Текст книги "Семь трудных лет"

Автор книги: Анджей Чехович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Этот вопрос нас не интересует, – заявил он. – У нас другие функции…

Прошло немного времени, и все узнали, в чем заключались функции польской секции «Свободной Европы».

В группе, руководимой Заморским, начали готовить список кадровых изменений в Польше. Список составлялся под определенным углом зрения: требовалось установить, кто из получивших повышение или снятых с высоких постов в последние годы был евреем. Эту работу выполнял Кучмерчик по поручению Всемирного еврейского конгресса, руководство которого находится в США.

В то же время Новак получил список лиц, проживавших в Польше, которых «Свободная Европа» должна была защищать в своих передачах. Если же по тактическим соображениям такая защита оказывалась невозможной, то следовало поддерживать их так, чтобы они продержались на своих постах как можно дольше. Эта директива несколько противоречила проводившимся в «Свободной Европе» с середины июня 1967 года приготовлениям к достойной встрече и использованию на радиостанции людей, выразивших желание выехать из Польши в Израиль. Но это противоречие отчетливо проявилось только во второй половине 1968 года. Годом раньше шефы Новака думали, что эмигрировать из Польши будут молодые люди призывного возраста, стремящиеся вступить в ряды армии Моше Даяна. Их родителей намеревались задержать в Польше. После израильской агрессии, а особенно после мартовских событий, в здании на Энглишер Гартен начали появляться новые лица.

Однажды с большим шумом прибыл Йотем, то есть Юзеф Мушкат. Он ожидал, что все будут только о том и мечтать, чтобы он своим пером усилил польскую секцию. Уверенный в себе, даже надменный, спустя несколько дней он как-то стих, сгорбился и часами просиживал в холле, дожидаясь, чтобы какая-нибудь из секретарш провела его к Новаку, Гамарникову или Зеньчиковскому. Спустя неделю или две, разочарованный, он исчез с нашего горизонта.

Его не приняли на работу в «Свободную Европу», сказав, что американские правила не позволяют принимать на работу журналистов старше пятидесяти лет. Но это была не вся правда. Американцы не любят, когда на работу принимают людей старше пятидесяти лет, но часто делались исключения. Его кандидатура оказалась отвергнутой по другим причинам.

С начала 1968 года в Мюнхене ждали Станислава Выгодского, который, однако, не приехал. В Вене с ним беседовал Вацлав Поморский. Содержание этой беседы он изложил в донесении от 1 февраля 1968 года. Это донесение многословно, как и все написанное Поморским, и я приведу только его фрагмент, начинающийся с вопроса корреспондента, что слышно в Варшаве.

«Выгодский говорит:

– Зачем вы меня об этом спрашиваете, когда сами все хорошо знаете!

Я усмехаюсь многозначительно.

– Не смейтесь, вы знаете значительно больше, чем рядовой гражданин ПНР.

– Но вы не рядовой гражданин.

– Но и не слишком известный. Я, правда, бывал на партийных собраниях в Союзе польских литераторов, но особенно партийная жизнь меня не интересовала, – отвечает Выгодский. – Мыслями я был в Израиле…

– Действительно ли вы обязательно должны были выехать?

– Пожалуй, так, – отвечает Выгодский, – с теперешним руководством я не согласен. Но в конце концов окончательное решение выехать я принял не по политическим, а по семейным мотивам. Уже несколько лет, как наши родные поселились в Израиле, и дела у них идут хорошо. Жена очень хотела переехать к ним. Мне пришлось подчиниться ей.

– А у ваших детей не будет трудностей с приспособлением к новым условиям жизни в Израиле?

– Пойдут в школу.

– Значит, они знают иврит? – спрашиваю я.

– Конечно знают».

В конце своего донесения Поморский писал, что, как только Станислав Выгодский устроится в Израиле, он сразу же начнет писать специально для «Свободной Европы».

Не уверен, что Выгодский принял предложение Поморского о сотрудничестве. Не помню также, чтобы он появлялся когда-либо в здании радиостанции. Но я не могу утверждать, что его вообще не было в Мюнхене, ибо Новак приводил в польскую секцию не всех гостей, услугами которых пользовался.

Долгое время особенно почетным гостем «Свободной Европы» был Адам Корнецкий, сын Корнхендлера. Новак окружил его заботой и вниманием. Он принимал его, улыбался и называл «паном полковником» так часто, что в конце концов вызвал недовольство нескольких сотрудников польской секции, бывших офицеров Армии Крайовой.

Корнецкий не сразу попал в «Свободную Европу». Его направил в Мюнхен Шимон Визенталь, человек, «заслуги» которого не исчерпывались сотрудничеством с израильской разведкой.

Мне не приходилось встречаться с Шимоном Визенталем лично, но я составил полное представление о нем на основании секретных документов, прошедших через мои руки в «Свободной Европе». Несколько лет тому назад много говорили о нем и о его центре документации в Вене. Еще немного, и ему пришлось бы свернуть свои дела и оставить столицу Австрии в качестве персона нон грата. Своим видом и своим прошлым, особенно связями с разными тайными службами, он немногим отличался от большинства старых сотрудников станции. После войны Визенталя, вероятно за его сомнительные заслуги во время оккупации, взяли под свое крылышко американцы, и он оказался руководителем центра в Линце, официально занимавшегося разоблачением гитлеровских преступников. Пользуясь этой вывеской, он начал устанавливать контакты с гражданами социалистических стран и эмигрантами из Восточной Европы. Характер этих контактов во многих случаях не имел ничего общего с официальными задачами учреждения Визенталя. Он рекламировал себя как «охотника» на нацистов, сумевшего открыть местопребывание Эйхмана – бывшего шефа отдела VI B-4 RSHA, виновного в уничтожении сотен тысяч евреев. Закулисную сторону этого сенсационного дела Визенталь описал в своей книжке «Я охотился за Эйхманом». Я не упоминал бы о ней, если бы не тот факт, что еще по крайней мере пять человек с такой же настойчивостью приписывают себе захват Эйхмана в его южноамериканском укрытии. Одно совершенно очевидно: примерно с 1966 года Визенталь перестал интересоваться гитлеровскими палачами (процесс над Эйхманом должен был в соответствии с намерениями правящих кругов Израиля и ФРГ явиться заключительным аккордом акции по поиску военных преступников) и активно занялся разведывательной деятельностью. В тесном контакте с сионистскими организациями он начал собирать материалы о проявлениях якобы традиционного антисемитизма в социалистических странах, обращая главное внимание на Польшу, которую неплохо знал. В сборе этих материалов ему помогали за соответствующую мзду в числе других Адам Корнецкий, Александр Дрожджинский и Эрвин Вейт, которые в то время были еще польскими гражданами.

Визенталь поддерживал постоянный контакт с работниками местного бюро «Свободной Европы» в Вене, сотрудничал с Вацлавом Поморским. Эти два разведывательных центра информировали друг друга о приездах различных лиц из социалистических стран, согласовывали в рабочем порядке, к кому и с какой стороны лучше подойти, чтобы получить информацию.

Когда Визенталь выжал из давнего своего сотрудника Корнецкого все, что ему было необходимо, он направил его к Поморскому. Корнецкий был представлен как человек, который на протяжении многих лет выполнял в Польше функции, облегчавшие ему доступ к некоторым тайнам, знающий многих лиц, что можно было бы с успехом использовать для того, чтобы придать правдоподобие сфабрикованным на Западе сплетням.

Представив обширные материалы обоим сотрудникам разведки, Корнецкий не остался без дел. По совету Визенталя Поморский рекомендовал его Новаку, который пригласил «пана полковника» в Мюнхен.

Я не был свидетелем встречи обоих джентльменов, о чем сожалею, ибо охотно посмотрел бы на эту церемонию. Я видал лишь, как позже Новак восторгался Корнецким, превозносил значение полученной от него информации и без конца титуловал его «паном полковником». Я вместе с другими смеялся над анекдотом, который в то время ходил по польской секции:

– Вскоре мы будем свидетелями милых сценок. Вот идет Розпендовский, а навстречу ему Корнецкий. Розпендовский вытягивается в струнку и чеканит: «Здравия желаю, пан полковник!», а Корнецкий отвечает на это свысока: «Здравствуйте, пан майор!»

Все помнили, что Розпендовский, прежде чем решил эмигрировать в Израиль, дослужился в Польше до звания майора.

Может быть, такая встреча и состоялась. Корнецкий очень долго околачивался на радиостанции. Думали, что Новак пожелает дать ему постоянную работу в польской секции, но нашлись такие, кто стал возражать против этого. Наиболее резко запротестовали бывшие члены Армии Крайовой. Именно они не могли простить Новаку, так часто декларировавшему свою принадлежность к этой организации, явного двуличия и унизительного преклонения перед «паном полковником».

Во всяком случае, Новаку пришлось оправдываться. Он не сделал этого сам: ему удобнее было использовать своих приспешников. Они ходили от одного сотрудника польской секции к другому и рассказывали, что шеф никогда не согласился бы на участие в передачах таких типов, как Корнецкий, но ведь зависит это не только от него. К этому добавлялся и более серьезный аргумент.

«Если необходим свидетель обвинения, – говорили они, – никто ведь не будет требовать характеристики его морального облика. Важен тот факт, что своими показаниями он может поддержать обвинение. Будет ли оно правдивым? Это нас не интересует. Наше дело заключается в том, чтобы оно звучало правдоподобно…»

Я несколько раз слышал такое объяснение. С ним выступил позже сам Новак. Эту формулировку стоило запомнить на будущее, потому что на станции еще не раз принимали гостей, подобных Корнецкому.

Одним из них был, например, Артур Ковальский.

Будучи корреспондентом «Трибуны люду», Артур Ковальский в июне 1968 года отказался вернуться в Польшу. «Отказался вернуться» сказано не совсем точно, ибо никто его в Варшаву не вызывал. Просто в один прекрасный день он заявил, что хватит с него Польши и поляков и что с этого момента он будет сыном своей настоящей родины со столицей в Тель-Авиве.

Меня это решение Артура Ковальского не удивило. Ведь я знал его не столько по публикациям в «Трибуне люду», сколько по материалам, которые он поставлял «Свободной Европе». Он информировал о ходе совещаний в редакции «Трибуны люду» и о содержании инструкций, которые получал из Варшавы, когда уже был корреспондентом в Бонне. Я помню также, как восхищались Ковальским западногерманские газеты.

Аккредитованные в ФРГ польские журналисты часто принимают участие в различных дискуссиях. Это популярная форма идеологической подготовки в молодежных организациях, а также форма занятий для слушателей многочисленных в ФРГ народных и рабочих университетов. В президиуме собрания обычно занимают места несколько специалистов по какому-либо вопросу, которым предстоит спорить друг с другом на объявленную тему. Организаторы таких встреч всегда мечтают о том, чтобы свести за столом людей, известных уже своим участием в острых полемиках в прессе, в Федеральном парламенте или, например, автора какой-нибудь книги с его критиками. Вначале диалог идет только за столом президиума. Зал молчит и слушает. После того как обе стороны изложат свои точки зрения, в дискуссию включаются присутствующие. Иногда эти встречи, рассчитанные на несколько часов, затягиваются до поздней ночи. Накал дискуссии быстро возрастает. Иногда дело доходит до драки. Бывает, что в зал врывается группа политических противников одной из сторон или подосланных ими пьяных хулиганов, старающихся вызвать беспорядок и сорвать дискуссию.

Артур Ковальский любил участвовать в разных польско-немецких дискуссионных встречах, особенно в тех, где приглашаемых гостей благодарят не только рукопожатием и лаконичным «спасибо».

Темой дискуссий чаще всего были отношения между Польшей и Федеративной Республикой Германии. «Свободная Европа» живо интересовалась этими диалогами, высылая на наиболее интересные из них своих наблюдателей. В начале 1967 года до Мюнхена дошли слухи, что еще немного – и корреспондент «Трибуны люду» Артур Ковальский начнет отдавать немцам польские Вроцлав, Щецин и Гданьск. Когда кто-то впервые упомянул об этом в буфете, Юзеф Птачек коротко отрезал:

– Это невозможно!

Розпендовский рассуждал несколько иначе.

– Не означают ли такие выступления Ковальского, – говорил он совершенно серьезно, – смягчение позиции Варшавы в отношении западных и северных земель…

Я избегал участия в этих дискуссиях, хотя мне очень хотелось спросить Птачека, что именно, по его мнению, невозможно. Но я воздержался от этого, ибо Птачек, считавшийся в польской секции человеком, которому не доверяет CIA, часто делал прямо-таки провокационные заявления. Я подозревал, что за этим кроется какая-то намеренная игра. Слишком много знал Птачек о настроениях, распространенных в польской секции, для человека, который собирал бы эти сведения только для себя. Слишком настойчиво интересовался он взглядами сотрудников и часто заводил разговоры на довольно скользкие темы, которых на радиостанции обычно избегали. Не думаю, что делал он это по легкомыслию. Я наблюдал его в разных ситуациях и всегда приходил к одному и тому же мнению. Подозрительность не входит в число положительных черт характера, но в моем положении, когда в чужой среде я мог рассчитывать только на собственные силы, я не мог позволить себе роскошь доверчиво относиться ко многим явлениям, на первый взгляд нормальным или находящим оправдание в свете конкретных обстоятельств. Мне приходилось постоянно вникать в их внутренний механизм, искать скрытые пружины, сопоставлять и анализировать разные изолированные факты, изучать их причинные связи. Со временем эта привычка, продиктованная суровой необходимостью, о которой мне то и дело напоминал Центр, делалась понемногу моей второй натурой. Постоянная напряженность внимания, первоначально изнуряющая, становилась естественным состоянием организма. Какая-то внутренняя система самоконтроля, остерегавшая от неосторожного шага или слова, действовала уже без участия сознания.

Вот почему я не мог вступать в дискуссии с Птачеком или же вести разговоры с Розпендовским, так далеко идущим в своих предположениях.

Не знаю, был ли Розпендовский первым, кто заглянул в газету «Westdeutsche Rundschau» от 1 февраля 1967 года. Именно там можно было прочитать, какую позицию занял Артур Ковальский во время одной из публичных дискуссий. Корреспондент этой газеты писал: «Подвергшись атаке, он не переходит к обороне. Он принимает возражения к сведению и признает факты… Поляки также совершали бесчестные поступки в отношении немцев. Для многих немцев потеря родины была большим ударом. Со всем этим согласен А. Ковальский…»

Возбужденный Розпендовский ходил с газетой по секции. Позиция, занятая Артуром Ковальским, который, что ни говори, был не просто обывателем, случайно оказавшимся на Западе, а корреспондентом ведущей польской газеты, вызвала большой интерес и массу комментариев. Все задумывались над тем, говорит ли он только от своего имени или же представляет какие-то новые политические силы, голос которых наконец-то начинает раздаваться в Варшаве, на что постоянно рассчитывала «Свободная Европа».

В действительности дело обстояло проще. Зная немного обстановку, существующую в Федеративной Республике Германии (хотя бы только из местной прессы, радио и телевидения), наблюдая через призму документов, хранящихся в архивах Polish Research and Analysis Unit, извилистые пути многих бывших польских граждан, можно было понять, что Артур Ковальский готовит почву для того, чтобы остаться на Западе, и, пользуясь пока еще корреспондентской карточкой польского журналиста, преступно злоупотребляет в интересах враждебных Польше сил своим положением и сознательно искажает взгляды нашего общества. Задним числом нетрудно изображать из себя пророка, и я не намерен этого делать. Я хотел бы только напомнить о типичном для того времени механизме поведения определенных людей, которые, действуя по холодному расчету, не считаясь ни с интересами общества, которое их воспитывало, дало им соответствующие посты и почести, ни с элементарными принципами этики, играли много лет роль «самоотверженных деятелей», никогда не забывая повернуться в ту сторону, откуда раздается шелест банкнот. Примером мог бы послужить не один Ковальский, не обязательно Артур, и не только бывший корреспондент «Трибуны люду».

Раз уж речь зашла о нем, напомню, что долгое время он считался в Польше весьма заслуженным человеком. После войны никто не задумывался над тем, какова в действительности профессиональная квалификация Артура Ковальского; никто не спрашивал также о его политических взглядах и не думал, что они могут претерпеть радикальные изменения и стать всего лишь маской.

Когда Артур Ковальский еще только собирался объявить, что отказывается от польского гражданства за несколько недель до опубликования этого решения в «Süddeutsche Zeitung», Новак потребовал его регистрационную карточку. До этого я никогда не заглядывал в нее, потому что таких карточек было свыше шестидесяти тысяч. Я был знаком только с теми, в которых нуждался для своей текущей работы на станции и которыми интересовался Центр. Но я всегда старался заглянуть в карточки, которые требовал Новак и поступил так же в данном случае. Образ Артура Ковальского после этого обрисовался совершенно отчетливо и его характер взглядов, публично демонстрируемых на дискуссионных собраниях, не мог уже вызывать никаких сомнений.

Вот какое мнение он высказал в отношении Генрика Коллята, Януша Рошковского, Рышарда Войны и Чеслава Яцковского, тогдашних корреспондентов польской прессы, радио и телевидения в Бонне: «Они придерживаются таких крайних догматических взглядов, подкрепленных польским шовинизмом, что нет смысла вести с ними серьезные разговоры». Из регистрационной карточки было неясно, кому Артур Ковальский высказал эту точку зрения, но говорила она о многом. В свете других данных, содержащихся в карточке, можно было уже несколько иначе оценивать те заслуги, на которые ссылался Ковальский и которые подчеркивались людьми из числа его близких знакомых, столько лет оказывавших ему поддержку.

Один из информаторов «Свободной Европы» в рапорте обо всех польских корреспондентах прессы, радио и телевидения в Бонне, а также о журналистах, приехавших в столицу Федеративной Республики Германии на непродолжительный срок, говоря об Артуре Ковальском подчеркивал, что корреспондент «Трибуны люду» имеет частые контакты с несколькими сотрудниками французского посольства. При этом он давал понять, что речь здесь идет о французских гражданах, которые, располагая дипломатическими паспортами, выполняют не только свои официальные функции, но ведут и менее открытую деятельность. «Знакомство Ковальского с одним из этих французов, – писал далее автор рапорта, – относится еще к предвоенному периоду». Эта лаконичная информация давала достаточные основания для того, чтобы дополнить характеристику Артура Ковальского и говорить о нем как о человеке, который действовал отнюдь не под воздействием случайных стимулов…

Я неоднократно задумывался над тем, что в действительности склоняло к такому поведению людей типа Корнецкого, Ковальского и многих других, прибившихся к «Свободной Европе». Даже люди, представляющие собой отбросы общества, как утверждают знатоки этой проблемы, признают в определенных ситуациях какие-то правила неписаного кодекса чести, эти же совершенно потеряли совесть. Они упорно хотели и в дальнейшем пакостить стране, которой уже принесли такой вред в прошлом.

В польской секции этих людей оценивали по-разному. Новак, Гамарников, Стыпулковская, частично Заморский были в полном восторге. Их взгляды на этот счет однажды резюмировал Микицюк.

– Еще немного, – сказал он, – и Польша станет единственной в мире страной, не имеющей государственных тайн. Все распродадут эти… – Он задумался, подбирая определение, ибо комната была полна людей, и наконец выдавил: – …эти новейшие эмигранты…

Нельзя было понять, огорчает ли Микицюка такое положение дел или он его одобряет, но Розпендовский, Знамеровский и другие потирали руки от радости.

Скептики, конечно немногочисленные, пытались предостеречь от иллюзии. Несколько раз они сумели даже высказать свое мнение.

– Те, которые выезжают теперь, это люди, скомпрометировавшие себя в политическом отношении уже много лет тому назад, – говорили они. – Их информация имеет главным образом историческую ценность.

Но эти голоса тонули в общем шуме. Когда я смотрел, как щедро тратят американцы доллары на Романа Карста, Эрвина Вейта, Адама Корнецкого и некоторых других, помня в то же время, что даром они никому ничего не платят, то мне становилось не по себе. Несколько недель я боролся с собой, а потом сообщил в Центр довольно подробно причины моего беспокойства и охвативших меня сомнений. Уже вернувшись в Польшу, я узнал, что в Варшаве это письмо было воспринято как признак нервного кризиса или переутомления. Меня очень обрадовал молниеносный ответ, который я получил в Мюнхене. Ответ был примерно таким: «Держись, Анджей! Оснований для беспокойства у тебя нет. Мы направляем к тебе…» И здесь мне сообщали, кто и когда приедет и как мы должны установить контакт друг с другом. Я вздохнул с облегчением. Этот ответ очень ободрил меня.

Во время моего пребывания в Мюнхене меня несколько раз посещали офицеры из Центра. Я высоко ценил эти встречи, они очень мне помогали, хотя часто приходилось выслушивать не только похвалы. Я вспоминаю, например, как в начале моей работы в «Свободной Европе» я стал ухаживать за женой одного из редакторов, довольно близко стоявшего к Новаку. Это облегчало мне получение информации из канцелярии директора польской секции. Я был весьма доволен содержанием тех сообщений, которые посылал в Варшаву. Я не успел еще похвастаться, каким путем добываю эти материалы, как получил сообщение о предстоящем визите представителя Центра. Офицер, который приехал тогда и встретился со мной в ночном ресторане на Швабинге, в самом начале нашего разговора сказал:

– Да, Анджей, пока я не забыл. Роман с пани N (он назвал ее имя) ты должен прекратить, и как можно скорее. Сделай это спокойно и культурно, но решительно. Этот флирт может оказаться для тебя в дальнейшем небезопасным, ясно? Теперь об этом еще никто не знает, потому что конспираторы вы ловкие, но забот о конспирации тебе и без этого довольно.

– Но ведь об этом и в самом деле никто не знает, – пытался оправдаться я, ухватившись за его слова. Я был совершенно уверен, что о наших встречах знаем только она и я.

– Что касается пани N, то это не совет, а приказ, – тон моего собеседника стал строгим. – Я просто передаю тебе приказ Центра!

Я должен был сдаться: приказы не обсуждаются. Дисциплина в разведке очень строгая, и никаких исключений ни для кого не делается. Уже вернувшись в Варшаву, я пытался установить, как Центр узнал о моих интимных встречах с пани N. Но меня тут же приструнили:

– У нас каждый знает столько, сколько должен знать, товарищ капитан!

Встречи с представителями Центра позволяли мне вырваться из душной атмосферы «Свободной Европы». Передо мной как бы открывалась настоящая картина Польши, живая, пульсирующая, не искаженная в кривом зеркале. Тогда я особенно остро чувствовал, как далеко нахожусь от родины, ее проблем и людей, от настоящих земляков, которые живут на Висле, работают, радуются успехам, собственным и своих друзей, искренне ругаются, когда кто-нибудь наступит им на мозоль, но даже в моменты злости и горечи всегда с уважением говорят о своей родине, гордятся ее достижениями, готовы отдать за нее все. Отрезанный от родины, обреченный на постоянное пребывание в чужой среде, втянутый в атмосферу лжи и лицемерия, я смотрел на эту картину как на увлекательный фильм или цветную панораму.

У меня бывали трудные, даже очень трудные периоды. Март 1968 года мог меня совершенно вывести из равновесия. Ведь перед выездом из Польши я был студентом Варшавского университета и теперь чувствовал себя эмоционально связанным с обитателями студенческих общежитий на улице Кицкого, где провел столько лет. Я хорошо помнил о студенческой солидарности, которая позволяла мне неделями жить, не имея ни гроша. И вот я дождался дней, когда эти люди, выручавшие меня прежде, сами попали в беду. Я не знал, как в действительности развивались мартовские события в Варшаве, и был вынужден черпать информацию из западногерманской прессы, а та рисовала мрачную картину. Газеты писали о сотнях раненых и тысячах арестованных. Я пытался спокойно проанализировать эти сообщения, отбросить обычные вымыслы западных журналистов, в погоне за сенсациями терявших чувство меры, но все же в эти дни я испытывал потрясение. Временами эмоции брали верх над разумом. В моем сознании как бы столкнулись два человека: недавний студент, которым я себя все еще чувствовал, и сотрудник МВД, ответственный в какой-то степени за то, что происходило в Варшаве. Генрик хорошо меня знал и догадывался о моем настроении. Он прислал офицера, который подробно рассказал мне о ходе событий и дал их общую оценку. Я до сих пор благодарен Генрику за эту заботу. Мне стало легче, и работа пошла лучше.

Офицера, приехавшего ко мне после моего сообщения, в котором я выражал свое беспокойство, вызванное волной «новых эмигрантов», и которое, как я понимаю теперь, было написано в чрезмерно тревожном тоне, я раньше не знал. Оказалось, однако, что ему отлично знакомо содержание переснятых мною и отправленных в Центр рапортов, которые в последнее время беспрерывно поступали в группу Заморского от корреспондентов, вьющихся вокруг эмигрантов в Стокгольме, Вене, Париже и Лондоне.

Читая их, я пытался понять, что в них может быть правдой, а что – ложью, но мне обычно не хватало необходимых для такого анализа данных. Мой собеседник был в значительно лучшем положении, ему было известно как содержание рапортов, так и действительное положение в стране, он мог сопоставлять эти данные. Он помнил содержание рапортов и, цитируя их, рассказал мне, сколько в них было лжи, придуманной только для того, чтобы повысить цену «товара» в CIA и «Свободной Европе».

– Если бы эти рапорты содержали в себе только правду или только ложь, – сказал он, – они могли бы представлять опасность для нас. Но если американская разведка и ее союзники получат такую смесь, то им придется либо прибегнуть к услугам целой армии гномов, чтобы выбрать зернышки правды из мешков золы, либо выбросить все вместе на помойку. Они засорят сита, через которые просеивается информация, а их компьютеры захлебнутся, перерабатывая никому не нужные данные…

– Но ведь правдивые данные в информации будут повторяться, – попытался было возразить я, но тотчас же был призван к порядку:

– Об этом уж предоставьте позаботиться другим. Ваша задача заключается в том, чтобы мы как можно больше знали, что им передают разные Корнецкие. Об остальном думают другие.

Я не буду рассказывать о всех наших разговорах, потому что продолжались они долго: по нескольку часов на протяжении трех дней. Тогда я узнал многое, а самое главное – мой собеседник заверил меня в том, что, вопреки моим опасениям, никто из «новой эмиграции» не может знать о том задании, которое я выполняю в «Свободной Европе». Он сообщил мне также, кто в ближайшие месяцы еще выедет из Польши. Он привел характеристики нескольких десятков лиц, высказал предположения о сведениях, которыми они располагают, и о том, чего можно от них ожидать.

Данные им характеристики оказались абсолютно точными, и поведение многих вновь приезжающих лиц уже не было неожиданным. Достаточно мне было взглянуть на фамилии в рапортах, и я уже заранее знал, о чем будет говорить обиженный на Польшу эмигрант из новой волны. Некоторых я потом наблюдал лично в здании радиостанции.

В 1969 году Польша готовилась к выборам в Сейм, назначенным на 1 июня. Всегда, когда в Польше предстояли сколько-нибудь серьезные политические мероприятия, Новак созывал программную конференцию для определения направлений и методов деятельности станции на этот период. Так было и в тот раз. Конференция продолжалась с 30 апреля по 2 мая. В ней приняли участие все сотрудники польской секции, а также приглашенные гости.

Одной из них была Кристина Милотворская-Кшиштофяк, которая в декабре 1968 года выехала из Польши к своему мужу, временно пребывавшему в Голландии, обосновав свою поездку желанием написать репортажи из этой страны для «Штандара млодых», где в то время она еще была штатным сотрудником. Ее пригласили на конференцию, а вскоре приняли в польскую секцию. В этом ей помог муж, Хиляры Кшиштофяк, художник, который, выставляя свои картины на выставках в ФРГ, Франции и Голландии, добился признания со стороны нескольких варшавских критиков и постепенно завоевал славу и в городе на Висле. Но в один прекрасный день он махнул рукой на эту славу и, воспользовавшись подвернувшейся возможностью, остался вместе с женой в ФРГ, поселившись в Мюнхене.

Кристина Милотворская дебютировала на конференции как будущий сотрудник польской секции. Представляя ее, Новак рассыпался в комплиментах:

– Приветствую нашу новую очаровательную сотрудницу, пани Кристину Милотворскую, которая укрепит наши ряды.

«Очаровательная сотрудница» держала себя уверенно, не испытывая в новом обществе никакого стеснения, хотя еще совсем недавно в другой роли работала в редакции «Штандара млодых». Поражало, с какой быстротой она изменила свой облик, а скорее – сбросила маску, которую люди ее типа носили в Польше.

Рядом с ней совсем жалким во время этой конференции выглядел другой послемартовский эмигрант – Житомирский, тоже из числа приглашенных, который, пользуясь разрешением Новака, пришел с очень молодой (некоторые думали даже, что это его внучка) женой – довольно эффектной женщиной. Мне уже была известна характеристика Житомирского, человека до неприличия предупредительного по отношению к влиятельным лицам, от которых он в какой-то степени зависел, но то, что он продемонстрировал на конференции, превосходило все ожидания. Когда к нему с чем-нибудь обращался Новак, он, как школьник, срывался с места, становился по стойке «смирно» и каждое слово директора воспринимал с глубоким поклоном.

Третьим гостем был инженер Шацкий, тоже из «новой эмиграции», родственник одного из старых сотрудников станции. Его статьи помещались на страницах парижской «Культуры», подписывал он их псевдонимом Скарбек.