Текст книги "Ангелы падали"

Автор книги: Андрей Агафонов

Подними свою могилу до себя. Подобно лифту, в который собираешься войти. Подобно женщине, в которую собираешься войти. Богоподобно.

Подними свою могилу над собой. Ты видишь, сыплется земля из бороды твоего будущего. Ты видишь, будущее черно и пахнет сырьем и зверьем. Стой смирно. Оно само упадет на тебя.

Всему свой черед. Вчера ты оставил глаза в чужой спальне, сегодня они вернулись к тебе, до краев налитые кровью. Завтра эта кровь падет на голову могильного червя.

Свой смак.

Сознайтесь, гости моего мозга! кто привел сюда хорошее сновидение? Я взвихрю его сердце, как разорванную подушку… Я расцелую до мяса мякоть его ладоней и осыплю их солью… Я отвечу любовью за любовь. Не бывать больше хорошим сновидениям у меня в изголовье!

Недолго снам осталось мучить меня; скоро забуду я закрывать глаза на происходящее помимо моей жизни. И все сольется: смех и совесть, жизнь и жесть… И сплющит меня, спрессует в альбомный лист – я стану плоским, как бумага, я стану белым, как бумага, размозженный между моим полом и моим потолком…

Вот опять этот темный мальчик в неопрятной, лоскутами висящей рванине… Все тело его чумазо под промасленной ветхою тканью, но я‑то знаю, что всю эту грязь истребил бы одним поцелуем. Долгим, как музыка в темноте… Злым, как слезы… Все тело его… Омыть… Затеплить…

Гори, моя черная свечечка… Подмигни мне… Тебя никто не отнимет, ты будешь со мной всю жизнь, всю мою жизнь. Я забываю тебя иногда, чтобы нежнее, недоверчивее вспомнить потом. Ты все дальше от меня, все прекраснее.

Трение и скольжение, которое тоже только разновидность трения, – таковы мои состояния в этом мире. Мокрый асфальт, ночной, блестящий, – он дает иллюзию, будто я расхаживаю в башмаках по звездному небу, дирижируя мирам горящей папиросой. Когда он влажен, этот мир, омыт дождем, семенем, кипящим маслом, огнем и слезами – о, моя душа замирает тогда, скользит и боготворит Инерцию… Но сухость, неизбежная засуха рвет мою душу, и опять остаюсь я наедине с воспаленною плотью, с удушливым чадом горящих семечек, с тараканами и мертвецами… Ссадины, гнилые болячки, тухлые комки несвежего белья и разведанных сердец… Вонь моего сердца…

Сахарная пудра в глазах, сахарная вата в голосе… Они истекают ванилью. Темные пятна пота подмышками белых одежд… Мимолетный, житейский, простительный запах изо рта… Неисправный желудок – исправное, доброе сердце, кожаное, в латунном переплете принципов. Светлые головы, души… Я знаю, чему они обязаны своим вкусом, эти сахарные головы – собственной бесталанности. Они никогда не примут меня за своего, потому что я им – мешаю, я их – смущаю, я их – размешиваю… Но я так люблю сладости!..

Я злым хожу здесь. У меня уже испортились зубы от них.

О да, «эти глаза не лгут». Эти глаза как лужа; сегодня в нее бросили горсть конфетти, завтра опорожнят переполненную пепельницу. Душа? Да ее душа перемещается пинками! Ее душа – бульон: что бросишь туда, то и съешь. Ничего – своего! Ничего – навечно! Все – от погоды, от климата… до климакса…

Коллаж из писем, зеленые, синие, черные почерки, рваные края, оборванные фразы. Лоскутное одеяло, укрывшее нас потом. Она в изнеможении елозила коленями под собственными и моими письменами…

Вот главное, что мы предали – наши письма друг другу. Но они уложили тебя в постель со мной – мои письма. Именно они. Сначала ты узнала, сколь искусны пальцы моего духа… Ты кончала от них – от нежных словечек, невесомых, прозрачных гирляндочек. От мыльных пузырей.

Все это в прошлом. Я думал, что умру – а я не умер. Чувствовал, что схожу с ума – а не сошел. Был глубоко несчастен – и вынырнул. И, если бы она умерла – я бы забыл ее.

Ну, так пускай она умрет.

Я – анти–фокусник, я глотаю свои лезвия в язвительном одиночестве. То, что видите вы – холодная, серо–стальная блевотина отторгнутого мною горя.

Но теперь я растерян, я задыхаюсь – даже мое страдание изменило мне…

Три пластмассовых шестерки нашел я в магазинном куске сыра, две черные побольше и одну маленькую, кривенькую, синюю.

Я ношу свою старую холостяцкую цепочку. С тремя шестерками теперь. Я нежно люблю больную, гнилую, анемичную девушку, любящую, когда я болен… Сплю с другой… Вспоминаю третью – уже, наверное, без злобы. Так…

Три шестерки и некто незримый, ими вращающий. Превращающий ненадолго в девятки. То одну, то другую. Некто, задающий форму, цвет, положение в пространстве; и, видимо, во времени.

Волосок ДНК в бокале человеческого тела. Вместе с кровью выплеснули Христа. Мокрое место не может быть свято. К вопросу о непорочном зачатии…

А чем ты, муха,

Не человек?

Блейк

 
Проснулся утром – —
А сыра нет.
Одни лишь дыры
Глядят на свет.
 
 
Тая досаду,
Уйдя во мглу,
Рассыпал яду
Я на полу:
 
 
Умри же, крыса!
Умри навек…
А чем не крыса – —
Сам человек?
 
 
Вот я – шурую
То здесь, то там,
И все ворую,
Что по зубам.
 
 
Не злюсь нисколько
На этот мир:
Он весь – огромный
Пахучий сыр.
 
 
Быть может, скоро
Небесный свод
Меня как вора
Грозой прибьет – —
 
 
Ведь крысе точно
Несдобровать,
Ведь крыса знает,
Что воровать…
 
 
А там – воскресну
Иль нет, Бог весть!
Всего лишь крысой
Живу я здесь.
 

* * *

 
Железнодорожная белая кость,
Любимец седых проводниц,
Я сплю на краю – и коплю свою злость
На стрелах упавших ресниц.
Приносят ли кофе за рубль и два
Со вкусом сырого ремня —
И кофе способен я вылить, едва
Пойму, что отравят меня.
Мне снятся разорванные мышьяком
Сородичи, слышится писк,
И я на купейную стенку тайком
Взираю: вампир, василиск…
Пощады не будет. На шее чумной
Белья перекрученный жгут —
И вот расползается пол подо мной,
И рельсы куда–то бегут…
 

* * *

 
Долго ли золоту одолевать
Глаз моих темные зеркала?
В сумерках собственная кровать
Кажется мне колыбелью зла —
Из колыбели, хвостата, рыжа,
Крыса выглядывает во тьму
И восклицает: «А где сторожа?
Где сторожа, я никак не пойму?»
 

* * *

 
Возьмите меня, соленые псы!
Я пляшу на вашей волне
И преломляю свои часы
С общей вечностью наравне.
Возьмите, возьмите меня, ату!
В дым разорен уходящий я —
Залило кровью мою мечту,
И не сошлись золотые края…
 

Первое дрожащее слово, на которое он обрекает бумагу, есть слово

раненого ангела: Боль.

Генри Миллер

* * *

 
Полубред, полусмех. На треть
Сокращается мир во сне.
Вдох и выдох, картинка – смерть,
Натюрморт – могильная снедь.
То ли локоть, то ли – калач.
То ли голень, то ли кирпич…
То ли выкройку чертит палач
Похитрее – а ты храпишь.
Словно в саване, по утрам
Просыпаешься в простыне —
Постарел, от виска до нутра…
Сокращаешься ты во сне.
 

* * *

 
Ремесло мое прохладно:
Лезвие и плоть.
Все, что скроено неладно,
Можно распороть.
Все, распоротое разом,
Можно крепко сшить,
Если мне позволит разум
Это заслужить…
 

* * *

 
Светлая голова,
Где ты меня потеряла,
Куда меня завела?
Черное сердце мое,
Сколько в тебе захлебнется,
Сколько утонет еще!
Мутней ледяного стакана,
Душа моя! – Спрыснута кровью,
Просвечена до таракана…
 

* * *

 
За мною тянется рука
Полуночного шутника.
А он умеет говорить:
«Земляк, не будет закурить?»
Как будто сорная трава,
Растет рука из рукава —
Бледнее стебля, тоньше льда…
Не увернуться никуда.
Папье–маше?.. Злорадный смех,
И в голову летящий снег…
С тех пор ударят по плечу —
Я в ужасе кричу.
 

* * *

 
Аксане Пановой
 
 
Гвоздику в сердце, гвозди в рот —
Возводит плотник эшафот.
Ему – трудиться, нам – глазеть,
В петле цветочнице висеть.
Его я видел без гвоздей:
Он шел, как будто из гостей,
Он шел по краешку доски,
Роняя горлом лепестки…
 

* * *

 
Придите ко мне, страждущие!
Придите ко мне, скорбящие!
И кровушки моей жаждущие,
И мяса моего молящие…
Придите – в меня! Безголовые,
Бесшумные, шелестящие —
В мои потроха багровые,
Внутренности блестящие…
 

* * *

 
«Что за упырь угрюмый!
Вперед гляди веселей:
О небесах не думай,
На кладбищах лей елей…»
Я спрятал клыки под маску
И слушаю вот уж века
Одну и ту же сказку
Про белого червячка.
 

* * *

 
Кошки умеют плакать.
Их голоса полны
Жалобы или злобы,
Неба либо Луны.
Могильщики мне вчера
Дали лопатой в лоб…
Я думаю, что душа —
Длинный кошачий вопль.
 

 
Зеленый брат! зеленый дуралей!
Разорены зеленые привалы.
Зеленой стужи признаки все злей,
А все полны зеленые бокалы.
 

* * *

 
Над сигаретой сутулился
И поднимал воротник.
Зимней безлюдною улицей
Топал домой напрямик.
 
 
Выбелен лунною радугой,
Видною мне одному,
Шел я – и не было рядышком
Даже намека на тьму.
 
 
Нынче – зеленая улица,
Смята пустая кровать.
Незачем больше сутулиться,
Некого мысленно звать.
 
 
И, заходя в темноту мою,
Глядя рассеянно вниз,
Я говорю, а не думаю:
– Леночка, Лена… кис–кис…
 

* * *

 
Желтые зловещие деньки.
В окнах подо мною огоньки:
Не король наведался мышиный
За своей несметною казной —
 
 
Человечьи злобные машины
Доски разбирают подо мной.
Ночки запоздалые, ничьи…
Часто снятся шалые рубли,
 
 
Изредка любимая приснится —
По щеке ладонью ледяной…
Но иная, грозная десница
Космос разбирает надо мной.
 

* * *

 
Глаза ночные выплакав подушке,
За лампочкой угрюмо наблюдать,
Валяться на скрипучей раскладушке
Да в тараканов тапками кидать —
А что еще?.. Прогулки под Луною,
Томленье тел, скрипящая тахта —
И вот подушка смочена слюною,
И тараканы лезут изо рта…
 

* * *

 
Темнеет облако в душе,
Окутано плащом.
Я не пойму – взлетел уже?
Барахтаюсь еще?
Блестит окошко, будто шприц,
Кружится голова…
– Что в вашей папиросе, принц?
– Трава… трава… трава…
 

* * *

 
«Принцесса моя, ты не знаешь, о чем говоришь!»
Два пальца об лацкан – видать жениха по соплям:
«Сегодня же ночью мы тайно умчимся в Париж
И ляжем костьми на пути к Елисейским полям…»
 
 
Чего бы святого найти напоследок во мне?..
На зимнем балконе веранды разбитый оскал,
«Глаза твои – пьяные вишни…» и в этом вине
Всей истины только ленивый еще не искал!
 
 
Пей, выдра. Пошить бы хотя бы шубейку из вас,
С паршивых овец… «Что за прозвища! что за дела!»
А мне наплевать, я с вина перебрался на квас —
Ложись если хочешь ты очень сегодня мила.
 
 
Дежурную кралю невольным пинком угощу
Наутро: подъем, дорогая! и он же – отбой…
Во сне я, смеясь, невесомой ладонью хлещу
Все то же лицо с оттопыренной детской губой.
 

Зло торжествует в мире без солнца.

* * *

 
Во тьме повыцвели цвета,
И у любовницы безликой
Годами пахнет изо рта,
Как будто жеваной гвоздикой.
Она придет еще не раз,
Пока достоин темноты я…
Висят, не скашивая глаз,
Мои домашние святые.
Они бродили без огня…
Они теперь и смотрят ночью,
И вот уже вошли в меня —
И страсти разорвали в клочья.
И я, подобно им, обрел
Самоубийственную силу:
Схватить любую за подол
И между ног найти могилу.
И мне, подобно им, нужна
Теперь нездешняя невеста…
Очнулся – голая стена,
И между ног – пустое место.
 

* * *

 
Я в положении таком,
Когда любая подойдет,
И надо попросту силком
Тащить ее на койку. Вот
Она пришла ко мне тайком
И попросила закурить,
И в положении таком
Не может больше говорить:
Я сделал пепельницу из
Ее дымящегося рта —
Какой изысканный каприз,
Какая, право, красота…
 

* * *

 
Боже, хоть вешай топор!.. Я не знал,
Кто в этой комнате воздух пинал:
Стены без мебели, крашеный пол…
Сыростью пахло, когда я зашел.
Нынче прокурено все до костей.
Пепел остался от милых гостей.
Звуки веселья повисли в углах
Ржавою копотью, и в зеркалах
Я растворяюсь… Идущий за мной
Будет потоплен моею волной.
 

* * *

 
Надо мной висит
Деревянный крест.
Нелегко уйти
Из привычных мест.
 
 
Окрестить меня
Женщина спешит:
Нет пути назад,
И карман зашит.
 
 
Ну и ладно. Мне,
В общем, наплевать,
Чьи потом еще
Губы целовать.
 
 
Ну и ладно. Мне,
В общем, так и так
Не жилось ни с кем —
Без ее креста.
 
 
Только вышел я
На последний круг —
И трясется дверь
От моих подруг.
 
 
На своем пути
Я оставлю крест…
Нелегко уйти
Из привычных мест.
 

* * *

 
Если бы зверь во мне
Перевернуться мог,
Выставить напоказ
Незащищенный бок,
Я бы его – ножом!
Я бы его – ногой!
Чтоб говорить потом:
Это не я – другой…
 
 
Он ведь и сам не рад,
Что не выходит вон,
Водорослями вен
Заживо оплетен…
В кожу мою зашит,
Кошкой во мне живет:
Дышит моим лицом,
Пищу мою жует…
 

* * *

 
Искорки–ледышки пляшут
В мутно–желтом… Мотыльки
Тихо крылышками машут
И сгорают от тоски.
От коктейля ледяного
Весь мерцаешь и горишь,
И единственное слово
Раз за разом говоришь:
То, которое однажды
Ты не смог произнести,
И теперь от вечной жажды
Вечно душу не спасти.
 

* * *

 
Не лишенный нищенского лоска,
Скоротаю годы стариком я,
Слушая, как сыплется известка,
Сыплются асфальтовые комья,
Наслаждаясь призраками воли
В логове холодном, одиноком,
Неподдельно кашляя от боли,
Растирая грудь оподельдоком…
 

Остерегайтесь обидеть отшельника! Но если вы это сделали, то уже и убейте его! —

Так говорил Заратустра

* * *

 
Чему вы молитесь во льду?
Какого Бога воскресили?
Он наведет на вас беду,
Когда пребудет в полной силе,
Он выпьет вас наперечет,
Нутро свое согреет вами —
И маслянисто потечет
Простыми, вечными словами…
 

* * *

 
Что–то растаяло на вершине,
И берега затопляет Лета.
Мы, пришедшие из пустыни
С сухими глазами, знаем это.
Знаем теперь; мы видели сами
Тела, качавшиеся как люстры,
И стены, облепленные волосами…
Так начался закат Заратустры.
 

* * *

 
Эдуарду Лимонову
 
 
Перчаток выброшено миру
Довольно! – Кто их разберет…
Свою московскую квартиру
Он, верно, бункером зовет.
В конвертах белых рассылает
Инструкции ученикам,
Да вот чернила замерзают,
И очень холодно рукам…
 

* * *

 
«Если долго смотреть на небо,
Там непременно появятся звезды», —
Он верил в это, ибо нелепо;
Я вторил ему – никогда не поздно
Случайным облаком или Богом
Закрыться от юношеских иллюзий:
Звезды не звезды, у нас под боком
Вечно дремлют какие–то люди…
 

* * *

 
Звезда над городом его
Горела бледно и тревожно,
И он не вспомнил ничего,
Во что поверить невозможно;
Но, потрясенный широтой
Того, что в небесах и выше, —
Заплакал горьким сиротой
О стенах, комнатах и крыше…
 

* * *

 
Скажи, ты слышишь голоса,
Тебя клянущие от века
За то, что ты на небеса
Вознес любовь – и человека?
Желая превозмочь тебя,
Летают люди с колоколен
И разбиваются – любя.
Теперь ты счастлив? – Я доволен.
 

А нищих надо бы совсем уничтожить!..

Ницше

* * *

 
Кто правду нам о горбунах
Расскажет с самого начала?
Я видел в некоторых снах:
Летела стая – и упала.
Померкли огненные лбы,
Погасли восковые лица —
И вот захлопнулись горбы,
И потянулась вереница…
 

* * *

 
Во благовременьи, полною мерой,
Нас отпускали с молитвой и верой.
Нас отпускали – и падали мы
Били поклоны в разгаре зимы.
Словно креветками, брызгая кровью,
Крылья ломали мы перед Любовью
И замирали на каждом углу,
Жалко и слепо уставясь во мглу.
 

* * *

 
Грязь пополам со снегом,
Пальцы во льду застыли…
Нас провожали смехом —
Вот уже проводили.
Я захватил на память
Тело, еще живое…
Весело можно падать,
Если падают двое.
 

* * *

 
Море людей, океан людей!
И те же люди – на берегу.
Какой бы ни был прелюбодей,
Любить так много я не могу.
«Уйдем же отсюда, в горы уйдем
И бросим оттуда камень на пляж!»
Вот так я стал соляным столбом:
Я оглянулся на свой мираж.
 

* * *

 
Мы еще сойдемся, братья,
За бутылочкой винца
Проклинать свои занятья
И канючить без конца.
Мы еще обсудим виды
На тот свет – и на полу
Позабудем все обиды
В гастрономе на углу.
 

* * *

 
Лишь тот достоин жизни и
Свободы, кто за них дерется —
А я сложил крыла свои
И все гляжу на дно колодца,
И мне – живому без борьбы —
Земля дошла до подбородка.
Забавно, правда? – у судьбы
Такая легкая походка…
 

III. Блюз № 66

 
На этом поезде год назад
Я ехал туда, куда…
На этом поезде год назад
Я ехал уже туда…
Куда, без сомнения, год назад
Не ходили еще поезда.
 
 
Там было другое – было то,
Чего не забыть никак.
Там было такое, чего забыть
Я не смогу никак —
Почтовый ящик, пустой как сон,
И я – последний бедняк.
 
 
Я знал наверное год назад:
Судьба моя решена.
Я знал, наверное, год назад,
Что судьба моя решена…
Меня на перроне встречала она —
Привычная тишина.
 
 
Но много за год исколесил
Железных дорог и душ,
Я много за год исколесил
Сердец, и дорог, и душ,
И мне уже не хватает сил
Вернуться в родную глушь.
 
 
И я – богат, будто сто воров,
Укравших мою судьбу.
Да, брат, я богат, будто сто воров,
Укравших мою судьбу.
И ты увидишь, как я богат —
В моем жестяном гробу.
 
 
Пока мы едем, присядь–ка, брат,
Ведь я тебя не боюсь…
Слышишь, присядь–ка со мною, брат,
Ведь я никого не боюсь —
И я исполню тебе стократ
Железнодорожный блюз.
 

 
Я никогда не буду дома…
Угадай, почему.
Я никогда не буду дома…
Поди пойми, почему.
Я сам пытаюсь это понять
И десять лет не пойму.
 
 
Мои дороги без дороги…
Голова без ума.
Мои дороги не знают дороги,
И голова без ума.
И все, что я знаю: сегодня осень,
А завтра будет зима.
 
 
Ты скажешь, брат: «О, ты ведь молод!
И все еще впереди».
Ты скажешь: «О, ты еще так молод,
И столько всего впереди».
Спасибо тебе, но сегодня осень,
Сегодня такие дожди…
И где бы не был я, где я не был,
Не будет больше меня.
И где бы, о небо, я только не был,
Не будет больше меня.
И я могу обойти все небо,
Но дома не буду ни дня.
 

 
Дожди не знают, чему бывать
Годами, через года…
Дожди не могут нас убивать
И помнить через года.
Обыкновенная, вот и все,
Летит в октябре вода.
 
 
Печально глядя на небеса
Сквозь плачущее окно,
Рассеянно глядя на небеса
Сквозь пляшущее окно,
Я сам не плачу и не пляшу,
И мне уже все равно.
 
 
Мой поезд – скорый, и на восток
Он скоро придет один.
Мой поезд опять идет на восток
И скоро придет один.
И дождь за окнами одинок
Идет, куда все дожди…
 
 
Мы с нею встретимся через год
Или уже никогда.
Случайно столкнемся мы через год,
А может, уже никогда.
Обыкновенная, вот и все,
Летит в октябре вода.
 

 
Не знаю, как об этом сказать,
Не знаю, с чего начать…
Пора бы тебе обо всем рассказать,
Но не знаю, с чего начать.
В общем, когда мне не хватит слов,
Я буду просто мычать.
 
 
Это было, брат мой, еще зимой.
Она ходила в пальто.
Подумать только, еще зимой
Я ей подавал пальто.
Она была моя женщина,
А я был просто никто.
 
 
Она уходила – и каждый раз
Я знал, что она не придет.
Не знаю, откуда я это взял,
Но знал – она не придет…
И я мычал, как мычу сейчас,
Сутками напролет.
 
 
Мы прожили зиму – она и я,
И захватили весну.
Всю зиму, словно единый день,
И еще захватили весну…
Распалась наша двойная тень
На одного и одну.
 
 
Она была моя женщина, брат…
Когда–нибудь ты поймешь,
Как трудно о женщине рассказать,
Которую ты поймешь.
И все, что я помню – ее глаза,
И все, что я помню – ложь…
 

 
Ты сказал мне с упреком: «Твоя любовь
Не все, что произошло.
Ты глуп, если думаешь, будто любовь —
Это все, что произошло».
А я не спорю. Но знаешь, любовь —
Это то, что ушло так ушло.
 
 
Мы сегодня с тобой оказались здесь,
А завтра сойдемся опять.
Но все может быть – мы сегодня здесь,
А завтра нас не сыскать.
Но так ли, иначе – тебе и мне
На это, прости, плевать.
 
 
Сейчас я работаю и живу
Там–то, а буду – там.
Сейчас я работаю и живу,
А завтра умру к чертям.
И снова начну работать и жить,
Теряя себя по частям.
 
 
И так во всем. Ничего под Луной
Иного не произошло.
Итак, во всем, что случилось со мной,
Меняется лишь число:
Когда и сколько… И только любовь —
Это то, что ушло так ушло.
 

 
Стояла девочка у окна,
Смотрела на поезда.
У этой девочки из окна
Глаза прозрачнее льда.
Какою с годами станет она,
Когда не придет сюда?
 
 
Душу бы отдал я, чтобы узнать,
Что с ней произойдет.
Веришь ли, брат мой, так важно узнать,
Что с ней произойдет!
Что–то случится с ней сразу же,
Как только поезд уйдет.
 
 
Желтая курточка – в октябре
Девочка на мели…
Желтая курточка – в октябре
Девочку увели…
И вот улетела ее голова,
Глаза ледяные вдали.
Братишка, пора возвращаться назад —
Туда, где осталась она.
Братишка, пора возвращаться назад,
А станция здесь одна…
Пора бы нам познакомиться, брат —
Меня зовут Сатана…
 
 
скорый поезд № 66 Санкт – Петербург – Омск
 

IV. Умножение скорби

…Ибо кто умножает познания, тот умножает скорбь.

Екклезиаст

…было написано на крышке столика. Курящий в тамбуре радостно принял ожог последней затяжки. Пальцы с потрескавшимися коричневыми подушечками не удержали крохотного окурка.

Серебряная середина лопнула – некто, взыскующий человека, паяльную лампу направил в лицо… Красноватая искорка – ниже, ближе других, – уверен, что не твоя? Как обидно будет проснуться завтра.

Еще один подхватил чемодан и сноровисто зашагал по улицам городишки. Те двое, что переминались, препираясь, на перроне, – ухмыльнулись и исчезли. А мне что за дело. Так ли уж нелепа уверенная грубая смерть – от удара ножа – на самом пороге?..

Возможное заключение эксперта: помешался, случайно прочитав карандашную надпись на столешнице в купе скорого поезда Санкт – Петербург – Омск. Как бедно будет – проснуться завтра!

Ай, крутит! Бушует веселье под веками: негде приткнуться, задернуть черную занавеску перед каждым раззявленным лицом. Видят, видят, спицами колют, светлыми спицами прободают, рвут мою мрачную душу на оскаленные обломки. Нате вам глотку мою! Это не будет иметь успеха, не о чем шлепать холодным сырым губам. Что вы вцепились в улыбку – кровь уже каплет из углов рта…

Самого себя за шкирку вынести, пнуть под дождь – сбегайся ко мне, серебряная рать, посвящай в лыцари! Серебро, мед; черный глянец, желток; летучей мышью сунусь в щель между домами.

На что тебе, девушка, этот тонкий и звонкий, небрежно клонящийся к воротнику? Все–то он рассыпает на газетке хрусталь из пластмассы и пепел из пыли. «Много наварил?» – презрительно спрашивают, а он думает, что речь о деньгах… Это уже из трамвая ночью. Да они пьяные! Загудел, затрясся, умчался трамвай.

Боюсь подбираться к главному – не цапнет? Этак за палец белыми зубками… сердце мое упало мертвое впереди. О, я понимаю; спрятать в стог сена отравленную иголку – кто–нибудь напорется… Бросить ее обратно? Выскрести на стенке тамбура под «Казаныо‑90» и «Куркулем»:

кто–то жил в славном считай городке.

Стоило окунаться в это самое, чтобы теперь так похоже выходила красивая грусть. Увидит меня, спешащего к остановке, сквозь грязное автобусное стекло, порадуется за меня; нет больше прыщиков на моем подбородке; ямы, ямы и трещины на бледном, алчном моем лице.

Невозможно выпрямиться из–за кустов и, вздохнув, выйти навстречу:

четыре длинных собаки летели низко и улыбаясь.

Зря я оставил гостей, отправившись в лес за грибами для ранней душистой похлебки. Утро, сентябрь, уже опускаются ружья… Я стал сильнее тебя, а ты и не знаешь. Но любая золотистая лошадь захрапит и единым махом выбросит меня из седла – у меня косматая медвежья пасть на плечах…

Они там, соломенные лыцари, куражатся над кружками, пачкают обшлага в желтой пене; латы ржавеют в углу. Зря я оставил гостей.

Господи, я несусь во весь дух, и неясыть следит мой путь, ухая в солнечных соснах. Зачем моя любимая преследует меня? Мое сердце не будет ей вкусно: пронеси ее стороной.

1990, Екатеринбург