Текст книги "Ангелы падали"

Автор книги: Андрей Агафонов

В это лоно ты крикнул: Люблю!»

«Улю–лю!» – ты услышал оттуда.

Юрий Кузнецов

* * *

 
Какая там душа! Кусок резины.
Сожмешь – отскочит, пустишь – и прильнет.
Заслуживая участи скотины,
Царицею бабенка проживет.
Мужчин перебирая, презирая,
Цветочки и стишочки принимая,
Резиновые милости даря —
Какая проститутка молодая
Тебе не пожалела сухаря?
Вдохни, поэт, отравленную крошку,
Ты так искал Любви – не без греха…
«Любовь»! Успеешь подбежать к окошку,
Когда полезет горлом требуха.
 

* * *

 
В горле кипит соленая злость.
Словно клеймом, опозорен тобой,
Грызу твоего имени кость
И разгрызаю – зубную боль.
Твое лицо у меня во рту
Скользкою патокой – вот беда!
Теперь уже артериальная ртуть
Блещет, болтаясь туда–сюда.
Свинчены краны. Воду и газ,
Боже, крылами не разводи!
Горло рвет на ходу сейчас
Белыми звездами – без воды…
 

* * *

 
Я любил тебя, словно глотал карамель
Голубым полированным горлом.
Как я не подавился тогда – и теперь! —
Этим грубо–нелепым глаголом?
Еле губы разлепишь: «люблю», «полюблю»…
Ах, угрюмое, сладкое слово!
Столько было с тобою проглочено слюн,
Что противно касаться былого.
Уступаю. Разжалован из королей
В привидения – нет аппетита…
Вот уже тяжелеет иной кавалер,
И уж он–то наестся досыта!
Что ж, душа–леденец, остывай поскорей:
Полюбуемся ради забавы,
Как другой завладеет принцессой моей
И сожрет молодыми зубами.
 

* * *

 
Какие тебя раздирали страсти,
Какую из–за них ты испытывал боль —
Женщин, распадающихся на части,
Полых, будто лопнувшая мозоль…
 

Я еще наиграюсь

Тобою, любовь!

Безумный Пьеро

 
Однажды на душе твоей
Завелся рыжий муравей.
Питался крошками сердец,
Тобою съеденных на ужин,
А поутру любимым мужем
Закусывал под огурец.
Вам было весело втроем
С неугомонным муравьем.
Нет мужа, нечем закусить:
Ушел и больше не вернулся.
Любовник ночью отшатнулся
И стал истошно голосить:
«Малышка, у тебя внутри
Меня кусают муравьи!»
Но он уже вошел во вкус,
Поганый рыжий муравьишка!
В тебе осталась мелочишка:
Немножко слизи и медуз,
Но вряд ли мертвая твоя
Вода прокормит муравья:
Клешнями стала величаться
Его чудовищная тень,
И ты кричишь который день,
И все не можешь докричаться…
 

* * *

 
Кого мы спасали? Кого мы пасли?
Подальше, товарищ, от этой земли!
Разбей свою похоть об угол печи,
Чтоб сыпались долго еще кирпичи,
Да смейся же, смейся! Ведь это смешно —
Жалеть и лелеять такое…
 

* * *

 
Я стал газетой. Я год подряд
Рукой зажимал дверной звонок,
И все заголовки мои вопят
О том, как я одинок.
Вот кто–то мелочи наменял
И сунул морду в киоск…
Я стал газетою – но меня
Никто не читал всерьез.
А в заголовках я был мастак!
Последний – весенний – таков:
«Мне мало надо! Просто поставь
На меня свое молоко!»
И цедит женщина в декабре,
Ломая страницы край:
– Какая, Господи, дребедень!
Претенциозный май!
И что же дальше? В чем тут секрет?»
– А дальше газеты нет,
И где–то со мной – далеко, далеко
Сбежавшее молоко…
 

* * *

 
Горел я долго без огня
И выгорел дотла.
3а что купила ты меня,
За то и продала.
А я ударился во тьму
И, лежа на боку,
За нас не дам и не возьму
Понюшки табаку.
 

* * *

 
Теперь я точно знаю,
Кому не повезет,
Кого гроза ночная
Зубами загрызет,
По ком сегодня стекла
Надрывно дребезжат —
Чью душу я прихлопнул
Газеткой час назад…
 

* * *

 
Вы были с этой женщиной сколько–то лет,
И плоть была она, а ты был – скелет,
Вы пили друг у друга любовь из горла,
Ты вышел из нее – и она умерла.
 

* * *

 
Ручался папой – Сатаной,
Но тайно спал я с дочкой.
А он во сне играл со мной
Серебряной цепочкой.
Ну вот, изладила семья
Бродяге мышеловку —
И вздернут оказался я
За явную дешевку.
 

* * *

 
Я сломался, подобно цветку,
За железные деньги Любви.
Повидав кое–что на веку,
Я сломался, подобно цветку.
Неужели «мужчина в соку»
Означает – «мужчина в крови»?..
Я сломался, подобно цветку,
За железные деньги Любви.
 

Первый, кто сравнил женщину с цветком…

И так далее.

Я много шучу каждый день. Кто хочет иметь много хороших знакомых, должен уметь много и зло шутить. Вчера я был у хорошей знакомой. Она была в депрессии, смотрела косо. Объяснила свою депрессию тем, что перекрасила волосы. Надо же, я не заметил сперва. Разговорились, рассмеялись. Прощались тепло. «Ты мне поднимаешь настроение своей говнистостью», – сказала она на прощание.

Говнистый так говнистый; звучит почти как «шелковистый». Она имела в виду мое стремление казаться хуже, чем кажусь. Я говорил о словах: «добро» – слово из пяти букв, «зло» – из трех. Если бы я записывал все свои шутки, я бы уже написал «Потерянный Рай»…

Итак, о шутках. Летом я переменил квартиру и живописал новое жилище: «Решетки на окнах, железная дверь с кормушкой, часовой у подъезда». Снаружи почти так и было: и решетки, и дверь железная. А внутри… Что я мог вышутить? В сырой квартире, где все мое имущество валялось прямо на полу… Где по грязно–белым шторам ползли глянцевые тараканы… Где раскладушку вместо матраса я застилал свитерами, а наволочку набивал нижним бельем… Там внутри было еще кое–что. Бродящий от стены к стене вихрь ярости и насморка. О, я был королем тогда…

Мне подарили кактус. Горшок был хозяйский, землю я набрал в кулек возле гаражей. Мне скоро 28; я мужчина, что не мешает мне быть (чувствовать себя) старой девой. Так что кактус пришелся кстати. Не хватало только кошки.

Кем же я ощущал себя сильнее – старой девой или королем? Это ведь разные роли. Но с недавних пор я стал настолько силен, что могу расколоть себя на две части, на много частей – и устоять. Я был старой девой – постольку, поскольку у меня были сложившиеся привычки, пристрастия, предрассудки, и они не допускали частого присутствия в моей жизни абы кого. Я сидел у подоконника с кактусом и до самой смерти ждал свою принцессу.

Королем же я был во всем остальном. Я даровал жизнь и смерть своим подданным. Так я был казнен, а после народился заново.

Меня навещали девушки. Иные – с чистыми намерениями: покормить. Одна принесла арбуз. Семечко я воткнул в землю рядом с кактусом и забыл об этом. А через неделю, отдернув штору, воззрился на зеленый стебель: светлый, веселый, наглый, он торчал из горшка, обещая вымахать во что–нибудь колченогое и чешуйчатое.

Конечно, я не предполагал, что в моей прокуренной квартире к январю вызреет арбуз. Но каких–то сюрпризов от этого нелегального наглеца, несомненно, ждал.

* * *

То есть, лето не было таким уж безнадежно тараканьим. Хороший знакомый пару раз угощал анашой, и тогда музыка звучала не только вокруг, а во мне: мы плыли вместе, и я не тревожился о том, громко или тихо мы плывем, и что вообще происходит со мной. Я открывал новые значения в музыке, а не в себе; когда я открываю что–то новое в себе, мне хочется побыстрее это закрыть.

Потом появилась и кошка. Как–то у дверей я уже нашел приблудного котенка, накормил, соорудил ему туалетик. Но, взяв его на руки, учуял кислый запах и обнаружил, что в ушах его черно от чесоточных клещей. И я открыл свою железную дверь, посадил котенка туда, где взял – на бетон лестничной площадки – и закрыл свою железную дверь.

А эта кошка была чистенькая. Месяц от роду, простецкого серо–бурого окраса, с белым животиком и серыми внимательными глазами. Я назвал ее – Ленка – Настя, на манер героев латинских мыльных опер, Хосе – Аркадио или Хосе – Игнасио. Одно из этих имен было именем моей принцессы. С теми, кто об этом знал, я шутил: «Я ее (кошку) бью».

И в самом деле бил; когда не мог найти, куда она гадит. Но кошка понимала все или не понимала ничего, и потому каждую ночь неизменно засыпала, урча, на моей груди. Не мог же я ее прогнать.

Может быть, зря я назвал ее так: назвать – значит хотя бы отчасти наделить теми же качествами. А моя принцесса была порядочной тварью. Она говорила, например: «Ну, рассказывай…» и выпускала дым через ноздри. И я рассказывал, потешал, заполнял паузы, как амбразуры. А принцесса слушала с брезгливой усмешечкой, глядя в себя, куда угодно – но не мне в глаза. (Ни одно животное не выдерживает человеческого взгляда). Мне казалось, что насмехается она – надо мной. Меня это обижало. А что я мог поделать.

Она бывала и ласкова, и боялась меня, и подлизывалась, и прогоняла, и, в общей сложности, минут сорок за четыре месяца мы были вполне счастливы вместе. И эти сорок минут искупают многое – например, то, что она до сих пор не умерла. Хоть я и даровал ей смерть.

Сперва я хотел уладить дело. Я загадал: «Сколько женщин должно лечь между тобой и мной, чтобы я забыл тебя?» И принялся считать. Но, когда я сбился со счета, кошка уже облюбовала мой кактус.

* * *

Зловредная, никчемная, беспардонная дура. Как она до него добралась, до колючего. Может быть, подрыла землю своими паскудными лапами. Лежал мой оскорбленный малыш на боку, и, вывернутый вместе с ним, изумрудно светился кусок обетованной земли. Но кактус, даже поруганный и поверженный, можно приживить вновь. Проклятая кошка истребила мое растение, вот что. Изорвала в зеленые клочья.

Понимаете, когда ты сажаешь кактус, то вырастает кактус. Когда ты просто втыкаешь рядом арбузное семечко, и оно внезапно идет в рост, тут уже можно ждать чего угодно. В жизни появляется что–то новое, непонятное. И ты этому радуешься, как ребенок или старая дева. А потом глупая кошка с белым пушистым животиком и лапками в белых чулочках (и серыми внимательными глазами) просто так, из зловредности, отнимает твою мимолетную радость… Да еще гадит непонятно куда…

Ее тезка тоже умела делать мне больно. Хотя вернее будет называть это не умением, а инстинктом. Инстинкт делать гадости. Моя вчерашняя знакомая переработала свой инстинкт делать гадости в умение говорить гадости. Потому–то мы и остаемся хорошими знакомыми. Но даже ей я не рассказывал про свое растение. Мне не хотелось шутить на эту тему.

Последний раз мне было беспримесно хорошо с женщиной чуть меньше года назад. Последний – а возможно, и первый. Она была сестрой моей любовницы, но любовница в тот вечер перебрала водки и уснула. А мы с ее сестрой (больше не виделись) провозились чуть ли не всю ночь, это было и весело и тяжело, и была такая минута, когда я сказал:

– Слушай, давай потанцуем? Я всегда хотел испытать, каково танцевать голым.

И мы встали с постели и минуты две танцевали в темноте без музыки. Вы знаете, это ничем не отличается от обычных танцев. И, выяснив это, мы уснули.

II. И на дороге – ужасы…

Так это была жизнь?

Ну что ж! Еще раз!

Ницше

(из Блейка)

 
«Любовь для всех – не для себя! —
Творит блаженство и покой,
И в Преисподней Небеса
Воздвигнет легкою рукой».
Но сердца глиняный комок
Копытом лошади разбит,
А у дороги – ручеек,
И в нем осколочек звенит:
«Любовь для всех готовит яд
Всепожирающей Тоски,
И любящих отправит в Ад —
Любому Небу вопреки».
 

Вернется скоро ангел мой,

Да злая гвардия со мной,

Да годы юности прошли,

Да слишком долго он вдали…

Блейк

Ножнички тупо давят, ножнички тонко режут… Ноготки отлетают, будто мотылиные крылышки. Капронные неоновые тельца тают на полу. Освобождение. Сколько высвобождается крови и грязи…

Я люблю себя, сфотографированного когда–то, с волной волос – все больше издали люблю. Этот красивый мальчик мне все более чужой, он мил мне оттого, что посторонен. Можно вообразить себе тогдашнему другое имя, другую судьбу – и похоронить, и сладко плакать над могилой.

А можно попробовать отрастить прежние волосы (сейчас я стригусь коротко, потому что это практично. Но к черту практичность!..) Позировать, задумчиво глядя в окно. Что же изменится? Глаза останутся при мне, года – при мне, и вся мерзость, и уродующая тоска, и женщины – как бы мало их ни было, – висят на мне, и зубы мои чернеют. С прежней прической и в прежней позе я буду фальшив и противен, как молодящийся старик.

Снявши голову, по волосам не плачут.

С годами я буду все более материально обеспечен. Не исключено, что буду и дальше расти духовно, если понимать под духовностью способность к восприятию чужих идей и генерированию собственных. Совершенно ясно, однако, что с годами будет расти и моя тоска по прошлому – не столько реальному («настоящему»), сколько никогда не существовавшему. Прошлое – как фильм, склеенный из фотокарточек. Блестящее искусство – этот монтаж разбивает мне сердце… На самом деле я вряд ли предал тогдашнее выражение глаз. Мне не в чем каяться, кроме того, что я старею.

Но это последнее – смертный грех.

Дирижируя воздухом, ангел рассказывал мне, как познал женщину – и оплакивал свое падение. Я перебирал его золотистые волосы, презрительно усмехаясь. На его мраморном плече остались синяки – следы моих пальцев…

Мы обклеиваем обоями космос, мы белим небеса и застилаем бездну под ногами лакированным паркетом. Уютная квартирка посреди хаоса. И, придав всему строгую форму, мы видим, что это хорошо, и обозначаем конечные точки. Линии ночных огней и аккуратные цветные лоскуты сельскохозяйственных угодий превращают земную поверхность в идеальный космодром. С этой же целью вырубаются леса и осушаются моря. Так чьего же пришествия мы ждем?..

Не так–то просто ответить, почему дороги должны быть прямыми! Не означает ли это запрет колеса?..

Я не за признание хаоса доминирующим началом. Признать хаос – означает упорядочить его. Шкала ценностей – только шкала, и жизнь человеческая – лишь разграфленная таблица…

Судя о ком–то или о чем–то, неизбежно берешь на себя ответственность – не за оценку, а за оцененное.

Таким образом, рассуждая о сороках или кофеварках, я влияю на судьбы пернатых и эволюцию кухонной утвари.

А если не влияю, то нечего и рассуждать.

Любовь. Семья. Родина. Некоторые понятия надо бы облекать плотью и ставить к стенке. Нет, зачем же: «Взвод, пли!» – просто дартс…

Холодно и внимательно, с эстетизированным состраданием, посмотреть на женщину – и значит, вероятно, понять ее.

И это возымеет больший эффект, заслужит большую благодарность, нежели горячечные попытки обожествления, то есть вознесения еще сверх себя – абстрагирования, в конечном счете.

Не то же ли самое касается и вообще жизни? Повернуться к жизни лицом, «проникнуться» и «прочувствовать» – на деле означает именно отстраниться и с научной дотошностью отметить характерные особенности.

Я даже не знаю, какие эмоции владеют мною, когда я пишу, и эмоции ли это, и что за цепь операций предшествовала данной фразе, – а мне предлагают весь мир оценивать, исходя из десяти заповедей и золотого правила! Да телефонный аппарат устроен сложнее.

Уже полагать себе цели – достаточно странное занятие… Я имею в виду мыслительные операции, а не практическую деятельность (в значительной мере осуществляемую ради достижения состояний, в которых подобные операции возможны). Определять себе цель – значит промахиваться; делать выбор – значит лишать себя выбора. Квадрат монитора залило зеленой краской… ЕSСАРЕ.

Финальный Карлсон не залетает больше к Малышу из опаски обвиненным быть в педофилии. Финальный Карлсон обозревает с небоскреба соседние крыши и не верит, что между ними живут магистрали. Он теперь носит сбрую спецназа, и дыры на лице – глаза и кожа вокруг, рот и кожа вокруг, – как маска ужаса. К чему бы он ни притронулся в своей атмосфере, его бьет током.

Финальный Карлсон выстегивает на хрен слуховое окошко и лупит из пулемета по окнам дома напротив. Пустяки, дело житейское…

Вот что страшно: дикая пропорция между временем, когда человек зарабатывает деньги (не только деньги – положение, уважение и прочие жжения), и временем, когда он свободен. Пять будничных дней и два выходных. 11 месяцев и один месяц.

И отношения внутри работы, вообще иерархического социума – главнее личных! Это га–авно, так не должно быть! Я – человек, когда схожу с ума по женщине, сплю с ней, ссорюсь, покупаю бананы и яблоки. Я – человек, когда пишу стихи, смотрю кино, пью кофе, валяюсь в ванне. Смеюсь, плачу. Думаю. Пишу в клеточках.

Я – не человек, когда меня называют по имени – отчеству…

Когда ты знаешь, что во вторник она, возможно, позвонит, но у тебя много срочной работы, и надо обегать пол–города, а в среду – три пресс–конференции, желательно побывать на всех, да написать о том, что было вчера, и за сегодняшнее отписаться, и проследить, все ли материалы поставили в номер, а вечером – верстка, то есть домой не вернуться до раннего утра, отсыпаться до полудня, принимать нужных гостей, проводив их, звонить по телефону другим нужным людям, завтра – все сначала, и, если выкроишь часа два, то она, любимая, чужая, замотанная семьей, будет щуриться от дыма и брюзжать, как устала «от всего этого» – у тебя есть что возразить?

«Есть!» – головой в стену. «Есть!» – вены порвать.

А ты еще шутишь и смеешься, счастлив тем, что видишь ее, сквозь пелену привычного рабочего бешенства: «Дай ручку поцелую… Ножку… Крылышко…»

«В поте лица своего»? Облачком утрись, благодетель. Не твой образ – не твое подобие.

Кошка сдохла, хвост облез, получился «Анкл Бенс».

Помню, как обиделся в школе, когда кто–то из одноклассников спросил: «У тебя кошка сдохла? – Не сдохла, а умерла!» Ее звали Настей, она последние дни своей жизни сидела в унитазе, когда ее оттуда выгоняли – коротко мявкала. Ранним утром (по–моему, была зима) я свез ее на лифте вниз и опустил в помойный бак. Туловище было словно деревянное, шерсть как–то свалялась… В тот день был урок рисования, и я нарисовал ее – мертвую, деревянную, лежащую на сизом половике в залитой желтым светом прихожей.

Я это запомнил так хорошо, что, когда отец отдал Томаса, моего последнего кота, другим людям, я подумал: по крайней мере, Томас умрет не при мне. Мне не придется нести его, окоченевшего, на помойку. Погребение кошкам не положено. Они доступны не только червям, но и мухам. На них сыплется гнилая капуста и луковая шелуха, и мокрые комья заварки, и смрадные окурки, и смятые клочки туалетной бумаги. Очередной вываливающий ведро житель скривится от сильной и острой вони, от вида оскаленного кошачьего рта… Лобная кость просвечивает сквозь вылезшую шерсть, густо и плотно жужжат синие, зеленые мухи…

Как будто кошка виновата в том, что умерла, а ее не закопали. Как будто она выбирала.

Когда я был совсем сопляком, мы с двумя–тремя приятелями убили кошку на стройке. Темно–серую. Честно говоря, живой я ее не помню. Возможно, мы колошматили железными прутьями труп. Помню, что была на кошке какая–то рванина, я бил сквозь нее, по хребту. Когда рванину отдернули, меня пробрало: уже давно мертвая, кошка теперь оскалилась. Очевидно, от ударов. Шкура натянулась, или… Не знаю.

Вот, если будет Страшный Суд, мне эту кошку припомнят.

Жизнь обретает смысл благодаря любви, но любовь убивает духовность. Красота, постигнутая или сотворенная, обрекает на новые, более тонкие страдания. Лучшая музыка погружает в меланхолию. Душа холодеет от ужаса – наслаждение выше сексуального. Себе особенно нравишься, когда несчастен. Добро приносит покой, а следом – скуку и раздражение. Зло меняет температуру крови, зло имеет насыщенные цвета и головокружительные привкусы, ты упиваешься им – и опять остаешься один на один с разбитым корытом собственной любви.

Я не влюблен в тебя. Мое чувство к тебе – тяжелое, невеселое чувство. Оно никому не приносит радости, ни тебе, ни мне. Поэтому я маскирую любовь влюбленностью, я подаю тебе руку и галантно острю. Но до первого ветерка весь этот камуфляж – и вот уже опять дергаются мои губы, и падают отвесно слезы с перевернутого лица. Кого я обманываю…

Смаковать свою тоску. Ощущать ее душераздирающе, как дым горящей конопли. Страдание и наслаждение. Наслаждение собственным страданием. Это не мазохизм, это круче: лучший способ самоубийства.

Вот я и в судьбу попал. Отсюда уже чистеньким не выбраться. Ну, добром это не кончится, понятно, а мучает другое: каким именно злом?

Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно облажается. «В тебе есть что–то глубоко враждебное». Да, дорогая; и я знаю, что это; смерть.

Хуже, хуже, хуже… down, down, down.

Я не мог быть с тобою тогда, я послал тебе свою тень. И тень вошла в первого встречного, и ты улыбалась в его тени.

Мне было очень холодно все эти годы: я путешествовал там, где улыбаются только ангелы. Я шел бесцельно, и никто не следовал за мной.

Однажды я вернулся и вынес тебя на солнце. Но твои глаза привыкли к полумраку, твои глаза привыкли быть полумраком, твои глаза не видели меня; и ночью ты пропала.

И ночь длится до сих пор.