Текст книги "Равная солнцу"

Автор книги: Анита Амирезвани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)

Я расхохотался над ее смелостью, а затем шумно выдохнул от облечения. Хотя на Джалиле было выгоревшее полотняное платье и рубаха, ни единого украшения на шее и в ушах и она не знала родительской любви с семи лет, похоже, дух ее все это не раздавило.

Я отдал небогатое имущество Джалиле носильщику и велел ему идти ко дворцу. Потом мы попрощались со старухой и караван-баши, и пошли вместе из караван-сарая, впервые в жизни рука об руку. Она шла быстро, глаза ее горели любопытством, но не покидали моего лица, лишь на секунды задерживаясь на сверкающих куполах города.

– С чего начать? – спросил я. – Наша тетушка не…

– Наша мама хотела… – в то же время заговорила Джалиле.

Мы смотрели друг на друга, чувствуя тяжесть прошедших лет.

– Лабу! Горячий лабу! – кричал разносчик, и мой желудок ожил от голода, как только донесся сладкий запах свеклы.

Но я помнил, как она в детстве ненавидела свеклу. Я вопросительно глянул на нее. Сколько всего я еще не знаю!

– Люблю свеклу, – сказала она в ответ на мой незаданный вопрос. – И я голодна!

Я засмеялся и купил две порции. Разносчик положил их, курившиеся горячим паром, в глиняные держалки, улыбнувшись при взгляде на нас. Мы подули на свеклу и принялись есть прямо посреди улицы. Губы и пальцы Джалиле стали пурпурными. Она хихикнула и отерла рот.

Доев, мы вытерли друг друга, и снова наступило неловкое молчание. Что мы могли сказать друг другу после стольких лет? Глаза Джалиле покраснели, и я понял, что ей надо отдохнуть.

– Пошли, – сказал я. – Я отведу тебя во дворец, посмотришь, где будешь жить.

– Я буду жить во дворце? – Она не могла скрыть восхищения.

– Будешь. А скоро у тебя будет красивое платье и украшения в волосах, обещаю тебе.

– Но где будешь жить ты?

– Неподалеку, – сказал я. – Расскажу все, как только ты устроишься. А сейчас хочу тебе кое-что показать.

Мы дошли вместе до Тегеранских ворот, а оттуда до мельницы. Несколько женщин ожидали, пока до них не дойдет очередь, а другие покупали муку, которой торговали здесь же. Мы стояли и смотрели, как мулы крутят колесо, двигающее огромный камень, катившийся по пшенице и дробивший ее в муку. Джалиле застыла, пораженная.

– Дома я это делала вручную, – проговорила она.

Я взял ее руку и провел пальцами по жесткой, загрубевшей ладони. Она никогда не писала ничего о домашней работе, никогда не жаловалась.

Джалиле отняла свою руку, досадливо сжав маленький рот.

– Если мы купим муки, я испеку тебе хлеба, – очень тихо предложила она. – Я узнала все матушкины рецепты от ее сестры.

Внезапно меня словно унесло назад, в наш дом, где я смотрел, как мама вынимает посыпанный кунжутом хлеб из печи и глаза ее светятся гордостью, а мы с Джалиле собрались вокруг и любуемся хрустящей потрескавшейся корочкой и отламываем кусочки, пока он еще горячий. Ни один пекарь больше не пек такого. Мои ноздри наполнились этим ароматом, язык заломило от желания.

– Джалиле, эта мельница – наша. Когда-нибудь я расскажу тебе все, но пока можешь думать об этом как о полученном по странному кругу наследстве от нашего отца.

Говоря это, я вдруг понял, насколько это правда. Если бы нашего отца не убили, я никогда бы не служил Пери, а если бы не служил ей, то никогда бы не получил мельницу.

– Я рада, что она наша, – ответила Джалиле. – Это потому ты смог перевезти меня в Казвин?

– Она лишь часть причины, – сказал я. – Прежде чем тебя пригласить во дворец, было полезно убедиться, что у меня есть средства, чтоб поддержать тебя.

В ее глазах мелькнула боль, и я пожалел, что упомянул это. Ей наверняка всю жизнь твердили, какое она бремя.

– Я благодарна тебе за то, что ты это сделал, – сказала она. – Но неужели я ничем не могу тебе быть полезна? Совсем ничем?

Слезы гордости наворачивались на ее глаза, и она почти гневно отерла их. Я увидел в них одиночество сироты, но и ее несокрушимый дух тоже. И понял, что надо сделать.

– Управляющий! – крикнул я.

Он выбежал приветствовать меня, призвал благословения на меня и мою семью и сообщил, что мельница работает даже больше, чем обычно.

– Отличная новость, – сказал я. – Но куда лучше новость, что моя сестра отныне проживает в Казвине. Принеси мешок своей лучшей муки для нее.

Джалиле засияла – улыбка ее была ярче лунного света в темной ночи. Мы неспешно пошли ко дворцу, неся между нами мешок пшеничной муки.

Через день после того, как вверил Джалиле у входа в гарем одной из тамошних женщин, я навестил ее в новом жилье. Отвели ей скромную комнату в большом спальном покое, которую она делила с пятью другими девушками-ученицами, и, когда рано утром я появился там, она была озадачена, увидев меня в гареме. Я пригласил ее прогуляться по саду. Там, когда она спросила, что я делаю в гареме, я набрался духу и пробормотал, что стал евнухом, чтобы очистить имя нашей семьи. Ее глаза метнулись вниз по моей рубахе, но лишь на мгновение. А через миг казалось, что она не может набрать воздуху для следующего вдоха. Она попросила дать ей посидеть. Я довел ее до скамьи в одной из садовых беседок, и там мы сидели бок о бок, глядя на цветущие персики. Когда Джалиле наконец снова глянула на меня, я ожидал увидеть ужас в ее глазах, но она соскользнула на землю, обняла мои щиколотки и прижалась щекой к моим ступням.

– Что ты заплатил плотью, я отплачу преданностью. Клянусь!

Я попытался поднять ее, но она не подчинялась. Теплые слезы побежали по моей коже, и ее нежность словно залечила самые глубокие рубцы на моем сердце. Подняв ее на ноги, я прижал ее к себе, и ее слезы смешались с моими.

Отныне каждый день я навещал Джалиле, убедиться в ее успехах. По приказу Махд-и-Ольи она начала суровое обучение тому, как служат благородным женам. День ее начинался очень рано – уроками, как следует приветствовать жен разных чинов, а также объяснением ежедневных и ежегодных дворцовых дел. Я был счастлив, когда женщины одобряли ее почерк, проворство, желание услужить и способности бодро справляться даже с трудными положениями.

В выпадавшие нам дни досуга Джалиле пекла для меня хлеб в одной из малых кухонь гарема; мы ели его вместе с сыром и орехами, как в детстве. Прежде я словно и не ел хлеба – так глубоко было мое удовлетворение оттого, что я сижу рядом с нею и наслаждаюсь тем, что она с такой гордостью испекла. Мало-помалу мы рассказали друг другу истории своей жизни, и с каждым рассказом взаимопонимание становилось все глубже. Пока мы не начали делиться нашими рассказами, я и не сознавал, насколько был одинок.

Другим так просто спорить с детьми или дядюшками и все равно иметь достаточно кровных родичей, с которыми можно общаться; можно затевать мелкие ссоры и не разговаривать годами, давая волю гневу, пока с прочими членами семьи объятья крепки. Но у нас с Джалиле не было больше никого, и это знание делало нас сокровищем друг для друга, бесценным жемчугом, добываемым в бурных глубинах Персидского залива.

Джалиле усердно трудилась, осваивая дворцовые правила, а моя работа в канцелярии тянулась в томительной скуке, пока однажды утром я не подслушал дворцового летописца, объяснявшего юному помощнику, как им следует приниматься за написание истории краткого царствования Исмаил-шаха. Он приказывал ему пригласить для выяснения подробностей нескольких людей из числа его ближайших советников, узнать об усилиях шаха по части государственных и межгосударственных дел, а также опросить других вельмож о его покровительстве мечетям и искусствам. Помощник должен был подготовить сведения и подать их начальнику, который и писал историю.

Когда все это было оговорено, помощник понизил голос.

– А об этой, сестре его, вы что будете писать? – полушепотом спросил он мастера.

– Ты о той, что его отравила? – отвечал седобородый.

– Я думал, что его отравили кызылбаши. – У юноши были оскорбительно-красные рот и язык.

– Кто знает? Гарем – это тайна. Нет способа убедиться в том, что там происходит.

– Конечно есть, – сказал я так громко, что писцы оторвались от работы. – Почему не спросить евнухов, которые там ежедневно работают?

– А чего беспокоиться? Женщины вообще ничего не делают, – сказал юноша.

Я поднялся:

– Ты что, дурак? Перихан-ханум за день делала больше, чем ты за год. В сравнении с ней ты хуже дряхлого мула.

Седобородый уставился на меня как на безумца.

– Успокойся! – сказал он. – Мы все равно собираемся написать о ней всего несколько страниц.

– Тогда вы упустите одну из самых захватывающих историй нашего столетия.

– Ты так думаешь, потому что служил ей, – отступая, сказал юноша.

Воспоминания о Пери появлялись так внезапно, что казались порой более подлинными, чем люди вокруг. Ее задания в первый день, когда я пришел к ней, блеск ее глаз, когда она роняла чашу с павлином, музыка ее голоса, когда она читала стихи, унявшие мирзу Шокролло, бесстрашие, с каким она просила Исмаила о снисходительности, сила ее рук, выталкивающих меня из крытых носилок… Ее худшие слабости – упрямство, заносчивость, ревность – были одновременно ее достоинствами. Почему летописцы не заботятся о том, чтоб выяснить это?

– Невежда! – ответил я юноше. – Ты можешь вообразить, что обязан быть правдивым?

Он пожал плечами. Рашид-хан жестом показал молодому писцу на дальний конец комнаты и велел приниматься за работу. Затем глянул на меня, но не сказал ничего. Я понял, что придворные летописцы не просто не могут написать о Пери достаточно – они не могут написать правды. Да и как это можно? Они никогда не бывали в шахском гареме. Повседневная жизнь женщин, политические козни, страсти, причуды и ссоры почти никогда не записываются, а если бы и записывались, то истолковывались и понимались бы неверно. Хуже того, двор Мохаммад-шаха, без сомнения, изобразил бы царевну сущим чудовищем, чтоб оправдать ее убийство.

Именно сейчас я решил, что должен написать историю жизни Пери под предлогом ответов на придворную переписку. Я должен не просто рассказать правду о случившемся, но и разрушить всякую ложь и помочь царевне жить в веках. Это наименьшее, чего она заслуживает.

Как единственный летописец, служивший так близко, что мог вдохнуть аромат ее духов, я знал, что царевна не была жемчужиной без порока. Я и не собирался притворяться, как многие другие летописцы, и оправдывать неподобающее поведение наших царей. Я слишком хорошо знал упрямство Пери, ее неспособность уступать, ее буйный нрав, но я понимал, что ее властительная натура произрастала из понимания, что она ученее и лучше подготовлена в искусстве управления, чем большинство мужчин. Она была вправе требовать власти; лишь алчность и страх других не дали ей достичь того величия, которого она заслуживала.

Тем ранним вечером, когда большинство писцов разошлись к вечернему чаю, я начал работу над вступлением. Когда стало слишком темно, я тщательно припрятал свои записи в пыльном углу книгохранилища. Я вдруг осознал, что начинаю осуществлять судьбу, предсказанную мне звездами. Мое пребывание во дворце состоялось затем, чтобы я мог рассказать подлинную историю Перихан-ханум, владычицы моей жизни, царицы ангелов, солнцеравной.