Текст книги "Семь трудных лет"

Автор книги: Анджей Чехович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Всего этого я, конечно, не рассказал технику-строителю на кладбище. Я старался, однако, повернуть разговор так, чтобы в него включился Богдан. Он также пытался снять позолоту с той картины Запада, которая известна слушателям «Свободной Европы» и, к сожалению, читателям некоторых репортажей, публиковавшихся в варшавских журналах.

Позже, уже в Риме, у меня произошел довольно трудный разговор с Богданом. Он хотел узнать и понять, почему я занял такую двойственную позицию. Я прибег к уже проверенному объяснению.

«Видишь ли, – отвечал я, – моя работа в «Свободной Европе» – это только этап в биографии. Еще немного, и я получу гражданство США. К этому времени я защищу диссертацию по славистике в Мюнхене и, располагая научной степенью, полученной в западногерманском университете, легче смогу начать жизнь в Соединенных Штатах. Мне проще будет найти работу в высшем учебном наведении, в научно-исследовательском институте или даже в какой-нибудь фирме, поддерживающей оживленные связи с Россией, Польшей или другими странами Восточной Европы. Мои шансы как научного работника в США будут выше, если я не слишком восстановлю против себя власти в Варшаве и не отрежу себе полностью путь к непосредственным контактам с Польшей. Получив гражданство Соединенных Штатов и переехав на ту сторону Атлантики, я постараюсь выполнить все формальности, которые требуют польские законы при отказе от гражданства ПНР. Таковы мои планы, и я не хочу, чтобы в Варшаве меня считали непримиримым врагом. Мир тесен, какие у меня могут быть гарантии, что тот, кто расспрашивал нас о жизни на Западе, разговаривал с нами откровенно?

Это было довольно путаное объяснение – другого в моих условиях я дать не мог. Мне было важно, чтобы Богдан признал мою «правоту», и, кажется, мне удалось его убедить. Во всяком случае, к этому вопросу он уже больше не возвращался.

Я уже говорил, что в Цирндорфе подал просьбу о разрешении иммигрировать в США. Я заранее знал, что в Рейне много грязной воды утечет, прежде чем из этого что-нибудь получится, но тем не менее вовсю ругался с Лубеньским и другими чиновниками, которые должны были помогать полякам, желающим выехать в США на постоянное жительство. Судьба польских беженцев их мало интересовала, они были больше озабочены тем, чтобы подбросить «Свободной Европе» информаторов. Мои же усилия, направленные на получение разрешения иммигрировать в США, были частью «легенды», которая должна была облегчить мне проникновение в «Свободную Европу».

Проблема получения гражданства США и переезда за Атлантику стала весьма актуальной в польской секции летом 1967 года, когда международная обстановка в связи с израильской агрессией стала напряженной. Особую активность проявил тогда Знамеровский. Именно он объяснял всем недавно принятым на работу, что и как следует оформить, чтобы получить разрешение на въезд. Обладатель такого документа становился почти гражданином США. Он мог приехать в Соединенные Штаты без визы, мог также быть призван в американскую армию. В соответствии с существующим законом (так называемый Rodino-Bill), каждый иностранец, проработавший в «Свободной Европе» пять лет, мог претендовать на получение гражданства США точно так же, как если бы он прожил эти пять лет в Соединенных Штатах, что, пожалуй, является еще одним доказательством того, как американцы трактуют «независимую» радиостанцию. Все эти юридические правила, в которых я по-прежнему ориентируюсь слабо, досконально изучил Знамеровский. Он подсовывал нам бланки, которые следовало заполнить, следил за тем, чтобы наши заявления были соответствующим образом сформулированы. Он также сказал мне, когда я должен обратиться в PAIRC за анкетами и для прохождения медицинского осмотра.

Я получил огромный вопросник, на который следовало ответить. Никогда еще я не видел документа с такой массой граф. Представляю себе, как бы обрадовались наши сатирики, если бы какое-нибудь учреждение в Польше придумало такую гигантскую анкету. Там были вопросы, касающиеся расы, религии, политических убеждений, а также, что меня позабавило, составители «деликатно» интересовались у дам: занимаетесь ли Вы проституцией, намерены ли Вы продолжать заниматься ею и т. д. К вопроснику следовало добавить подписку, что отвечающий никогда не был коммунистом.

После того как документы были заполнены, мне предстояло еще пройти медицинский осмотр, обязательный для всех, желающих получить гражданство США. В кабинете несколько любопытных медиков рассматривали меня, выслушивали и выстукивали, как коня на ярмарке.

В мае 1968 года, когда все формальности были уже позади, дама-вицеконсул вручила мне паспорт квазигражданина США. В течение трех месяцев с этого дня я должен был отправиться на ту сторону Атлантики, чтобы там окончательно оформить документы. Каждые два года надо было путешествовать в Соединенные Штаты, чтобы продлевать там «reentry permit» – временный американский паспорт.

В США я вылетел в начале мая 1968 года. Я договорился с Яблонским (сотрудником станции), что мы встретимся в нью-йоркском отеле YMCA. Поляки, особенно варшавяне и жители Кракова, знакомы с этой организацией, созданной в середине прошлого века. Young Men’s Christian Association (Христианское объединение молодых мужчин) имело в Польше свои дома, где были клубы, плавательные бассейны и комнаты для ночлега. В сравнении с хорошо известным мне домом, который когда-то был собственностью YMCA в Варшаве, нью-йоркское здание показалось мне огромным и мрачным. Прежде чем получить ключ, я должен был подписать заявление о том, что являюсь христианином (американцы обожают такие бумажки), после чего мне предоставили номер – тесный и довольно грязный, хотя и воняющий порошками для чистки полов и жидкостями для дезинфекции. Такой номер стоит шесть с половиной долларов в сутки, что недорого в сравнении с ценой в других гостиницах самого большого города Соединенных Штатов, но и убожество его поразительно.

Яблонского, который формально был руководителем издания «На антенне» – ежемесячного приложения к эмигрантской газете «Вядомости», содержащего тексты наиболее важных передач «Свободной Европы», – я до того времени знал довольно мало. Это был человек, постоянно оказывавшийся на распутье, более того, сам эти распутья отыскивающий.

Во время второй мировой войны Яблонский был моряком. В плавания он начал ходить еще до войны и с Нью-Йорком познакомился, кажется, уже в 1939 году. После войны он поселился в Великобритании. Там он жил с женой и детьми. Для ухода за ними он нанял по объявлению в газете немку, которая приехала на Британские острова для изучения английского языка и была готова заниматься домашним хозяйством. У Яблонского она занималась им так усердно, что он вместе с ней оставил Англию и оказался в «Свободной Европе». Он считался литератором, имел даже определенный успех, но в Мюнхене любителей писать очень много. Яблонский находился в тени Тадеуша Новаковского, для «Свободной Европы» писал Казимеж Вежнинский, там вертелись и другие лауреаты предвоенных, военных и эмигрантских литературных конкурсов. Так что поле деятельности Яблонского было весьма ограниченно. Он оставался на вторых ролях и время от времени называл кого-нибудь из своих более удачливых коллег графоманом, видимо получая от этого удовлетворение. Мне не удалось поближе познакомиться с ним в Мюнхене. В Нью-Йорке он тоже не был склонен вести со мною разговоры и делать какие бы то ни было признания. Он обожал бифштексы и в баре самообслуживания съедал их по три-четыре порции сразу. Он говорил: «Это лучшее из всего того, что до настоящего времени придумали американцы…» Бифштексы действительно были вкусны, но я слишком мало знаю Штаты, чтобы утверждать, что это самое хорошее из того, что существовало и существует в этой огромной стране.

Яблонский был в Нью-Йорке моим гидом, но чувствовал он себя в этом городе явно плохо. С легкой иронией говорил он об архитектуре этого города-колосса, как бы сгибающегося под тяжестью башен-небоскребов и производящего впечатление каменной пустыни. Он привел меня и в нью-йоркский центр «Свободной Европы», расположенный на Парк Авеню. Мы поднялись на двадцать седьмой этаж, где Яблонский бывал уже и ранее. Сначала мы зашли в польское бюро, во главе которого стоит Пароль Вагнер, многолетний сотрудник CIA.

По должности мне прежде не приходилось иметь дело с нью-йоркским центром. Отношения на линии Мюнхен – Нью-Йорк носит не вполне определенный характер. Когда-то, как мне говорили старые сотрудники станции, перевод в Нью-Йорк считался большим повышением, но позже как-то к этому никто уже не стремился. Одной из причин было то обстоятельство, что, хотя в Нью-Йорке платили немного больше, покупательная способность доллара в Мюнхене была значительно выше. Между Новаком и сменявшимися шефами польского бюро в Нью-Йорке всегда существовал острый антагонизм. Некоторые побуждали Новака к тому, чтобы он подчинил себе весь польский отдел «Свободной Европы» по обе стороны Атлантики. Другие утверждали, что именно нью-йоркское бюро должно руководить всей работой польской секции. Эта точка зрения пользовалась поддержкой американцев. У Стешетельского когда-то ничего не получилось. Но ходили слухи, что Вагнер, который чувствовал себя в своем кресле более уверенно, при помощи американцев легче подчинит себе Новака. В учреждении на Парк Авеню нас встретили без энтузиазма и далеко не сердечно, что меня, знающего закулисную сторону отношений между Мюнхеном и Нью-Йорком, нисколько не удивило. С нами обращались типично по-американски: делай побыстрее свое дело и прощай.

Все формальности, связанные с оформлением документов, заняли у нас неполных три дня. «Свободная Европа» позаботилась о соответствующей организации: нам нигде не пришлось долго ждать или толкаться в толпах пуэрториканцев. Я снова заполнял длинные анкеты и писал разные заявления, похожие на клятвы. Так я стал обладателем удостоверения личности, маленького кусочка картона в обложке из пластика, «reentry permit».

У меня оставалось несколько свободных дней, и я использовал их для того, чтобы немного осмотреть Америку. Прежде всего я решил посетить Дычковского, которого мы прозвали в Цирндорфе Копытом. В Соединенные Штаты ему удалось выехать в 1967 году. Он писал мне в Мюнхен, что дела его идут блестяще, зарабатывает он свыше восьмисот долларов в месяц, купил автомашину и вскоре, собрав достаточную сумму в банке, намерен оставить работу и заняться диссертацией. Я письмом предупредил его о приезде в США. Приглашая меня к себе, он писал: «У меня двухкомнатная квартира с ванной. Здесь ты можешь устроиться отлично. Когда закончишь свои дела, звони по телефону… и приезжай. Я отпрошусь на работе, и мы отправимся куда-нибудь…»

Так я и сделал. Из Нью-Йорка я выехал автобусом. Как мы и договорились, Копыто ждал меня на автобусной станции. Выглядел он не очень хорошо, был похож на куклу, помятую и потрепанную ребенком, забывающим мыть руки. Он повел меня к своей машине. Ото был старый, изношенный автомобиль, наверняка купленный из вторых или даже из третьих рук. Дычковский внимательно следил за тем, какое впечатление произведет на меня его автомашина. Я понял, как важно для него мое восхищение, и похвалил:

– Колымага у тебя в порядке.

Он сразу же расплылся в улыбке.

– Подумай, где в Европе ты найдешь такие машины, – говорил он взволнованно. – В Польше, старик, таких машин придется ждать еще лет сто, а может быть, и дольше…

Домик, в котором Дычковский снимал две комнаты в мансарде, был одним из сотен одинаковых деревянных домиков, стоящих длинными рядами но обеим сторонам часто пересекавшихся улочек. Они отличались друг от друга только цветом дверей и оконных рам, но эта игра цветов еще больше подчеркивала монотонность всего окружения: домик, заборчик, несколько квадратных метров газона, а на нем два деревца, кустик и снова домик…

Стены комнатушек были из какого-то пластика. Ванна тоже. Забравшись в нее, я испугался, что сейчас продавлю дно и свалюсь на первый этаж. Стены комнат легко пропускали каждый звук.

Приятельница Дычковского оказалась вдовой с тремя детьми. Ее муж погиб в автомобильной катастрофе. На получаемое за него пособие она содержала детей, а себе на жизнь зарабатывала тем, что служила в магазине продавщицей. У родителей ее покойного мужа и жил Копыто.

Дычковский работал официантом в довольно низкопробной пивнушке. Зарабатывал он около 300 долларов в месяц. Ему не удалось скрыть, что писал он мне неправду, но он сразу же начал оправдываться:

– Америка – богатая страна, очень богатая. Пока еще счастье мне не улыбнулось, но когда-нибудь придет и мой день. Вот увидишь…

Я не увидел этого ни тогда, ни позже, в 1970 году, когда я во второй раз полетел в США, чтобы продлить «reentry permit». Дычковский по-прежнему был официантом, только в еще более жалком заведении, и о «своем дне» говорил уже с меньшей уверенностью. В свой второй приезд я мог уделить ему меньше времени, так как решил посетить своего двоюродного брата, проживающего в Канаде. Мать написала мне в свое время: «Не вернувшись в Польшу, ты сделал большую глупость и причинил нам сильную боль. Но я прошу тебя: не оставайся в ФРГ. Ты выбрал скитальчество. Я уже написала в Канаду, чтобы тобой там занялись…» У тех, кто хотел меня приютить, дела шли не лучшим образом. Мой двоюродный брат был высококвалифицированным рабочим, но получил серьезную производственную травму, в результате которой не мог свободно двигаться, и хотя его оставили на той же должности, но квалификационный разряд понизили. Он все равно был благодарен своим канадским хозяевам:

– В Штатах со мной не цацкались бы. Там я уже давно оказался бы на улице.

О его жене в Польше знакомые наверняка говорили: «Вот уж кому повезло…» Она поехала ненадолго в Канаду навестить своих родных, познакомилась там с моим двоюродным братом и вышла за него замуж. Подруги завидуют ей, но вряд ли они станут по-прежнему восхищаться, если увидят, как она теперь возвращается после рабочего дня, проведенного у конвейера на заводе, и тщательно подсчитывает скромную зарплату, заботясь о том, чтобы ее хватило на очередные взносы за купленные в кредит домик, автомобиль, стиральную машину, на плату страховой фирме, а также на еду и покупку чего-нибудь из одежды. Мне было жаль эту энергичную, еще молодую, но уже увядающую женщину. Я с сочувствием смотрел на седину двоюродного брата, который был ненамного старше меня. Я слушал, как он рассказывал, что после травмы потерял уверенность в себе. Как хороший, квалифицированный специалист, он мог бы не опасаться ухудшения конъюнктуры и уменьшения заказов (явлений, характерных для капиталистического рынка), но теперь его положение было другим. Увольнения и сокращения начинаются с рабочих низших разрядов, к одному из которых после производственной травмы относился и он.

По случаю моего приезда двоюродный брат взял на несколько дней отпуск. Он хотел немного показать мни Канаду. Дычковский, когда я был у него в первый раз, возил меня на Ниагару. Тогда я проехал несколько тысяч километров по автострадам Канады и Соединенных Штатов. От Канады в моей памяти осталась суровая красота прерий, лесов и озер, от Соединенных Штатов – толчея на шоссе, которой восхищался не только Копыто. Когда мы застревали в гигантских пробках, мне приходила на память статья, написанная для «Свободной Европы» Леопольдом Тырмандом.

Он писал текст для цикла радиопередач, в которых на примере США показывалось полное и во всех областях жизни проявляющееся превосходство Запада над Востоком. Но уже один из первых написанных им материалов вызвал в польской секции довольно противоречивую реакцию. Тырманд утверждал, что в США на каждом шагу сталкиваешься с проявлением настоящей демократии, какой нет в социалистических странах. Для подтверждения этого положения он приводил следующий пример. Как-то он ехал автобусом, который по переполненной улице передвигался так же тихо, как и роскошные лимузины. Стоимость каждого из этих лимузинов равнялась сумме трехмесячного заработка всех пассажиров переполненного автобуса. Именно в этом, по мнению Тырманда, и заключалась сущность американской демократии, сущность равноправия. Редакторы польской секции не знали, как тут быть. Ведь Тырманд, как и следовало, похвалил Америку, рассказал о западной демократии, что некоторые так любят, но в итоге получалось что-то не то.

Я недолго был в Соединенных Штатах и слишком мало видел, чтобы иметь возможность основательно ознакомиться с контрастами этой большой страны, с противоречиями и конфликтами, часто имеющими место в американском обществе, со всеми сложными механизмами американского образа жизни, поражающего европейцев своим богатством и своей нищетой, достижениями современной цивилизации и бандитизмом, жонглированием идеалами свободы и законом кулака, успехами медицины и устрашающим ростом наркомании. Во время двух моих поездок на ту сторону Атлантики я старался сопоставить миф об Америке, с которым часто сталкивался в Польше, особенно в средней школе и в университете, так старательно поддерживающийся «Свободной Европой», с действительностью. На каждом шагу я сталкивался с красноречивыми примерами. Таким примером служил хотя бы тот же Дычковский, мужчина еще молодой, с высшим образованием, скатившийся до роли официанта и не желавший признать, что жизненные планы его потерпели крах. Ситуация, в которой сам он оказался, красноречиво опровергала все то, что он говорил и о чем мечтал. Вопреки этому он жил в мире иллюзий и ждал «своего дня». Другие расстаются с иллюзиями значительно быстрее: их вынуждает к этому суровая борьба за существование. Я часто задумывался над этим вопросом в Цирндорфе и Мюнхене. Если бы рядовой гражданин Федеративной Республики Германии, американец, англичанин или француз узнал, что на основании передач «Свободной Европы», «Голоса Америки» или «Немецкой волны» от него и его земляков ожидает легкомысленный беженец из Польши, то он наверняка был бы удивлен. Если бы он услыхал, как эти радиостанции, существующие на взимаемые с него налоги, открыто говорят, что достаточно выехать из Польши, чтобы получить виллу, автомашину, высокий уровень жизни, то рассмеялся бы до слез. Но как объяснить это всем наивным людям в Варшаве, Кракове, Лодзи и Белостоке?

Я уже говорил о своих занятиях в Мюнхенском университете. Благодаря им у меня были основания для того, чтобы вырываться из замкнутого мирка «Свободной Европы», а также для того, чтобы задерживаться в служебном помещении после работы, без чего я не мог бы передавать Центру копии секретных и совершенно секретных документов станции. Мысль начать занятия в университете пришла ко мне не сразу, а лишь после того, как я прочно обосновался в «Свободной Европе».

Меня немного беспокоил вступительный экзамен. Он состоял из трех частей: устного экзамена по немецкой грамматике, диктанта и письменного изложения. Экзамен считался трудным, и мне об этом говорили прямо.

Больше всего я боялся экзамена по грамматике. Я уже неплохо знал немецкий язык, но, как известно всем изучающим иностранные языки, в лабиринте разных времен, спряжений, склонений или словообразовательных комбинаций легко зайти в тупик. Так что на протяжении нескольких недель я зубрил вовсю. Экзаменатор, молодой и симпатичный мужчина, услышав, что я из Польши, отнесся ко мне приветливо, можно даже сказать, сердечно. В такой доброжелательной атмосфере я отвечал быстро и уверенно. Даже сложные вопросы не вызывали у меня никаких затруднений, и экзаменатор хвалил мои ответы, ободряя меня еще больше. Он уже собирался поставить мне оценку, как вдруг как бы мимоходом, просто из доброжелательного любопытства, спросил:

– Как вы оказались в Мюнхене?

– Я беженец, – последовал ответ.

– А чем вы занимаетесь?

– Работаю в «Свободной Европе».

– Там? – искренне удивился он, и сразу же исчезла его улыбка, дружелюбной атмосферы как не бывало Последовали новые вопросы по грамматике, все более сложные. Он как бы хотел показать, что мои знания еще невелики. Наконец он поставил мне оценку и на прощание сказал двусмысленно:

– Желаю вам больше счастья в жизни…

Остальные экзамены оказались более легкими, и так я стал студентом одного из самых крупных университетов Федеративной Республики Германии.

Поскольку еще недавно я был студентом в Польше, я часто сравнивал условия занятий в высших учебных заведениях обеих стран. В Мюнхенском университете было значительно больше бюрократизма. Учеба там проводится по семестровой системе, на каждый семестр следует записываться заново, а это означает потерю времени в деканатах и бухгалтериях. Прежде чем писать работу и защищать докторскую диссертацию (отмечу, что степень доктора в ФРГ несколько превышает по своему значению нашу степень магистра, но значительно уступает тем требованиям, которые предъявляются у нас к докторской диссертации), необходимо принять участие в определенном для каждого факультета числе семинаров, а также прослушать обязательные лекции и сдать множество экзаменов. Занятия в университете занимали у меня около семи часов в неделю – я посещал семинары, в которых должен был участвовать. К лекциям я относился не столь серьезно. Но мне приходилось много читать, используя материалы библиотеки радиостанции. В отличие от многих студентов, у меня с учебниками никаких трудностей не было. Я просто покупал их в соответствии со списком обязательной литературы, хотя большая часть этих книг представляет собой пухлые тома, очень дорогие и труднодоступные для среднего студента. Чтобы раздобыть их, необходимо было приложить много усилий, ловчить, записываться в очередь, отдавать книги через определенный срок и т. п. Словом, студентам часто приходилось портить нервы и терять время, чтобы в конце концов раздобыть нужные им книги.

Занятия проходили в типичной, известной мне еще по Польше, атмосфере: увлекательный труд чередовался со скукой, экзаменам предшествовала лихорадочная подготовка, а на студенческой «бирже» шел обмен последними новостями и предпринимались попытки как-то раздобыть немного денег… В этом отношении все студенты похожи друг на друга, хотя учатся в разных странах, на разных континентах. Из событий, заслуживающих упоминания, расскажу о споре, происшедшем между мной и преподавателем церковнославянского языка профессором Панцером. Он считался знатоком предмета, много требовал от студентов и требования эти постоянно повышал.

На одном из семинарских занятий Панцер затронул проблему древней истории славян. В соответствии с традицией немецкой науки – а это не лучшая традиция – он говорил о славянах как о представителях примитивных племен, источником существования которых была рыбная ловля и сбор диких плодов. Поселившись сначала в болотах бассейна реки Припяти, они проникли на запад и юг, утверждал Панцер, только потому, что стоявшие значительно выше их в культурном отношении германские племена двинулись на запад, чтобы заполнить вакуум, образовавшийся в результате падения Римской империи. Там, куда проникали древние славяне, не оставалось и следа от многолюдных поселений, обработанных полей, все возвращалось в первобытное состояние: дороги зарастали лесом, а в развалинах домов поселялись волки и медведи. Панцер рисовал картину, типичную для журналов, издаваемых реваншистскими землячествами, в которых именно так изображалось положение польских земель в VIII, IX и X веках нашей эры.

В конце концов я не выдержал. Я вежливо, но решительно перебил Панцера. Во время учебы в Варшавском университете я основательно интересовался судьбой и культурой полабских славян. Я посетил места в ГДР, населенные лужицкими сербами, и очень тщательно готовился к этому путешествию. Я хорошо помнил работы Юзефа Костшевского и Тадеуша Лер-Сплавинского о древней родине славян в бассейне Вислы и Одера. Я начал говорить обо всем этом. Мое выступление продолжалось четверть часа, а может быть и больше. Когда я закончил, Панцер посмотрел на часы и сказал:

– Прошу прощения, но наши занятия затянулись, и мы должны заканчивать. – Он задумался немного и добавил: – Есть и такие немецкие исследователи, которые согласились бы с господином Чеховичем.

Этим дело не кончилось. Мои замечания выслушали человек тридцать, участвовавших в семинаре. Среди них было несколько студентов, придерживавшихся крайне националистических взглядов в пангерманском или, скорее, прусском духе. И вот что интересно. Раньше эти немцы меня почти не замечали. После столкновения с Панцером они первые стали здороваться со мной. Некоторые поздравляли меня. Я произвел на них впечатление тем, что публично выступил в защиту собственных взглядов.

Не в первый и не в последний раз за время моего пребывания на Западе я убедился, что заслужить уважение других мы можем только будучи самими собой, когда нам удается защитить нашу точку зрения и мы но желаем выступать в роли бедных – материально и духовно – родственников других народов. Об этом, к сожалению, еще забывают многие наши земляки. В наших контактах с Западом мы довольно часто ведем себя униженно. Даже наше гостеприимство, которым мы так гордимся и называем традиционно польским, вызывает у людей, приезжающих из западных стран, чувство неловкости, а часто и не слишком доброжелательные замечания. Если человека приглашают на обед или ужин, то в соответствии с критериями, принятыми на Западе, от него чего-то ожидают взамен. Если ему говорят, чего ожидают, то гость начинает строить домыслы. А в каком направлении идут домыслы лиц, наслушавшихся всякой ерунды о Польше и поляках, о коммунизме и коммунистах, – об этом говорить нет необходимости.

После заканчивающихся вечером занятий в университете мы обычно шли в ресторан. Там за пивом и вином беседовали на разные темы, рассказывали друг другу анекдоты, пели польские, русские, украинские песни.

В группе студентов-славистов и студентов других специальностей, а также молодых художников, скульпторов, начинающих поэтов, писателей и актеров, охотно присоединявшихся к нам, мы отмечали наши маленькие праздники – именины, дни рождения, свадьбы. Часто в этих вечеринках, совместных поездках за город (мы их устраивали весной) принимал участие профессор Кошмидер, а также его доценты и ассистенты. Иногда появлялись и другие преподаватели, но Кушмидер, как мы его называли, был самым частым нашим гостем, тем более дорогим, что он всегда охотно вытаскивал бумажник, чтобы оплатить если не весь счет, то по крайней мере его часть.

Многие из этих совместных увеселений проходили в моей квартире – просто потому, что у меня была большая квартира, а не комната.

За время моей работы на станции у меня было две квартиры. Первая находилась в доме № 114 но Терезинштрассе. Она состояла из комнаты и ванной. Мебель я получил на радиостанции. Из-за этой мебели постоянно шли разговоры с Бруксом, снабженцем «Свободной Европы». Брукс покупал все, начиная с ленты для пишущих машинок и кончая простынями для сотрудников. В Европу он попал как капрал американской армии, кажется, еще во время войны или сразу после ее окончания. После демобилизации он не вернулся в Штаты, а начал работать официантом в офицерском казино. Кто-то из офицеров американской разведки, прикомандированных к станции, забрал Брукса с собой и позаботился о том, чтобы устроить его на должность снабженца. Здесь капрал полностью проявил свой коммерческий талант. Он обманывал всех и во всем. Благодаря этому, а также комиссионным, получаемым им от разных оптовых торговцев, Брукс сколотил немалый капиталец. Весь персонал «Свободной Европы» знает, что в настоящее время он является хозяином нескольких больших отелей в разных городах, но никто не решается вмешиваться в дела Брукса и Манфреда Щенсного, его компаньона. Слишком крупная он нынче фигура на станции, и слишком много у него влиятельных покровителей.

Когда я устроился в своей первой квартире, то оказалось, что у меня нет радиоприемника. Прежде радиоприемник давали вместе с мебелью, но позже была введена экономия, и радио было вычеркнуто из списка вещей, положенных для квартир сотрудников. Я сказал как-то на радиостанции, что мне предстоят еще расходы по приобретению радиоприемника. Кто-то вспомнил тогда о Гамарникове, у которого был старый ненужный радиоприемник. Я выразил готовность помочь ему избавиться от ненужной вещи. Через несколько дней он действительно остановил меня в коридоре и спросил:

– Это правда, пан Анджей, что вы хотели бы избавить меня от старого радиоприемника?

– Да, охотно.

– Загляните ко мне сегодня после обеда и заберите его.

Я пришел, взял приемник и был уже у дверей, когда Гамарников обратился ко мне:

– Двадцать марок за него вам не обязательно отдавать сегодня, вы можете сделать это после зарплаты…

Поскольку недалеко от моей старой квартиры находились две ночные пивнушки, около которых часто до самого утра раздавались крики пьяниц, я, как человек, совмещающий работу с учебой, то есть работающий вечерами и ночами дома, имел все основания обратиться к администрации с просьбой заменить квартиру. Это было нелегким делом, но в конце концов мне повезло, поскольку как раз в это время произошел скандал из-за одной дамы, работающей в чехословацкой секции, которая устраивала шумные пьянки и не давала спать жителям красивого, в то время самого высокого в Мюнхене небоскреба. В наказание чешку переселили в район, где благодаря многочисленным ночным ресторанам жители были более привычны к пению, шуму и вою джазовых оркестров. А я поселился на одиннадцатом этаже современного здания из стекла и алюминия, где отопительные приборы были вмонтированы в пол и потолок. Квартирная плата превышала там 500 марок в месяц, поэтому состав жильцов этого дома был довольно специфическим. Наряду с проститутками высшей категории здесь жили преуспевающие немецкие промышленники и сотрудники «Свободной Европы».

Квартира состояла из двух комнат и темной кухни. Имелась, конечно, и ванная комната, а также огромный балкон, на котором свободно размещались десять человек, в чем мы убеждались несколько раз, когда у меня собирались товарищи по университету.

К таким вечеринкам мы часто готовились по два-три дня, и уже сами эти хлопоты являлись своеобразным развлечением. Приходили девушки со своими молодыми людьми, и все вместе начинали варить, печь, жарить, мариновать… Я научился неплохо готовить студень и бигос. Часто на стол подавались маринованные мною грибы, только что пойманная форель и, что никого не должно удивлять, хорошо охлажденная польская водка. Украинцы по-своему приготавливали принесенные с собой баклажаны, русские делали пироги и пельмени. Никто не мог пожаловаться на нехватку еды.