Текст книги "Секретная битва"

Автор книги: Андрей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

XXV

Оперативная сводка за 18 апреля

Утреннее сообщение 18 апреля

В течение ночи на 18 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.

Вечернее сообщение 18 апреля

В течение 18 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.

За истекшую неделю, с 11 по 17 апреля включительно, в воздушных боях и на аэродромах противника уничтожено 302 немецких самолета. Наши потери за это же время: 103 самолета.

17 апреля частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено не менее 20 немецких автомашин с войсками и грузами, взорвано 2 склада боеприпасов, подавлен огонь 10 артиллерийских и минометных батарей, разбит железнодорожный эшелон противника.

Совинформбюро

18 апреля 1943 года.

Н-ский аэродром, Московская область

Весь час, который заняла у Головина дорога до Н-ского аэродрома, он потратил на размышления о судьбах отечества. Вообще, занятие это еще со времен приснопамятного Васисуалия Лоханкина было присуще скорее интеллигенции, нежели военным, причем размышлять полагалось непременно на кухне, непременно с включенным радио, под плеск пущенной из крана воды, чтобы сбить с толку «прослушку», и обязательно под водочку. Почему-то всегда выходило, что чем мельче был масштаб личностей дискутирующих, чем меньше в них было этой самой интеллигентности, тем глобальней брались проблемы, безапелляционней делались выводы, становились глупее рекомендации и мрачней прогнозы.

Филиппа Ильича к этой слюнявой интеллигенции отнести никак было нельзя. Дело было даже не в форме, которую он носил, не в недостатке образования, которого у него, кстати, вполне хватало для блестящего выполнения своих служебных обязанностей. Головин был человеком действия. Он принимал решения и добивался их исполнения. Возможные жертвы принимались им во внимание лишь на стадии планирования, но никогда не смущали его во время выполнения той или иной оперативной комбинации. Но тем не менее, может быть, впервые за много месяцев он не использовал время поездки для восполнения хронического недосыпа.

«Почему у нас так? – думалось ему. – Почему у нас, в России, все и всегда через тернии к звездам? Per aspera ad astra. Стоило ли в семнадцатом году скидывать царя, чтобы через четверть века снова прийти к империи. Для чего тогда в Гражданскую расстреливали золотопогонников? Для чего уничтожили цвет русской армии? Только затем, чтобы в золото и бархат обрядить тупоголовое быдло? На места Брусилова, Алексеева, Деникина, Колчака привести и расставить генералов от сохи? Тех, кто едва успел переобуть лапти? Пусть я сам не „из графьев“. Пусть не из дворянской семьи и не заканчивал Пажеский корпус. Но, находясь на службе, я все время работаю над собой. Я поочередно окончил курсы „Выстрел“, Академию имени Фрунзе, дал себе труд выучить три европейских языка. То есть никто не может мне ткнуть в лицо, мол, ты, товарищ генерал, не на своем месте сидишь. Как раз на своем. Скандинавия, Англия, Германия „прошиты“ моей агентурой. Мы ее десять лет создавали почти с нуля. А что могут предъявить генералы строевые? Наши, с позволения сказать, великие полководцы? Вся эта замечательная плеяда сталинского выводка, больше половины из которых пять лет назад были капитанами! Если капитану кинуть на плечи генеральские звезды, от этого он не сделается генералом. Он по инерции так и будет мыслить на уровне батальона. Как был комбатом в душе и по уму, так комбатом и останется. Нельзя такому недоделку доверять даже полк, не то что бригаду или дивизию. А у нас в сорок первом такие ставились на корпуса!»

Головин вспомнил сорок первый год и помрачнел.

«Идиотизм! Полнейший идиотизм в начальной стадии войны. В первые же дни свыше двух миллионов человек потеряли. Из-за кого? Да вот из-за таких вот конников с генеральскими звездами. Не отходили даже – драпали. Больно и страшно было слушать командиров, которые прибывали в те дни в Генштаб с переднего края. Мосты не разрушали, сдавали невзорванными доты и заводы. Потом поступил приказ оставлять за собой выжженную землю, и стали жечь дома и избы, нисколько не заботясь о том, как люди, наши советские люди, будут зимовать в чистом поле, оставшись без продовольствия, одежды и крыши над головой. А потом еще удивлялись: почему это колхозники встречают немцев с хлебом-солью?! Почему это бывшие советские граждане, оказавшись на оккупированной территории, очень быстро забывали о том, что они „советские“, и шли на службу к противнику? Идиоты. Прежде чем жечь, необходимо было организовать эвакуацию. Это же наши люди, советские! А „капитаны“ ограничились тем, что выставили заслоны. – От своих же заслонялись. До Москвы немца допустили. Да и с обороной Москвы, которую сейчас уже начали называть героической, тоже обосрались кругом. Когда немцы подошли к окраинам, то первыми драпанули члены правительства и ЦК. Некоторые пешком отправлялись в Горький. Возле Горького на обочине стояли сотни брошенных машин с московскими номерами. Полный крах системы. Партия проявила все свое скудоумие, показала народу, что думает только о спасении собственной шкуры, а народ – гори он синим пламенем, этот народ! Вернее, обосралась не партия. Обосралась верхушка партии. Рядовым коммунистам никто никаких указаний не давал. И они все оставались на своих местах, терпеливо и обреченно дожидаясь, когда придут немцы и станут развешивать их на столбах. Энкавэдэшники – те поумней оказались. Некоторые сами с присущей органам предусмотрительностью стреляться стали. И как после всего этого объяснять и доказывать народу, что „ВКП(б) – руководящая и направляющая сила советского общества“?! Народ наш, конечно, в массе своей трусливый и глупый. Настолько трусливый, что боится НКВД больше, чем Гитлера, и настолько глупый, что терпит советскую власть. Но не слепой же! Народ же видел, как все эти трибунные горлопаны и кабинетные деятели рванули из Москвы, едва только немцы замаячили на горизонте. Осенью сорок первого года всей стране было ясно, что оборона Москвы – дело кого угодно, только не самих москвичей! Москвичи расползались как тараканы: в Горький, Самару, Сызрань, Ташкент, Алма-Ату. По всему Союзу прославились, раззвонили о своем „мужестве и готовности защищать столицу до последней капли крови“.

А эти сводки Совинформбюро? В народе их называют охотничьими рассказами. Я понимаю, конечно, что Щербаков и Лозовский, стоящие во главе этого рупора, люди малокультурные и ограниченные, но зачем же так беззастенчиво врать? Всякий, у кого под рукой есть карандаш, уже давно подсчитал, что если верить этим сводкам, сведя их воедино, то мы убили фашистов вдвое больше, чем на самом деле существует взрослого населения в Германии. Идиоты!

Идиотизм. Везде идиотизм! В Ставке, в штабах, в наркоматах. Когда немцы осенью повели свое последнее наступление на Москву, они разбомбили штаб Западного фронта. В том числе оперативное управление. Командующий Западным фронтом – а кто там у нас тогда им командовал? – остался без связи с войсками, не имея ни малейшего представления об их местонахождении, а войска остались без командования и были предоставлены сами себе. При этом штаб фронта два месяца сидел на одном месте, и никто не удосужился дать команду отрыть блиндажи! Воистину, наша российская глупость безгранична. Безалаберность наша нескончаема и всепроникающа!

И так во всем, чего ни коснись!

В сорок первом под Киевом шестьсот тысяч попало в плен, хотя даже Буденному и его коню было ясно, что город не удержать и войска надо заблаговременно отводить на левый берег Днепра. Жителям объявили за несколько часов, что армия оставляет город. Началась давка.

Снова тысячи неоправданных жертв. Под Брянском – полмиллиона в окружении. Под Вязьмой – столько же. За четыре месяца войны два миллиона красноармейцев попали в плен! Что у нас, люди лишние?!

Ну ладно, пусть поражения наши всегда грандиозны, как грандиозны наши потери во время наших поражений. Но почему мы и победы свои оплачиваем сотнями тысяч жизней?! Под Москвой – миллион убитых. Под Ржевом – еще миллион. Даже стих появился: „Я убит подо Ржевом“. Зачем нужен был тот Ржев?! Под Харьковом – снова шестьсот тысяч положил дурак Тимошенко. Сталинград – еще больше миллиона! Харьков то берем, то отдаем. По шесть раз из рук в руки переходит. Уже и жители, наверное, запутались, не знают, какая там у них сегодня власть.

А Ленинград? По радио, в газетах каждый день: „Город стоит, город держится“. И нигде не мелькнуло, что миллион вымерло, вымерзло, околело от голода и мороза только в первую военную зиму! Что ежедневно умирали десятки тысяч мирных граждан в первую зиму. Столько же – в следующую. Что на Невском пятачке уже погибло несколько десятков тысяч красноармейцев и краснофлотцев, и их снова гонят на этот пятачок, как скотину на убой. Зачем оборонять город? Находясь на самом северо-западе страны, на самой границе с Финляндией, никакого стратегического значения он не имеет и иметь не может! Неужели сокровища Эрмитажа и купол Исаакиевского собора стоят такой оплаты?! Не можете оборонять город – сдайте его немцам к чертовой матери, пусть подавятся! Пусть растащат Эрмитаж, раскатают по камушку Петропавловскую крепость, увезут в Берлин Александрийскую колонну, но миллионы ленинградцев останутся живы!

Никакие сокровища мира не стоят самого главного сокровища – жизни человеческой.

А там – миллионы жизней».

Филипп Ильич не был брюзгой и критиканом. Но то, что он видел вокруг себя ежедневно и ежечасно, вот уже почти два года, своей непроходимой тупостью и бесталанной некомпетентностью разрывало его душу. Хотелось собственноручно, из табельного пристрелить этих буденных, Ворошиловых, Жуковых, тимошенко, куликов. Сдерживало его только одно —: понимание системы. Той самой системы, которой верой и правдой служил Филипп Ильич вот уже двадцать пять лет, как солдат при Петре. Зная досконально эту систему, Головин ясно отдавал себе отчет в том, что сама по себе смерть десятка головозадых генералов и маршалов ничего не изменит. На место Ворошилова поставят какого-нибудь Порошилова, а вместо Буденного придет Бубенный.

«Почему у немцев нет такой неразберихи и бардака, как у нас? Почему они могут наладить и быт, и подвоз снаряжения? Почему они не бегут, а отходят? И позиции для отхода у них всегда заблаговременно подготовлены на самых выгодных рубежах? Я понимаю, конечно, что чем больше народа, тем больше несогласованности. Невозможно совсем без сбоев и проколов скоординировать деятельность сотен тысяч человек при подготовке наступления. Но почему у немцев вся эта ненужная и мешающая общему делу придурь сведена до минимума?! Почему мы не можем так же?! Может, и в самом деле: расстреливать надо больше? Как только на каком-либо участке бывший унтер Жуков прикажет расстрелять несколько десятков командиров, так сразу же восстанавливается порядок по всему фронту! Все службы работают согласованно и слаженно. Стойкость войск возрастает многократно! Неужели мы, русские, не можем жить без розог?!

Азиатчина.

Нам именно так и надо – чтобы нами непременно правил хан!»

Затронув в своих размышлениях немцев, Головин вспомнил Штейна.

«Вот ведь – умница! И тоже немец. Немец Поволжья. Крутовато с ними обошелся товарищ Сталин. В работе и у Олега Николаевича, разумеется, тоже был брак. А куда без него, без брака? Но почему у Штейна этого брака было в разы меньше, чем у наших, русских сотрудников? Выросли в одной стране, учились в одних школах, заканчивали одни командные училища, служили в одной и той же армии. Так почему такой разный, черт возьми, результат?!

И этот фон Гетц ведет себя в плену спокойно и с достоинством. Даже согласие на сотрудничество дал так, будто сделал мне огромное одолжение. Интересно, а как бы я сам повел себя, окажись в плену? Хватило бы у меня силы духа, чтобы вот так, едва ли не надменно, разговаривать с немецкими чинами? Рубаху на груди рвать и кричать „Да здравствует товарищ Сталин!“ я бы точно не стал. А этот фон Гетц держит себя волне достойно и к обязанностям своим относится добросовестно. За те два дня, что он под моим присмотром обучает наших летчиков, отношения между нами определенно потеплели. Он и сам рад до смерти вместо лагеря, пусть и комфортабельного, окунуться в привычную для себя среду. Какая, в сущности, разница, свой летчик или чужой? Под комбинезонами форму не видать. Все равны. Кажется, этот парень скоро дозреет до того, чтобы сыграть свою партию в моей игре».

На КПП его как будто ждали. Часовой не успел проверить пропуск, как возле шлагбаума, лебезя и заискивающе улыбаясь, замаячил подполковник Волокушин – комендант аэродрома.

– Товарищ генерал! – подлетел Волокушин к машине, неся правую ладонь возле фуражки с голубым околышем. – За время вашего отсутствия происшествий не случилось! Комендант аэродрома подполковник Волокушин.

– Здорово, Волокушин, – подмигнул коменданту Головин, не вставая с сиденья. – Где мой подопечный?

– Докладываю, товарищ генерал! Военнопленный фон Гетц проводит плановые занятия с летным составом Отдельной эскадрильи.

– Ну, поехали, проводишь, – едва ли не ласково пригласил Головин.

Подполковник, поскромничав, не решился сесть в машину. В «эмке» нет правого переднего сиденья, левое предназначено, естественно, для водителя, а садиться рядом с генералом Генштаба?.. Скорее Волокушин зашел бы в клетку с голодным тигром! Указывая дорогу, комендант встал на подножку, благо она была широкая.

На кромке летного поля, возле капониров, прячась от яркого весеннего солнца под плоскостями самолета, сидели восемнадцать пилотов. Каждый примостился как мог: кто скрестив ноги по-турецки, кто поджав их под себя, а кто и просто на пятой точке. Под комбинезонами не просвечивали звезды Героев, а планшеты, развернутые перед каждым из них, и вовсе делали этих парней похожими на учеников, внимательно слушающих урок природоведения. Светловолосый летчик без пилотки, в таком же комбинезоне, как у всех, стоял перед самолетом, под которым расселись его ученики, и своим видом и жестами напоминал доброго учителя, который для пущей наглядности решил провести урок прямо на пленэре.

– Товарищи офицеры! – рявкнул Волокушин, соскочив с подножки.

Пилоты бодро стали подниматься, но Головин остановил их движением руки:

– Сидите, сидите, товарищи. Разрешите присутствовать на занятии, Конрад Карлович?

Одним жестом генерал прихлопнул сейчас трех зайчиков сразу. Он показал, что боевая подготовка для него все-таки выше, нежели формальная субординация; испросив разрешения присутствовать и подчеркнув тем самым, что главный тут – пилот-инструктор, поддержал авторитет фон Гетца и наконец нашел форму вежливого обращения к нему. Пилоты терялись, не зная, как обращаться к своему инструктору! Господин? Господа все в Париже, это знал каждый школьник. У нас бар и господ нет с семнадцатого года. Товарищ? Гусь свинье не товарищ. На нем форма враждебной армии, хоть и скрыта она летным комбинезоном. Оберст-лейтенант? Нет такого звания в Советской Армии. Военнопленный? Еще хуже и даже оскорбительно.

Конрад Карлович! Гениально! Просто, нейтрально, уважительно и немного даже по-домашнему.

– Разумеется, господин генерал! – фон Гетц по привычке щелкнул каблуками.

Головин скинул шинель, бросил ее под пропеллер и сел, прижавшись головой к лопасти.

– Разрешите продолжать? – спросил фон Гетц.

– Да, да. Конечно, – кивнул Головин.

– Есть!

Головин краем глаза незаметно обвел пилотов. Все слушали очень внимательно и заинтересованно. Должно быть, пленный немец и в самом деле рассказывал интересные вещи.

– Я с земли внимательно наблюдал за вашими полетами, – продолжил лекцию фон Гетц.

«Господи! Какая удача, что этот немец знает русский! – подумал Головин, слушая урок. – Этот фон Гетц – просто находка! Мне его будет определенно не хватать. Второго такого я не найду, но и случая такого до конца войны может не представиться. Надо его использовать как можно скорее – времени остается совсем мало».

– Вам, господин обер-лейтенант, – обратился фон Гетц к кому-то из Героев, – следует уверенней держать планер при заходе в вираж.

– Есть, Конрад Карлович, – отозвался щупленький паренек лет двадцати.

– А вы, господин капитан, – фон Гетц смотрел теперь на соседа генерала, – боитесь работать на вертикали.

– Учту, – буркнул капитан.

Головин посмотрел на него и узнал Дьяконова.

«Не любит критики. Самолюбив, как кошка», – подумал он про капитана.

– Учтите, – заявил фон Гетц. – «Лa-5ФН», на которых вы летаете, очень хороший самолет. У него очень мощный двигатель. Если бы в люфтваффе имелся на вооружении такой самолет…

Фон Гетц поперхнулся и, бросив взгляд на Головина, поправился:

– Смело уходите на вертикаль, если к тому подталкивают обстоятельства. Мотор выдержит. Планер вынесет вас из-под огня атакующего. В целом все вы хорошо и уверенно пилотируете. У каждого из вас уже есть победы в воздухе. С вашего позволения, господа, я порассуждаю о теории воздушного боя. Чем отличается воздушный бой от любого другого вида боя, например танкового, морского?

– Понятно чем! – вырвалось у Дьяконова. – Самолеты все время находятся в движении, а не стоят на месте.

– Верно, господин капитан, – подхватил фон Гетц. – Главной особенностью воздушного боя, отличающей его от всех других видов вооруженной борьбы, является его динамика. Противники непрестанно на высокой скорости перемещаются в пространстве. В этих условиях ключевыми факторами достижения победы в воздухе являются скорость, маневр и навыки прицельной стрельбы на поражение на различных курсах. Особенно трудно вести прицельную стрельбу на пересекающихся курсах. Понятно, что поразить цель, летящую под большим курсовым углом, невероятно сложно и для опытного воздушного бойца, поэтому суть воздушного боя сводится к тому…

– Зайти ему в хвост и нажать на гашетку! – выкрикнул кто-то.

– Верно, только не надо перебивать, пожалуйста. Для достижения победы необходимо сблизиться с противником на малых курсовых углах. Оптимальное расстояние для открытия огня – примерно пятьдесят метров. Вот вы, господин лейтенант, – обратился фон Гетц к кому-то из летчиков, – сегодня во время имитации воздушного боя успешно зашли в хвост господину майору и целых три секунды держали его в прицеле, пока он не отвернул. Как вы думаете, каково было расстояние между вашими машинами?

– Да метров десять! Если бы он не отвернул, я бы его пропеллером мог в щепки порубить! – с горячностью отозвался лейтенант.

– Обращаюсь к тем, кто вместе со мной наблюдал этот бой с земли. Каково было расстояние между планерами господина лейтенанта и господина майора?

– Метров двести, не меньше, – определил Дьяконов. – Просто в горячке глаза округляются, и все воспринимается острее. «Мессер» от тебя за два километра, а тебе кажется, что ты уже и кресты у него на фюзеляже рассмотрел.

– Верно! – поднял палец фон Гетц. – Основная трудность, с которой сталкиваются молодые летчики, – это определение точного расстояния до планера противника. У вас, господин лейтенант, расстояние было примерно двести тридцать метров. В бою пилот испытывает сильнейшее эмоциональное напряжение, которое мешает ему правильно оценивать обстановку. Поэтому необходимо путем тренировок научиться определять точное расстояние до планера на различных высотах и курсах. Тут кто-то правильно заметил, что суть воздушного боя сводится к тому, чтобы зайти противнику в хвост, сблизиться с ним, поймать в прицел и открыть по нему огонь. Это верно. Скажу больше. По статистике Главного штаба люфтваффе, около семидесяти процентов воздушных побед были одержаны с первого захода. То есть пилот, не обнаруживая себя, не попадая в зону обзора противника, заходил ему в хвост, сближался и уничтожал его первой же очередью. Если у него это не получалось, то противник, заметив по следам трассирующих снарядов, что он находится на линии огня, отворачивал с этой линии и начиналась «карусель». Вероятность победы в «карусели» очень мала, так как противники непрестанно меняют курс и высоту, поэтому пилотам постоянно приходится делать поправки в прицеле на дальность, угловую скорость и перепад высот. Чаще всего они расстреливают боекомплект, не сумев поразить противника. Вот поэтому так важно уметь точно определять расстояние до планера, который вы намереваетесь атаковать. И непременно надо сделать это с первого же захода.

– Разрешите перебить? – поднял руку Головин.

– Да, пожалуйста, господин генерал, – фон Гетц был несколько удивлен.

Головин встал с шинели и подошел к фон Гетцу:

– Хочу внести предложение, Конрад Карлович. Почему бы вам не показать вашим ученикам, как надо вести воздушный бой?

– Мне?! – изумился фон Гетц.

– Ну да. Вам. Я-то летать не умею, – улыбнулся Головин. – Преподайте наглядно. Чтобы они увидели. Теория – это, конечно, хорошо, но критерий истины, как известно, практика. Ну что, герои? Кто из вас решится бросить вызов прославленному немецкому асу?

Летчики смотрели молча.

– Разрешите, товарищ генерал?

– Дьяконов? Отлично. Вылет через двадцать минут, – скомандовал Головин. – Волокушин!

– Я! – подбежал комендант.

– Дайте команду зенитчикам: «Воздух!» Машину оберст-лейтенанта заправить горючим на пятнадцать минут полета. Четверка перехватчиков на полосе. Пилоты в кабинах, моторы запущены.

– Есть!

– Предупреждаю, Конрад Карлович, – Головин повернулся к фон Гетцу. – Воздушный бой – и ничего более. Как только вы выйдете за квадрат, зенитки откроют огонь на поражение и будет поднята четверка истребителей на ваш перехват. Обе ваши пушки разряжены, самолет Дьяконова имеет полный боекомплект. Поймите меня правильно. Уловили? Горючего у вас в обрез, дальше чем на шестьдесят километров вы все равно не улетите.

– Разрешите выполнять, господин генерал? – Нескрываемое презрение сквозануло сейчас в усмешке Конрада.

– Выполняйте. И покажите этим соплякам класс!

Головин искренне болел сейчас за немца.

Если фон Гетц сумеет победить в этой имитации боя, значит, все расчеты Головина были правильны. Немец натаскает наших летчиков и передаст им те знания, которые они добывали на войне своей кровью и жизнями товарищей. Если фон Гетц победит, значит, он не сломлен, не смирился с пленом, не вышел из войны, а продолжает осознавать себя солдатом и внутренне готов к борьбе. Это-то как раз и нужно было Головину, и он желал в этом убедиться. Вот только твердой уверенности в победе своего подопечного у него не было: Дьяконов не пацан, не желторотый птенец, только что выпустившийся из училища, а опытный летчик, на счету у которого шестнадцать сбитых немцев.

Фон Гетц взял у кого-то краги и шлемофон и пошел к машине под номером 17, на которую ему указал Волокушин. Дьяконов уже запустил мотор и выруливал на старт. Конрад влез в кабину, сел на сиденье. Ему показалось, что сидит он низко и неудобно, и он вспомнил, что никто не предложил ему надеть парашют. Напоминать об этом он не стал, опасаясь, как бы не отменили вылет. Все-таки существует разница между Героем Советского Союза и немецким военнопленным.

Фон Гетц защелкнул фонарь остекления, запустил двигатель и включил подсветку приборов. В принципе, ничего страшного. Те же приборы, что и на «мессершмитте». Спидометр также слева, вот только высотомер и компас сдвинуты правее от рукоятки управления. Слева на топливомере уже мигала красная лампочка – горючее на исходе. Мимо с ревом пошел на разбег «Лавочкин» Дьяконова. Конрад воткнул гарнитуру шлемофона в разъем, передвинул сектор газа вперед и тоже стал выруливать на старт.

– Семнадцатый, взлет разрешаю, – раздался в наушниках металлический голос.

– Есть взлет, – заученно ответил Конрад.

«Дьяконов имеет преимущество по высоте, – фон Гетц дождался, когда пропеллер наберет обороты, и отпустил тормоз. Самолет дернулся и тронулся по полосе. – Закрылки выпущены, скорость – сорок. Когда я стану взлетать, он будет где-то на высоте тысяча – тысяча сто. Я стану делать боевой разворот, а он в это время будет кружить над аэродромом и как раз пролетит надо мной. Когда я наберу равную высоту, у него будет преимущество по скорости. У меня – где-то двести тридцать километров в час, а он успеет разогнать машину до четырехсот, следовательно, и преимущество в пространстве тоже будет за ним. Если он не дурак, то зайдет от солнца, чтобы ослепить меня, пропустит меня под собой, сделает резкий разворот и попытается пристроиться мне в хвост».

Фон Гетц бросил взгляд на спидометр.

«Скорость сто тридцать, рукоятку на себя. Есть отрыв. – Стрелка высотомера медленно двинулась по часовой. – Убрать шасси, убрать закрылки, боевой разворот с набором высоты влево. Высота – двести. Он зайдет от солнца, пропустит меня, развернется и встанет мне в хвост. Разворот погасит его скорость, но у него будет преимущество по высоте. Из разворота он выйдет где-то на скорости триста тридцать. Я к тому времени не успею разогнаться и до трехсот. Все равно он меня догонит. „Карусель“ с ним крутить – у меня не хватит горючего. Высота шестьсот».

«Лавочкин» Дьяконова в подтверждение внутреннего монолога фон Гетца прошел на хорошей скорости над его головой. Конрад поднял глаза и определил: «Он выше примерно метров на пятьсот. Скорость у него где-то четыреста двадцать. Следовательно, когда я встану на одну высоту с ним, он как раз подгадает, чтобы быть на противоположной стороне диаметра. Руководитель полетов даст команду „к бою“. Дьяконов как раз будет на той стороне, где солнце. Ну что ж! Посмотрим. Высота – тысяча сто».

– К бою! – щелкнуло в шлемофоне.

– Есть к бою! – бодро доложил Дьяконов.

По голосу русского летчика было понятно, что он ждал этой команды.

– Есть к бою, – не так весело откликнулся Конрад.

Самолеты стали сближаться. С земли на них смотрели не только Головин, Герои и четверка перехватчиков. Зенитчики, бомбардировщики, заправщики, оружейники, механики и даже работники столовой стояли сейчас, задрав головы к зениту, и смотрели на настоящую схватку Героя Советского Союза с фашистским стервятником. Все, как один, сжимали кулаки и переживали за Дьяконова, желая, чтоб он всыпал немцу перца как следует. Единственный, кто болел за фон Гетца, был генерал Головин.

«Лавочкин» Дьяконова и в самом деле был метров на двести повыше фон Гетца.

«Пока все сходится, – продолжал говорить сам с собой Конрад. – Молодец капитан – все делает грамотно, как на уроке отвечает».

Самолеты на мгновение встретились в одной точке. Вверху – Дьяконов, метрах в ста под ним – фон Гетц. Встретившись, они стремительно разлетелись. Фон Гетц продолжил движение по прямой, стараясь набрать скорость, Дьяконов перевернул свой самолет брюхом вверх и, сбросив газ, взял ручку на себя. Через несколько секунд его самолет лежал на одной прямой с самолетом фон Гетца, догоняя его.

Фон Гетц посмотрел на спидометр. Тот показывал 290 километров в час.

«Значит, истинная скорость у меня где-то триста тридцать – триста сорок. – Фон Гетц обернулся. Дьяконов шел за ним, но выше, со снижением и медленно сокращал расстояние. – До него метров шестьсот. Секунд через сорок он выйдет на дистанцию огня. Вот тогда-то я ему и покажу свой фокус».

Фон Гетц улыбнулся. Он представил, как капитан, предвкушая свою победу, ловит его в прицел и тут же теряет. Русские, которые стоят внизу, разочарованно ахают, не ожидая такого финта. И гордый Дьяконов приземляется на полосу совсем не победителем.

«Шестнадцать сбитых, геноссе капитан, – это еще очень мало, чтобы разговаривать со мной в воздухе на равных. Очень мало! Вам еще года два как минимум надо повоевать. Вы еще очень многого не знаете о воздушном бое, геноссе, и сколько бы я вам ни рассказывал о нем, вы никогда не станете равными мне. Никто из вас!»

Фон Гетц оглянулся, контролируя дистанцию.

«Двести метров… Сто шестьдесят…»

На земле возле Головина волновался Волокушин.

– Смотрите, товарищ генерал! Смотрите! – приплясывал он от волнения, задрав голову, как голодный волк зимой на луну. – Сейчас он его! Сейчас!..

Головин отстраненно посмотрел на коменданта. Он не верил, что фон Гетц не придумал какой-нибудь штуки. Это «сейчас», которого ждет нетерпеливый комендант, в самом деле произойдет. Не может летчик, получивший Рыцарский Железный Крест, быть такой же легкой добычей, как булка с маслом.

Фон Гетц теперь оборачивался все чаще, едва ли не ежесекундно.

«Сто сорок метров… Сто двадцать… Как это удобно, что на „Ла-5ФН“ конструкторы догадались поставить каплеобразный фонарь. Превосходный обзор. А на „мессершмитте“ задняя полусфера почти не просматривается. Мне приходилось ставить в кабину зеркала… Сто метров, сейчас начнется».

Капитан Дьяконов спокойно и уверенно пилотировал свой истребитель, держась за фон Гетцем. Машина нравилась ему. «Як», конечно, тоже очень хороший истребитель, но у «Лавочкина» мощнее мотор и сильнее вооружение – целых две пушки. Кроме того, самолет прекрасно слушался управления и имел великолепные данные для маневра. За считанные секунды Дьяконов поменял направление полета на противоположное. Расстояние медленно сокращалось. Дьяконов припал к прицелу и смог уже различить заклепки на плоскостях переднего самолета. Большой палец правой руки по привычке откинул колпачок предохранителя с гашетки.

Фон Гетц набрал в грудь воздух, шумно выдохнул его, снова вздохнул, в последний раз оглянулся назад и сам себе скомандовал:

«Восемьдесят метров… Семьдесят… Шестьдесят… Ein… Zwei… Drei!»

Фон Гетц двинул сектор газа к себе, сбрасывая обороты двигателя, выдвинул закрылки в позицию посадки, открыл заслонку радиатора, чтобы еще сильнее погасить скорость, и одновременно, потянув рукоятку управления на себя, отвел ее резко влево, помогая педалями удерживать самолет на курсе. Истребитель, как круто взнузданный конь, задрал нос, рванул было что есть силы в зенит, но, внезапно ослабев от нехватки оборотов и погасив скорость мощной струей встречного воздуха, хлынувшей через открытую заслонку в радиатор, ненамного взмыв вверх, устало перевернулся, как сытый кит при тихом закате, и стал опускать нос.

В ту же секунду пространство, где только что находился самолет фон Гетца, было прошито парой параллельных стежков – дымный след от очереди, пущенной пушками преследователя по истребителю фон Гетца, ушел в пустое пространство. Конрад хорошо видел эти дымные следы через фонарь остекления совсем рядом, в нескольких метрах от себя, и удовлетворенно улыбнулся. В то же мгновение в перекрестье его прицела, совсем рядом, только руку протяни, попал самолет Дьяконова.

Весь!

Он промелькнул в нем от пропеллера до хвостового оперения. Фон Гетц рефлекторно нажал на гашетку, но услышал только сухой щелчок электроспуска. Пушки были предусмотрительно разряжены еще на земле.