Текст книги "Семь трудных лет"

Автор книги: Анджей Чехович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

КОЕ-ЧТО О ЛИЧНЫХ ДЕЛАХ

Взяться за написание этого раздела мне было очень нелегко. Когда-то, еще в средней школе, я прочитал «Исповедь» Жан-Жака Руссо, но под влиянием прочитанного я почувствовал отвращение к публичному показу своей жизни, к рассказам о наиболее личных, даже интимных ее сторонах. Мой товарищ, с которым мы часами раздумывали, чем закончить книгу о длинном и нелегком периоде моей жизни за пределами родины, прочитав первые главы, сказал:

– Знаешь, читать эту книгу, пожалуй, можно, но чего-то в ней еще не хватает. Читатель не поверит, что твоя жизнь была сплошной полосой рискованных приключений, что ты был занят только вопросами «Свободной Европы» и, кроме основных своих дел, связанных с выполнением заданий Центра, не думал ни о чем другом и ничего другого не делал. Ведь семь лет – срок немалый.

– Эта сторона моей жизни имеет второстепенное значение, – пытался возразить я. – Она лишь в малой степени связана с кругом основных проблем, о которых я хотел рассказать…

Товарищ не дал мне закончить.

– Когда обсуждалось порученное тебе задание, – напомнил он, – то было решено, что твое поведение будет определяться принципом: «С волками жить – по волчьи выть». Речь шла не только о политических, так сказать, декларациях, но также и об образе жизни в новой среде, о приспособлении к царящим там обычаям, о вхождении в роль человека с той стороны баррикады. Хорошо, если бы ты добавил что-нибудь на эту тему, дал бы более полную картину мирка, в котором провел столько лет и был, сам того не желая, его составной частью.

Читатели сами решат, был ли прав мой товарищ. Я не привел бы этот разговор, если бы был совершенно уверен, что мои личные дела действительно должны стать составной частью моих воспоминаний. Слова моего товарища объясняют, почему, несмотря на все нежелание рассказывать о своей личной жизни, я в конце концов делаю это.

Когда я начал работать в «Свободной Европе» и получил первое жалование, то оказалось, что я располагаю значительной суммой. Никогда ранее у меня не было столько денег, сколько я зарабатывал в Мюнхене.

Довоенного времени я не помню. Только как в тумане вижу я небольшой особняк моих родителей на Виленщине. У подъезда были зеленые колонны, а за окном комнаты, где стоял мой конь-качалка, я однажды увидел на заснеженном кусте какую-то ярко окрашенную птицу. Наверное, странно, что в памяти четко запечатлелись такие подробности, а все остальное стало каким-то неуловимо отдаленным фоном. Скорее всего, это был снегирь, ибо сочетание его алого оперения с белизной снега и раскачиваемой холодным ветром черной веточкой показалось мне таким волшебно прекрасным, что много лет спустя, уже в начальной школе, получив на уроке польского языка задание написать сочинение на тему «Твое самое сильное переживание», я разорвал тетрадь, будучи не в состоянии обычными словами выразить то, что чувствовал, когда ребенком сидел в теплой комнате и не мог оторвать глаз от маленькой птички, подвижной капли пурпура в поседевшем от инея парке.

В Казахстане наша жизнь проходила в напряженном труде, мы отказывали себе во всем ради нужд фронта. В колхозе, где работала мать, в то время было очень тяжело. О деньгах тогда не было и речи. Нам выдавали только муку, овощи и дрова.

В Университете я получал стипендию. Каждый день выплаты стипендии становился днем, когда я скрывался от кредиторов и ловил своих должников. Если в результате двух этих операций мне удавалось сохранить больше денег, чем это было необходимо для того, чтобы заплатить за столовую, то мы шли все вместе в какой-нибудь третьеразрядный ресторанчик, чтобы под дешевую закуску выпить по рюмочке чего-нибудь покрепче. В то время это считалось проявлением зрелости и студенческого шика. Если бы не возможность подработать в нашем студенческом производственном кооперативе и помощь, получаемая от родителей, то жил бы я весьма скромно. Но я не горевал, потому что был в таком же положении, как и другие обитатели студенческого общежития. Мало было таких, кто, проживая вместе с родителями, мог похвастать наличием денег и модной одежды. Хотя иногда и донимал голод, а желудок бунтовал против студенческих харчей, не помню, чтобы я когда-нибудь жаловался.

Начав работать в МВД, я стал зарабатывать в сравнении со своей студенческой стипендией довольно много. Но я должен был выехать за границу в роли студента и поэтому не мог и виду подать, что располагаю более крупными суммами, чем средний учащийся высшей школы. Я собирался поехать в Великобританию и должен был купить себе кое-что из одежды и обуви, чтобы прилично выглядеть среди островитян. Словом, располагая немалыми деньгами, я в то же время практически не имел их.

В Мюнхене за квартиру я не платил. Обедал я в буфете, завтраки и ужины готовил себе сам, так что расходы мои были сравнительно невелики. Впервые в жизни передо мной встал вопрос, что делать с остающимися деньгами. Не желая отличаться от других, я должен был экономить, но мне было трудно так сразу перестроиться и заставить себя подражать своим новым коллегам.

Эта атмосфера всеобщей скупости, зависти, алчности, споров за каждую марку и непрестанных денежных комбинаций поразила меня, хотя я и был к ней подготовлен. В центре внимания персонала радиостанции находятся финансовые вопросы, на эту тему ведется большинство разговоров, дискуссий и даже острых споров. Высокие по масштабам ФРГ, очень высокие по сравнению со средними доходами поляка, занятого на британском, западногерманском или даже американском предприятии, заработки должны обеспечивать верность сотрудников щедрой фирме, действующей под вывеской радио «Свободная Европа». Этот принцип лег в основу положений, которые должны были составить фундамент «Свободной Европы». Этот принцип оказывает также большое влияние на отношения, существующие между «Свободной Европой» и эмиграцией.

Этим очень ловко пользуется Новак. Он знает, что находящийся в эмиграции писатель никогда не выскажется о «Свободной Европе» откровенно, потому что его благосостояние часто зависит от того, закупит ли она тысячи экземпляров книги этого писателя, чтобы раздать их – не обязательно с помощью штатных сотрудников радиостанции – приезжим из Польши. Гемар, например, за сатирические стихи мог бы получить в эмигрантской прессе десять, двадцать, максимум пятьдесят долларов, у Новака же он получал пятьсот, а это уже не пустяковая разница. Так обстояло и по-прежнему обстоит дело со многими авторами литературных произведений, причем не только тех, которые «Свободная Европа» намерена использовать в своих передачах. Новак может себе позволить закупить те произведения, которые позже появятся в американских, западногерманских, британских или итальянских журналах. Платят, на первый взгляд, редакции этих журналов, но фактически существенную добавку к гонорару делает Новак, конечно, не из собственного кармана и не рассчитывая на то, что станция сможет использовать эти материалы немедленно.

Раз уж я затронул сугубо личные вопросы, следует отметить, что во время работы в «Свободной Европе» я подвергся суровому испытанию, связанному с отношением к деньгам. Люди моего поколения, детство которых прошло в годы войны, думают, что мужчина проходит настоящую проверку только в боях, в борьбе с врагом. У меня такой возможности не было. Не участвовал я и в послевоенном строительстве новой Польши, когда молодежь отправлялась в те районы, где в упорном труде поднимались первые крупные стройки социализма. Бросая булыжники на площади Нарутовича, я наивно полагал, что прохожу такую проверку. Но это были не те масштабы, о которых я мечтал. В сущности, проверка для меня началась только в Мюнхене, когда я стал получать сотни марок из кассы «Свободной Европы», когда меня окружала атмосфера культа денег, высоких доходов, банковских счетов и всего того, что доступно каждому, кто отправляется в мир ночных клубов с набитым бумажником. Этот климат воздействует на воображение людей, ломает характеры, развращает и часто толкает на безответственные поступки и даже преступления. Я познакомился с такими сбившимися с правильного пути людьми, читал о них в западногерманской прессе. Получая деньги на станции, тратя их разумно или глупо, я все время думал о том, чтобы эти марки или доллары не стали для меня важнее других дел.

Я не последовал примеру моих «коллег», хотя, как и все они, открыл счет в банке. Я купил несколько костюмов на разные случаи, но даже и здесь я не мог перейти определенных границ, чтобы не вызвать зависти у других. Почти все служащие станции ведут скромный образ жизни. Это является следствием определенного отношения к деньгам: имею, но не трачу. Радость дает сам подсчет растущих сбережений. Не то чтобы я мечтал об автомобиле, но какую-нибудь автомашину купить я собирался. Ведь она облегчает контакты, дает возможность более интересно проводить нерабочие дни.

Первую машину – «Рено-8», голубой лимузин – я купил только в 1968 году. До этого я должен был получить водительские права. Правда, проходя подготовку в МВД, я научился водить машину и сдал экзамен. Уезжая из Польши, прав на вождение автомобиля я с собой не взял. В Центре решили, что поскольку я должен выехать как студент, то права, не будучи чем-то особенно подозрительным, могут все же породить дополнительные сомнения в том, не слишком ли долго и старательно готовился я к тому, чтобы покинуть Польшу. Поэтому я записался в Мюнхене в автошколу. Цена за курс составляла около 600 марок. Сначала сдается теоретический экзамен. Необходимо ответить на 25 вопросов, составляющих нечто вроде анкеты-теста. Позже начинаются практические занятия. Прежде чем его допускают к заключительному экзамену, кандидат должен наездить в учебной машине по крайней мере двадцать часов, а каждый такой час стоит четырнадцать марок. На экзамене по практике самым трудным было поставить машину на стоянку задним ходом. Именно здесь чаще всего проваливались сдающие, поэтому во время учебной езды этот маневр мы отрабатывали десятки раз.

Купив машину, я ездил много. Первые сорок тысяч километров я преодолел менее чем за полтора года. Географическое положение Мюнхена позволяет устраивать короткие экскурсии в конце недели. По субботам в польской секции, как правило, не работают. Остаются только дежурные редакторы. Иногда я «отрабатывал» свои часы, но по субботам во второй половине дня обычно на радиостанции было слишком много народу, и я не мог рисковать, занимаясь своими делами. Я предпочитал задерживаться на радиостанции по другим дням.

От столицы Баварии рукой подать до Австрии, недалеко и до Швейцарии. С первых дней весны и до поздней осени каждую неделю я садился за руль и отправлялся в путь. Я выезжал в пятницу во второй половине дня, а возвращался поздно вечером в воскресенье. Я нашел несколько замечательных мест, где было тихо и спокойно, я очень ценил такой отдых после утомительной работы. В Австрии, недалеко от Зальцбурга, я нашел текущий в глубоком ущелье ручей, изобиловавший форелью. Нередко я возвращался оттуда с десятком замечательных рыб. Недалеко от Мюнхена, у дороги, ведущей в Аугсбург, был лес, полный грибов: рыжиков, белых и маслят. Я привозил их большими корзинами, а затем мариновал, тушил в масле, жарил на сковороде. Это было замечательное угощение для гостей.

Больше всего километров набиралось на счетчике моей машины во время отпусков. Три раза отправлялся я в своем голубом «рено» в далекие путешествия. Первое из них я предпринял, когда вместе с Бетти поехал в отпуск в Испанию.

С Бетти я познакомился осенью 1968 года. Как-то вечером, утомленный шатанием по Швабингу, я зашел в один мрачный ресторанчик выпить пива. Усаживаясь у бара, я заметил на одном из столиков дамскую сумку. Из осторожности я уселся подальше. Бывали случаи, когда хозяйка такой оставленной сумки возвращалась со своим партнером после окончания танца и поднимала шум, заявляя, что из ее сумки кто-то украл несколько сотен марок. Появлялась полиция, начиналось следствие, протоколы… Иногда ни в чем не повинный мужчина, случайно оказавшийся замешанным в такой инцидент, доставал бумажник и выкладывал требуемую сумму только для того, чтобы избежать скандала, о котором могло стать известно жене, полагавшей, что ее муж в это время должен находиться на важном совещании. Я такого шантажа не боялся. Работники бюро безопасности станции по своим каналам быстро улаживали с полицией любой скандал, связанный с сотрудниками «Свободной Европы». Но на всякий случай я предпочитал избегать такого хода событий.

Когда оркестр замолк, к столу вернулась хозяйка сумочки. Оказалось, что она одна. Потом отказала ее зажигалка, а у меня в кармане были спички. Через несколько минут я пригласил ее на танец. Вернувшись, мы уселись рядом. Еще три танца, два стакана – и, как старые друзья, мы вышли в осеннюю ночь. Спустя несколько дней девушка, не производившая впечатления специально подосланной, стада навещать меня в моей квартире.

Бетти по сравнению с моими прежними знакомыми – Лилло и Гизелой – оказалась интересным открытием. Ее родители были швейцарцами, а родилась и выросла она в Южной Америке. Воспитание в атмосфере иной культуры дало ей чувство юмора и стерло налет расчетливой бесстрастности. Бетти отличалась от своих ровесниц, которые более или менее длительное время считались моими подругами, ее присутствие создавало атмосферу сердечности и близости. Она была бескорыстной, умела радоваться, ей была свойственна любовь к жизни.

Коротко расскажу, как я проводил свой отпуск в то время, когда работал на станции.

Первый отпуск сотруднику радиостанции дается на 18 рабочих дней. Тот, кто хочет продлить его на несколько дней, должен брать различные дежурства и выполнять задания своих начальников в нерабочее время. Заранее не известно, когда такие задания будут даны. Так, сообщение о предстоящем пленарном заседании Центрального Комитета ПОРП могло вызвать распоряжение о введении дополнительных дежурств, а когда имели место исключительные события, такие, как мартовские беспорядки или события в ЧССР, в польской секции объявлялась всеобщая мобилизация. Если уж я упомянул о мобилизации, то добавлю, что «Свободная Европа» имеет также свои планы на случай вооруженного конфликта. Сотрудники станции, выехавшие из социалистических стран, живут в постоянном страхе перед неожиданным воздушным десантом стран Варшавского Договора, которые, как здесь считают, будут проводить такие же операции, какие американцы организуют в Азии. В ходе молниеносного рейда они якобы полностью уничтожат радиостанцию, захватят ее архивы, схватят тех из сотрудников, которые попадутся им под руку, и, прежде чем кто-либо успеет прореагировать, вернутся на свои базы. Эти тревожные настроения особенно усилились в 1969 году, когда американцы начали в спешке снимать на микропленку архивы станции и переправлять кассеты за океан. CIA вынуждена была в то время направить своих сотрудников «в массы», чтобы положить конец наступившей панике. В буфете, за кофе, при разговорах в коридоре они терпеливо разъясняли, что нет никаких оснований для тревоги, ибо недалеко от Мюнхена расположена специальная авиационная часть, на которую возложена задача эвакуации персонала станции в случае военной опасности. Часть сотрудников должна была сразу же полететь за Атлантику, а часть – в Португалию, где находились, как говорили, запасные передатчики «Свободной Европы». И вообще, если опасность третьей мировой войны станет реальной, станция якобы будет эвакуирована в первую очередь. В действительности же, добавлю я от себя, эти планы разработаны далеко не так тщательно, как утверждают.

Наш с Бетти отпуск продолжался три недели. Перед отъездом я сообщил в бюро безопасности о своем маршруте и назвал в качестве конечной точки гостиницу «Кабо» около Аликанте. Этого от меня требовали внутренние правила безопасности. Выбор места в Испании мне помогла сделать Бетти. Недалеко от Аликанте жила ее знакомая, испанская графиня, друг их семьи. Мы навестили эту даму. Она оказалась старушкой немкой, которая еще во времена Вильгельма II вышла замуж за поляка из Познани (насколько помню, фамилия его была Калицкий) и вместе с ним объездила чуть ли не весь мир. Во время этих странствий она познакомилась с испанским графом, чувства которого остались постоянными и тогда, когда она стала вдовой. Как и другие женщины, в прошлом жены или любовницы поляков, она знала несколько польских слов. И, как обычно в таких случаях, это были отнюдь не салонные выражения. Проехать около двух тысяч километров автомашиной, сидеть на террасе виллы, откуда открывается вид на Средиземное море, и слушать, как испанская графиня, не понимая смысла собственных слов, ругается, как последний сапожник по-польски, – такое не забывается.

Мы весело проводили время в Испании. Бетти оказалась отличной спутницей. Я прекрасно чувствовал себя с ней. Именно поэтому это был наш первый и последний отпуск, проведенный вместе. Заметив, что я сильно привязался к Бетти и все тяжелее переношу ее отсутствие, я решил расстаться с ней. Принять такое решение, откровенно говоря, было нелегким делом, а что хуже всего, Бетти не давала мне никаких оснований, чтобы я мог рассердиться и сказать с раздражением: «Пора кончать, дорогая…»

Она не устраивала сцен ревности, когда я демонстративно начинал интересоваться другими девушками. Ко всем моим выходкам она относилась с таким терпением, что именно ее терпеливость стала предлогом нашего последнего разговора. Мы расстались официально и окончательно. Правда, мы встречались до самых последних дней моего пребывания в Мюнхене, но уже только как друзья, избегая близких отношений и проявляя друг к другу умеренный интерес. Прежние чувства ушли безвозвратно. У меня нет никаких оснований считать, что Бетти была как-то связана с американской или западногерманской контрразведкой. Дело заключалось в другом. Мне пришлось поступить так, чтобы всегда и везде располагать свободой действии. Привязанность к другому человеку, естественное тепло чувств с течением времени становятся слишком всеохватывающими, связывающими, могут отвлечь внимание от важных дел и помешать, как в моем случае, выполнению поставленных заданий. Может быть, мой подход к этим человеческим в полном смысле этого слова вопросам чересчур суров, но еще в Варшаве, когда я проходил подготовку, мне объяснили, почему каждый сотрудник разведки должен подчиняться определенным требованиям и дисциплине. И думать нечего было о том, чтобы вдали от Центра самовольно изменять эти законы или пренебрегать ими.

Свой следующий отпуск в Испании и Португалии я провел с Гердой, девицей мещанского склада, очень любившей порядок и чистоту. Она заботилась о моей квартире, гладила брюки, готовила. Рассчитывала на то, что я женюсь на ней, хотя и не любила поляков, а я в ее глазах был исключением. Она была слишком высокого мнения о своем умении вести себя в изысканном обществе. Черт дернул меня предложить ей провести отпуск вместе. Конечно же, она согласилась без колебаний.

Наш маршрут проходил вдоль Атлантического побережья Франции. Первый скандал произошел в деревне, а точнее, в поселке недалеко от испанской границы. Герда возмущалась тем, что я постоянно стремился в рыбацкие ресторанчики. Эти ресторанчики славятся замечательной кухней и посетителями, которых в обычных условиях можно встретить только в фильмах о пиратах. Блюда из свежей рыбы, морских раков и крабов, подаваемые там, – это настоящая поэма, а вина не уступают напиткам в самых дорогих ресторанах Парижа. Правда, там не благоухают розы, нет блеска зеркал и хрусталя, не увидишь там и обвешанных бриллиантами дам, но именно на этом и основывается очарование маленьких ресторанчиков. Герда придерживалась, однако, другого мнения. Она раскричалась:

– Я не собираюсь сидеть вместе с таким сбродом. Разве ты не слышишь, как чавкают эти оборванцы? Вонь лука, оливкового масла и чеснока прикончит меня! Ты делаешь это мне назло…

Когда я пытался убедить Герду, что она преувеличивает, то она грубо заявила:

– Сразу видно, что ты поляк!

Моя реакция была бурной. Она успокоилась, но не надолго. Мы остановились в живописной португальской деревне на Атлантическом побережье недалеко от Лиссабона. Сильный ветер и высокие волны не позволяли поплавать в океане. Но как хорошо, однако, было прыгать по камням, о которые разбивались волны, взлетавшие высокими фонтанами. Рядом отправлялись на лов рыбаки на своих тяжелых лодках, напоминающих венецианские гондолы. На берегу их возвращения ждали одетые в черное жены и дочери. Восхитительной была эта картина грозной природы, безбрежность освещенной ярким солнцем воды, дикий пляж с почти белым песком, перемешанным с остатками панцирей крабов. Я мог бы часами любоваться суровой красотой берега Атлантики, но Герда была недовольна.

– Столько километров мы мучались в автомашине, а в этой глухой дыре нельзя даже искупаться в море, а жить приходится в убогой гостинице, где нет ванны и теплой воды. Надо было, как это делают все культурные люди, полететь самолетом на Майорку, а не сидеть здесь среди португальских вонючек…

Я не выдержал и сделал ей резкое замечание. Еще немного, и я отправил бы ее самолетом из Лиссабона в Мюнхен, чтобы она не испортила мне отпуск окончательно. Она расплакалась и стала просить у меня прощения. Меня раздражали ее униженность, раболепие. Если бы не возможность наслаждаться видами португальского и испанского побережий, представляющаяся не так уж часто, то весь мой отпуск можно было бы считать неудачным. Нет необходимости добавлять, что с Гердой я вскоре прекратил все отношения.

Свой третий продолжительный отпуск (последний, которым я воспользовался как сотрудник «Свободной Европы») я провел в ином обществе. В мюнхенском университете я познакомился с Богданом, выросшим в Соединенных Штатах, украинцем, гражданином США. Богдан заканчивал медицинский факультет. Когда он сдал все экзамены, мы вдвоем отправились в Италию, где проехали вдоль всего «сапога» и переправились на Сицилию. Мы решили провести отпуск с минимальными расходами, попробовать, как говорил Богдан, «солдатской жизни», а поэтому захватили с собой спальные мешки, походный примус и большую сковороду.

Италия по сравнению с Испанией или Португалией страна более дорогая для туристов, лучше приспособленная для того, чтобы драть с них деньги всюду, где имеются достопримечательности. Мы этого не чувствовали, потому что готовили пищу сами и жили немного по-цыгански. На рынке мы покупали оливковое масло, кусок мяса или рыбу, а у детей, стоящих вдоль дорог, – грибы и фрукты. На берегу моря, вдали от модных, заполненных отдыхающими пляжей, мы устраивали бивак. Мясо и грибы отправлялись на сковородку, и вскоре наша пища была готова. Время от времени мы приобщались к цивилизации и за плату посещали древние достопримечательности, обозначенные в путеводителях наибольшим числом звездочек.

Мне запомнилась встреча с группой поляков на польском военном кладбище под Монте Кассино. Перед воротами рядом с несколькими автомашинами с варшавскими, краковскими и силезскими номерными знаками стоял автобус, которым приехала группа поляков-строителей, работающих в Ливии. Я сразу же понял, кто они, потому что через Polish Research and Analysis Unit приходили материалы об их работе. CIA и «Свободная Европа» были намерены организовать в этом районе какую-нибудь провокацию. Вокруг квартир, где жили польские специалисты, кружили подставленные агенты, которые старались распознать, кто из специалистов «тверд», а кто «мягок». Этих «мягких» – в соответствии с терминологией, применявшейся в рапортах, – старались уговорить «выбрать свободу». Информаторы регистрировали также те трудности, с которыми сталкивались польские специалисты, для использования в целях пропаганды в передачах «Свободной Европы». Мюнхенская радиостанция представляла в искаженном свете возможности Польши по оказанию помощи странам третьего мира.

Встреча с земляками, всегда приятная для человека, несколько лет пребывающего вдали от родины, в моем случае могла явиться источником дополнительных неприятностей. По понятным причинам я стремился избегать их, но тогда, на кладбище победителей в битве под Монте Кассино, это оказалось невозможным. Я что-то сказал Богдану по-польски, и кто-то из туристов – техник-строитель, как потом оказалось, – спросил:

– Вы поляки?

– Я украинец, но на этом кладбище лежит мой отец, который был польским солдатом, – быстро соврал Богдан, увидев, что я не спешу с ответом. Ложь выглядела вполне правдоподобно.

– А где вы живете? – расспрашивал нас поляк из Ливии.

– В Мюнхене, – ответил Богдан, не понимая, что такая откровенность становилась для меня опасной. Мне нравился Богдан, и я хорошо знал его, но не настолько, чтобы решиться, вернувшись на станцию, не писать отчет сотрудникам бюро безопасности о встрече с гражданином ПНР.

Разговор принял весьма щекотливый характер. Поляк хотел узнать у нас, как может устроиться на Западе человек, покинувший свою родину. Правда ли, спрашивал он наивно, что хороший рабочий-строитель уже через год может купить автомашину, а через четыре-пять лет – собственный домик? Если бы я разговаривал с ним с глазу на глаз, то рассказал бы, как обстоит дело в действительности, когда кто-нибудь пытается искать счастья в роли беженца. Я хорошо помнил людей из лагеря в Цирндорфе и из рот охраны, потерпевших крах всех своих жизненных планов. Они тоже бежали из Польши, соблазненные цветными витринами, прельщенные иллюзорной роскошью, испытывая призрачную надежду на легко достижимое благосостояние. Лишь сделав этот безрассудный шаг, когда путь назад уже был отрезан, они испытывали горькое сожаление. Конечно, автомобиль купить можно, их здесь производится достаточно, но для человека, живущего трудом своих рук, он является излишеством, за которое приходится платить годами лишений. Тот, кто может собрать на своем банковском счете значительную сумму, необходимую для того, чтобы сделать первый взнос, может купить и домик, но затем на протяжении двадцати лет он живет в страхе, что что-нибудь произойдет и денег на взносы за дом не хватит, а это автоматически будет означать разорение. Отсюда Запад выглядит иначе, нежели его изображает мюнхенская радиостанция в передачах из серии «Европа за пять долларов». Порядочность требовала, чтобы я рассказал обо всем этом, но рядом стоял Богдан, для которого я был сотрудником «Свободной Европы», учреждения, настойчиво призывающего поляков «выбирать свободу».

Так совершенно случайно я оказался в глупейшем положении. Это было очень трудное испытание для моего разума и логики, одно из самых трудных, с какими мне пришлось столкнуться на Западе. Я не смог бы повторить всего того, что говорил тогда, чувствуя на себе внимательный взгляд Богдана. Я долго описывал условия жизни в итальянских лагерях для беженцев, гораздо более тяжелые, чем в Цирндорфе. В Федеративной Республике не хватает рабочих рук и к беженцам относятся в конечном счете положительно – как к дешевой рабочей силе. Иначе обстоит дело в Италии, откуда ежегодно сотни тысяч людей отправляются в поисках заработка. Контрасты незаметны, когда на эту страну смотрят глазами туриста и видят потоки автомашин на дорогах и роскошные кварталы богачей. Солнце, голубое небо, яркая зелень, переполненные пляжи и беззаботные, на первый взгляд, люди: великолепные мужчины, редко когда трезвые настолько, чтобы могли безнаказанно дыхнуть в пробирку автоинспектора, кокетливые женщины и красивые дети – все это ведет к тому, что даже сицилийская нужда представляется почти карнавалом. Я говорил об этом и упомянул также об одном своем знакомом, хорошем механике, который нашел работу в автомобильной мастерской. Долго он там не выдержал. Помню, как он рассказывал мне: «Старик, если в Польше кто-нибудь наступал мне на мозоль, то я посылал его к чертям собачьим, невзирая на то, кем он был, потому что знал свои права. А здесь? Каждый хочет и может тебя одурачить».

Человек, который так говорил, отнюдь не был продуктом моего воображения, интенсивно работавшего в поисках соответствующих аргументов, чтобы удержать этого техника-строителя от самого ошибочного шага в его жизни. Я имел в виду Анджея Заморского, с которым Януш Корызма познакомился как-то в Париже и который останавливался у него на квартире во время своего пребывания в Мюнхене. Заморский (он не имел никакого отношения к Казимежу Заморскому, шефу Polish Research and Analysis Unit на станции) в Мюнхен приехал автостопом. Водитель спортивной машины заинтересовался молодым человеком и предложил ему работу и даже квартиру. Вскоре оказалось, однако, что за этой заботой кроются особые мотивы. Изнурительная работа в авторемонтной мастерской (именно там пытались его одурачить) плюс удивительный любовный треугольник – все это несколько превышало возможности Анджея Заморского. В конце концов он сбежал к Корызме. Эта история, раз уж я вспомнил о ней, имела забавное продолжение.

Мы рассказали ее как-то – просто так, от нечего делать, – в буфете за кофе молодому Тышкевичу и Яну Гевелю, который в польской секции занимался легкой музыкой. Это он является автором передач «Свидание в десять минут седьмого». Гевель, работая вместе с Тышкевичем, может быть под его влиянием, а может быть по какой-то другой причине, помешался на аристократизме. Он начал рассказывать, что происходит из древнего рода, основателем которого был Ежи Гевель, богатый гданьский купец, помогавший королю Владиславу IV в строительстве флота, за что получил дворянство, а позже и графский герб. Наивный Янек Гевель, охваченный манией величия, начал писать перед своей фамилией «фон» и подписываться в зависимости от прихоти своей фантазии Haevell, Hevell или Hawell. Он заказал себе перстень с гербом и, идя по стопам Тышкевича, который был родом из настоящих аристократов, старался завязывать знакомства с различными князьями, баронами, графами и другими «фон унд цу», которых было полным-полно в Мюнхене. Время от времени он забавлял нас, рассказывая, у кого был на приеме, кто пригласил его на уикэнд, с кем он играл в теннис… Эти рассказы изобиловали громкими фамилиями, титулами, гербами и названиями имений. Однажды он так увлекся, что приключения Анджея Заморского стал излагать как свои собственные. Загородная вилла превратилась в громадный средневековый замок, имеющий, однако, все современные удобства. В истории были сохранены ревность хозяина дома, который ночью пытался взломать двери в комнате гостя, и осторожные шаги его супруги, которая в замочную скважину шептала, что разъяренный муж выпил полбутылки коньяку и спит как убитый, а следовательно, подвернулся удобный случай… Гевель комически воспроизводил любовные клятвы страдающей от скуки графини и весь ход волнующих событий в гербовой комнате. Мы смеялись до упаду над этими приключениями и над самим Гевелем, который забыл, что именно от нас он услыхал эту историю.