, как раз, отлично! Держи меня за руку, – протянула ему одну кисть и присела у стены. Меня качнуло, но Зиад не дал упасть, удержал. А я тихо бормотала детскую считалочку: «Дверь, открой нам путь в стене, это очень нужно мне!» и пальцем рисовала невысокий проход прямо по синей краске, точно как тогда, когда сбежала из-под носа отцовских псов и гардов бенестарийского королевского замка.

    Дверца, деревянная, низенькая, через такую едва можно было протиснуться, скрючившись, проявилась и, скрипнув крупными петлями, приоткрылась. Я обернулась на удивленного Зиада и потянула его за руку. Неловко, боком, ввалилась в коридор. Хоть он и был пустой, но это явно был коридор общежития, и я растерялась – я никогда здесь не бывала раньше. Зато Зиад, вылезший из меленького прохода следом за мной, огляделся и довольно улыбнулся.

    – Радость моя, ты мне обязательно расскажешь, как это работает, поняла? – и он с улыбкой посмотрел на меня. – Но позже, а теперь скорее за мной.

    И уже он потянул меня за руку, распахивая ближайшую дверь. Я и сообразить ничего не успела, как оказалась внутри темного, даже по сравнению с полутёмным коридором, помещения.

    – Где мы? – я спросила тихо, боясь потревожить того, к кому мы так невежливо валились.

    -У меня, – также тихо ответил Зиад, которого я не видела.

    Не видела, но очень даже ощущала – он снова взял в ладони моё лицо, и я почувствовала его горячие руки на своей коже. Кажется, ко мне вернулась чувствительность. – Мы у меня, и я сейчас же уложу тебя в постель.

    И прижал меня стене, снова покрывая поцелуями моё лицо. Лёгкими, нежными, будто касания бабочки, и такими теплыми, что мне хотелось плакать. Мелькнула мысль: «Ну и что, что не Джавад. Зиад даже красивее», хотя в темноте это было совершенно не важно…

***

    Это было каким-то сумасшествием! В темноте, когда я не видела себя и его, не было ничего, кроме чувств, ничего кроме голых чувств и ощущений. И ощущала я… Ощущала что-то тёплое, пушистое, будто в руках у меня тот котёнок, что мне давала когда-то поиграть кухарка. Помню ещё как он мурлыкал, будто у него что-то музыкально дребезжало в горлышке, жмурил от удовольствия глазки и мял своими мягкими лапками с тонкими прозрачными коготками мою ногу, на которой сидел.

    Нет, не в руках я держала котёнка, я этим котёнком себя и ощущала! Мне хотелось мурчать, вот так тихонечко, тарахтеть чем-нибудь в горле (жаль, было нечем), подставлять под горячие нежные руки свои бока, спину и… ну и всё остальное; жмуриться от удовольствия и тереться об этого мужчину и обнимать его всего; мне хотелось впускать и выпускать когти, но я боялась сделать больно; мне хотелось хватать зубами его пальцы и плечи, и снова, и снова тереться о его руки. Я плакала от счастья, когда разобрала: «Девочка моя! Какая ты горячая! Какая ты жгучая! О, девочка моя нежная!».

    В те минуты я чувствовала себя счастливой, любимой и очень-очень нужной просто потому, что существую. И когда, казалось, мир подошел к последней своей точке и готов был взорваться, Зиад вдруг остановился.

    – Рада-сть, – тихо прошептал он и куда-то потянулся, стал что-то делать в темноте, прерывисто дыша. Что-то щелкнуло, зашуршала ткань, послышался лёгкий звон, от которого я вздрогнула, но погрузиться в плохие воспоминания о звякающих серьгах-следилках не успела – меня удивили прозвучавшие слова: – Это мой подарок.

    И он, потный, дрожащий, стоящий на грани взрыва, что-то зашептал горячечно и гортанно, я почувствовала, как мою руку обвивала то ли цепочка, то ли веревочка, в темноте не было видно. Затем почувствовала, как Зиад приподнял мою руку и ладонью коснулся своего лба, а затем груди, поцеловал моё запястье, обмотанное чем-то тонким и невесомым, и всё-таки сделал те несколько последних резких движений внутри меня.

    И мир обрушился – Зиад, а вместе с ним и я, и весь мир, мы застонали, замерли и содрогнулись.

    Постепенно всё разделилось снова. И я различила, что его дыхание было отдельно от моего, и оно стало выравниваться. Мне всё ещё хотелось его обнимать и гладить, мурчать и тереться о него, а он какое-то время просто лежал и не шевелился. И я тоже притихла. Лежала и просто впитывала это ощущение – ощущение близости такого теплого, такого большого и сильного, такого родного человека рядом.

    Наконец Зиад пошевелился, и тусклый, едва разгоняющий тьму светлячок засветился где-то в изголовье кровати. Его лицо едва-едва выступило из тьмы, а я глянула на свою руку – было любопытно. На ней несколькими витками лежала цепочка с маленькой подвеской.

    – Зачем это? – тихо спросила я.

    – Так нужно, Рада-сть, – тихо прошептал он и поцеловал меня в висок.

    – Я не ношу украшений. Они мне мешают, – не рассказывать же о том, что нет привычки носить всякие побрякушки.

    – Это не будет мешать.

    – А если я потеряю?

    Он тонкими невесомыми движениями стал поправлять мне волосы, что липли к влажному лбу и лезли в глаза. И столько нежности было в этих движениях, что я снова потянулась, чтобы потереться о его руку.

    – Рада-сть, – сказал он тихо, и столько в этом простом слове было чувства, что я вгляделась в его глаза, сейчас скрытые в тени, пытаясь понять, что это было за чувство, – она не потеряется. Это же гвели. Даже если ты её снимешь и выбросишь, он снова вернётся к тебе. Такова её магия.

    И он снова нежно поцеловал меня в лоб. Потом поцеловал брови, глаза, губы, щеки, шею.

    – Ты прекрасна, моя девочка, – услышала я его шепот в перерывах между поцелуями.

    Мне тоже хотелось трогать его и целовать, и я повернулась на бок и подпёрла голову одной рукой, чтобы пальцами другой ощутить какой он. У него действительно на лице была удивительная кожа – нежная, гладкая и теплая. Хотелось ощущать её снова и снова, и я обвела пальцем контур его губ. Он словил мою руку и поцеловал ладонь. Я заметила, как блеснули в темноте его зубы – он улыбался. И я не сдержалась и, высвободив ладонь, потрогала ямочку на его щеке.

    Зиад притянул меня к себе, и пока я увлеченно изучала его лицо, гладил мою спину.

    – Что это у тебя? – спросил он. Я не сразу поняла, о чем он, потому что как раз пыталась губами исследовать эту притягательную ямочку на щеке. А когда поняла...

    – Ничего такого, – резко перевернулась на спину.

    Сердце забилось, сбивая дыхание, и я прикусила губу.

    – Не бойся, скажи. Что это за рубцы? – он не улыбался и готов был выслушать. Вот только мне не нравилась эта тема, и я не хотела ничего говорить. Совсем не хотела, до спазма в горле. – Похоже на плеть. Да?

    Я молчала, закусив губу.

    – Кто это сделал? Рада-сть, скажи, – зашептал мне в самые губы. Я отвернулась. Не хочу говорить, не буду!

    Но воспоминания горели, будто это было вчера. «Ты будешь знать, как липнуть к благородным юношам!» – и свист плети, и обжигающая боль на спине. Но сильнее этой боли была боль другая – в душе.

    Варген, названный при рождении Фойга, «благородный юноша», мой сводный брат и наследник отца, всю экзекуцию находился здесь же, рядом и, я знала это точно, наблюдал, как меня наказывали за то, что он меня домогался. За то, что он ко мне домогался!

    Он домогался, а наказывали меня…

    Когда в том тёмном углу замка отец оттащил от меня братца, этот подонок в своём рассказе вывернул всё так, будто это не он, а я приставала к нему, не давала прохода, преследовала. Подумать странно: я – и преследовала его! А он, нежный лютик, старше меня, больше едва ли не в два раза, известный как самый развращенный мужчина королевского замка, никак не мог от меня отбиться!

    Из его слов получалось, что я редкая потаскушка.

    – Отец, – говорил он горячо, будто защищая меня, и я бы даже поверила, если бы не меня он зажимал по углам, выслеживал, рассчитывая с невероятной точностью моменты, когда никого не будет рядом, – чего ждать от дочери той, которая совращала всех мужчин в замке?!

    А отец, которого мать, умирая, закляла меня беречь, защищать и воспитывать, раздувался багровой тучей, смотрел на меня глазами навыкате, налитыми дурной кровью, и дергал ртом.

    Как мама могла позволить ему, ему, невидящему меня до бешенства, меня же и защищать? Я знала, что он ненавидит, просто знала, а теперь увидела это собственными глазами. Ненавидел за то, что я его незаконная дочь. Его, короля, который искоренял в стране всех бастардов, как крыс, как его отец – магов. Я была его позором, доказательством его слабости, его несовершенства. Как же ему, такому правильному, было меня любить?! Нет, только ненависть, только она – мой удел.

    И, конечно, в этой ситуации меня и спрашивать не стали, ибо «молчи, женщина, закрой рот, дура!». Я была виновата потому, что была, во-первых, его незаконной дочерью, а во-вторых, женщиной. И поэтому меня выпороли. Просто выпороли плетью на конюшне, как прислугу.

И багровеющий лицом отец, и довольный сводный братец стояли и смотрели, как я дергалась от каждого удара, как кричала, как плакала.

    Сквозь боль и холодную воду, которой меня отливали, чтобы оттащить на сенник, я видела их размытые силуэты. Лиц не видела – не до того было. Но, думаю, оба были довольны – один отомстил мне за то, что я родилась и этим опозорила его честное имя, а другой – за то, что была такой неуступчивой. Почти год я ускользала от него, его липких ладоней, горячего дыхания, запах которого вызывал у меня омерзение, от его слов, наполненных гнусностями, от которых сердце стучало как ненормальное.

    Я боялась сводного брата. И боялась не напрасно – он был жесток, даже больше – он получал удовольствие, когда кого-нибудь мучил. Я слышала не однажды среди слуг разговоры, что опять от его вынесли тело бездыханной девушки, изуродованной, замученной.

    Мёртвой.

    Всё делалось тихо, так, чтобы отец не знал.

    И то, что он поймал нас в тот момент, было моим счастьем. Я это поняла не сразу. И если бы ни слова кухарки, то, наверное, так и не поняла бы никогда.

    Она выхаживала меня там же, на сеннике: приходила ко мне утром и вечером, приносила молоко, иногда хлеб, промывала раны на спине и рассказывала. Много рассказывала.

    И про то, что король Юзеппи устроил хорошую взбучку наследнику. Никто не понял, почему он кричал – король предусмотрительно выгнал всех из комнаты брата. И если слов было не разобрать, то бешеный рык был слышен в коридорах, и никому в голову не пришло подслушать, все просто прятались, боясь королевского гнева. Но я догадывалась – я была слишком ценным товаром, чтобы меня вот так испортить. На моё обучение уже тогда тратились такие средства, что мне даже не хотелось об этом думать.

    Рассказывала кухарка и про мою мать, которая в самом деле любила отца, и про отца, который её хоть и не любил, а просто не мог удержаться и пройти мимо экзотики, всё же высоко ценил её, и не отослал от двора, и всё так же доверял ей охрану своей жены.

    И даже даровал мне жизнь, не став проверять, его я дочь или нет. Он, по словам кухарки, поверил матери на слово, что мой отец – кто-то из погибших недавно охранников короля.

    Я помню маму, она не была красавицей – широкое плосковатое лицо с раскосыми глазами, жесткие черные волосы, очень крупные губы. Это для светловолосых и голубоглазых оландезийцев её смуглая кожа и темные глаза были невероятной диковинкой, и многие пытались добиться её внимания. Но только, по словам кухарки, мать моя была однолюбкой. Когда король уже насытился ею и перестал к ней приходить, она продолжала хранить ему верность, такую глупую, ненужную никому верность, и не отвечала ни одному мужчине.

    А их было очень и очень много вокруг: и тех, кому она нравилась просто как женщина, и тех, кто тоже хотел экзотики, и тех, кто хотел «объедков» с королевского стола. Были и такие, кто звал её замуж. Даже не взирая на моё существование. Я, по меркам оландезийцев, была позором для одинокой женщины.

    Она ведь так и не сказала, чья я дочь.

    Хотя, зная какой он, мой отец (от этой мысли во рту всегда появлялась едкая горечь), я не могла поверить, что он не проверял. Думаю, он позволил матери считать, что она обманула его, а сам строил свои далеко идущие планы уже тогда.

    Он всегда и всеми пытался играть.

    Вот и матерью моей играл. Она ведь и погибла именно из-за этой своей любви, из-за того, что король умело использовал её – закрыла его собой от убийцы. Его, а не его жену. А ведь именно для охраны королевской жены была нанята. Я не понимала, как же надо было любить чужого мужчину, чтобы защищать его жену, готовить охранниц для её защиты, да ещё и закрыть собой этого человека от кинжала убийцы.

    И только умирая, она подумала и обо мне, и на последнем издыхании закляла всей своей магией отца, чтобы он берег меня и защищал. И он меня берёг. Только для себя, вернее, для своих политических целей. Так берёг, что мне пришлось прятаться ото всех там, куда ни единому человеку не было хода – за каменной маской спокойствия. И там, глубине души, долго строить план противостояния его воле и целям, в одиночестве, без поддержки, создавая видимость покорности.

    А потом терпеть ложные обвинения, оскорбления, эту порку, унижение...

    И рассказывать всё это Зиаду я не собиралась: мои отношения с отцом – это мои и только мои отношения, и нечего вмешивать сюда ещё кого-то. Он и так достаточно поучаствовал.

    – Это я упала в детстве, – сказала, глядя в потолок. – Так бывает с маленькими детьми.

    – Да? – протянул Зиад, и я снова увидела, как блеснули его зубы. – Ну хорошо, маленькая ты моя девочка, пусть этот секрет останется с тобой.

    Он снова принялся меня целовать, только я уже не могла расслабиться. Он приподнялся надо мной:

    – А я ведь ещё один твой секрет знаю… – протянул загадочно.

    – И какой же? – глянула я на него с деланным интересом.

    Мне уже было не до игр – воспоминания подняли грязную волну в душе, и ничего не было интересно.

    – Я знаю твой самый большой секрет, – ямочка на его щеке вдруг исчезла, и мне показалось, что черты его лица хищно заострились, а в глазах мелькнуло что-то недоброе, хотя в этой глубокой тьме видно было плохо. Но сердце опять предательски подпрыгнуло и ухнуло в живот. У кого как, а у меня живот, похоже, – орган, чувствующий неприятности.

    Я напружинилась и чуть отстранилась, чтобы оценить обстановку – места было мало, прямая атака невозможна. Да если бы и была возможна, я бы не одолела его. Зиад выше меня на голову, а вся его расслабленность, изящество фигуры и гибкость – лишь видимость, под которой скрывался ловкий и опасный боец.

    Это был простой вывод из сведений, которые мне продолжала приносить Ариша, заигравшаяся в разведчика: Зиад вместе с братом брал уроки у Хараевского и ещё пары отличных мастеров-боевиков столицы Бенестарии. Это наивный цветочек Ариша не понимала, о чем мне мимоходом рассказала. Но я-то, дочь своей матери, знала зачем и почему некоторые воины проходят такую подготовку.

    И я вполне могла предположить, что уровень владения рукопашным боем это парня, моего первого мужины, намного превышает мой. И уж конечно, он вполне справится с голой девицей, которая лежит в его постели, каким бы хорошим бойцом она ни была.

    А я не была хорошим бойцом, я себе не льстила, и то, что мне удавалось кого-то достать или не дать вывалять себя об пол, лишь потому, что использовала любую возможность и не гнушалась подлостью в бою.

    Здесь же это не пройдёт.

    Значит, нужна хитрость. Сердце заходилось в нервном стуке, а ведь ещё нужно было делать вид, что ничего страшного не произошло. В такой ситуации много не придумаешь. Но… плана отхода нет, а значит, как говорила моя мама, ты до тех пор не проиграла бой, пока не сдалась. Поэтому сначала нужно узнать всё до конца – что ему известно обо мне, как он хочет использовать эти сведения, отдаст ли меня отцу или я ещё смогу что-то предпринять.

    И я растянула ставшие непослушными губы:

    – Что же это за секрет такой?

Дыхание переводила с трудом, голос от этого прерывался и чуть охрип. А ещё я боялась, что внутренняя дрожь станет заметной.

    – Ты блондинка! – и опять блеснули в полутьме зубы. – Зачем покрасилась, а? Я хочу, чтобы ты была блондинка, слышишь?

    Я с трудом сглотнула и удержалась от облегченного выдоха. Это, конечно, тайна, но не такая уж страшная.

    Сбегая из дворца, я откромсала как попало волосы и бросила их в камин в покоях дяди, нашего старшего посла. Этот камин стал моим благословением на тот момент. Найди кто-нибудь тогда мой отрезанный хвост, и половина моей маскировки пропала бы. Даже не половина, а почти вся, потому что цвет волос тоже сменила.

    Покрасилась я тогда в случайный цвет – что было у меня под рукой из скудного набора в ванной, то и взяла, использовав свои знания по уходу за больными.

    Наивные! Все они, включая отца, думали, что я очень интересуюсь лекарским ремеслом – «это хорошо, это угодно богам, правильно, девочка, ты должна быть милосердной!». А мне просто так удобнее было присматриваться к тому, что делают шаманы, перенимать их знания и приспосабливать под свои нужды – я знала, я была уверена, что сбегу от отца. Рано или поздно, легко или трудно, но сбегу. И терпеливо ждала возможности.

    Я так давно готовила побег, что абсолютно любую малость анализировала сможет она мне помочь в этом или нет.

    Поэтому состав для окраски я до сих пор применяла всё тот же, раз в несколько дней намазывая голову странной бурой смесью. И если поначалу я переживала, не вызовет ли это подозрений, то увидев, что другие адептки накладывают, втирают, намазывают на себя, чем-то оборачиваются и пропитываются, и не только в душе, перестала.

    Я припомнила, когда последний раз красила волосы. Пересчитала дни, получилось всего ничего. Даже если внимательно присмотреться, и уж точно не в таком сумраке, как сейчас, понять, что мои волосы другого цвета, невозможно. Откуда же он тогда знает?.. И новая тревога затопила душу.

    Неестественно улыбаясь (я надеялась, что Зиад не слишком придирчив к достоверности моей мимики), я всё же решила всё выяснить до конца и спросила:

    – И… как же ты догадался?

    Сказала и взвыла в душе. О, немилосердные боги! Что я болтаю? Я же сама себя с головой выдала! Надо было до последнего отпираться! Нужно было стоять на том, что это мой естественный цвет!

    Горячая мужская ладонь сместилась с моего живота вниз.

    – Здесь ты беленькая, Рада-сть, – прошептал он, приближая свои губы к самому моему лицу, а рука… Его рука жила своей отдельной, совершенно самостоятельной жизнью. – Ты беленькая, и это очень и очень меня радует.

    И череда лёгких поцелуев покрыла моё лицо, плечи, и горячие губы стали спускаться ниже, а рука, его горячая рука, накрыла мои те самые «беленькие». Я замерла потрясённая.

    Да, волосы я красила только на голове.

    – Подожди… – мой голос сорвался. То ли от его нежности, то ли от моего волнения. Но это сейчас было неважно. Мне нужно было разобраться, что ещё ему известно. – Почему тебя это р… радует?

    Я тянула время, пытаясь быстро сообразить, как удирать, но главное – как быстро он догадается обо всём остальном, если ещё не знает, и насколько вероятно, что он всё же не знает.

    – Ты разве ещё не поняла? – спросил он глухо, утыкаясь мне в основание шеи и сильно втягивая воздух. От это я чувствовала, как в том месте, где он дышал, становится то холодно, то жарко. – Я просто очень сильно люблю блондинок.

    – Но… я не блондинка, – я стала понемножку отползать к краю кровати.

    – Ты – блондинка, Рада-сть моя, – и он укусил меня возле ключицы, тихонько рыкнув. А я замерла и просто заледенела.

    – Ты оборотень, что ли? – спросила слабым голосом.

    Зиад откинулся на спину и рассмеялся, а я воспользовалась его относительной удаленностью и спрыгнула с кровати. В темноте не было видно, где одежда, да вообще ничего не было видно. Я помнила, что сбрасывали мы всё с себя там, где стояли, и какие-то более темные пятна на полу подсказывали о том, что, возможно, я и не ошибаюсь.

    Я схватила несколько таких более густых теней, пока перемещалась к той стене, которая по моим ещё более смутным воспоминаниям отгораживала комнату от коридора. В руках теперь была одежда, но одеться я в неё не смогла бы – во-первых, темно, а во-вторых, непонятно чья одежда – моя или его. Да и неважно это уже было, одеваться всё равно было некогда.

    – Рада? – удивленный голос Зиада смешался с другим голосом, из-за двери.

    – Брат! К тебе можно? Или ты занят?

    У меня всё оборвалось. Это был голос Джавада. И интонации… Только он так неспешно и весомо произносил слова.