Текст книги "Равная солнцу"

Автор книги: Анита Амирезвани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Его слова вонзились новой стрелой ужаса в мои внутренности.

– Свет вселенной мудр, – ответила Пери.

Шах казался польщенным.

– Я намерен вырвать с корнем любого возможного убийцу во дворце! – провозгласил он.

Лица придворных побелели от страха; молчание в комнате стало удушающим. Секунду я видел ледяные глаза Насрин-хатун.

Шах махнул рукой, отсылая меня.

– Позволяю твоему слуге уйти, – сказал он, не утруждаясь вспомнить мое имя. – Но тебе стоит в будущем приглядывать за ним.

Шагая через сады к дому Пери, я возносил самую горячую благодарность Богу за спасение. Светало, в кронах деревьев запевали птицы. Их веселая музыка наполняла меня сладостным облегчением.

Когда вернулась Пери, лицо ее было замкнутым. Она велела мне прийти в ту самую укромную комнату и захлопнула дверь. Не садясь, она стояла возле меня – так близко, что я чуял острый запах страха, исходивший от ее тела.

– Джавахир, ты что, с ума сошел?

Я не обратил внимания на ее гнев:

– Так добывались сведения.

– Почему ты не сказал мне о ней?

– Я намекнул вам на свой источник. Мне казалось, незнание защитит и вас, и ее.

– Это та же, которая передала тебе пилюлю?

– Именно.

– Что еще ты хотел выяснить?

– Все о личных привычках шаха.

Она нахмурилась так, что лицо ее стало словно готовое к бою оружие.

– Он едва не поймал нас. Теперь он станет еще осторожнее, и все из-за тебя.

– Что вы хотите сказать?

– Что ты перешел границы дозволенного.

– Адский огонь! Как еще я мог добыть вам такие сведения?

Она обвиняюще ткнула пальцем в мою сторону:

– Тебе надо было сказать, когда ты шел на такой риск. Ты нарушил наше главное правило, все это время скрывая от меня свои действия.

– Я хотел уберечь всех и себя тоже. Это моя работа.

Внезапно она расхохоталась, но безрадостным смехом.

– Ох-хо! Ты просто осел! Ведешь себя как всезнайка!

Настроение у меня было не то, чтобы выслушивать такие обвинения, даже справедливые. Я отвернулся, будто от скверного запаха.

– К счастью, мне было известно достаточно, чтоб сказать шаху, мол, ты говорил о пожертвованиях для моих просительниц. Когда он стал выжимать из меня подробности, я сказала, что у меня огромное множество случаев и я не знаю, что и каким женщинам ты относил. Настоящее везение, что несколько дней назад ты упоминал о благотворительности, – просто удача. Нам нужно более продуманное поведение, чем такое.

– Но оно, похоже, вполне сработало, – отпарировал я.

Пери глянула на меня, как на червяка:

– Во имя Господа, ты хоть понимаешь, что случилось?

– Нет. – Мои внутренности словно завязало жестоким узлом.

– Прошлой ночью шаха разбудили подозрительные звуки. Он увидел, что Хадидже стоит возле его фляги с водой и что-то делает. Вскочив, он схватил ее, а она завизжала. В ее кулаке был стиснут глиняный флакончик, по ее словам, с приворотом. Она сказала ему, что надеялась на волшебство, чтоб понести от шаха дитя… Шах почти поверил ей, но решил приказать ей выпить зелье. Она заспорила, что ей-то как раз это не нужно. Когда он настоял, она попыталась выбросить флакон, но шах заставил ее выпить содержимое. Вскоре она схватилась за живот и упала, корчась в муках. Прежде чем умереть, она сказала, что решилась на это сама, дабы отомстить за своего брата, но он ей не поверил. Все это утро он допрашивал ее служанок и посетителей, чтоб открыть, кто еще замешан.

Комната вокруг наполнилась удушливой тьмой. Я вцепился в свою грудь и застыл.

Пери уставилась на меня:

– О боже, Джавахир, ты словно утратил свет очей своих?

– Да! – крикнул я и осекся.

Я не мог признаться даже Пери, что был влюблен в одну из жен шаха. Она сочла бы это непростительным прегрешением.

– Если бы я мог быть на ее месте!

Губы Пери недоуменно искривились.

– Зачем?

– Потому что… – задыхаясь, выговорил я, – потому что это значит, что шах выдал себя и показал, что он может убить женщину, и вы тоже больше не защищены.

Гневные слезы, катившиеся из моих глаз после этого известия, нельзя было остановить.

– Джавахир… да ты воистину боишься за меня!

– Да, госпожа моя, – ответил я, утирая лицо и пытаясь овладеть собой. – Воистину боюсь.

– Не тревожься обо мне. Наш замысел известен очень немногим: Гаухар, Султанам, а они на нашей стороне, Фариду, который хочет денег, и лекарю, который боится своего прошлого. Кому еще?

– Никому, – сказал я, потому что не считал Фереште или Баламани. И тут меня обжег страх: а вдруг именно они нас выдадут?

– Тогда все в порядке. Мы будем проклинать имя Хадидже и выражать искреннее счастье, что шаху удалось раскрыть заговор рабыни.

– Какая храбрость решиться на такое! – упорствовал я.

– Я не могу одобрить раба, посмевшего отравить шаха. Это недопустимо.

– Недопустимо? А откуда у нас право совершить такое?

– Во мне царская кровь.

Меня захлестнула ярость. Ей следовало превозносить имя Хадидже, а не проклинать его.

– Джавахир, – взгляд Пери был странным, – да ты дрожишь. Ты как-то связан с намерением Хадидже?

– Совершенно никак, – отвечал я, и это была единственная правда, сказанная мною за все утро. – Но я болен от всего этого. Хотел бы я знать о нем и остановить ее.

– Клянусь Богом, я никогда не видела у тебя такого сердечного пыла. Что ты скрываешь от меня?

А я вспоминал, как Хадидже давала мне попробовать варенье, и вспоминал глаза ее – слаще засахаренной айвы. Как бы мне хотелось теперь не скрывать своих намерений! Каким же я был дураком!

– Мы были добрыми друзьями, – признался я. – Теперь она мертва, и все потому, что хотела помочь…

Я сел на корточки, руки безвольно свисали между колен. С меня словно содрали кожу, и все мои внутренности открылись непогоде, и каждый нерв дергала боль. Всей душой я желал утратить каждое из чувств. Будь я сейчас на горном перевале, бросился бы в пропасть, радуясь ей. Я надолго позабыл, где я.

Когда мое сознание наконец прояснилось и я, дрожа, поднялся, рядом со мной стояло блюдо, а на нем один из платков Пери и сосуд с чем-то. Я вытер лицо.

– Джавахир, выпей это. Успокоишься. – Голос Пери доносился будто издалека.

Я почуял горькие травы, мед и выпил все залпом. Отупение разлилось во мне.

– Мне жаль твою подругу.

Я не смог ответить.

– Как бы мне хотелось, чтоб хоть один из моих братьев смог похвастать такой же доброй и верной кровью, что сверкает рубинами в твоих жилах! О Джавахир, если бы ты только знал, как мне хочется уберечь тебя от мерзких дел двора, как я жажду того, чтобы наша жизнь заблистала, словно золото. Смогу ли я когда-нибудь отблагодарить тебя за тот риск, на который ты шел за меня каждый день?

Ее влажные глаза и дрожащие губы открыли мне всю полноту ее привязанности. Так заботлива была она в миг самой убийственной моей скорби! Было ли это равно – могло ли быть равным – той сестринской любви, которая видна была в ее взгляде? Ведь она воистину сказала это, разве нет? Когда я возвращался к себе под жестоким утренним солнцем, я чувствовал, как разрывается мое сердце, словно пион, расправляющий свои кровавые лепестки.

Весь остаток недели я мучился, изображая должную гримасу на лице, когда упоминали имя Хадидже, – мрачное удовлетворение, что во дворце торжествует справедливость. Но когда позволял себе думать о ней, я вспоминал нежность ее темно-смуглого тела под оранжевым платьем и черпал смелость в сознании, что ее вело лишь одно храброе сердце. Был ли когда-нибудь муж такого же бесстрашия? Она никогда не касалась тяжелых мечей или острых кинжалов, что дают воинам их отвагу. Да, Хадидже была рабыней, но в сердце своем она оставалась львицей.

ГЛАВА 7
КОНЕЦ ОХОТЫ

Как только он вошел в возраст, Ферейдун стал изучать искусство верховой езды, боя на мечах и полководческие умения. Овладев этими дарованиями, начал он в пустыне обучать войско, чтоб сразиться с угнетателем Зоххаком. На удачу попросил он кузнеца сковать ему булаву со звериной головой. Кто-то говорил, что это корова, но мне хочется думать, что бык, охолощенный буйвол.

Однажды в своем лагере Ферейдун увидел Каве, шагающего к нему под развевающимся кожаным фартуком, а за ним шло его войско – из протестующих, и понял он, что настала пора освободить Иран. Принял Ферейдун Каве как героя и украсил его скромный запон драгоценными камнями, золотым шитьем и каймой, пока не засверкало это знамя на солнце. Затем, когда все было готово к битве, воины Ферейдуна понесли этот стяг впереди, когда он повел их на столицу сразить Зоххака.

Прибыв туда, Ферейдун узнал, что Зоххак отправился грабить Индию. Он захватил пустой дворец, освободил тех, кого там держали, и забрал себе всех женщин.

Вскоре Зоххак вернулся со своим войском, чтоб отвоевать дворец. Воины его окружили замок только затем, чтоб узнать: население встало на сторону Ферейдуна. В ярости покинул войско и по веревке перебрался через дворцовую стену, чтоб захватить Ферейдуна врасплох. Но Ферейдун узнал его по змеям, извивавшимся на плечах, и могучими ударами булавы крушил его, пока злодей не пал. Тогда Ферейдун потребовал трон Зоххака и провозгласил себя правителем нового времени.

Так и был спасен от уничтожения мозг иранских мужей и справедливость вернулась в страну.

Когда погиб мой отец, меня словно затягивало в озеро горя, – казалось, плыть поверху невозможно. После смерти Хадидже я горевал так же сильно, и все же без детской беспомощности. Взамен рос внутри холод, острый, словно лезвие клинка. Я стал неотступен и поклялся выполнить свою обязанность даже ценой собственной жизни.

Чтоб набраться мощи для достижения цели, я стал посещать Дом силы во дворце и упражняться с тяжелыми деревянными булавами, которые силачи крутили вокруг себя, чтоб подготовить свои тела. Проходили недели, и мышцы моих рук, груди и бедер становились твердыми, словно чугунные ядра. Шея стала толще, чем прежде. У меня открылся жестокий аппетит к мясу, каждый день я ел кебаб, но лишний вес тем не менее исчезал. Как-то я взглянул на себя в зеркало и понял, что выгляжу куда более настоящим мужчиной, чем когда-либо.

Некоторое время после смерти Хадидже нам с Пери пришлось постараться, чтоб вернуть прежние надежные отношения. Мы встречались ежедневно, она давала мне поручения, но все больше мелкие, и я читал в ее глазах, что, несмотря на всю свою привязанность ко мне, она не была уверена, можно ли мне доверять. Это новое сомнение тоже печалило меня. Я жаждал снова быть ее товарищем по оружию.

Однажды ночью мне приснилось, что шах Исмаил открыл наш заговор и что нас вот-вот казнят. Я проснулся в поту, простыни и те промокли. В темноте я признавался себе, что был не прав, умолчав о Хадидже с Пери, особенно после того, как она сама не поделилась со мной. Пот остывал, я дрожал, раскаиваясь в своей жестокосердности, которая могла погубить нас всех.

Днем я рассказал Пери о своем сне и попросил у нее прощения за то, что подверг наши жизни опасности. Меня, мол, слишком угнетало горе, я не мог признать, что ошибался, а теперь обещал ей пересмотреть свой подход к нашему делу. Пери милостиво приняла мои извинения, но что гораздо важнее – это сняло тяжесть с ее души. На ее губах уже в следующую встречу светилась улыбка, и я начал чувствовать, что ей снова доставляет удовольствие мое общество. Шли недели, мы выработали новый образ совместных действий, и доверие тихо росло меж нами, словно между старыми супругами.

Мы с Пери не обсуждали, как избежим возможной кары. Говорить о каких-то замыслах было слишком опасно: бдительность все усиливалась, любой мог оказаться платной ищейкой шаха. Но мы оба знали: наша цель осталась прежней.

Раз мы принялись за это опасное дело, привозить сюда сестру было бы неразумно. Я отозвал Баламани в сторону и отдал ему запечатанный пакет со своими последними наставлениями. Если со мной что-нибудь случится, он должен будет употребить все мое имущество, включая драгоценный кинжал и «Шахнаме», на приданое для моей сестры и удостовериться, что она войдет в достойную семью в Казвине. Я не доверял двоюродной сестре моей матери – она не сможет обойтись с моей сестрой по-хорошему в случае моей смерти.

Прошло полгода, и жизнь вернулась в обычные рамки. Снега уступили место весне, Новому году и жаркому лету. Мы отпраздновали мухаррам и почтили мученическую смерть имама Хусейна обрядами, напоминающими о его неслыханных страданиях на поле битвы, а теперь мы думали обо всех других несправедливостях, с которыми еще придется справляться.

Понемногу начало меняться к нашей выгоде и положение вельмож дворца. Шамхал-султан получил несколько высоких постов и земельные наделы для черкесов. Мирза Салман сумел добиться назначения великим визирем, а мирзу Шокролло в конце концов сместили и лишили милости. Мы надеялись, что назначение мирзы Салмана на второй пост державы однажды поможет возвращению Пери, пусть даже сейчас ему приходится держаться вдали от нее.

Рамадан в этом году выпал на второй месяц осени. За много недель до этого во дворце начались приготовления к тому, что день станет ночью, а ночь – днем. Торговцы привезли много масла, потому что мы будем бодрствовать и светильники будут гореть всю ночь, а также запасли еду, которая может храниться долго, – рис, бобы, сухие фрукты и овощи, пряности и тому подобное.

В канун Рамадана я засиделся с Баламани, несколькими другими евнухами и Масудом Али. Мы прогулялись у подножия гор и посидели на воздухе, укутавшись в шерстяные одеяла, потягивая кальяны и прихлебывая горячий чай, кипевший на мангале. Я наблюдал, как ночь рождает звезды, и видел в них глаза Хадидже. Поздней ночью Баламани предложил почитать стихи. Кувшины вина и крепкого арака явились тут же, и все мы мало-помалу воодушевились, а ночь шла, и мы читали стихи, дорогие нашему сердцу.

Встав, я обратился к луне, называя ее прекраснейшей, но в глубине моего сердца знал, что говорю о Хадидже. Стихи, которые я произнес, были о любящем, чья любовь предпочла другого, оставив цветок его сердца навсегда увядшим.

Затем я прочел стихи о юноше, павшем в бою, но думал я о Махмуде. Слушатели восклицали: «Ба-а, ба-а!» – когда я произносил особенно прекрасную строку, а я осушал влагу моих глаз. Безопаснее было проливать слезы с другими над красотой стихов, хотя все мы, без сомнения, думали об иных утратах.

Масуд Али, весь вечер сидевший подле меня, упросил меня поупражняться с ним в захватах и удержаниях, которым он научился в школе единоборства. Радостно захватывая мою шею спереди в сгиб руки, другой он перехватывал ее сзади, сомкнув смертоносное объятье. Я похвалил его и показал несколько хитростей, усиливавших действие.

Хотя было уже совсем поздно, он попросил дорассказать историю Зоххака и Каве. Усевшись на подушки, я начал оттуда, где остановился в прошлый раз. Когда я дошел до места, когда Ферейдун повергает Зоххака своей огромной булавой, то подчеркнул, как важна была мощь героя. Глаза Масуда Али вспыхнули радостью.

– Как мне стать подобным Ферейдуну? – спросил он.

Прежде чем я успел ответить, он зевнул, свернулся у меня на коленях и крепко уснул. По живому изменчивому выражению его лица я точно знал, что во сне он видит себя Ферейдуном.

Все мы хорошо поели перед рассветом, вернулись во дворец и приступили к нашим утренним обязанностям. Затем вернулись к себе отдохнуть. Когда я проснулся около полудня, Баламани все еще спал на тюфяке, обняв подушку. В месяце Рамадане многие наши обязанности начинались после выстрела пушки и длились за полночь. Пока незачем было будить его. Я потихоньку встал и отправился в бани, где встретил Анвара и другого евнуха, окутанных паром. У обоих болтались груди и в паху было гладко, отчего они напоминали женщин. В другом углу бани юный, похожий на воздушное существо евнух кокетничал со вторым, постарше, показывая свое прелестное гладкое тело, словно продаваясь. Я был рад, что не обзавелся этими женственными чертами, будучи оскоплен так поздно. Грудь моя по-прежнему была волосатой, широкой и мужественной. Хвала богу, и руки у меня крупнее благодаря упражнениям с тяжелыми булавами.

Когда я был чист и одет, было все еще рано идти на встречу с Пери. Одиноким полднем я снова ощутил тяжесть утраты Хадидже. Если бы рядом была матушка или сестра, я пошел бы к одной из них за утешением, но здесь не было никого. Поэтому я вышел из дворца и пошел на ту уютную окраину, где жила Фереште. Лавки только начали открываться. Возле торговца фруктами зрелище ярко-красных гранатов и напоминание об их сладком соке вызвали громкое урчание в моем животе.

Когда меня впустили к Фереште, я разглядел на ее лице вмятины от подушки. Она выглядела свежей, в розовом халате и лиловой рубашке под ним. Я сбросил туфли и уселся напротив нее.

– Приход твой к счастью… – заговорила было она.

– Благодарю тебя. Я пришел потому, что во дворце продолжаются несчастья. Хочу узнать, не было ли чего нового о привычках шаха?

– Ничего значительного. Что за новости?

Прошло несколько минут, прежде чем я ответил. Голос мой словно застревал где-то в груди. Когда я снова смог говорить, то рассказал ей, что случилось с Хадидже.

– Я не мог ее спасти…

Огромные глаза Фереште были полны сочувствия. Она дотронулась до моей босой ноги теплой ладонью, окрашенной хной прелестного оттенка. Мне вспомнилось, как простое касание ее руки посылало молнию желания от пальцев ног по всему моему телу.

– Ах! – воскликнул я, изумленный до глубины души.

Ведь я ощутил его снова, мой утраченный член, так ясно, будто он твердел под моей одеждой. Могло ли это быть? Я не ожидал, что это чувство снова воспрянет во мне.

Фереште читала знаки мужского тела так легко, как другие читают слова.

– Ты потому и пришел, да? – Голос ее был холодным. Она резко убрала руку.

– Я любуюсь тобой, как прежде, – сказал я, – но я пришел не как посетитель.

– А зачем же ты явился?

Я потянулся и взял ее ладонь обеими руками. Она дрожала. Я словно держал бабочку, которая требовала огромной нежности.

– Мне нужен друг. Я потерял многих, а ты одна из тех немногих, кого я вспоминаю с признательностью.

– Я всегда останусь твоим другом, – спокойно ответила она.

– А я твоим. Могу добавить, что, если говорить о теле, я не тот, что прежде. Ты помнишь, я был очень требователен, но сейчас я ложусь с женщиной, только если она и хочет, и требует этого.

Фереште была удивлена:

– Не знаю, желаю ли я по-прежнему такого. Я делаю это так часто, что с желанием это уже и не связано…

– Понимаю. Что до меня, все делается совсем не так.

– Как ты живешь без этих частей?

– Как жить, я знаю, – с улыбкой ответил я, – но знание свое открываю только по просьбе.

Фереште смотрела на меня так, словно размышляла о чем-то, и мне стало интересно, попросят ли меня.

– Похоже, ты хочешь, чтобы тебя обняли.

Я смутился: неужели по мне так заметно…

– Хочу, – признал я.

– В таком случае, – ответила Фереште, – зову тебя обнять меня как друга. Никто еще этого не делал.

Я развел руки и сомкнул их вокруг нее, а она прильнула ко мне всей своей теплой тяжестью. Я чувствовал мягкое колебание ее дыханий, словно волны, которые катит на берег море. Я снова видел ее полуприкрытые глаза, темные ресницы, ложащиеся на белые скулы.

– А-а кеш-ш… – прошептал я удовлетворенно, зная, что это объятье для меня.

Долго и безмолвно мы стояли так, и я думал о том, как по-иному чувствую ее, чем прежде. Не дать себя охватить острому звериному желанию, а дать ей то утешение, в котором она нуждается, и принять то, что дарит она.

В комнате темнело, осенний день подходил к концу, грохнула пушка, означая, что можно есть, пить и любить. Я обнимал Фереште, пока служанка не постучала, давая знать, что пришел гость. Неохотно я отпустил ее.

Фереште поправила свою одежду и затянула пояс.

– Как хорошо, когда о тебе заботятся, даже когда так быстротечно…

Что-то в ее голосе задело меня.

– Потому что я евнух?

– Потому что тогда, давным-давно, ты вдруг исчез.

Мы помолчали, вспоминая те дни. Я думал о том, как смятенны были мои чувства. Оттого что я провел с нею так много ночей, она значила для меня больше, чем кто-то, кого используешь и забываешь, и это не позволяло думать о ней как о всего лишь проститутке.

– Но я все равно пришлю к тебе вестника, если услышу что-нибудь полезное.

– Я хотел бы навестить тебя снова, узнаешь ты что-нибудь или нет.

– Хорошо.

Тон ее был ровным, и это напомнило мне, что некоторые люди, прощаясь, становятся холодными потому, что лишь так могут вынести разлуку.

Служанка Фереште проводила меня во двор, где мужчина в прекрасном коричневом шелку, казалось, томился без дела у маленького фонтана. Он обернулся на звук наших голосов.

– Ты ведь должна была вывести его через заднюю дверь, – упрекнул он служанку, покрасневшую от неловкости.

– Умоляю простить, – сказала она. – Я больше не буду так невнимательна.

Мне было интересно, отчего мужчина так тревожится, пока я не узнал в нем наперсника шаха, его любимца Хассан-бега. Взаимно удивленные, мы смотрели друг на друга. У него были удивительно красивые брови, словно выведенные совпасть с краями тюрбана. Они дополняли его высокие скулы и гладкую смуглую кожу. Хотя ему было скорее ближе к тридцати, из-за безупречной кожи он выглядел двадцатилетним. Заносчиво задрав подбородок, он показывал, что отлично понимает свой статус – дорогой награды. Представившись как дворцовый служащий, я сделал почти незаметный знак рукой служанке Фереште, чтоб оставила нас. Она училась быстро – немедля скользнула прочь.

– Я служу Перихан-ханум, – сказал я и, когда он никак не откликнулся, тоже сделал губами нечто вроде беглой гримасы сожаления.

Он улыбнулся, показав мелкие и ровные белые зубы:

– Я слышал о ней все.

– Да, наверняка, но сомневаюсь, чтобы кто-то на свете знал, что это такое – работать на подобную женщину. А что вы слышали? – Я приподнял брови, как бы показывая, что знаю много такого, что Исмаилу хотелось бы услышать.

– То, что она жаждет власти.

Я рассмеялся:

– А какая женщина шахской крови не жаждет? Но вы не поверите, что мне иногда приходится делать! Не знаю, как вы бы к этому отнеслись, но из-за ее мелких капризов так хочется служить мужчине! Порой меня по три раза в день посылают на базар, пока я не принесу нужную пудру. Такая потеря времени!

– Потому я и предпочитаю служить мужчинам, – согласился он.

– Понимаю.

Дверь со скрипом отворилась, и слуга дал понять, что Фереште готова к встрече.

– Вы так спешите? – спросил я, повернувшись к Хассану.

– А вам самому тут не нравится? – отвечал Хассан и вдруг остановился. – Подождите. Так ведь вы… Что вы тут делаете?

– Верно, я тут не потому, почему другие, – быстро ответил я. – По очень секретному делу. Сегодня оно не имеет отношения к пудре, хвала богу.

– И что же это?

– Я в самом деле не могу сказать.

Он будет больше верить тому, что выжмет из меня. Не так уж много у него возможностей подчинять себе людей моего положения.

– Как соратник шаха Исмаила, я требую ответа.

Я вел себя словно меня ставил на место кто-то вышестоящий.

– Э-э-э… – мямлил я, – правда в том, что… э-э-э… меня послали попросить амулет, который заставляет мужчин влюбляться…

– В кого?

– Мне нельзя…

– Царевна хочет, чтоб в нее влюбился мужчина?

– Конечно. – Я будто бы изворачивался. – Как и любая женщина.

– Но ведь брат ее убьет за это.

– Не думаю, – покачал головой я. – Амулет для него и предназначен. Она жаждет братской любви.

Он расхохотался:

– Понятно! Я дам ему знать.

– Прошу вас, не раскрывайте замысла царевны, – взмолился я. – У меня будут неприятности.

– Хорошо, не буду, – сказал он, но я видел, что он лжет.

Он схватил свое лакомство, теперь была моя очередь.

– А вы, несомненно, тут тоже по делу. Уверен, вы тут не просто так.

– Ну конечно нет. – Хассан погладил кончиками пальцев свои красивые губы. Я был уверен, что он отвлекал многих этим действием. – Если вы скажете кому-то, что видели меня тут, я буду это отрицать.

– Ну конечно же я не скажу, – уверил я. – Как и мне, нужна же вам иногда передышка.

Глаза его засветились облегчением, что его поняли, но он мгновенно скрыл это.

– Однако вы рискуете. Если задуматься обо всех этих убийствах во дворце, не опасаетесь ли вы за свою жизнь?

Он явно испугался – мягок, словно простокваша.

– А вы?

– Каждый день. Служить царствующим – это игра в нарды. Иногда я думаю, принесет мне это награду или могилу?

Он усмехнулся:

– Именно так.

– И где же вы находите облегчение – не здесь же? Я вот никак не могу воспользоваться тем, что предлагает Ширин.

Он уставился мне в зрачки своими глазами цвета плавленого сахара.

– Во время Рамадана это не так уж и плохо, – ответил он. – Праздники приводят его в благодушное состояние.

Но предвкушение возможности развлекать шаха почему-то навевало на него скуку. Он стал поправлять золотую цепочку, что носил на шее, и я вдруг разглядел его личную печать, что наполнило меня азартом.

– Что ж, надеюсь, вам будет приятно, – ответил я. – Возможно, вы, как и я, счастливы, если удается отвлечься. Но иной раз хочется, чтоб можно было порадоваться жизни, словно обычному человеку. Понимаете?

На секунду с его глаз будто отдернули вуаль, и он вдруг стал таким одиноким, как тот козел на базаре, что не мог избавиться от своих мучителей.

– Как собираетесь праздновать? – допытывался я.

Он помедлил, потом ответил:

– Завтра вечером после отмены запрета мы пойдем гулять по базару переодетыми, словно обычные простолюдины.

Я уставился на него в полном изумлении. Он проговорился – как несчастный, мечтающий изменить свои обстоятельства. Он поспешно попрощался и вошел в дом.

Пери только что вернулась, посетив Махасти и Куденет, которые притворялись, будто не знают ничего полезного о шахе. Когда я рассказал ей о намерениях Исмаила, ее глаза засветились надеждой. Гадая, она открыла книгу стихов Хафиза и прочитала случайно выбранные строки.

 
Но и в себе самом фанатик зрит лишь грех,
Он зеркало души готов сокрыть от всех:
«Мой вздох на нем оставил тень порока!..»
 

– Стихи словно написаны об Исмаиле, – заметила она. – Более законченного фанатика я никогда не видела. Считаю это благим предсказанием для нас.

Она закрыла книгу. Чело ее было гладким и спокойным, движения – решительными.

– Действуем!

– Чашм.

Я отправил записку лекарю, заказывая пилюли от несварения. Назавтра, когда они были готовы, я забрал их на базаре у его человека, осторожно вложил в ячейки шестигранной коробочки и вернул коробочку в тайный ход. Пери послала Масуда Али, приказав сообщить Фариду, чтоб он ждал распоряжений. Масуд Али упорхнул.

– Надо возобновить твое бдение на моей крыше. Как только ты удостоверишься, что они ушли, Фарид может выполнить свое поручение.

– Если меня заметят, чем оправдываться?

– Скажи, что просто очень тянет носить женскую одежду. Вряд ли это хуже, чем оправдываться поносом.

Я хохотал так, что у меня развязался тюрбан, и какой-то жесткий узел на сердце – тоже. Впервые Пери пошутила со мной насчет моих оправданий перед шахом. Наконец-то она простила меня.

Прикрывшись чадором, я взобрался по ступенькам и уселся на крыше покоев Пери, наблюдая, как отмечающие Рамадан гуляки проходят со своими семьями. На каждый стук двери мне казалось, что это Хассан. После выстрела пушки Азар-хатун тут же принесла мне горячего молока и хлеба с сыром, затем кебаб из ягненка с щедрой добавкой риса.

– Как ты чудесно выглядишь, прикрытый чадором, – совсем луна в облаке! – поддразнила она меня.

– А разве поэты не описывают прекраснейших мужчин и женщин именно так? – отшучивался я. – Губы – лепестки бутонов, щеки – румяные яблоки, глаза большие, озаренные душой, темные бархатные брови, кудрявые черные волосы и родинки – совсем как твоя…

Долгий хрипловатый смех ее оставался со мной, пока она спускалась. Когда он умолк, я вдруг подумал: если мальчики и девочки так одинаково любовно воспринимаются в поэзии и живописи, почему их начинают различать позже как мужчин и женщин? Что за разница – иметь инструмент или не иметь? Даже я не мог сказать.

Я уже заканчивал есть, когда тяжелая деревянная дверь дома Хассана со скрипом отворилась и Хассан, шах и охрана, все переодетые, вышли во двор и направились к стене с потайной дверью. Я бросился вниз к Пери.

– Они только что вышли, – сказал я, чувствуя, как я возбужден.

– Посылаю к Фариду, – ответила Пери, и ее руки, которыми она приглаживала волосы на висках, дрожали.

– Иду к потайному ходу ждать его.

И тут мой желудок громко забурлил.

– Подожди! – велела Пери. Нагнувшись к подносу, завернула в платок немного хлеба и сыра. – Возьми хотя бы это.

С поклоном, тронутый до глубины души, я принял ее дар. Без сомнения, ни разу прежде Пери не давала еду слуге. Жест доброты как бы говорил о понимании того, на какой риск я иду ради нее.

От Выгула шахских скакунов я свернул в тот самый небольшой сад, скрываясь за деревьями в наступившей темноте. Внизу на минуту я и сам перестал видеть, не зная ход так, как знала его Пери; я слегка заблудился в коридоре и его ответвлениях, но скоро мои ноги словно припомнили пройденный путь и понесли меня вперед, пока земля не закруглилась холмиком и я не зацепил носком туфли мешочек с монетами.

Убедившись, что рядом никого нет, я отодвинул плитку, взял мешок с половиной денег, шкатулку с пилюлями и положил все на пол в соседней комнате садового домика. Снова спустившись в ход, я задвинул за собой плитку, сел у стенки и стал дожидаться шагов. Если придет больше чем двое, я буду знать, что нас предали, и убегу ходом, чтоб предупредить царевну.

Я ел хлеб с сыром, готовясь к долгой ночи. Сырость подземелья впитывалась в кожу, словно меня уже опустили в могилу. Перебирая в голове все части нашего заговора, я понимал, что самое ужасное – отсутствие печати Хассан-бега на шкатулке. Я начал думать, что с нами будет, если мы попадемся. Конечно же, нас убьют, но прежде нас будут пытать так, что лучше не представлять. Мне виделось, как нас бьют по ступням, так что брызжет кровь, как глаза выжигают раскаленным железом, как ломают позвоночники.

Звук бегущих ног – мои волосы встали дыбом, слух напрягся до предела. Гулкий скрежет, словно кто-то пытался сдвинуть плиту. Что-то задело мое колено, я вскочил, удержав крик. Выдернув кинжал из ножен, я наугад ткнул перед собой, полный решимости ударить первым. Клинок уткнулся в твердое, и я зарычал от облегчения. Пошарил в поисках добычи, но мои пальцы находили только земляную стенку. Злобный писк вдалеке помог догадаться, что я спугнул стаю крыс.

Не знаю, сколько времени прошло, пока я не услышал шаги. Они остановились в комнате, где я оставил шкатулку. Звякнули монеты, потом все затихло. По плиткам царапнуло дерево. Затем шаги удалились.

Дождавшись, пока единственным звуком осталось биение моего сердца, я отодвинул плиту и огляделся. Шкатулка и мешок исчезли. Я нырнул обратно в ход, чтоб дождаться возвращения Фарида. Тревога вновь ожила во мне. Выполнит ли Фарид свою часть дела, как обещал? Если его схватят, как быстро он предаст нас? Сказал ли он уже кому-нибудь, что надо обыскать садовый домик? Возня мелких животных в подземелье казалась мне оглушительной, как поступь войска, посланного выследить меня и убить.