Текст книги "Равная солнцу"

Автор книги: Анита Амирезвани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Баламани стало получше. Палец больше не болел, аппетит вернулся. Мы договорились в рабочую неделю обедать вместе – редкое удовольствие, обычно нарушаемое нашими обязанностями. Мы встретились в гостевой нашего дома и начали обед с горячих лепешек, овечьего сыра и мяты, потом шла простокваша с мелконарезанными огурцами. Когда мы взялись за еду, по дворцу прокатился первый призыв к молитве.

– Знаешь последние слухи о вере Исмаила? – спросил Баламани.

– Нет.

– Говорят, он тайный суннит.

– Суннит? – воскликнул я, удивленный настолько, что позабыл откусить хлеба.

– Вероучители в гневе, – сказал Баламани, – но они ничего не могут сделать: шах – их духовный глава.

– Какое отступление для династии, опирающейся на шиитство! Кызылбаши, чьи прадеды сражались за нее, должны быть в ярости.

– Определенно. И это не единственная причина. Исмаил настаивает, что мы должны начать войну с оттоманами.

– Зачем?

– Хочет вернуть земли, потерянные его отцом.

– Но это преждевременно, – сказал я. – Зачем нарушать давний мир с одной из могущественнейших держав мира? Пери будет в неистовстве по обоим поводам.

Баламани завернул сыр и зелень в кусок лаваша.

– Я ведь не сказал, что это разумные обстоятельства.

– Но в таком случае почему эти свирепые, хорошо вооруженные кызылбаши не возьмут дело в свои руки?

Слуга с гаремной кухни принес миски с тушеной бараниной и рисом. Подхватив мясо и рис куском лепешки, я начал есть.

Когда слуга ушел, Баламани продолжал:

– А потому, что для многих из них это означает смерть. Ты же знаешь, в чем риск.

– То есть ты говоришь, что эти великие воины, у которых яйца чуть не до земли, а члены толщиной с палаточный кол, обычные трусы?

Мы хохотали так, что стены дрожали.

– Баламани, мне нужен твой совет. Как узнать о Хассан-беге побольше?

– Очень легко, – сказал Баламани, лукаво мерцая темными глазами. – Недавно Анвар посылал меня доставить документы шаху. Разве я не говорил тебе, что мне приказано было оставить их в доме Хассан-бега у врат Али-Капу?

– Не дразни меня, – ответил я. – Мне известны все семьи, у кого дома в Али-Капу. Его среди них нет.

Баламани ухмыльнулся, довольный победой.

– Тот дом очень хорошо скрыт, – объяснил он. – Снаружи он выглядит как старое здание какой-то управы. Встань во дворе лицом к Али-Капу и посмотри на город в сторону минарета Пятничной мечети. Иди прямиком к минарету и, когда подойдешь к дворцовой стене, отсчитай три двери справа. Увидишь старую ободранную дверь вроде тех, что ведут на половину слуг. На самом деле дверь открывается в огромный сад, на краю которого дом. За старой дверью всегда стража, так что не вздумай делать глупости.

Я восторженно засмеялся. Он все-таки был мастером.

Найти старую деревянную дверь было легко, куда труднее было наблюдать за ней так, чтобы не вызвать подозрений. На крыше покоев Пери я нашел место, откуда была видна часть внутреннего двора шахского дворца. Так как женщины из дома Пери пользовались крышей, чтоб развешивать белье, сушить травы и фрукты, я мог спрятаться под чадором. Сидя на маленькой подушке, брошенной на старый коврик, я лущил горох или перебирал рис на случай, если меня заметят снизу. Азар-хатун приходила и уходила с фруктами и травами и порой останавливалась, чтоб поддразнить меня дурным качеством моей работы.

– Посмотри! – говорила она, провеивая мой рис и находя маленькие камешки. – Ребенок сделает лучше.

Мне приходилось согласиться. Большую часть времени я следил за событиями возле дверей Хассана. Приходили торговцы, нагруженные товарами, их принимали слуги во дворе, но никто званием повыше даже не выходил. Бдение мое продолжалось пять тщетных дней, когда я решил оставаться на крыше и по ночам. Однажды ночью я задремал, но меня разбудил стук захлопнувшейся двери. Луна была яркая, и я различил во дворе несколько мужчин. Хассан был в простой белой рубахе и шароварах взамен своих обычных богатых шелков. Черная шапка, глубоко надвинутая, скрывала голову. Если бы не красивое лицо, без морщин от солнца и трудов, он сошел бы за обычного человека скромного состояния, вроде торговца из небольшой лавки на базаре. Странно было, что персона, столь близкая к шаху, одета так небрежно. Его спутник был посмуглее, черты его было трудно различить. Коричневая одежда без особых украшений, нижняя часть лица скрыта намотанной тканью. Но в движениях было что-то знакомое мне: разболтанная походка, по которой я заподозрил, что это был сам шах – только переодетый. Несколько человек, в которых я узнал телохранителей, сопровождали его.

Люди дошли до конца сада и внезапно исчезли из виду. Присев, я сдернул чадор, сбежал вниз и выскочил из дворца через врата Али-Капу. Добежал я как раз вовремя, чтоб увидеть, как они скрылись в одном из переулков, идущих к базару. Во имя Господа! У дома Хассана, видимо, тоже имелся тайный выход, который вел на Выгул шахских скакунов.

Я предположил, что они идут в питейный дом или в другое место наслаждений, но не посмел идти за ними из страха, что меня заметят. Лучше потом послать за ними Масуда Али, менее приметного, чем я, и способного притвориться, что бежит по делу.

Мы вдвоем просидели несколько вечеров на крыше, за которые его сопротивление сну и желание исполнить работу не хуже взрослого заставили мое сердце трепетать от гордости. Долгие часы мы проводили, рассказывая друг другу истории и играя в нарды, и я научил его нескольким новым способам игры, чтоб он мог испробовать их на других рассыльных.

Однажды мы оба бодрствовали, и он принялся показывать приемы, выученные в Доме силы, – как отбивать удары руками. Все еще прикрытый чадором, я заносил руку, словно целясь ударить, а он отбивал ее и наносил свой удар. Силы не хватало, но он был очень быстр. Раз он достал меня ударом в грудь, который я даже не заметил.

Мы так увлеклись, что я не увидел, когда во дворе Хассана появились люди, но Масуд Али различил в темноте их движения. Крадучись, они прошли к тайному ходу. Масуд Али вскочил и помчался следом, запасшись отговоркой на случай встречи. Я следил за ним, пока не перестал видеть, но в моем сердце поселился страх.

Несмотря на поздний час, я поспешил к Пери, на которой была чудесная домашняя одежда из бледно-желтого полотна и длинный халат абрикосового шелка. Она сидела на подушке, а Марьям расчесывала ее густые черные волосы, ниспадавшие до пояса. Должно быть, Марьям недавно втерла в эти волосы хну, потому что они блестели в свете лампы, как темный виноград, налитый соком.

– Глубоко сожалею, что побеспокоил вас, досточтимая повелительница, – сказал я, – но у меня есть сообщение только для вашего слуха.

Марьям не перестала расчесывать ее. Пери сказала:

– Душа моя, ради своей сохранности оставь нас…

И лишь тогда Марьям встала и с обиженным лицом покинула комнату.

Я вообразил, как она вернется, чтоб расчесывать длинные черные волосы Пери, пока те не заблестят, а затем они разденутся и в темноте прильнут друг к дружке. Пытался отвлечься от мысленного зрелища сильного, упругого тела царевны и нежных персиковых изгибов ее светловолосой подруги. Мне все больше не хватало Хадидже. Кроме наслаждения, которое мне давало ее тело, я тосковал по самому обычному ощущению ласки, переполнявшему меня, когда ее спина прижималась к моей груди, по теплу, рождавшемуся в тесном пространстве меж наших тел.

– Что там? – нетерпеливо спросила Пери.

– Мои караулы помогли узнать, что ночами переодетый шах отправляется искать удовольствий в базарных кварталах, – сказал я. – Масуд Али выяснил, что он покупает халву у одного и того же продавца сластей каждый раз, как выходит.

Мы обсудили возможность подменить торговца нашим человеком, но решили, что это будет слишком подозрительно. Затем обдумали, как приправить шахский опиум до того, как из него скатают шарики. Но и это казалось чрезмерно опасным.

– А о каких еще привычках рассказывали его женщины? – спросил я.

– Почти ни о каких. Махасти не говорит ни о чем, кроме как о ребенке в животе. Куденет лишь пятнадцать, но она вовсе не глупа. Я нашептываю ей, что пытаюсь обелить себя в глазах ее мужа, и настаиваю, что если она узнает меня ближе, то поймет, что я невиновна. Похоже, она думает, что вот-вот ужалю ее своим змеиным жалом…

В комнату без приглашения вошла Марьям.

– Пора спать, – объявила она. Откинув бархатный покров на кровати, открыла расшитые шелковые подушки и оглянулась на меня. – Повелительница устала, – намекнула она.

Пери откинулась на подушки и прикрыла глаза:

– Спокойной ночи, Джавахир. Завтра утром договорим.

Марьям опять принялась расчесывать ее волосы щеткой слоновой кости, будто они уже были одни. Легкий вздох удовольствия спорхнул с губ Пери. Я оставил их наедине и вернулся в свою пустую постель.

Дразнящий блеск в глазах Баламани, когда я упомянул отца, побудил меня доказать свое искусство, раскрыв загадку его смерти, что бы я ни говорил вслух. Знания, вытянутые мною из Лулу, Баламани и мирзы Салмана, беспокоили меня одной общей тайной. Почему шах пожелал спасти счетовода, убившего одного из его людей? Загадка эта преследовала меня, унижая тем, что я, хваленый добытчик сведений, не могу добраться до ее дна.

Я пошел в хранилище записей и потребовал «Историю славного правления шаха Тахмасба». Эбтин-ага, впалогрудый евнух, выглядел не слишком растроганным тем ценным подарком, что я преподнес ему в прошлый раз, поэтому я помучился, выясняя, какие сласти он любит. На сей раз я принес белую нугу с фисташками от его любимого торговца. Он приподнял бровь, но подарок взял. «Снова по делам царевны?» – язвительно спросил он, вынося рукопись. Я не ответил.

Найдя без особого труда запись о Камийяре Кофрани, я прочитал ее. Он родился в Ширазе, до самой отставки был счетоводом. Женился на женщине – имени ее не было, – родившей ему четверых сыновей. Двое предположительно умерли, значит Баламани знал одного из двух выживших. Кофрани помогал покойному шаху в каких-то усовершенствованиях счетов, облегчавших чтение книг казны и дававших возможность выявить мошенничество. Он убил моего отца, Мохаммада Амир-и-Ширази, заподозренного в измене, и несколько лет спустя умер в Казвине.

Что-то беспокоило меня – что-то, что я никак не мог ухватить. Мирза Салман и летописцы уверяли, что убийца мертв, но предположение Лулу, что он может быть еще жив, засело в моем мозгу. Неспособный разрешить это противоречие, я вернулся к записи о моем отце.

Мохаммад Амир-и-Ширази: Родился в Казвине, служил шаху двадцать лет, стал одним из его главных казначеев. Многие сослуживцы восхваляли точность его счетов и быстрое исполнение поручений двора. Казалось, он предназначен для продвижения в высшие чиновники – до того дня, когда он был обвинен в преступлениях против шаха и казнен. Позже возникали сомнения в истинности обвинения. В своей светозарной милости великий шах не казнил убившего, но возможно также, что на его решение повлияло наличие у того человека могущественных сторонников, которых шах не хотел задевать. Лишь Богу известно все в точности.

Я изучил каждое слово, но мозаика не складывалась в ясную картину – отсутствовал решающий кусок. Я снова уставился на запись, и слова одновременно открывали и скрывали правду. Казалось, что вот она – куски сплывались и расходились, пока я наконец не закричал.

Округлые плечи Эбтин-аги затряслись, и он уставился на меня:

– Что такое? Из-за твоего вопля переписчик испортил целую страницу.

– Я… я наконец отыскал ответ на вопрос.

– В следующий раз оставь свои новости при себе.

Я читал и перечитывал кусок предложения «…шах не казнил убившего…».

Что, если отрывок говорил о двух разных людях? Убившим был Камийяр Кофрани. Обвинитель был человеком с могущественными сторонниками, возможно еще живой. То, как был написан этот кусок, заставляло предполагать, что некто, может быть писец, за плату от обвинителя намеренно затемнил правду. Если так, осознал я с растущим восторгом, этого человека все равно можно выследить.

Следующим утром, едва мы с Пери занялись обдумыванием нашей проблемы, до нас донеслись протяжные, мучительные вопли, за которыми последовал тревожный стук шагов. Я бросился к двери, хватаясь за кинжал. Вбежала запыхавшаяся Азар-хатун.

– Что за суматоха?

– Султанам! Она в ужасном состоянии.

– Немедленно приведите ее сюда, – распорядилась Пери.

Стоны стали громче, и Султанам ворвалась в комнату прямо в уличной обуви. Она ступала по лучшим шелковым коврам Пери, словно не помня, что они там. Шаль сползла с головы, седые волосы были точно стая змей, ползущих по лицу. Лицо залито слезами, рот оплыл, точно гноящаяся рана.

– Старейшая мать державы, что с тобой? – вскочила Пери, словно ее обязанностью было утешить. – Как я могу облегчить твои страданья?

– Сердце мое вырвали из груди и скормили волкам, – рыдала Султанам. – Помоги мне! Во имя Всевышнего, помоги!

Она упала на пол и поползла, словно животное, колотя кулаками по твердой глине. Царевна старалась уложить Султанам на подушки, но та отталкивала руки Пери, будто сами прикасания обжигали ее.

– Кто-то обидел тебя, почтенная матушка? Скажи мне, кто это. Я добьюсь справедливости.

– Да, ты должна добиться справедливости! – крикнула Султанам, стараясь сесть. – Я больна от горя! Потеряла свет моих глаз!

– Кто пострадал?

– Внук мой Султан Хассан-мирза. Умереть бы мне вместо него!

Мы встревоженно переглянулись.

Султан Хассан-мирза был старшим сыном Мохаммада Ходабанде от его первой жены.

– Что с ним?

Султанам завыла так громко, что звук ее горя отдался в моих зубах.

– Его удушили в Тегеране люди Исмаила!

– Да защитит Бог тебя и твой оставшийся род! – сказала Пери. – Я думала, Исмаил пообещал тебе не трогать Мохаммада и его детей.

Мучительные вопли Султанам подтверждали – он изменил свои намерения.

– Исмаил услышал, что кто-то из кызылбашей собирается поддержать Султана Хассан-мирзу в праве на трон, – ответила она, – но я знаю, мальчик уехал в Тегеран просто потому, что хотел попросить более высокого положения при дворе. Сейчас Исмаил держит Мохаммада Ходабанде и остальных его сыновей под домашним арестом в Ширазе и Герате. Я в страхе – он может перебить их всех.

Я стиснул рукоять кинжала.

– Да сохранит их Бог! – ответила Пери. – Мать стольких поколений Сафавидов, позволь мне предложить тебе снадобье, что уменьшит твою боль.

– Мне нужно не снадобье! – яростно отказалась Султанам. – Мне нужна справедливость! – Она воздела руки к небу и вдруг ударила себя по голове, груди, словно избивая врага.

– Что ты просишь меня сделать?

Султанам уставилась на Пери глазами в багровых веках:

– Я пришла сказать тебе твердо и неотступно, что мой сын должен быть смещен ради блага страны.

Я едва верил своим ушам.

– Высокочтимая старшая, вы уверены? В последнюю нашу встречу вы говорили совсем другое.

– Потому что ни одна мать не может и помыслить о свержении ее сына, пока она не откроет, что ее сын – чудовище. Пери, ты должна взяться за это.

– Как? Высокородные мне не помогут.

– Тогда найди другие способы.

– Что так бесповоротно изменило ваш разум? Исмаил убивал и раньше, направо и налево!

Царевна словно выхватила эту мысль из моей головы.

– Если Исмаил убьет Мохаммада и его детей, династии конец. Я должна отказаться от него, чтоб сберечь будущее своей страны.

Лицо Пери осветилось благоговением.

– Как отважны вы стали!

Лицо Султанам стало как осевшее тесто.

– Это только ради себя. Я… я не хочу терять остаток моей семьи и доживать остаток дней в одиночестве.

– Конечно нет. Бог даст вам увидеть еще много поколений.

Я понадеялся, что Султанам сможет помочь нам настичь нашу дичь.

– Высокочтимая мать, – сказал я, – ваш сын, повелитель вселенной, очень хорошо защищен. Конечно, его невозможно устранить.

– Вы можете добыть сведения у кого-нибудь, кто знает Хассан-бега.

– У кого же? – спросил я.

– У проститутки по имени Ширин.

– Откуда вы ее знаете? – поинтересовалась Пери.

– Она пришла ко мне пару месяцев назад, после того как стала обслуживать придворных. Сняв покрывало, показала мне синяки под глазами и рубцы на ногах. «Я плачу налоги, как всякая честная проститутка, – сказала она мне, – и прошу вас защитить меня от гостей, которые ведут себя как безумцы». Виновником был сын хана. Я послала своего визиря отчитать его, а также сказать его отцу, что он будет избит так же, как Ширин, если это повторится. Она была так благодарна за мое заступничество, что с тех пор мне рассказывает о своих посетителях. Среди них и Хассан-бег.

Я едва не захохотал при мысли, что любимец шаха сбегает в объятья продажной женщины.

– Вы сможете расспросить для нас Хассан-бега? – спросила Пери.

– Нет. Даже мать чудовища не на все способна. Идите к Ширин и скажите, что вас послала я.

– Где живет Ширин? – спросил я; мои ноги уже рвались в воинский марш.

– У пруда Сайид.

– Там, где богатые торговцы?

– Да. Она очень красива.

Самым красивым проституткам приходилось платить куда больше налогов, чем другим женщинам, продававшим себя, но они и зарабатывали изрядно.

Глаза Пери наполнились восхищением.

– Ваша отвага будет примером для всех женщин. Я никогда не забуду ваших сегодняшних слов, но я знаю – ваше сердце разрывается от скорби по вашим внукам. Могу я навестить вас позже и оплакать с вами вашу утрату?

Султанам встала, высокая и ширококостая, заняв собой место на двух женщин.

– Не теряй время, горюя со мной, – ответила она. – Просто делай, что я велю, пока весь наш род не истребили. Торопись!

– Чашм, горбон.

Султанам возвратилась в свои покои, оставив нас с Пери потрясенными увиденным.

– Ну и чудо! – Глаза Пери наполнились влагой сочувствия. – Можно ли себе представить – выносить дитя, чтоб оказаться перед необходимостью уничтожить его? Не думаю, что я бы смогла. А ты?

– Мой труд – лелеять страну, а не вынашивать детей. И ваш тоже.

Наши глаза соединило понимание. Как отличны мы были от обычных мужчины и женщины! Никогда наши чресла не дадут жизни младенцам, но нам суждены родовые муки для лучшего Ирана. Эта судьба, куда более великая и странная, чем любая, какую я представлял для себя прежде, питала во мне силы и надежду.

Пери выдала мне резной серебряный кувшин, чтоб вручить проститутке в качестве подарка, намекая на более щедрые дары в будущем. Завернув его в шелк, я поспешил к домам, сгрудившимся вокруг базара, держа направление на пруд Сайид. Это было одно из дюжины подземных водохранилищ, где запасали воду, текущую с гор по плавно спускающимся туннелям.

Дома из необожженного кирпича-сырца, стоявшие вокруг пруда, были приятны глазу и опрятны. У детей, игравших посреди улицы, я спросил дорогу к дому Ширин. Мальчик провел меня путаными улочками, как будто уже много раз делал это. Когда мы пришли, он махнул в сторону дома и загадочно улыбнулся. Я отблагодарил его мелкой монеткой.

Через деревянную калитку я шагнул в маленький, но аккуратный дворик с ухоженными абрикосовыми деревьями. Стены дома были выложены синими и желтыми изразцами. Слуге я сказал, что послан членом шахской семьи, и отдал ему кувшин. Когда меня провели в гостиную Ширин, передо мной поставили чай, благоухавший розовой водой, блюдо крупных фиников и печений на меду. Где-то в доме весело чирикали птицы.

Как только я допил чай, слуга пришел сказать, что Ширин хотела бы меня видеть. Встав, я прошел за ним в маленький покой в дальнем конце ее бируни. Он был расписан – фреска изображала мужчину и женщину, отдыхающих в саду. Женщина прилегла спиной на грудь мужчины, а его рука отыскивала тайные просветы в ее одеждах, чьи складки расходились, дразняще показывая грудь и колени. На следующей сцене – заработало мое воображение – ее одежда была бы наполовину снята, обнажая гранатовые груди. Клиенты Ширин должны были жаждать ее услуг после такого подбадривания.

Когда Ширин возникла в дверях, продолжая отдавать приказания слуге, я вдохнул незабываемый аромат дыма, ладана и роз. Она стояла спиной ко мне, под ее длинными черными волосами виднелось вишнево-красное платье, расшитое золотыми птицами.

Она повернулась, и я был поражен. Огромные темные глаза, словно глубокие колодцы под густыми бархатистыми бровями. Нос и рот казались маленькими в сравнении с ними. Такое лицо было невозможно забыть.

– Фереште! – вскрикнул я, – это ты или сон?

Прекрасные глаза встретились с моими. Затем она ответила, голосом печальным, но нежным:

– Это я. Но при слугах, пожалуйста, зови меня Ширин. Я больше не пользуюсь моим настоящим именем.

– Хвала Всевышнему! – выдохнул я. – Вот уж не думал, что когда-нибудь тебя увижу, особенно когда узнал, что ты уехала в Мешхед.

– Я решила уехать внезапно, – призналась она, но не сказала почему. – Мне было так жаль, когда я узнала, что ты с собой сделал. Пайам, неужели это правда?

Звук моего прежнего имени; у меня на лбу выступила испарина. Она была единственной женщиной из моего прошлого, знавшей обо мне все, – единственной, видевшей мои взрослые мужские части. Сколько раз я грезил о ней, вспоминая ее нежность.

– Да.

– Хвала Богу, ты выжил.

На ее лице не было ни отвращения, ни ужаса, чего я боялся, и глаз она не отводила. Я вздохнул:

– Когда ты вернулась в Казвин?

– Около года назад, – ответила она. – Я так хорошо заработала в Мешхеде, что смогла съездить в Мекку. Там я и дала обет, что как только наберу достаточно денег, то брошу нынешнее занятие. Одного из моих клиентов в Мешхеде я попросила замолвить обо мне слово здешним придворным.

– Так тебя можно звать хаджи Фереште, – заметил я. – Хвала Богу, что ты совершила хадж!

– Он меня полностью изменил, – сказала она. – Бог милосерден, Он омыл меня своей благодатью. Конечно, я все еще отверженная – мои сестры отказываются видеть меня или принимать от меня подарки, – но временами я могу для них кое-что сделать.

– Можешь и для меня.

– Взаправду? А почему ты пришел?

Ее мягкое любопытство разбудило во мне желание рассказать все. Я напомнил ей о моем юношеском отчаянии, о моих мечтах и моем пути с тех пор, как мы виделись в последний раз. Я говорил, и что-то тяжкое и огромное покидало мою грудь.

Тогда я думал, что это мой единственный путь. Но теперь, когда я старше, мне кажется – нечто глубоко во мне заставило меня принести себя в жертву за моего отца, так же как он отдал свою жизнь за нас.

Никогда прежде я не изливал это чувство, даже себе самому. Как прекрасно было признать правду после стольких лет сокрытия!

Взгляд Фереште был полон любви.

– Я не удивлена. Ты был так юн и так страстен во всем! Как ты ел, как занимался любовью – словно твое сердце познает это впервые. Признаюсь, я часто думала о тебе.

Я не ожидал, что она скажет это, и ее слова согрели меня.

– А я – о тебе, – признался я, и во мне ожила память о том, как мы насыщались друг другом в ночной тьме. Ее кожа светилась, подобно лучшей бумаге, рядом с чернотой ее волос. После игр любви она вжималась в меня, словно улитка, сворачивающаяся в своей раковинке.

– Ты изменился, став евнухом?

Я подумал.

– Никто не знает путей и мужчин и женщин так, как я, – разве что еще ты.

Она улыбнулась.

– Но и это не все. Если бы я стал знатным вельможей, как хотел, я бы сторонился тех, кого полюбил.

– А ты кого-то любишь?

– Африканка-рабыня стала моей подругой, – ответил я, стараясь унять сердце. – Если бы я остался придворным высокого чина, то вряд ли проводил бы с нею больше времени.

– Рада слышать, что ты нашел любовь, несмотря на такую перемену.

Я взглянул на нее. Это была прежняя Фереште, но более спелой красоты. Тонкие морщинки легли вокруг ее рта, но теперь она была зрелой женщиной, и ее прелесть обволакивала меня, как сладостно благоухающее облако.

– А что у тебя? Может, лучше было остаться в доме мачехи?

Она печально улыбнулась:

– Я вышла бы за первого, кто предложил, все равно, что я об этом бы думала. Сомневаюсь, что была бы счастлива.

– А сейчас ты счастлива?

– Более или менее.

– И ты нашла любовь?

– Нет, – ответила она. – Какой мужчина захочет взять в жены проститутку? Но я нашла многое другое, например свою дочь, которую люблю всем сердцем.

Надежда, охватившая меня, была огромна, я не смел даже заговорить. Что, если милостью Божией Фереште уехала в Мешхед, потому что была беременна моим ребенком? Маленькая девочка с чудесными темными глазами Джалиле ворвалась в мои мысли. Безмолвно я просил Бога, предлагая Ему любую жертву, какую Он пожелает.

– Сколько ей?

– Шесть.

Я вздохнул: слишком маленькая, чтоб быть моей.

– Какой чудный возраст!

Слуга просунул голову в дверь и известил о появлении другого посетителя.

– Друг мой, я хотела бы еще побыть с тобой, но ради моей дочери я должна вернуться к своему занятию. Может быть, ты придешь снова?

– Непременно, – сказал я, – но позволь мне сказать, почему я здесь. Меня прислала Султанам. Ты наверняка слышала о нынешних сложностях во дворце.

– Я слышу о них все время. Я уже получила от нее письмо с просьбой помочь тебе, но она назвала тебя Джавахир.

– Это мое дворцовое имя. Скажи, ты знаешь Хассан-бега?

Понимающая улыбка заиграла на ее губах.

– Хассан-бег славный, но не храбрый. Он дрожит от страха, что будет убит, когда надоест шаху.

– А он не хочет перемены положения?

– Нет, он верен. Однако женщин тоже любит.

Я подумал, как сложно узнать подлинное лицо мужчины, если не знаешь, как он выглядит в разных местах.

– Что он говорит о шахе?

Она помедлила.

– Очень мало. Если он буянит, чаще всего говорит одну вещь – ужасно невежливую.

– Какую именно?

– Что шах жиреет, как свинья, а наружу ничего не выходит.

Я фыркнул. Такая откровенная, острая на язык Фереште мне и помнилась.

– Полагаешь, это может человека разозлить вплоть до убийства?

Она засмеялась:

– Без сомнения.

– И как шах лечится?

Насторожившись, Фереште глянула на меня. Я и не хотел, чтоб она вела себя иначе. Нет ничего опаснее беспечного осведомителя.

– Зачем тебе это знать?

– Султанам просила меня выяснять о сыне все, что можно. Можешь проверить у нее, если не доверяешь мне.

– Обязательно.

– Ты сможешь расспросить Хассана о шахе?

– Наверное. – По глазам я видел, что она подумает об этом.

– Я буду благодарен тебе за любую помощь, Фереште. У тебя небесное имя, но ты и земной ангел.

– Глаза у тебя по-прежнему добрые, но рот стал хитрым. Хвала Господу! Несмотря на все перенесенное, ты изменился к лучшему.

Неудивительно, что Хассан-бег появлялся так часто! Фереште умела заставить мужчину чувствовать себя в нежных объятьях, даже не прикасаясь к нему. Уходя, я вспоминал, какой бархатистой когда-то была ее кожа под моими пальцами и как ее глаза, словно темные колодцы, отражали в себе мои страдания. А теперь ее глаза, как и мои, были настороженными.

Несколько дней спустя я получил короткое зашифрованное письмо от Фереште, написанное, скорее всего, писцом, потому что в те годы, когда я ее знал, она не умела ни читать, ни писать. Там говорилось:

Помнишь тот случай, о котором я упоминала? Друг сказал мне, что лекарство – специально приготовленные пищеварительные пилюли. Ты не мог бы помочь мне достать немного для моей матушки? С Божьей помощью они сильно бы облегчили ее страдания.

Когда я рассказал об этом царевне, она была взволнована новостью – впервые с того дня, когда мы заключили наш договор.

– Теперь я понимаю. А ты?

– Должно быть, пилюли имеют слабительное действие.

– Верно, и все же там что-то еще. Опиум чего только не вытворяет с кишками. Если шах взаправду пристрастился, у него, скорее всего, многодневные запоры.

Лицо Пери внезапно озарилось.

– Я только что вспомнила один из стихов Саади!

 
Желудок есть всегда столица тела:
Она прекрасна, очищаясь то и дело.
Когда же заперты ее врата засовом,
То даже гордый дух в отчаяньи суровом.
Но, настежь их открыв и не сумев закрыть,
О жизни можешь вскоре позабыть.
 

– Как искренне! Никогда не слышал ничего подобного, – сказал я.

– Саади не медлил написать о чем угодно, даже о кишках.

– Какое буйное воображение – газу не занимать.

Она рассмеялась:

– Но как нам добраться до шахских пилюль?

Аптекарь во втором дворцовом переходе изготавливал все лекарства, нужные обитателям дворца. Евнухи доставляли заказы в женскую половину и в покои шаха.

– Хороший вопрос. Уверен, что его лекарства проходят особую проверку на безопасность.

– Притворюсь, что у меня неладно с желудком, и закажу такие же лекарства от несварения – посмотреть, как они выглядят. Между тем постараюсь выяснить, кто их доставляет ему.

Следующим вечером я снова отправился повидать Хадидже. На базаре я купил сластей и направился в ее покои, заявив, что это подарок от Пери. Предлог был очень слабый, но я ничего не мог с собой поделать.

Меня проводили внутрь, и я нашел Хадидже на кухне, где она временами возилась. Пурпурное хлопковое платье и лимонные шаровары, длинные волосы забраны в пучок на затылке. Бледно-желтый платок скрывал его почти целиком, лишь несколько завитков спускались на шею сзади. Ее темные губы выглядели до невозможного аппетитно. Насрин-хатун очищала бугристую айву, умело срезая тонкую кожуру. Котел, полный айвы, кипел оранжевой пеной в очаге рядом с нею, толченый мускатный орех и кардамон стояли наготове в ступках, и нарезанный лимон, и сахар, и розовая вода.

– Добрый вечер, – сказал я Хадидже, стоявшей у печи и помешивавшей в котле. – Я принес вам сласти в подарок от моей повелительницы, с благодарностью за вашу помощь в том благотворительном деле, что мы обсуждали в прошлый раз.

Брови Насрин-хатун приподнялись.

– Мне всегда приятно помочь, – ответила Хадидже. – Насрин-хатун, пожалуйста, кофе нашему гостю.

– Могу я приготовить его тут?

– Нет. Принеси с главной кухни. Так будет быстрее.

Губы Насрин-хатун кривились, когда она уходила.

– Ну как ты тут? – нежно шепнул я.

Она вздохнула:

– Когда шах касается меня, мой желудок сводит от отвращения.

Как мне хотелось спасти ее от него!

– Похоже, явилась одна возможность.

– Какая?

– Пилюли от несварения.

Хадидже перестала чистить айву.

– Верно. Он принимал их в последний приход сюда.

– Правда? А как они выглядели?

– Величиной с виноградину, похоже, что сделаны из меда и трав.

– Кто их доставил?

– Он велел слуге принести.

– Как он мог знать, безопасно ли средство?

– Коробочка была опечатана.

– Чьей печатью?

– Хассана.

Я не удивился. Ближайший спутник шаха обычно заботится и о тех вещах, которые у шаха всегда должны быть под рукой, – лекарства, платки и прочее.

– Как лекарство попадает к Хассану?

– Не знаю. Скорее всего, посыльный приносит пилюли из аптеки, а Хассан пробует их, прежде чем опечатать.

– Можешь раздобыть для меня одну пилюлю?

– Попытаюсь.

Варенье тихо побулькивало. Она помешала его, затем попробовала и добавила сахара и розовой воды. Цветочный запах наполнил воздух, напомнив мне первый раз, когда мы поцеловались. Когда мать Махмуда страдала от желудочной болезни, в конце концов убившей ее, мне приходилось заказывать Хадидже легкую еду, которую больная могла переварить, вроде рисовой каши. Однажды, когда мы уже начали интересоваться друг другом, Хадидже угостила меня пахлавой, благоухавшей розовой водой, и заставила меня есть из ее пальцев. Я облизнул их, а потом…