Текст книги "Ангелы падали"

Автор книги: Андрей Агафонов

Андрей Агафонов
АНГЕЛЫ ПАДАЛИ

Объяснение с читателем

Эта книга – попытка отомстить одному конкретному человеку и одному конкретному Богу за то, что они не существуют более. Во всяком случае, для меня.

Эта книга, будучи завершена и проветрена, оказалась вовсе не такой паскудной и угрюмой, какой замышлялась. Временами из–под строк светится такое веселье, что впору запастись дозиметром. Есть юмор и черный юмор, а еще – умора. Умора, умирать – один корень, словесный и древесный, в сырой земле петляющий.

Эта книга содержит стихи в стихах и стихи в прозе, так что, можно сказать, в общем она – стихотворна. Несколько завершающих ее эссе – суть поэмы рефлексий; на свете многое можно назвать поэзией…

Из этого и прошу исходить.

Автор

I. Когда порвалась серебряная цепочка

Держись за здесь и теперь,

сквозь которые будущее

погружается в прошлое.

Джойс

«А что ты радуешься?

Я ведь тебя ненавижу…»

Ее слова на прощание

Я тоже ненавижу тебя, моя принцесса. Ангел мой. Даже сквозь облака и города. Это не то что чувство, это некая разлитая внутри души моей нефть.

Взрывоопасна душа моя…

Ты знаешь, когда мы прощались, у меня было сильнейшее искушение дать тебе пощечину. Мне казалось, что это будет очень согревающий, очень миролюбивый жест. После того, что было…

В последний раз – я же изнасиловал тебя восемь раз! – в последний раз ты текла сквозь ткань, сквозь брюки ты текла, сучка! Ты ахала и запрокидывала лицо… да–да, как я сейчас… только слез на глазах у тебя не было, и губы ты кусала – до крови – мои. Только у тебя это было желание, а у меня сейчас…

Господи, какая злоба! Какая обида! Какое отчаяние!

Я вспоминаю тебя, я помню тебя всю…

Когда–то ты мечтала о детях. «В семье должно быть не меньше двух детей». У тебя есть сын – чумазый ангелок, урожденный гидроцефал. Голова как слоеный пирог. Мокрый туман под черепом, лужи в мозгу… Непоседа–невротик, избалованный и издерганный – ДО КАКОГО ВОЗРАСТА ОН ДОЖИВЕТ?

Я не верю, что ты ни разу не задавала себе этого вопроса.

Ты все еще хочешь МНОГО детей?

Тебе еще хочется веселиться, пьянствовать, спать со своим мужем, со мной, с кем угодно: жить! Один–единственный ангелок с надтреснутым сознанием вгоняет тебя в ступор – заведи другого! Другой будет тих и мил, вместо ножек у него будут клешни, а вместо рта – жаберная щель.

Кто же это так подшучивает над людьми, а?..

* * *

Твои пьяные друзья треплют тебе волосы. Твой муж ласково, как нашкодившей кошке, отвешивает тебе тумаки. Вот чего я никогда не мог…

Твой муж – из настоящих, из тех, что всюду ищут искренность или отсутствие таковой. И, найдя кого–либо неискренним, они будто бы нехотя уличают его в некоей корысти, в некоей суете.

Ах, я любил вас, фанатики искренности и подлинности, но, наверное, был недостаточно искренен в этом чувстве…

«Он сразу же обо всем догадается!» – говорила ты когда–то, отнимая у меня свои руки. Но он так и не догадался. Ему и в голову не приходило… Он из тех, кто умеет заколачивать гвозди… Боюсь, принцесса, ему просто не было дела до этого…

Ты рассказывала мне, как читаешь ему стишки по ночам, поглаживая его по мохнатой груди… по мохнатой спине… Ты рассказывала мне, как занимаешься любовью с ним, едва расставшись со мной…

В этой книге ты найдешь много новых стишков… Для произнесения их вслух, в темной комнате… Вечерами святыми и страшными… Надеюсь, ему понравится…

Несколько лет я любил тебя. Уходил и возвращался. Ты поменяла мужа – я поменял город. И вновь оказался рядом с тобой. И лег у твоих ног. Я стал твоим рыцарем, я стал твоим псом… И однажды тебе захотелось экзотики – «А каково это будет, с собакой?..»

Да как ты посмела спать со мной, не любя меня ни секунды?!

Разве я осмелился бы первым протянуть к тебе руку? РАЗВЕ Я – ОСМЕЛИЛСЯ?!

Ты предала меня дважды. Впервые – ответив на мою любовь. И второй раз – позволив мне, прирученному – беснующемуся, но покорному, – уйти. Куда уйти?.. Ты впустила меня к себе – и выбросила наружу! Ты сделала меня своим любовником – а потом систематически, изо дня в день, давала мне понять, что для тебя это не имеет никакой ценности, кроме разве материальной: французские духи, американские баночки с алкоголем…

И ты думала, мне не больно? не было больно ВСЕ ЭТО ВРЕМЯ? Но ты не придала этому значения…

Ты предала меня.

И – ради чего?..

Конечно же, и я спал с теми, кого не любил. Но есть одно

маленькое отличие: мне за это не платили.

Деньгами? И деньгами тоже…

Есть один июльский вечер, вспоминая который, я умираю снова и снова. И каждый раз – без малейшей надежды на воскрешение. Это вечер падения; вечер освобождения моей ненависти.

Я оставляю вас в комнате – тебя и твою подругу (обе во всем черном, это, наверное, важно), гладящую тебя по груди. Ты урезониваешь ее, но каким–то глухим, бормочущим голосом… Да… Я иду на кухню… Я курю… Я слышу возню в комнате… И этот глухой, будто бы протестующий голос, такой знакомый… Я курю, так долго курю… Я хочу, чтобы кончился этот кошмар, в котором так сразу и так не случайно оказался… Я прекрасно знаю уже, что происходит, только верить не хочу, не могу, мне сладко, мне тошнотворно сладко, это ужас… от этого седеют…

Да, я вернулся. И застал вас, черных. И сбросил ее с тебя, и успел увидеть – что? Удивление? Желание? Желание убить – меня?..

Тусклая полоска рыбьего клея между веками… Открытые, зовущие губы… Краснота в лице… Страсть…

Ад. Это ад. Это… не передать.

Я думал разделить себя с моей принцессой… Она вернула мне себя – и это оказалось больно.

Душа моя, обогащенная новым страданием, помаленьку–полегоньку возвращается ко мне. Душа моя, на время примирившаяся с телом, слившаяся с ним – нынче будет выхолощена. Время возвращаться на родину. Время разорвать свое сердце как нераспечатанное письмо.

Что же до моей принцессы, моего ангела… Я желаю смерти всему, что она любит. «Ее это убьет…» О, ее это не убьет.

Собственно, сейчас–то мне какая стать быть скупым с нею? Шлюхам не делают подарков; шлюхам платят.

Я и хочу расплатиться.

А будь оно и так –

Тебе какое горе?

Не каждый ли рыбак

Рыбачит в вольном море?

Джордж Гэскойн

* * *

 
Тень от ниточки стальной
Закачалась на пути.
Серебристою блесной
Тень от ниточки стальной.
Все преграды стороной
Я старался обойти…
Тень от ниточки стальной
Закачалась на пути.
 

* * *

 
Знаю судороги эти:
Воздух вылизан Луной,
И невидимые сети
Колыхнулись надо мной,
Полетели капли–крохи…
Дорогая, кто найдет
Виноватых?.. Ты да кофе —
Кто еще меня убьет…
 

* * *

 
Ты царь и господин; у твоего порога
Не то что пустота – там нет и пустоты…
Приснится иногда туманная дорога,
И вдоль нее горят ни рыбы, ни цветы.
Порою, разглядев оскаленную воду,
И ты почти плывешь, как рыба за крючком,
Но приступы Любви, похожие на рвоту,
Тебя швыряют на обочину – ничком!
 

* * *

 
Бывают неплохие дни
И отвратительные ночи,
Когда поймешь, что изменить
Ты ничего уже не хочешь.
Она приходит как сестра
И пьет вино дешевле чая,
И над тобою до утра
Хихикает, ногой качая.
Уходит – подаешь пальто
И на прощание целуешь…
Кто ждет ее? Неважно, кто —
Теперь ты даже не ревнуешь.
 

* * *

 
Перевязанное леской,
Сердце плачет и визжит,
А трамвай пустой железкой
Все под гору дребезжит.
Вот доеду – и утешусь,
Никому не расскажу,
Как на лампочке повешусь,
Только леску развяжу.
 

* * *

 
Плачут дети, плачет мать —
Все хотят меня поймать.
Я заплачу им в ответ,
Ведь меня давно уж нет…
 

Отвори, – постучу. – Ты была человеком когда–то.

Безумный Пьеро

* * *

 
Не привыкать на пороге тлеть,
Милостыню просить…
Мне от тебя остается треть:
Выпить и закусить.
Можно и в рубище обнаглеть,
Нищему – что терять?!
Ножки твои дыханьем греть —
Будто бы умирать…
 

* * *

 
Когда ты невинно спрашиваешь:
«Неужели я тебе нравлюсь?
Разве мало вокруг остальных,
почему ты связался со мною?»
Я плохо себе представляю,
как со словами управлюсь,
И бормочу наугад и навзрыд
что–то этакое, неземное…
Я их разыскиваю! – слова,
которые можно бы высечь
На известковом высоком челе
современного датского принца,
Но поздно, пожалуй – я этих датчан
расстрелял бы по сорок тысяч
За каждую
складочку
твоего
мизинца.
 

* * *

 
Хлебною коркой заманивай ветер,
Будто воробышка… Дело пустое:
Вновь померещилось на рассвете
Белое что–то и золотое.
Ты бредишь великолепным князем —
Чтобы, как пешками, двигал полками,
Чтоб цветы под пулями падали наземь,
По–бабьи всплескивая руками…
 

* * *

 
Я иронически верен
унылой, но праведной сказке
О воздаянии за грехи,
поспешающем вслед за грехами,
И Воздающему сам на палитре смешаю краски,
Прелюбодеянье вполне очертив
лишь несколькими штрихами:
Вот, я дарил ей разного рода
проницаемые вещицы,
Которые лопались от огня,
будто бессмертные души,
И духи, что я покупал
у хихикающей продавщицы,
Черт кипятит на костре
и ложкою льет мне в уши.
 

* * *

 
Только бы нам двоим
Не оказаться рядом,
Только бы не погибать под твоим
Раненым, влажным взглядом…
 

* * *

 
Да, я чтец–декламатор. Проводи же меня за порог.
И, протискиваясь мимо тебя в окаянные двери,
Я прикрою растрепанными листочками левый бок,
Чтоб не видела ты, какие там пляшут звери.
 

«Мы… увлеклись».

Звонок от подружки

– Ты не позвонила мне вчера, сказал я обвиняющим тоном, – сказал я и сделал попытку хихикнуть.

Она хихикнула в ответ.

Записав эту фразу, он покосился на телефон и вышел на кухню покурить.

«Я сидел у окна кухни, пока серая стена соседнего здания не стала розовой, темно–розовой, черной… и некоторое время после того.

Затем я включил и выключил телевизор и лег спать».

Было всего пять часов, когда полная уверенность в том, что она придет, сменилась полной уверенностью в том, что она не придет. Включать телевизор тогда еще не было смысла. Он вытряхнул табак из папиросы, сдвинул с гильзы прозрачную шкурку, смял картон и начал засыпать в прохладное нутро зеленую крошку.

«И поток мышления разбился на отдельные мысли; я увидел, заметил и понял, где кончается одна мысль и начинается другая или третья. И паузы между ними. И все звуки повисли у моего лица. Странные, спутанные… как бы это сформулировать?.. волосы».

Выронил вязанку слюны на собственную ладонь. Слюна была красивая и блестящая, багряно–охряная. Плотное темное облако выплыло от затылка и остановилось перед глазами, мягко давя изнутри на череп.

" – Я думаю, что ты – кальмар.

– Почему?

– Просто мне нравится так думать.

Ты и пахнешь, словно кальмар…»

Крыша действительно едет, но и ты едешь вслед.

«Сердчишко, исходящее водой последних строк, ледышкою скользящее в намыленный чулок…»

Собственные слезы потрясли его, как оргазм. Больше оргазма! – он вынырнул из них сухим и разбитым, бездушный, беззвучный монстр, щерящий небу жабры со дна своей комнаты на двенадцатом этаже, будь она, будь она, будь она проклята!

«И в это время зазвонил телефон».

Он прожил безумно интересный период жизни, поочередно снабжая анашу любовью, а любовь – анашой. Одно подстегивало другое. Ничто не заставляло выбирать. Так уже было однажды, и очнулся он на крашеной лавчонке, прячущим под нею бутылку дешевого вина, с прокисшей физиономией алкаша и неудачника. Он думал, что пропил любовь тогда. Оказывается, ее надо еще и выкуривать.

«Мне неважны мотивы ее поступков, совершенно безразличны

варианты ее настоящей, доподлинной, где–и–теперь жизни… Слова

имеют цену и смысл – ее и мои слова» – все прочее не существует».

С тоскою выяснив во тьме, что дома вокруг – всего лишь обладающие определенным объемом коробки, расставленные вкривь и вкось, и вот из одной коробки в другую не добралась, да вряд ли и собиралась…

– Ну что, дружок, полетели?

…шагнул в окно. Мир выключился, включился и работал

дальше уже без него.

Вечная весна в одиночной камере…

Егор Летов

* * *

 
«Обману, обману, разгорится!»
Ты уже закрывала глаза…
Кто теперь я? Соломенный рыцарь,
А соломы жалеть вам нельзя.
Обмани – поделом я наказан.
Но воды припаси – быть беде!..
Лучше – так, чем за тридевять сказок
Головешкою тлеть по тебе.
 

* * *

 
Неплохо для начала, да?
Есть выпивка и есть еда,
Холодный пол – и потолок,
Немножко яду между ног,
И – музыка! И не забыть,
Кого успела полюбить
На миг – и на закате дня
Оставить каплю для меня…
 

* * *

 
А много ли надо
Захлопнуть капкан?
Стакан лимонада
Да крови стакан.
Сливаются губы,
И мы – заодно
Поспешно и грубо
Ложимся на дно.
 

* * *

 
Ты пришла сюда не для этого,
Но легла со мною в кровать.
Мы поставим Егора Летова,
Чтобы легче было вставать.
И в рубашке моей, наброшенной
Ненадолго и не навсегда,
Ты казнишься, такая хорошая,
Что пожаловала сюда.
Мне–то что, я уж весь – завязанный,
Я добился уже своего…
Ну, рассказывай же, рассказывай,
Почему ты так любишь его!
 

* * *

 
Она вертелась, будто лиса,
И верила – это свято!
И мы орали, и небеса
Лаяли, как лисята.
И вот, опутаны тишиной,
Не издаем ни звука —
Ни я, ни лежащая рядом со мной
Холодная, мокрая сука…
 

* * *

 
Отпущен тобою на волю, я говорю: «Прости,
Ты меня и не держала», – и вылетаю в окно.
Не за что зацепиться. Нечего сжать в горсти.
Разбит золотой денечек, и в сахарнице темно.
Внизу оживают люди, слышатся голоса,
Краски приобретают, каждая – наготу…
Вокруг воздушных развалин растут ледяные леса:
«Сюда бы крупицу соли!» Но я уже за версту.
 

* * *

 
Отраженный окном ее, темным и голым,
Я качался, покуда в землю не врос,
И весенняя слякоть – вода с ментолом —
Объяла меня до корней волос.
И дрожали мои отражения в лужах,
Разбиваясь на полночи тысячу раз,
И тогда я впервые почувствовал ужас
Существования Здесь и Сейчас.
 

* * *

 
Я шел, кипя сатирами,
Шарахаясь толпы.
Мне были конвоирами
Фонарные столбы.
И каждый смотрит шельмою,
И каждый – как жених.
Повиснуть бы на шее мне
У одного из них.
 

* * *

 
Живи со слякотью внутри,
Живи со сквозняком.
Оставив тапки у двери,
Валяйся босиком.
Танцуй у зеркала – танцуй,
Как Шива в пиджаке!
Ее последний поцелуй —
Холодным по щеке.
 

* * *

 
Я себя называю на «ты»,
Поучаю себя свысока.
На пороге своей темноты
Я себя называю на «ты».
Стены комнаты странно пусты…
Исподлобья, из–под потолка
Я себя называю на «ты»,
Поучаю себя свысока.
 

Все идет в одно место…

Екклезиаст

Что же нас тревожило все это время? Воспоминания, ах да, воспоминания… О женщинах, которых ты не любишь. О женщинах, с которыми ты спишь.

Оставляй по себе только светлую память. Зачем тебе нужно, чтобы тебя проклинали? Лги вовремя или не лги совсем. Не строй планов. «Сейчас я люблю тебя», – наибольшее, что ты можешь сказать, неважно – лжешь ты или говоришь правду.

«Все лучшее – детям», сказала она и легла головой на мой голый живот. Мы так и уснули, кажется…

И ночь погрязла в нас.

Отяжелел кузнечик, и рассыпался миндаль, прялка треснула надвое, высохла трава у колодца. Мой рот переполнен люцерной и каперсом, мои штаны мокры от восторга: новая ночь пришла ко мне, раскатилась яичком по блюдечку – Пасха!

Священнослужитель дрожит на экране сотнями строк и дрожащим тенором пересказывает какой–то святой, иссушающе знойный мираж. Диакон, диакон, зачем ты поправляешь очки? Дело ли верующих – заботиться о своих стеклах? В такую ночь…

Когда я спал с нелюбимыми женщинами, я думал, что счастье – это спать с любимой женщиной. Какой же я был романтик. Какой счастливчик. Беззаботный приятель беззаботных мужей.

Господи Боже мой, и мы порой занимаемся любовью. Но не спим вместе никогда. Кто–то кому–то не доверяет из нас, наверное. «Я засну, а ты ножом раздвинешь мне зубы и плюнешь в рот». Я не выходил на кухню за сигаретами, завернувшись в простыню – а мне говорят про Туринскую плащаницу! С присохшей каплей свежей… крови.

Свежая кровь плохо вяжется с трупными пятнами, а, диакон? С трупными пятками… Струпьями… Худые пятки галилейского подкидыша… Лобковая вошь – чем она хуже тернового венца?

Но кто примерит ЭТУ корону?

Мученичество любого беспризорника несравнимо изощреннее и подлее скоропалительного распятия на кресте. Но быть грязным, больным и вонючим – еще не означает страдать.

А что означает – страдать? Ходить по снегу в дырявых ботинках или по стеклу – с дырявой душой?

Ходить по стеклу – это… представлять тебя сейчас. Осунувшуюся, с закрытыми глазами. Выговаривающую слова через бульканье, через воду.

А где же сейчас этот, воскрешенный? А, Он стоит в углу и улыбается! Навряд ли Он отвернулся. Навряд ли Он заткнул уши.

Осени их благодатью Своей, Царь Иудейский! Ниспошли им еще детей – светлых, как кочерыжка! Наставь их на путь истинный! ПО–МЕД–ЛЕН-НЕЙ…

В поте лица своего будешь ты спать с женою своей, и прилепитесь друг к другу. В поте лица своего буду и я представлять вас двоих…

«Зачем ты СКАЗАЛ это…» А зачем ты делаешь это! Зачем я не мертв здесь и сейчас!

Любящие. Теплое слово. Блевал я теплыми словами. Ежедневная физическая боль. Как будто не один десяток шприцев с глюкозой обломали во мне.

А что, разве тебе не нравится, когда тебя бьют под дых? Разве это плохо – пальцы в дверь? Когда глаз выкалывают швейной иглой? Нет, тоньше: вот душа, она – как открытое мясо. И на это живое, дрожащее мясо падает… свет. Ласковый. Весенний. Благодатный.

Приходи же посмотреть, как ломаются во мне сухие ветки прежней души: осиновой, проклятой, оставленной, забытой, одинокой. Как засыхает и рвется на пальцах мое тесто. Паутина Господа моего. Да разве я ТЕБЯ ненавижу, любимая?!

Как же ты ошибаешься.

* * *

Самоубийство – раз! Самоубийство – два! Самоубийство – три!

Продано.

У покойного в зубах обнаружили волокна ветчины, а в кишках – ту же ветчину, но уже частично переработанную в дерьмо.

Испарина на кафеле, испарина на лбу. Руки, плывущие над водой. Грязная сигарета в багрово блестящих пальцах.

Крови так много на этой планете, чего ради, собственно, мы ее рассматриваем, как нечто священное? Пролитая кровь дурно пахнет. Это – запах Искусства.

А что пахнет хорошо? Одеколон английский пахнет хорошо…

Слякоть, вознесенная до символа, до мира драгоценных камней и благородных металлов. Рафинированно чистая слякоть моих надежд. Зеркальца сиюминутных отчаяний. Ночь, полная ментола и льда. Каша для огнедышащего вампира. Путь домой – по разбросанным мозгам…

Нет, не могу. Все равно, что держать вымя жизни в зубах и самому намазать сосцы горчицей. Дошло до того, что любая мизантропия представляется мне ребячеством, поскольку начинать ненавидеть надо с себя, а кто же на это способен?

Разве только безумцы.

Я ненавижу свой ловкий, свой изворотливый язык. Свою работу, свой хлеб. Ненавижу великую страну, в которой живу. Свой народ. Ненавижу ночь за то, что она наступает, и за то, что она проходит. Ненавижу смерть за то, что она ломается и ее надо обхаживать.

Мир ловил меня – и мир меня поймал. И след мой отныне – след удирающей от облака улитки. Мокрый, скользкий след, ведущий в заросли безумия.

Мед и молоко под языком твоим, о простуженный! И рыхлой горкою – монеткой – горькой лужицей – аспирин на языке.

И сказал Екклезиаст: «Бог на небе, а ты на земле; поэтому заткнись!» Но голова моя окружена оглушительным потным облаком, лентами благодати невиданной окручена голова моя. Господь дает знать, что гневается на меня, но так, слегка.

Ну, так сними с меня крышу, дотошный привереда! Нам давно уже пора пообщаться без личностей и околичностей, мозги в мозги, душа в душу. Давай, кто осилит? Что ты СКАЖЕШЬ?

Я, смрадно воняющий собственным потом, – аспирин выжал меня как тряпку, как кусок сыра, – я, восседающий на стульчаке со спущенными штанами, бледный, нечесаный, жалкий – сильнее Тебя и умнее Тебя, хотя бы потому, что мне от Тебя ничего не надо. Да, я знаю все свое ничтожество, знаю, сколь жалки мои желания, тупы стремления, ржавы таланты. Но я – здесь, я говорю это и думаю это, и Ты, всемогущий и всеблагой, не можешь мне помешать! Так в чем же между нами разница? Мы – отдельно, каждый на своей стороне, и нет меня с Тобой! И нет Тебя – во мне! Выходит, мы – равны.

И если меня постигнет несчастье (какое слово! совершенно новое слово…), если я стану калекой и впаду в чужую заботу – нет, не растаю я в их ручошках; растаявшим притворюсь, физиологически растекусь – а не растаю, нет! Лед есмь и в лед отыду. Не соль я земли, ибо менее всего способен быть приправой.

Так вот чего он спрыгнул с катушек, или с облаков, или с чего он там упал, падший ангел… Со стога сена… С башни Вавилонской… С Вавилонской блудницы…

А ведом ли Тебе, Господи, оргазм?

А случалось ли Тебе, Господи, смирять собственную гордыню?

А плакать от бешенства?

Сила Твоя только в том, что Ты отрицаешь все остальное. Как

же назвать Тебя? Атомной бомбой?

Мокрый апрель. Настасья Филипповна курит «LM» и спрашивает: «А зачем это, с Богом воевать?»

Ха, да вот если б я знал, зачем! Снег зачем на улицах? После почти что лета? Взял да выпал.

Настасьюшка моя в безлюдном городе на центральных улицах мокро и пусто будто белая ночь будто нейтронная бомба глаза твои…

Я люблю тебя так, что мне хотелось бы размазать собственное сердце по стене. Почти каждую ночь я захлебываюсь от жалости к себе, но неужели ты думаешь, что это только жалость? Каждая моя слеза – ты; и я пью свои слезы, и они сладки мне! Я действительно просыпаюсь, думая о тебе, и засыпаю, думая о тебе, но если бы только просыпался и засыпал… Все эти дни без тебя я провел в платяном шкафу: я примерял на себя чужие жизни, чужие лица. Потому что свое лицо у меня появляется только тогда, когда в него смотришь ты.

Как здорово я все придумал, правда?

Я тебя, может быть, придумал? Вот я смотрю на тебя и вижу не тебя сегодняшнюю, и не тебя вчерашнюю, а какую–то давнюю вечную Настасьюшку, и мне ее почему–то до слез жаль, мне она дороже, чем родные, самые родные люди, чем, иногда, собственная жизнь… Потому что она в мир смотрит такими ранеными глазами, потому что она такая… слова не подберу… не то беззащитная, не то – опоздавшая. Куда опоздавшая? Не знаю. Шла девочка в одно место, а пришла совсем в другое. И на нее смотрят: кто жадно, кто равнодушно, а так, как она – никто. Нет зеркал у моей принцессы. И она начинает разные теории выдумывать, говорить о счастье и несчастье, не зная (никто не знает) ни того, ни другого; о любви и нелюбви, о семье и детях, о книжках… А это все уже поздно и не к месту, потому что главное–то, за чем она приходила, чего ожидала, что ей обещалось – этого уже НЕТ и не будет никогда.

И что тут я‑то могу?!

«Ах, как здесь я, как здесь я…»

Наверное, мог бы что–то. Да вот если б меня пустили к этой девочке – туда, за колючую проволоку ее глаз, – если бы она мне поверила… Ведь я не постели твоей молил, не постель мне была от тебя нужна – а то, что, я думал, через постель можно получить:

ДУШУ.

Куда мне!

А ведь я это стекло – душу–то твою – не бросил бы! Я бы на него не надышался! И ведь были же, были даже целые часы, когда вот–вот, вот она – бабочка, из тебя в меня перелетает… перелетала…

Я зову тебя, зову каждую ночь – и не слышу собственного голоса… Ничто не нарушает молчания. Другие бьются о твое стекло. И тогда я нахожу камень у себя за пазухой, и он еще дрожит у меня в руке…

Я думаю, ты понимаешь меня теперь.