Текст книги "Миф о вечной империи и Третий рейх"

Автор книги: Андрей Васильченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

Материалистическое понимание истории не может выйти за рамки материи. Когда Маркс вторгается в интеллектуальную и духовную области, которые он не наблюдал, потому что, как материалисту, это было чуждо ему, он обращался за помощью к теориям действия и взаимодействия между материальным и духовным. Он утешал себя мыслью, которую использовал как отговорку, что «все является относительным». Но с действием и взаимодействием вещей, которое полезно наблюдать, мы продвигались бы только не иначе как по кругу, не видя собственно образ вещей, а лишь перекладываемый из стороны в сторону релятивизм. И здесь мы должны поставить вопрос о причинах, которые являются абсолютными. Маркс спрашивал: «Доказывает ли история идей иное, нежели то, что духовное производство превращается в материальное?» Бесспорно, это верно – подобное взаимодействие есть. Но только возникает вопрос: кто кого изменяет? Материальное ли производство способствует изменению духовного? Или же духовный процесс изменяет материальный? Маркс выбрал первый вариант. Главенство материи стало аксиомой материалистического восприятия истории. Маркс полагал, что «идеалы являются ничем иным, как перенесенный в человеческую голову и переработанный там материал». Но тогда что было раньше: человек? Или его деятельность, позволяющая возникнуть вещам? Мы же полагаем, что раньше был человек. Маркс подразумевал, что не требовалось никакого «глубокого понимания», дабы постичь – «с жизненными условиями людей, с их общественными связями, с их социальным существованием изменялись также их представления, воззрения, понятия – одним словом, менялось их сознание». Мы же думаем, что только сознание меняет жизнь. Духовная сфера опирается сама на себя. И в то время, как она воздвигает сама себя, меняются люди. Именно в то время, когда меняются люди, они получают возможность изменить свои условия жизни. Человек делает историю, но история не делает человека. И если она меняет его, то она меняет его действия, и только лишь затем трансформированный человек модифицирует свои условия жизни. Сам человек и есть причина его собственных поступков. История человека – это история его духовных усилий. Эти духовные усилия присоединяют телесные, метафизические – физические, которые в свою очередь подразумевают и экономические факторы. Но только духовное всегда может проникнуть в материальное – и никогда наоборот. Материальное не может проникнуть само в себя. Вследствие этого в сфере экономической жизни не новый хозяйственный порядок в корне меняет жизнь, а, наоборот – коренным образом измененная жизнь создает новый экономический порядок. Идеи, власть, право, государство – это не «надстройка», которая создавалась людьми на базисе экономики, как полагал Маркс. Наоборот, это экономика надстройка, в то время как идеи, власть, государство являются фундаментом. История не может быть независимой от экономики, однако она создает экономику. А потому экономика зависима от истории. Экономика – лишь последствие, причиной является историчность, А история живет по собственным законам, среди которых преобладают политические. Маркс видел лишь только экономику, но отнюдь не государство, за обществом он не видел больше народов, а тем паче отдельных индивидуумов. На длительных промежутках времени экономические силы становятся незначительными, так как на их фоне вновь и вновь обретают реальное значение духовные силы, которые являются государственными силами. Маркс всерьез полагал, что рано или поздно государство отомрет. Это была не только игра слов, которая позволяла ему заменять по пропагандистским причинам одни понятия другими. Маркс действительно верил, и эта вера стала предпосылкой для материалистичного восприятия истории, что история растворяется в экономике. Да, он полагал, что история в основе своей является экономикой и только экономикой, что история всегда материальна и вещественна. Однако государство будет всегда. Материалистичное восприятие истории уже допускало ошибку, когда оно предполагало, что ранее, при патриархальном состоянии общества, оно вело совместную безгосударственную жизнь. Но история в принципе начинается с вражды групп, которые как таковые возникают, чтобы утвердиться. Материалистическое восприятие истории ошибалось еще больше, когда допускало возможность, что в неопределенном будущем будет существовать безгосударственное человеческое общество! Однако экономика не может заменить государство. Ни во внутриполитических вопросах, ни тем паче во внешнеполитических! Однажды пропитание сообщества нельзя будет урегулировать без особого административного управления. Кто, кроме государства, смог бы урегулировать влечения, страсти, стремления, волю, честолюбие, таланты и амбиции наций? Социализм наряду с требованием «не-государства» все-таки предполагает необходимость государственности. Но этот факт намеренно скрывался от наций. Отказ от государственности – это отказ от национальной истории. Государство, как говорил Гегель, «достигает содержания, которое не только принадлежит истории, но само создает ее».

Маркс однажды произнес, что человек должен доказать «на практике» истинность своего суждения. Так вот, теперь материалистическое восприятие истории получило возможность показать практическую истинность связанности с ней мышления. Мы пережили мировую войну, среди поводов которой преобладали политические – государства, власть, права, а также несправедливость. В любом случае экономика была на втором месте. Впоследствии, кроме мирного договора, который был несправедливым договором, навязанным государствами и властями, мы пережили революцию, которая стремилась быть социалистической и которая закончилась тем, что оставила государство в покое. Без разницы, идет ли речь о силе государств стран-победительниц или о безвластии проигравших. Историчность и далее продолжила развиваться в виде государственности, в то время как потрясенная экономика не только не привела к новому экономическому порядку, но оказалась полностью беспомощной, предоставленной самой себе. Прав оказался не Маркс, а Гегель, который оценивал историческую жизнь как осознанную жизнь. Оказался прав Наполеон, который однажды произнес: «Политика – это судьба». Мы же, напротив, являясь экономическими людьми, опустились на самый низший уровень человеческого мышления, на котором совершенно неполноценные и близорукие позволяют себе говорить: «Судьба – это экономика!» Это было низшей точкой, которой только могло достичь немецкое мышление. После нее могут следовать или погибель, или поворот, или крах, или же поворот к духовному, крушение или поворот к политике.

Уже здесь мы хотели бы заметить – консервативным является то, что вполне справедливо вновь и вновь реализуется, в то же время прогрессивным является то, что живет пустыми ожиданиями, которые никогда не осуществятся.

IV

Материалистическое восприятие истории стремилось быть объективной наукой. Однако социализм с самого начала уличил себя в противоречии, ибо он рассуждал о будущем, о котором не имелось никакого объективного опыта. Он мог смягчить это противоречие всегда только тем, что вновь отказывался от объективности опыта и взывал к политической тенденции.

Тем не менее социализм достаточно некритично ссылался на естествознание, чтобы благодаря подобному маневру предоставить доказательства провозглашенного будущего. Социализм использовал Дарвина исключительно в собственных целях. Маркс находил, что «естественный отбор», хотя и «разработанный грубо по-английски», все-таки содержал в себе «естественно-исторические основы наших представлений». А Энгельс вслед за ним уверял, что экономическая база коммунистического манифеста призвана для того, чтобы «обосновывать исторический прогресс, подобно тому как теория Дарвина обосновала все естествознание».

Социализм должен был тотчас обратить внимание на то, что Дарвин нашел доказательства не в пользу него, а, наоборот, против него. Принцип естественного отбора являлся опровержением всего общественного коммунистического строя, который должен был быть установлен не просто на длительное время, а окончательно. Но социалистическая беспринципность, которая однажды захотела превратиться в социалистическую научность, не была систематической. Она пыталась проникнуть во все, что можно было использовать для пояснений и агитации. Отныне немецкая социал-демократия вновь применяла принцип естественного приспособления, а также делала вывод подобно старому простодушному, но тем не менее неистовому в трактовках Бебелю: если согласно Дарвину все организмы приспосабливаются к условиям жизни, то необходимо вызвать социальное состояние, желательное для человека, и тотчас характер людей поменяется соответствующим образом. Надо только из народов построить «человечество», которое тотчас упразднило бы национальности.

И вновь натуралисты говорили Бебелю, привлекая внимание к социализму, что новый социальный порядок быстрее рухнет, чем люди смогут приспособиться к нему. Так как уже привитые воззрения, а в еще большей степени наследственные признаки, распространившиеся на многие поколения, не могут быть перестроены, более того, они не утрачиваются, на протяжении времени вновь и вновь становясь действительностью. Социализм полагал, что мог не считаться с человеком. Он предполагал, что новые экономические условия могли произвести на свет человека с новой духовностью, но никак не наоборот, Но история начинается с таких мелочей мира, как народ, земля, родной язык. История живет в исконной данности и в надвременных движущих силах, которые снова и снова проявляют себя, ставя крест на исчислениях, согласно которым мы в будущем не должны жить в нациях, а лишь в лоне абстрактного «человечества».

Материалистическое восприятие истории оборачивает против себя любую естественную науку, используя в своих целях лишь выжимки, достойные популярных научных брошюр. Стремящийся к просвещению социализм оказался не заинтересованным в учении Карла Эрнста фон Бэра, несмотря на то что он благодаря своим построениям описал, какие формы принимает любое развитие, на которое так полагался социализм. Однако это было учение о том, что мы можем объяснить развитие, если предполагаем факт возникновения, а возникновение в свою очередь мы сможем объяснить, если принимаем в расчет само возникновение жизни, которое всей жизнью обязано само себе и человеческому существованию. Социализм не стремился привлечь на свою сторону Морица Вагнера, теория обособления которого вполне дополняла теорию отбора. Социализм даже не взялся поразмышлять над ее выводами: а ведь эта теория смогла рассказать о пространственных особенностях как неизбежной причине видообразования и возникновения народов, с которыми социализм должен был считаться в настоящее время, даже если мыслил будущее без наций. Социал-демократия по возможности пыталась не обращать внимания на то, что Людвиг Вольтаманн, бывший в своем роде тоже социалистом, мог связать марксистскую точку зрения с антропологическими, морфологическими и генеалогическими позициями, подвергая проверке и опровергая расовую обусловленность человеческого рода. Социализм вообще ничего не хотел знать о народах, подобно тому, как не знал ничего о человеке. Он уклонялся от двойственных ходов мысли, находя убежище лишь в монистских банальностях. Социализм отрицал, что мир мог быть принципом природы, построенным на противоположностях; он отрицал, что имелась двойственность (дуализм) духа и материи и что в рамках этого дуализма человеческий дух имел собственную инициативу. Социализм даже не допускал возможности, что человек являлся не продуктом исторической эволюции, а сам построил свое тело благодаря мозгу, а не наоборот. Но прежде всего социализм не хотел допускать, что человек сам создал свою историю, что она является его собственным действием, что делает ее величайшим достижением. Идеалистическое восприятие истории, когда-то заложенное Шиллером, предполагало, что историю делает свободный человек, в которой он является моральным условием природы. Материалистичное восприятие истории исходило из того, что человек – это продукт жизненных условий. Маркс, а в особенности Энгельс, пытаясь оправдать узость своего мышления, старались дать расширенное толкование своих идей. Но они никогда не выходили за рамки позитивистской точки зрения, всегда оставаясь в рамках материалистичного описания истории, проникнувшись лишь условиями, описывая феномены, собирая их компоненты. Только лишь с третьей позиции, которая больше не является ни моральной, ни позитивистской, которая скорее является духовной, но в то же время телесной – только с этой позиции взаимного проникновения, которая склоняется перед человеческим величием, но в то же время поднимается из человеческой низменности, только с этой точки зрения можно ответить на вопрос: кто отныне, собственно, создает эти условия? Вопрос, на который нет ответа, если мы допускаем, что они создают себя сами. Это скорее метафизическая точка зрения, которая включает физическую и духовно-историческую позиции, которые в то же время охватываются и расширяются естественно-научными. Нам сегодня ближе эта позиция – точка зрения действительности и метафизики. Момент, в который та же диалектика, принятая Марксом от Гегеля, обращает пережитую историю против материалистического восприятия истории и история вновь «заканчивается Как сказал бы Гегель – в двойном смысле, что материалистическое восприятие истории еще содержится в метафизическом, но при всем том освобождается от него. Маркс, который совершенно необъективно воспринял диалектику Гегеля, никогда даже не допускал мысли о том, что диалектический процесс продолжается и после наступления материалистической стадии, что материализм является вовсе не последним словом, а предварительным, что «поэтусторонность» вовсе не является абсолютным принципом. Он быстро сворачивает в сторону от подобных идей, так как те могли привести к мысли, что с признанием истоков подобной природы исторического человека социализм сам мог прекратиться: «Люди делают собственную историю, но они творят ее не как свободное изделие, и не при вольных, а при навязанных, уже существующих обстоятельствах». Материалистическое восприятие истории не способно выйти из этого замкнутого круга. Так кто же создает эти обстоятельства? Имеется только один ответ: сам человек. Он и есть это обстоятельство!

Материализм был бы действительно прав, если бы человечество производило только материю. Но человечество произвело на свет ценности, целую иерархию ценностей, в которой материальные ценности занимают самую низшую ступень. Воистину человеческую историю нельзя трактовать только при помощи личностей, носителей данных ценностей, при помощи расы или религии, которые являются биологическим и духовным фундаментом всех событий, и тем паче нельзя объяснять только при помощи экономических условий, в которых мы всегда видим только явления, сопутствующие духовным процессам. Наша история скорее является историей взаимосвязей. Мы знаем только одну сторону вещей (повернутую к нам), не видя другую, отвернутую от нас. Но мы постоянно чувствуем, что эти две стороны связаны между собою. Грубая ясность материального существования привела к появлению в предыдущее столетие материалистичного мышления, которое трактует историю при помощи самых грубых аргументов, которые только имеются – экономических. Но материальные условия наиболее легки для восприятия, для соблюдения, для исследования, для расчетов – они проще поддаются численному учету, а потому могут быть вмещены в рамки статистики. Они вызывают к жизни мыслителя, который является банальным арифмометром, а тот в свою очередь обращается к банальной массе, которая не склонна размышлять. Как мы узнали во время революции, она может только действовать. Соблазнив ее, мы будем видеть только физическую силу, с которой априори соглашаешься. В то же время метафизические силы вовсе не отрицаются, но убираются на задний план. Но история определяется не ими, но неизмеримостью, которой являются ее духовные прожилки, в то время как все измеримое выглядит материальным и грубым балластом.

Материалистическое восприятие истории, которое ставит в центр внимания не человека, а экономику, является наиболее отвратительным отказом от истории. Материалистическое восприятие истории, отвергающее самодержавие духа, пренебрегает духовными ценностям и попадает в зависимость от материальных ценностей. Оно сводится к политическому идеалу социалистического общественного порядка, после осуществления которого перед человечеством останется единственная задача – регулировать свое пищеварение. В XIX веке было порождено самое большое унижение – стремление превратить человечество в один большой желудок. В истории всегда имелись времена, которые порождали предпосылки для общечеловечности. Но еще ни одна эпоха не падала так низко, чтобы эволюционная мысль свелась к утилитарно-демонической системе обмена веществ, а история человека трактовалась из подобных потребностей. Сторонники материалистического восприятия истории самым тщательным образом дистанцируются от того, что должна существовать связь между духом их теории и материализмом жизни. Но их собственное учение свидетельствует против них – ибо дух является лишь выражением материи. Материалистическое восприятие истории – это порождение XIX века и отчасти начала двадцатого. Теоретики материалистичной истории судят об истории и других эпохах подобно тому, как они судят о собственной. Это было бы честно, да и верно, если бы марксизм сказал: сегодня, в век фабрик и фондовых бирж, мы, люди, бедны, несчастны и угнетаемы, а также мы пошлы, жадны и жаждем возвышения. Но марксизм не сказал этого. Наоборот, он спрятал имманентного человека от человека материального. Материалистическое восприятие истории даже видело особую научную заслугу в том, что оно превратило все в материальное. Даже духовные устремления первобытности учтены и превращены в экономические поводы. Но если психоаналитический метод, в который в итоге впало материалистическое восприятие истории, с психологической точки зрения исследовал бы больше человека не на предмет его стыда, а на предмет его чести, то ему стоило более внимательно изучать ранние инстинкты, которые уже проявились у первобытного человека. Они были телесно ему присущи через стыд и вкус. Уже в материалистических поводах и причинах явно выражалась метафизическая потребность человека, который, устроившись под деревом познания, стремился описать не свою природу, а собственную трагедию. Человек стремится выйти за рамки собственной природы. Он сопричастен животным, так как тоже хочет жить. Но даже древний человек, а теперь и естественный человек стыдится своей материальной обусловленности, своей телесной зависимости, своих физических связей, к которым относится также добыча пропитания. В них он чувствует свои животные воспоминания – постыдную частичку, которая пристала к нему. Она неприятна ему. Он будет вынужден нести эту ношу весь остаток жизни. Стыд и совесть имеют одни и те же корни. Проистекающее из них позволяет человеку осознавать свою противоречивость, свою человеческую составляющую. Но человек, который восстает против своей человечности, сводящейся к добыванию хлеба насущного, а в более поздней версии – жизни ради экономики, обретает осознание своего человеческого достоинства.

Материалистическое восприятие истории никогда не прикасалось к подобным вещам. Оно было только тем, что содержалось в ее названии – историческим созерцанием материи. Оно сконцентрировалось на истории лишь половины человечества, причем далеко не самой лучшей половины. Однако социализм отомстил своей философии. Отомстил тем, что всегда опирался на экономические, но не политические категории. Отомстил тем, что предпосылки материалистичного мышление не соответствовали действительности, причем экономика и история совпали, а последняя оказалась зависима от первой. Высочайшее экономическое развитие материалистической эпохи вызвало к жизни не социализм (как полагал Маркс), а мировую войну. Ее развязывание указывало на иные исторические силы, нежели предполагались марксистскими догмами, согласно которым история основывалась на классовых противоречиях и двигалась вперед благодаря классовой борьбе. Даже если мы будем рассматривать историю возникновения мировой войны с точки зрения всемирных экономических противоречий, а не геополитических соображений, которые спровоцировали, направляли и оканчивали ее, то она все равно не была возможна без конфликта народов, который предшествовал ее развязыванию. Она была не возможна без правых и неправых идей, которые сопровождали ее. За экономическим фасадом бушевали националистические страсти, которые и обусловили войну. А в конце воля к несправедливости, которая была оформлена как реализация законных прав, обеспечила мир. Для этих сил не нашлось места в марксизме. Социализм не считался с ними. Поэтому он рассчитывал только на себя. Поэтому мировая война вновь восстановила историю в правах. Война дала нам самый поучительный урок – не экономика, а политика определяет историю. Поэтому если глядеть со стороны экономики, то социализм сейчас стоит не перед социальным господством, к которому он должен был прийти в какой-то момент, не перед разрушением капитализма, не перед мощным хозяйством, а перед совершенно разрушенной, потрясенной до основания, больной и безумной экономикой.

Когда полыхнула революция, социалисты были преисполнены радостных надежд. Первая дрожь по партии пробежала в ожидании внешнеполитических последствий от 9 ноября. Это был страх перед историей. О ней не вспоминали до тех пор, пока не пришлось отвечать. Именно в те дни аутсайдер марксизма и революционный идеолог Роберт Мюллер предложил формулу – «перехозяйствование». Социализм должен был не привязывать к материи, а освобождать от нее. А «расхозяйствование», которое должен был принести в мир социализм, мыслилось как освобождающее человека действие, которое давалось ему революционным правом. «Расхозяйствование» через экономическую конституцию, которая должна была освободить людей от тяжких ежедневных забот и делала его обязанным беспокоиться только о средствах к жизни, было тайной утопически-анархической целью, которая существовала наряду с рационально-экономическим движением. Но вместо «расхозяйствования» нашей жизни мы получили ее расточение. Расточение во всех смыслах. Не в последнюю очередь разбазаривание стало мерой всему. Мы вообще думали только об экономике. Мы думали о валюте и репарационных платежах. Мы думали о ценах на товары, какими они были вчера и какими они будут завтра. Мы думали о росте тарифов и индексе цен, о предстоящей забастовке и ее результатах. О повышении заработной платы. Думали ежедневно о курсе доллара, который стал подменой молитвы. Действительно мы думали только о нашем жалком сегодняшнем дне. Капиталист думал о том же, о чем думал пролетарий. В наших интересах мы пали настолько низко, насколько низко человечество еще не падало: материалистическое восприятие истории могло праздновать свою отвратительную победу.

Может ли это длиться вечно? Мы чувствуем, что не может. Материализм вызовет отвращение к материи: перед нами самими. После отвращения возникнет потребность в очищении, которое приведет к кризису. Социализм не может привести к этому кризису хотя бы потому, что этот кризис повернется против него же самого: против материалистических основ, на которых он был воздвигнут как материалистическое явление времени. Социализм будет всегда только способствовать наступлению этого кризиса. В той степени, насколько он сможет преодолеть в своем содержании материализм и рационализм, которые являются роковым наследием либерализма.

Но партийный социализм не сможет провести эту линию. Он погряз в оппортунизме. Остаются лишь радикальные силы, как в России. Или же его надо сделать радикальным в Германии. Это путь для отдельного социалиста, социалистической молодежи, вероятно даже для социалистических трудящихся, в которых вместо социализма разума проснется социализм чувства. Именно социализм чувства имеет более далекие и глобальные перспективы, нежели все марксистские вычисления. Да, немецкому коммунизму, на который было возложено марксистское наследие, в конце концов придется решать, узнает ли он, что марксизм, на который он по-прежнему ссылается, является мнимой силой, способной предоставить лишь демагогические средства. Что при постановке проблем марксизм является очевидным промахом, так как он из-за своего доктринерства мешает немецким коммунистам сыграть историческую роль.

Немецкий коммунизм верит, что обладает марксистской логикой. И это правда: если бы он отказался от утопии, то он бы отказался от марксизма. Но в то же время он мог бы быть политикой. То есть быть чем-то большим, чем доктрина, которую он использует; быть чем-то большим, чем скандал, которым он является. Марксизм создал для себя собственную логику. Но его логика не имела ничего общего с действительностью, ибо мировая война поставила его перед фактами, которые не были записаны ни в какие программы.

От самой марксистской программы остался только факт существования пролетариата. Но марксизм не в состоянии решить эту проблему, так как исход мировой войны показал, что классовые проблемы не настолько сильны, как национальные.

Третий Интернационал все еще кормится с рук большевиков. Социализм стал полностью идентичным демократии. Остался пролетариат. Партийные дела обстоят так, что, когда мы говорим о социализме, мы больше не говорим о пролетариате.

Пролетарии – это вопрос, на который социалисты не знают ответа. Открытый вопрос, далекий, неясный и тревожный – вопрос, заданный самим себе.

V

Социалистическая катастрофа возвращает нас к марксистским догмам. Она откатывает нас к его апостолам, сторонникам и передовым бойцам. И ни к кому больше. Только к тому социализму, который охотно назвал себя классическим, пользовался европейским уважением. Тот, который несет духовную ответственность перед пролетариатом за реализацию марксизма – это немецкий социализм немецкой социал-демократии.

Маркс в категоричной форме оставлял за немецким пролетариатом право быть «теоретиком всего европейского пролетариата». А Энгельс говорил о немецких социалистах, что они должны быть горды тем, что происходят не только от Сен-Симона, Фурье, Оуэна, но также от Канта, Фихте и Гегеля. Но за 75 лет немецкого социализма от его рождения до развязывания мировой войны не произошло ничего заметного. Это было, как если бы «инверсия», которую Маркс произвел с Гегелем, при изобилии материальности, которой так нагружена социалистическая научность, полностью погребла под собой любую способность исторически мыслить и политически действовать. Немецкая социал-демократия в течение всех этих 75 лет полагалась на марксистскую логику. В течение долгого времени она отказывалась соотнести эту логику с действительностью, которая между тем менялась. Социализм полагал, что его логика должна быть неизменна. Ревизионистские попытки догнать упущенное были предприняты достаточно поздно, к тому же они были довольно-таки слабы. Они были дилетантские, недостаточные и как следствие полные противоречий. Уже начало мировой войны смогло разогнать связанное с ними движение на столько же направлений, сколько имелось ревизионистов. Научное обоснование социалистической точки зрения досталось экзегетам от марксизма, среди которых надо выделить Каутского, так как он умудрялся писать выдающиеся книги, не заложив туда ни одной мысли. Их проще было назвать брошюрами, ибо они постепенно снизили критерии, которые должны были предъявляться к социалистической литературе. Из всех возможных академий марксистская была бы самой чудовищной. Страшно подумать, что репутация, которой бы пользовался Каутский, произвела бы на свет дегенеративных эпигонов материалистического восприятия истории. Ситуация была бы намного хуже, чем с идеализмом. В итоге материализм так и остался без классического обрамления, в то время как идеализм был доведен Гегелем до конца – он воплотился в историческую философию. Даже когда идеализм влиял на^историческую науку и ее труды, то произвел на свет Ранке и Якоба Буркхардта – историков такого калибра, что с ними не сравнится ни один материалист, они просто не достойны упоминания.

Немецкий социализм воспитывал в партийном духе. Но он не готовил к истории. Его марксистская ортодоксальность оказалась не готова воспринять политическое изменение действительности. Немецкие социал-демократы оказались испорчены агитацией. Они без какой-либо проверки тянули к себя все, что имело хоть какое-то демагогическое воздействие, все, что казалось радикальным и «новым», По этой причине они попали впросак. Немецкий социализм верил, что может думать интернационально. Но при этом он не сделал ни одной попытки разобраться в международной обстановке. Таким же предвзятым он был и в вопросах внутренней политики, партийной тактики, агитаторской работы и в оппозиции (ради оппозиции), он был чужд мировым процессам, а потому они казались ему неприятными. Они были горды за партию, так как это была образцовая организация – о ней они заботились с такой же любовью, как бюргеры о своих союзах. Они похвалялись этой организацией как дома, так и во всем мире. Даже антимилитаризм их программы не мешал быть польщенными, когда социал-демократическую партию сравнивали с прусской армией: дисциплина в обеих организациях считалась признаком немецкой деловитости. Но они избегали вопроса, в каком политическом положении эта социалистическая организация сможет служить? Могло ли это быть международное положение, и какое? Этот вопрос напрашивался сам собой. Он ставился историей. Между тем социалисты продолжали учить усердных немецких рабочих положениям Коммунистического Манифеста, а последние, что касались объединения пролетариев всех стран, – заучивать наизусть. Они восхваляли Интернационал, которого не было. На конгрессах они пели делегатам из других стран об Интернационале. А затем они приветствовали их пением «Марсельезы». И делалось это обычно с особой сердечностью и странным почтением, которое обычно проявляет лукавый бюргер, словно извиняясь перед иностранцами за немецкую внешнюю политику. Все это было ничем иным, как дезориентацией, ведущей к гибели собственного народа.

В большой экономико-политической системе, которую после себя оставили Маркс и Энгельс, можно заметить английские следы. Очевидно, что ее авторы читали книгу Адама Смита о богатстве наций. Но конструкции, которые все-таки находятся у Маркса и Энгельса (так сказать, поводы для размышления), относительно политического, внешнеполитического, всемирно-экономического положения народов, никогда не признавались немецкой социал-демократией. Мы не будем говорить здесь о том, что она не восприняла сильнейшие моменты основополагающего внутриполитического мышления, которое имелось в Германии. Моменты, заложенные в сословном мышлении и идеях барона фон Штайна, которые указывали на консервативное устройство немецкого дома. С экономической точки зрения эти конструкции не могли найти понимания у атомарно ориентированного социализма, они могли использоваться лишь корпоративно настроенным коммунизмом. Но все же для социалистического мышления многое сделал внешнеполитический теоретик, немецкий экономист Фридрих Лист, который заменил английскую экономическую теорию национальной системой политэкономии. Он создал проект континентальной политики, ориентированной на экономику Центральной Европы, прежде всего Германии. В разгар манчестерской эпохи (которая затем перешла в империалистическую) он наблюдал изменения в соотношениях сил народов, а также увидел появление тех мировых проблем, которые привели затем к мировой войне. Но Лист не был предвестником социалистического мышления, хотя мышление о народах могло явиться предпосылкой мышления о классах. Немецкому социализму никогда не хватало силы для подобной логики, никогда не хватало мужества, чтобы признать ее правдивость. Он, который выступал за марксистскую теорию классовой борьбы, но который игнорировал дарвинистскую теорию борьбы в природе, полагая, что пацифизм требовал исключить по возможности любую войну: любую мысль о войне, о вражеских противоречиях европейских наций. Все потому, что он возник из популярных материальных основ, а стало быть, рассматривал все под соответствующим углом зрения материалистического восприятия истории. Немецкий социализм скорее предпочитал вести войну против немецкого милитаризма, а стало быть, против собственного народа. Он оставлял привилегией других партий, которые все-таки мыслили внешнеполитическими категориями, заботиться о мировых процессах, событиях, происходивших за рубежом. Это было бы наивно полагать, что немецкая социал-демократия озаботится знакомством с империалистическими идеями, которые хотя и не в духе марксистской доктрины, но все-таки свидетельствовали, что среди нас имелись немцы, а также немцы за рубежом, которые были в состоянии воспринять политическую картину мира, картину той действительности, в которой мы жили.