Текст книги "Равная солнцу"

Автор книги: Анита Амирезвани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

– К кому нам теперь обратиться? К мирзе Салману? – Ее улыбка была усталой и горестной. – Он всего лишь второразрядный чиновник. Кызылбаши его не послушают.

Глаза Пери впервые за много месяцев потухли. Это напомнило мне взгляд узника, идущего на казнь. Руки ее лежали на коленях ладонями кверху, маленькие, нежные, роспись хной стерлась. Минуту она смотрела на них.

– Я боюсь, – вдруг шепнула она.

Меня словно громом поразила простота этого признания – и породила решимость пожертвовать собой ради царевны. Моего боевого задора хватило бы на троих, и я поклялся сделать все, что могу, дабы уберечь ее.

ГЛАВА 6
БОЕВОЙ КЛИЧ

Каве получил весть, что его восемнадцатому, и последнему сыну велено явиться к Зоххаку и его змеям. Услышав это, он бросил кузницу и отправился к дворцу, могучие мышцы его рук вздувались узлами от гнева, и так велик был его гнев, что прошел он сквозь стражу и прервал Зоххака, державшего совет.

«Пресветлый шах, – прорычал он, и глаза его сверкали, как искры из горна, – ты правишь семью пределами, и казна твоя ломится от золота. Почему ты отнимаешь у меня мое единственное достояние? Если ты так справедлив, как это утверждают, ты оставишь в покое моего единственного сына и не будешь поддерживать этого зла».

Зоххак ощутил медь на языке. Как он сможет оправдать свои поступки? Ему хотелось выглядеть чистым в глазах всего мира.

«Я отпущу твоего сына, – ответил он и отдал такой приказ. – А теперь ты должен подписать такую бумагу, подтверждающую справедливость моего правления. Это нетрудно?»

Когда Каве прочитал бумагу и увидел там имена всех сановников, его скулы побагровели, глаза выкатились, а мышцы шеи вздулись.

«Вы все просто шайка трусов! – закричал он на придворных. – Как вы можете ставить свои имена под такой ложью и называть себя мужчинами?»

С ревом он изорвал свидетельство в клочья и растоптал их, пока сановники глазели на него, словно он был бешеным псом. Затем он в ярости бросился вон из дворца. На главной площади города он сорвал с себя черный фартук кузнеца и на острие копья поднял в небо, чтобы люди видели его издалека и отовсюду. Хлынули они со всей страны и присоединились к его делу.

«Справедливости! – кричали они. – Справедливости!»

Женская половина дворца была тиха, словно кладбище, и лица большинства ее обитательниц были печальны. Страх висел в каждой комнате, будто густой, неизгоняемый туман. Кончилось ли все? Или кто-то будет следующим?

Двоюродная сестра матушки написала мне, спрашивая, когда можно будет отправить Джалиле в Казвин, и я исполнился облегчения, когда Пери велела мне повременить. Никогда я не стал бы подвергать Джалиле, неискушенную в сложностях дворцовой политики, такому риску. Я ответил, постаравшись объяснить все как можно более внятно, хотя не вдаваясь в подробности, что положение серьезное.

После завершения траурных обрядов по мертвым царевичам Пери вызвала меня к себе. Азар-хатун проводила меня в ее самый потаенный покой, тот, где она встречалась с матерью или Марьям. Именно там была роспись с нагой Ширин, изысканные шелковые ковры персикового цвета и подушки в цвет им. Пери читала «Шахнаме» в копии, которой я прежде не видел. Книга была открыта на странице прекрасного письма, украшенного иллюстрациями с позолотой и красками из драгоценных камней.

– Салам алейкум, – сказала она, когда я вошел. – Рада тебя видеть. Никогда и подумать не могла, что буду испытывать благодарность просто за то, что те, кем дорожу, все еще живы и дышат…

– Благодарю, добрая госпожа. – Мое сердце расцвело под теплом ее слов.

– Какие горести мы пережили вместе! Знай я, что они будут так тяжки, я не обременила бы тебя постом моего визиря.

– Повелительница, величайшей честью моей жизни стало служить вам. Я делал бы это в любом положении, – отвечал я, и то была правда.

– Я рада слышать это, – сказала она. – Надеюсь, ты все еще желаешь быть моим соратником.

– Всей душой.

– Хотела бы я, чтоб ты говорил это не так легко. Впереди нелегкие дела.

Я ждал.

Пери была задумчива.

– Странно, как много предвестий вокруг, а мы не хотим их видеть. Я перечитала «Шахнаме», там, где говорится, как Зоххак требовал раскалывать черепа юношей, словно каштаны, чтобы кормить их мозгом своих змей. Раньше для меня это была не больше чем история, но теперь я увидела ее внове. Разве мы не переживаем то же самое бедствие? Наш повелитель уничтожил самые яркие звезды своего двора, от молодых светил, сыздетства обучавшихся наукам царствования, до блистающих светил, подобных Ибрагиму, какие рождаются однажды в поколение. Наш правитель стал истинным Зоххаком.

Во мне все было приучено быть верным шаху. Я машинально оглянулся проверить, не слушает ли кто нас.

– Пока что он щадит Мохаммада Ходабанде и его детей, но, возможно, он подошлет кого-нибудь и к ним. Если Мохаммад и его семья будут убиты – храни нас Бог от этого, – кто останется, чтоб возглавить династию?

– Махмуд-мирза? Или нерожденный ребенок Исмаила?

– Я не знаю, кто выживет. Я отвечаю в данном случае за то, чтоб защитить всех царевичей, которые могут в будущем возглавить династию. Я должна сделать все, чтоб защитить их.

– Это будет нелегко.

– По нынешним меркам просто невозможно. Я не больше могу помешать Исмаилу посылать убийц, чем приказывать солнцу, когда восходить. Есть такие, кто верит, что способны управлять движением планет, но я не из их числа.

Суровость ее речей и скрытность нашей встречи заставили меня очень внимательно ждать того, что последует.

– Во времена смуты я обращаюсь к «Шахнаме», потому что мой отец так ценил ее. Я читаю ее и ради наставления Фирдоуси, как правильно поступать с ущербным правителем. Он очень осторожен в этом предмете. Кроме того, он надеялся на вознаграждение от султана из Газневидов и не хотел, чтоб его уличили в осуждении правителя, даже косвенном.

Я тоже продолжал читать свою «Шахнаме» почти каждый вечер и бережно хранил ее, потому что это был подарок Махмуда.

– Но посмотри, что случилось с прожорливым Зоххаком: Каве начинает восстание. Значит, даже Фирдоуси, который обычно так сдержан и не хочет оскорбить власть, полагает, что воистину злобному шаху следует противостоять.

Пери затягивала на моем горле петлю логики, а я не хотел, чтоб на ней оказался узел, который нельзя развязать. Лицо мое наверняка отразило мои чувства, потому что Пери смягчилась.

– Иногда один человек должен пожертвовать собой ради блага других, – добавила она. – Каве был таким человеком. Как он вдохновлял всех, кто страдал от угнетения! Я больше не могу сидеть сложа руки, когда огонь пожирает дом нашего будущего. Слишком часто я действовала в надежде получить что-то для себя. Теперь я должна сделать это для других, не думая о своей судьбе.

Она сказала это с такой тонкостью и с таким пониманием своих недостатков, что я был тронут до глубины души.

– Спасибо, Джавахир. Но скажи мне: чувствуешь ли ты так же остро, что наш правитель болен?

– Да, конечно. Ваш досточтимый отец никогда не убивал своих родных без причины.

– Я знаю, какую жертву ты принес, чтобы служить ему. Ныне я собираюсь попросить от тебя еще большей, но требовать ее не буду. Она должна быть добровольной.

Ужас наполнил меня.

– Чего же вы просите?

– Твоей верности.

– Она всегда ваша. Чего еще?

– Твоей помощи.

Волосы на моем затылке встали, будто часовые.

– В чем?

Пери понизила голос:

– Он должен быть остановлен.

Сердце мое забилось, как военный барабан. Как я могу согласиться на то, чего она требует от меня? Для человека, поднявшего руку на повелителя, для сестры, наносящей удар своему родному брату, – смертный приговор, если все раскроется, и вечное проклятие, если Бог сочтет деяние несправедливым.

Но мы не сможем совершить это, подобно Каве; наш шах не герой поэмы – он просто казнит нас, если мы открыто воспротивимся его власти.

Пери вглядывалась в мое лицо:

– Джавахир, ты поможешь мне вернуть справедливость на нашу землю?

– Во имя Всевышнего! – взорвался я. – Я отдал все до последнего дыхания этой династии, даже возможность вырастить собственных сыновей! А теперь я должен стать предателем, чтоб услужить тому же роду? Что я буду за слуга? Сочту ли потом хоть какую правду незыблемой?

– Твои вопросы честны, – сказала Пери, – но я полагаю, что ты будешь служить делу справедливости. Это будет единственной причиной согласиться на такую просьбу. Ты получишь мое разрешение помочь мне, только если сочтешь это дело правым.

Если бы она сказала что-нибудь еще – о выгоде или славе, я бы отказал ей. Но ей удалось затронуть во мне единственную струну, которая отозвалась ей. Исмаил стал подлинным отражением Зоххака: отрицать это было нельзя. Могли мы оставаться безмолвными и позволить ему уничтожить нас из своей прихоти? Или мы будем отважными, словно Каве?

– Что вы предназначили ему?

– Удел, который он назначил другим.

Кровь моя обратилась в колкие красные кристаллы.

– Даже ваш отец, да упокоится его душа, оставил его жить, – возразил я.

– У моего отца была власть заключить его в тюрьму и лишить всякой силы. У нас ее нет. Недавно я спросила Султанам, позволит ли она кызылбашам сместить его по причине безумия, но она не согласилась. Остался лишь один способ избавиться от этого мерзавца, точно так же как был один способ свергнуть Зоххака.

– Это оскверняет все, чему меня учили с детства. Как вы можете просить меня об этом?

– Почему же не могу, если это единственная справедливая возможность? Он уничтожит нас всех, если мы смиримся с ним.

В моей голове словно поселился пчелиный рой.

– Всю мою жизнь меня учили быть верным трону. После того как был убит мой отец, я решил стать безупречным примером.

– Тебе это удалось.

– Благодарю. А теперь я должен отбросить все заповеди и взбунтоваться?

– Иногда другого выбора нет.

– Я не могу сейчас ответить: мне надо подумать.

– Понимаю, – сказала она, – и уважаю твою нужду в раздумье. Возвращайся, как примешь решение.

Когда я уходил, то оглянулся – и был потрясен красотой всей картины. Сидя на подушке, в красном платье, расшитом изображениями воробьев, окруженная изящными рукописями, среди прекрасных шелковых ковров цвета персика, она словно излучала женственность и знание. Роскошь ее вещей, изысканность одеяния, ее округлый царственный лоб – все делало ее особенной и утонченной. Но в ее высоком стройном теле таилось что-то куда более твердое, чем даже в ее отце, тверже, чем было нынче в воинах-кызылбашах, чьи тюрбаны обматывали высоченные красные колпаки, делавшие их похожими на великанов. Она пришла к намерению столь ужасному, что обратило бы в бегство многих воинов, но она – она не отступит.

Просьба Пери лишила меня покоя, а добавило беспокойства незнание о судьбе Махмуда. До сих пор от него не было ни письма, ни вестей. Была надежда, что Хадидже расскажет мне о намерениях шаха и о том, утих ли его смертоносный гнев. Я отправился к ее покоям и попросил встречи с нею, сказав, что принес новости от царевны. Дальше объяснять было незачем, потому что дворец и так был полон посетителей: женщины шли одна к другой утешить скорбящих.

Когда я вошел и был допущен, я изумился, увидев Хадидже в черном, черный шелковый платок покрывал ее волосы, отчего ее тамариндовая кожа казалась бледнее.

– Мои соболезнования, – сказал я, когда мы сели на подушки друг против друга.

– Спасибо. И мои тебе…

Я не был в родстве ни с кем из убитых, но оделся в соответствии с положением дел во дворце.

– Я зашел поговорить с вами о частном деле, касающемся моей повелительницы, – сказал я.

Хадидже повернулась к Насрин и попросила горячего кофе для меня.

Та ушла, и Хадидже тут же сказала:

– Ты выглядишь, словно наткнулся на мертвого.

– Я и чувствую себя так же, – ответил я. – Шестеро сыновей шаха убиты, а Гаухар словно сошла с ума. Она больна от горя, и я не уверен, что у нее хватит сил жить. Ужасно видеть это.

– Да изольет Бог на нас свою милость! – отозвалась Хадидже, и слеза скатилась по ее щеке.

Я не смог удержаться. Вскочив с подушки, схватил ее руку, страстно желая обнять и соединить тепло наших тел.

– Говорил он что-нибудь о том, когда прекратится резня? Я боюсь за Махмуда!

Хадидже была так потрясена, что я мгновенно пожалел о сказанном. Она оглянулась на дверь, и я быстро убрал свою руку и снова сел в дальнем углу комнаты.

– Бедный Джавахир, так у тебя есть причины страшиться, – тихо сказала она, и глаза ее были колодцами горя.

– Знаю, знаю, – ответил я. – Почему вы так печальны?

– Я тоже понесла тяжкую утрату.

– Но вы же не в родстве ни с кем из царевичей, разве что в браке?

– Верно, – сказала она. – Так и скорблю я не по ним. Этим утром я узнала, что мой брат мертв.

– Хадидже, милая, что случилось?

Она обхватила себя руками:

– Пытался кого-то защитить, как всегда. Как меня, когда мы были маленькими.

Глаза ее переполнились слезами, и скоро они заблестели на ее скулах.

– Когда я потеряла родителей, мне казалось, это все, что может потерять женщина. Но это новое горе, пронзившее мое сердце, не уйдет, сколько бы мне ни осталось жить.

– Как бы мне хотелось обнять тебя и утешить!

– Ш-ш-ш! – предостерегла она и оглянулась, будто услышала что-то.

Тут же вошла Насрин-хатун с кофе, двигаясь так бесшумно, что я подумал, не пыталась ли она подслушивать. Я тут же сменил предмет разговора:

– Достойная царевна хотела бы узнать, нет ли у вас особого снадобья, которое поможет Гаухар избыть худшую часть ее горя.

– Составлю, – сказала Хадидже. – В эти дни у меня много просьб о таких снадобьях, и мне оно тоже понадобится. Насрин-хатун, пожалуйста, собери еще тех трав, которые я тебе показывала, и принеси для нашего гостя.

Насрин-хатун поставила поднос и ушла исполнить ее просьбу. Теперь я понимал, отчего Хадидже так спокойна. Снадобья ее были так сильны, что унимали всякую боль.

– Джавахир… – начала было Хадидже, но я перебил ее:

– Как мы можем его остановить?

Ее рот искривило отвращение.

– Я только надеюсь, что он не пришлет за мной. Как я смогу лежать под ним, зная, что случилось с моим братом?

Я не понял:

– Что общего между шахом и смертью твоего брата?

Хадидже вздохнула:

– Джавахир, мне больно оттого, что ты должен узнать правду. Мой брат умер, защищая Махмуда.

Словно железный кулак стиснул мое сердце.

– Да будет он всегда невредим! – сказал я, но в моих словах звучал гнев.

Она поглядела на меня с таким сочувствием, что мой гнев смутил меня.

– Если ты не хочешь узнать, что случилось, я не скажу.

Выбора не было – я попросил.

– Брат был с Махмудом в охотничьем лагере. Люди шаха выследили их по дыму костра и напали. Друг моего брата, который был с ними, бежал и уцелел. Он написал, что Махмуда задушили, а брата убили кинжалом. Тела отвезли в дом Махмуда приготовить к погребению. Несколько часов спустя Махмуд вдруг застонал и очнулся. Шея его была жестоко изувечена, но он был жив.

Ярость отхлынула, и я вдохнул сладкий воздух жизни, наверное, совсем как Махмуд. Впервые за все эти дни воздух так легко проникал в мою гортань и дальше в легкие.

– Прости, я не хотел так гневаться, – сказал я. – Мне непосильна сама мысль потерять его.

Думаю, я даже улыбался, пока не осознал, что прелестное личико Хадидже искажено горем.

– Хотела бы я не рассказывать конец этой истории, – продолжала она. – Убийцы спросили своего старшего, что им делать с Махмудом, и он приказал им отнять у того жизнь. На этот раз им удалось.

Я вскочил на ноги и пнул поднос с кофе, словно мяч в игре. Стаканы разлетелись вдребезги, и кофе испятнал весь синий шелковый ковер, собственность шаха.

– Он был мне как сын! – прохрипел я.

– Знаю, – прошептала она.

– Нами правит бешеный пес! Я плюю ему в лицо, я проклинаю его глаза! Да упадет его звезда! Да сгорит он в аду!

Хадидже дернулась в ужасе, оглядываясь, кто может услышать. Мне было все равно, даже если бы мои изменнические слова повлекли смерть. Я выбежал из комнаты, не слушая Хадидже, умолявшую взять снадобье и для меня. В тот миг я ненавидел весь мир. Яростно шагая к укромной части сада, я вдруг с размаху всем телом ударяюсь о ствол кедра, еще и еще, видя, как содрогаются ветви, когда я врезаюсь в него. Падает темная хвоя, на плечи осыпаются сухие веточки. Я бью дерево, словно забиваю насмерть шаха. Потом иду исполнить свою обязанность – передать известие Пери.

В глубочайшей скорбной муке я потянулся за своей «Шахнаме», единственным, что осталось у меня от Махмуда, и открыл ее наудачу. Слезы стояли в моих глазах, и я не мог разобрать слов. Когда я закрыл книгу и положил ее рядом с постелью, строки Саади всплыли в памяти.

 
Тиран, что подданных намерен угнетать,
И в том упорен ты, не хочешь уступать!
Ты недостоин власти.
Смерти – да!
 

Бог требует от государей править справедливо, но если они не исполняют завета? Должны ли мы просто терпеть угнетение? Должны ли позволять убивать детей? Должны ли бояться дышать?

«Нет! Нет!» – кричал мой внутренний голос. Если я ничего не сделаю с Исмаилом, умрут и другие. Но если я попытаюсь остановить его, не обречет ли Бог меня на преисподнюю? Этого я не знал. Все, что я мог сделать, – это постараться улучшить мир для тех, кто еще жив. Поэтому я пошел к Пери и поклялся помочь ей достигнуть ее цели, и мы договорились работать вместе, даже если это будет стоить нам жизни.

Но как выследить такую скрытную добычу? Все было устроено так, чтоб разрушить наш замысел. Сам дворец с его высокой оградой, разбросанные, охраняемые стражей здания, укрытые деревьями, путаница дворов и переходов – все было создано, чтоб скрыть тех, кто жил внутри. Исмаил окружил себя армией слуг, чья жизнь и состояние зависели от его защищенности. Он не просто избегал появляться на люди – он прятал себя еще дальше, и невозможно было расспросить о его местопребывании, чтоб не возбудить подозрений. Нам следовало быть умнее шаха, одновременно могущественного и испуганного, умнее всех стен, и ловушек, и стражи, призванной охранять его. Нам следовало опрокинуть весь порядок, созданный, чтоб помешать нам.

Мы решили собрать побольше сведений о мельчайших привычках Исмаила, а это означало большую близость к людям, знавшим его лучше всех. Пери сказала, что сойдется с Куденет, его черкесской женой, выяснить, что ей может быть известно, а также с Махасти, его беременной рабыней. На помощь Султанам вряд ли можно было рассчитывать, но я сказал Пери, что сдружусь с женами из ее круга, которые могут знать о его перемещениях. Я боролся с искушением открыть Пери, что один из моих источников очень близок к самому шаху, но решил все же не упоминать Хадидже, дабы уберечь ее.

Интереснее всех был ближайший друг шаха, Хассан-бег Халваши-оглы, имевший особое положение, ведь ему, хотя он мужчина, разрешалось оставаться с шахом в его личных покоях. Пери дала мне почти невозможное задание: проследить за ним, выяснить, с кем он еще дружен и знают ли эти люди что-нибудь, делающее его уязвимым. Она также велела другим слугам сообщать ей все, что услышат о дворцовой жизни, пусть самое незначительное.

Поздно вечером, когда я вернулся к себе, я неожиданно застал Баламани лежащим на его тюфяке. Кожа старика выглядела пепельно-серой, будто слоновья, а лоб наморщен болью.

– О всеблагие небеса, где ты был?

– Занимался обычными кознями. А вот что с тобой?

Баламани показал на свою ступню, которую он старался уберечь от любых прикосновений. Пальцы на ней распухли.

– Не могу ступить на нее, – ответил он. – Большой палец словно в огне.

Баламани слыл здоровым как бык. Грустно было видеть его простертым навзничь.

– Тебе нужно лекарство?

– Я испробовал мазь, но она не помогает.

– Ладно, – сказал я, – твое тело доказало, что оно может выдержать удаление куда большего куска, – значит, и ногу как-то залечит.

Баламани захохотал, но смех перешел в жалобное подвывание.

– Глупо слечь из-за большого пальца.

– Ну да, – сказал я, – но муж вроде тебя не побежден, если может думать. Так и вышло – мне нужен твой разум.

– На доброе дело или на плохое? – Темные глаза Баламани сверкнули озорством, на миг он словно позабыл о своем недуге.

– Плохое, конечно, – ответил я. – Кроме того, кто может оценить совершаемое?

– В самом деле, более темного времени я не видал.

– Скажи мне: эти убийства необходимы?

– Деяния шаха порой равны ножу мясника, но посмотри, как успешен этот нож в своей работе. Не осталось почти никого, кто мог бросить ему вызов в борьбе за трон.

Холодный сквозняк пронесся по комнате; Баламани поморщился, когда тот коснулся его ступни.

– Если забыть о тщете всего этого, – добавил он.

– Тщете?

– Если у шаха будет сын, он вырастет без соперников.

– Но если убийства никогда не прекратятся?

Баламани поудобнее устроил свое грузное тело на подушках и передвинул ногу подальше от любых прикосновений.

– Джавахир, будь осторожнее. Шах пощадил своих сестер, но как долго он будет считать, что они ему не опасны? Как визирь Пери, ты тоже висишь на волоске.

Я решил рискнуть. Нагнувшись к нему, я шепнул:

– Почему кровопийце следует позволять править?

Баламани громко рассмеялся:

– Он тень Бога на земле, помнишь?

– И ты веришь, что этот… осеняем Богом?

– А как насчет всех других?

Пана бар Хода! Мне еще не приходилось слышать от него подобного.

– Люди должны во что-то верить, – добавил он. – Если шах не тень Бога, какой смысл знати подчиняться ему? Чье повеление будет окончательным, если оно как-то не связано с Божьим?

– Но сейчас все не так, – возразил я. – Мы отдаем нашу верность в обмен на справедливость, так?

– Именно, – ответил он. – А когда справедливости нет, кто страдает?

– Нынче – множество людей, – выговорил я, скрежеща зубами.

Баламани взглянул на меня с нежностью:

– Мне было так жаль Махмуда…

– Спасибо.

Глаза мои налились влагой, словно в них забили родники. Баламани был одной из тех немногих душ, перед кем я мог не скрывать своих истинных чувств; я склонил голову и дал волю своей скорби.

– Да укрепит Бог силы твои даже в печали, – мягко сказал он. – Помнишь, что я говорил тебе давным-давно? Никогда не люби никого из царского дома.

Я вытер лицо одним из платков Пери и взял себя в руки:

– Махмуд лишь одна из причин, по которой я решил поговорить с тобой. У меня есть задание, и мне нужна помощь.

– В чем?

– Есть ли способ намекнуть Хассану, что надо попросить шаха быть милостивым и прекратить резню?

– Трудно сказать, – вздохнул Баламани. – С шахом он круглые сутки, поэтому никто не может сблизиться с ним. У него такая работа.

– Мне надо узнать о нем больше.

Баламани поглядел на меня, словно пытаясь прочесть мысли, отпечатанные в моей душе.

– Ты молодой и мягкий ага, у которого и языка нет, так же как кирра, ты влез в дворцовые козни?

– Я не говорил о кознях, – ответил я, – только о возможности получить ухо Хассана.

– Оно по-прежнему на его голове, я надеюсь.

– Разумеется.

– И все же что-то здесь плохо пахнет.

– Твой палец?

Баламани фыркнул.

– Что ты хочешь узнать?

– Как к нему подобраться, – повторил я, хотя на самом деле мне нужна была помощь Баламани в наших замыслах.

Он помедлил.

– Даже Хассан вряд ли сумеет уговорить шаха стать справедливым.

– Возможно, ты прав, – согласился я. – Но почему бы нам не попробовать?

– Нет.

– Почему «нет»?

– «Мы» не собираемся ничего делать. Я уже стар. И не желаю оказаться как тот евнух, который расстался с жизнью за несколько дней до того, как подошло его время отправляться на покой и отплыть к себе в Бенгальский залив.

– Но, Баламани, нами правит безумец. Нас всех могут просто вырезать.

– Нет.

– Я буду твоими глазами и ушами – и ногами, – настаивал я. – Ты направишь меня, а я совершу наше дело.

– Слишком опасно.

– Но без тебя у меня ничего не выйдет, – не сдавался я. – Как ты можешь препятствовать тому, что и сам считаешь верным?

Баламани пристально смотрел на меня:

– Ах, друг мой, так ты по-прежнему не знаешь…

– Чего?

– Кто ты такой.

– И кто же?

– Ты – это я.

Я был сбит с толку.

– Да, – кивнул он. – Я научил тебя всему, что знал, а теперь я уступаю тебе свое место.

Он приподнялся и хлопнул меня по груди. И вдруг меня будто горячая волна омыла до самой макушки.

– Баламани…

– Ты заслужил это. То, чего ты пока не знаешь, узнаешь позже. Время и тебе становиться наставником.

– Но Баламани…

Я чувствовал себя учеником, которого учитель покинул слишком рано. Чувство одиночества было тем не менее странно воодушевляющим, словно я отдан ветру, вознесшему меня над землей, свободного, как облако.

– Всем, что я есть, я обязан тебе, – сказал я тоном, которому не верил сам.

– Тебя мне послал Бог, – кротко ответил Баламани. – Взять гордого и вдребезги разбитого юнца и заново его собрать.

– Это было нелегко, верно?

Такая боль могла быть в улыбке отца, помогающего сыну справиться с изнурительной болезнью.

– Воистину. Но не воображай, что твой путь завершен. Что ты недавно узнал о своем отце?

Внезапный блеск воодушевления в его глазах удивил меня. Он словно хотел убедиться в моих дарованиях.

– У меня не было времени разобраться подробнее. Раскрыть старое убийство нынче не так важно, как предупредить новое.

– Да будет с тобой Господь, мой милый друг, – ответил он, и я почувствовал, что прошел некую важную проверку. – Теперь займись делом.

В следующий мой приход к Хадидже я воспользовался тем предлогом, что Гаухар нужно еще снадобья. Насрин-хатун отправилась его готовить, а я попросил Хадидже изловчиться и этим вечером встретиться со мной как бы случайно в садах после вечернего призыва к молитве. Когда Насрин вернулась с лекарством, я сразу же ушел и принес его Пери, но не сказал, откуда оно.

Позже, к вечеру, я зашагал в темноте между высокими каштанами вглубь гаремного сада, пока не нашел Хадидже, спрятавшуюся за огромным деревом. Лицо она прикрыла и укуталась в черный платок, и ее нелегко было узнать. Я изобразил удивление, но она сказала:

– Быстрее. Я не должна мешкать.

Стоя рядом под деревом, я не мог не вообразить хоть на секунду, как опрокидываю ее и наслаждаюсь вместе с нею.

– Хадидже, нужен твой совет, – прошептал я. – Прекратились ли убийства?

Она содрогнулась:

– Не знаю. Несколько ночей назад он призвал меня, и я изображала наслаждение, хотя меня тошнило от него. Чтоб разговорить его, я сказала, что рада его победам над врагами, и он ответил: «Я намерен вырвать с корнем их всех, одного за другим».

– А что он сказал о твоем брате?

– Он даже не знает, что его убили, – ответила она. – Когда я сказала ему, он выразил сожаление, но добавил, что раз мой брат отдал жизнь за него, то непременно найдет воздаяние в раю.

Горло мне обожгла желчь.

– Как бесчеловечно!

– Мне кажется, что двадцать лет заключения пошатнули его рассудок.

– Есть люди, считающие, что он должен уйти, – сказал я, наблюдая, как она ответит на эту нечестивую мысль.

– Ах!.. – воскликнула она и тут же зажала себе рот из страха, что нас могут услышать.

Молчала она так долго, что я уже было испугался, что она не согласится. Затем едва слышно ответила:

– Должна сознаться – я молюсь об этом каждый день.

– Но как это сделать?

– Ты имеешь в виду… навсегда?

Ее глаза впились в меня, ожидая подтверждения, а зубы вдруг ярко сверкнули в темноте, как у охотящегося зверя.

– Это будет нелегко. Он снимает кинжал, когда ложится спать, но я не знаю, у кого из женщин хватит духу прирезать его, особенно зная, что совершившая это будет немедля убита. Яд выявить труднее, но все, что он ест или пьет, сначала пробует шахский отведыватель. Даже мои сласти пробуются, перед тем как их подают шаху.

– А ночью он пьет воду?

– Иногда, но он не дотронется до кувшина – воды или вина, – пока его содержимое не опробовано и не опечатано.

– А он может открыть сосуд и выпить, когда время прошло?

Она подумала:

– Да, когда он расслабляется – если вина или любви было слишком много.

– Что ты можешь рассказать мне о других его привычках?

– Очень мало, – сказала она. – Он ничего не говорит мне о своих намерениях. Но я знаю, без чего он не может жить.

– Без чего?

– Недавно я заметила, что он часто становится раздражительным без всякого повода. Коробочка конфет, которая у него всегда с собой, похоже, успокаивает его. Однажды, когда я думала, что он спит, я подняла крышку взглянуть, что это за магические сласти, которые он предпочел моим. Он проснулся, увидел, что я делаю, и разгневался, но я объяснила, что хотела приготовить ему мои собственные конфеты из фиников с кардамоном, соперничающие с теми, что в коробочке. Тогда он посмеялся надо мной, решив, будто я не видела, что у него там. Это был опиум.

Хвала господу!

– Как часто он его глотает?

– Каждые несколько часов, когда не спит, – ответила она. – Ему доставляют запечатанную коробочку, и она у него всегда с собой.

– Так он не может без этого жить?

– Это помогло ему перенести долгие годы заключения.

– Кто изготавливает содержимое коробочек?

– Не знаю. Лучше дождаться времени, когда он забудет о бдительности.

– Ты дашь мне знать, когда выпадет такое время?

– Непременно.

Крикнула сова – дурной знак, и Хадидже задрожала в ночном холоде.

– Я должна идти.

Молча она исчезла в зарослях, а я задержался под каштаном, чтобы никто не заподозрил, что мы могли быть вместе.

Луна, полная и прекрасная, стояла в небесах. Я ровно на секунду позволил себе представить, что было бы, исчезни шах сейчас. Стала бы Хадидже снова моей? Смог бы я обнять ее и лежать с ней до самого рассвета? Мысль о том, чтобы вновь обладать ею, наполнила мое сердце радостью, но ужас быстро вытеснил ее. Переживем ли мы это страшное время? Если и была жизнь, которую мне хотелось бы защитить, – это жизнь Хадидже.

Когда я вернулся к себе поразмыслить, что делать дальше, меня ждал Масуд Али с новым письмом от матушкиной двоюродной сестры. Я начинал ненавидеть ее письма. Она писала мне лишь тогда, когда чего-то требовала. Пока же я был бессилен позаботиться о Джалиле так, как хотел, и вынужден был утишать все запросы из опасения, что пострадает Джалиле. Я сломал печать.

Приветствия, и да снизойдет на вас милость Бога. Как вы знаете, сестре вашей Джалиле уже пятнадцать и она почти созрела. Раз вы не можете забрать ее в Казвин, настало время найти ей хорошего мужа и позволить ей стать сокровищем другой семьи. Мы тут стремимся выполнить предсмертный завет вашей матушки, заботясь о девочке, а так как она красива, мы сожалеем, что не можем делать этого всю ее жизнь. Можете вы прислать ей хорошее приданое? Мы сыщем ей хорошего человека, он будет ей опорой. Дайте нам знать, совпадает ли это с вашими желаниями.

Угроза была ясна: им надоело заботиться о ней. Должно быть, уже присматривают мужа. Я торопливо набросал ответ, настаивая, что без моего согласия никакого брака быть не может и что я заберу Джалиле в Казвин, как только смогу. Писал, что во дворце полно трудностей, что они должны потерпеть, ибо я не хочу подвергать Джалиле опасности. Пообещал им щедрое вознаграждение за всю их помощь, как только Джалиле перейдет под мою опеку, но денег не послал, опасаясь, что они пойдут на устройство брака. Я надеялся, что мой ответ успокоит тетушку, пока я решаю, что делать.