Текст книги "Секретная битва"

Автор книги: Андрей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

XII

Оперативная сводка за 18 июня

Утреннее сообщение 18 июня

В течение ночи на 18 июня на фронте существенных изменений не произошло.

Вечернее сообщение 18 июня

В течение 18 июня на Севастопольском участке фронта наши войска отбили несколько ожесточенных атак противника и нанесли ему крупные потери. На других участках фронта существенных изменений не произошло.

За 17 июня частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено 12 немецких танков, 20 автомашин с войсками и грузами, подавлен огонь 7 артиллерийских батарей и 20 зенитно-пулеметных точек, взорваны 3 склада с боеприпасами и склад с горючим, потоплены транспорт противника и сторожевой катер, повреждены 5 тральщиков и сторожевой корабль, рассеяно и частью уничтожено до двух рот пехоты противника.

Совинформбюро

18 июня 1942 года. Поезд «Таллин – Ровно»

«Так пить нельзя! Нельзя так пить! Даже когда снимаешь стресс и нервное напряжение – так пить нельзя. Так пьют только русские», – осуждал себя фон Гетц, расположившись в поезде в купе второго класса. Дорогу, которая в мирное время отнимала около суток, теперь предстояло преодолеть за целых три дня. Состав шел не торопясь, на поворотах фон Гетцу была хорошо видна платформа со щебнем, прицепленная впереди локомотива. Партизан в этих местах, еще три года назад принадлежавших Польше, можно было не бояться, но вот русские диверсанты…

«Кто первый предложил выпить? Кажется, Тиму. Он же порывался бежать за выпивкой. А кто первый предложил пойти в гаштет? Неужели я?! Вот позор-то! Видел бы меня мой отец. Лучше бы Тиму и в самом деле сбегал за бутылкой. Принес бы одну, выпили бы ее втроем и поехали бы из Стокгольма куда-нибудь на север. Тем более что Мааруф с машиной все равно был неподалеку. Зачем же нужно было так напиваться?»

Вечер, начавшийся две недели назад в квартире Тиму Неминена невинным предложением выпить «по чуть-чуть», закончился совершенно неожиданно. Фон Гетцу события того вечера представлялись в виде лоскутного одеяла с большими дырами от провалов в памяти. Те куски событий, которые сумели зацепиться за память оберст-лейтенанта, не шли последовательно друг за другом, а были перемешаны между собой, как колода карт перед сдачей, и наезжали своими краями друг на друга.

Как все втроем выходили из дома Тину Неминена – это фон Гетц помнил хорошо. Он тогда еще был трезвый и выспавшийся. Очень хорошо просматривался в памяти подвальчик, в который они спустились, арка входной двери и какая-то забавная вывеска из медной чеканки. Но что именно было изображено на той вывеске и на какой улице находился сам подвал – этого фон Гетц вспомнить не мог. Дальше следовали еще твердые воспоминания о том, как, спустившись в подвал, они заняли столик, уютно пристроенный возле стенки, где не так раздражал свет. Это, помнится, понравилось фон Гетцу. Кельнер принял заказ. Первый тост поднял Валленштейн, а второй – сам фон Гетц почти сразу же за первым. Господи! Зачем он это сделал?!

С этого-то все и начало неудержимо катиться под откос. Потом началась вечерняя программа. Какие-то люди выходили на сцену, но какие именно и что они показывали на этой сцене, Конрад вспоминал уже с трудом. Все правильно – они с Валленштейном наливали и пили, пока к их столику не пришли двое здоровенных молодцов с бычьими шеями и тупыми рожами. Кажется, они хотели вышвырнуть их из кабачка на улицу, но потом передумали. Было только странно – за что? И Валленштейн, и Тиму, и сам фон Гетц вели себя пристойно и ни к кому не приставали.

Потом Тиму резко встал, а когда сел обратно, то рядом с ними уже сидел и спал обер-лейтенант люфтваффе, которого, вероятно, принесли те самые молодчики с красными рожами. Фон Гетц готов был поклясться, что обер-лейтенант был именно пьян, и пьян мертвецки, потому что трезвые пилоты люфтваффе никогда не роняют честь и не опускают голову. Тем более на стол к незнакомым людям. Свинья.

А вот дальнейший разговор фон Гетц помнил плохо. Едва очухавшись, летчик попросил выпить, и его немедленно снова развезло. Он тряс какой-то бутылкой в руке, обзывал их троих вонючими нейтралами и тыловыми крысами, грозился лично прилететь и разбомбить весь Стокгольм. Обер-лейтенант то плакал, размазывая пьяные слезы, то принимался стучать себя кулаком в грудь, то снова начинал им грозить. Словом, вел себя отвратительно и непристойно.

Умный Валленштейн, которому, вероятно, надоело выслушивать незаслуженные гадости, поинтересовался у обер-лейтенанта, каким ветром в нейтральную страну занесло красу и гордость воздушного флота? Тогда наконец пилот догадался представиться и рассказал, что зовут его Курт Смолински, он воевал на Восточном фронте, был ранен в начале мая, впрочем, легко. Две недели он пролежал в госпитале, врачебная комиссия отпустила ему еще две недели на поправку здоровья. Десять дней он отдыхал в Оре у своего деда, который служит там смотрителем канатной дороги, и вот теперь возвращается в свою часть.

Стыдно признаваться в этом самому себе, но, кажется, именно фон Гетц предложил немедленно поехать в Оре – навестить дедушку. Эта мысль сразу же воодушевила всех, кроме, пожалуй, одного Тиму, который начал отнекиваться, ссылаясь на работу и пытаясь отговорить всех остальных от ночных безумств. Но такая отличная мысль срочно нуждалась в реализации, и поэтому, расплатившись, они вышли на улицу.

Уже вчетвером.

Валленштейн отыскал Мааруфа и доложил ему, что сейчас они все едут в Оре, а Мааруф должен их туда доставить. «Нас ждет дедушка!» – мотивировал Валленштейн. Мааруф, видя состояние молодого хозяина и его окружения, не стал спорить, а только мягко возразил, что до Оре, пожалуй, даже дальше, чем до Мальме. Если они выедут туда завтра утром, то поспеют к дедушке намного быстрее, чем если бы они тронулись в путь немедленно.

Это прозвучало убедительно, потому что ни в какой Оре они не поехали. Следующая картинка из лоскутков воспоминаний фон Гетца была про то, как они пили на набережной и бросали бутылки в залив. На том самом месте, где они с Валленштейном еще сутки назад стояли, не зная, что им следует предпринять. Сутки назад фон Гетц был живым олицетворением аллегорий на тему «Отчаяние» и «Бездеятельность», а сейчас нашел себе увлекательнейшее в мире занятие – пить прямо из горлышка и бросать пустую бутылку вводу, где ее мягко подхватывали и топили волны. Это было, конечно, безобразие, они понимали, что ведут себя совершенно непотребно, но остановиться не могли.

Воистину, ночь помогает влюбленным, а пьяных ведет по жизни Бог. Кто бы мог две недели назад подумать, что пьяный разговор четверых едва знакомых между собой мужчин так повернет жизнь Конрада и приведет его из благополучной, но опасной Швеции снова на Восточный фронт!

В Риге в купе подсел человечек неопределенного возраста, преисполненный несказанной гордости самим собой. Поглощенный любованием собственной персоной, он совершенно не замечал, что его блестящий на рукавах и лацканах костюм и несвежая сорочка как-то не вяжутся с тем апломбом, который он напускал на себя.

Человечек представился:

– Пауль Штоффер.

Вероятно, он был неприятно удивлен, что такое громкое и всемирно известное в Деловом мире имя не произвело на попутчика должного впечатления, поэтому добавил:

– Предприниматель и коммерсант. Глава торгового дома «Пауль Штоффер GmbH».

Но и этот высокий титул не вызвал в Конраде ни пиетета, ни преклонения к заоблачному статусу многоуважаемого коммерсанта.

Дело в том, что с началом германского вторжения в Советский Союз вслед за наступающими немецкими частями хлынули многие сотни вновь созданных немецких обществ с ограниченной ответственностью – GmbH. Опьяненные обещаниями Геббельса и заверениями Розенберга, с надеждой на скорейшую и верную наживу, желая немедленного обогащения и не стесняясь в способах стяжательства, такие вот штофферы тысячами расползались по Прибалтике, Белоруссии, Украине и западным областям России. Это были даже не кровопийцы по своей сути. Не кровососы. По нашей земле суетливо сновали пауки-трупоеды, И само название GmbH даже в Германии немцы расшифровывали как «Greift mit beiden Hünden», то есть «Хапай обеими руками».

Еще в прошлом, сорок первом году фон Гетц насмотрелся на эту братию, и уважения у него они не вызывали никакого. Отвращения, впрочем, тоже. Сам профессиональный военный, Конрад понимал, что за любой победоносной армией неизбежно идут маркитанты и шлюхи. Но, понимая всю необходимость и, может быть, даже полезность торгашеской гильдии, он не мог преодолеть в себе презрения к этим дельцам от войны, паразитирующим на чужих победах и поражениях. В его сознании эти штофферы представлялись чем-то вроде мародеров, которых, к сожалению, нельзя пока ни расстрелять, ни повесить по законам военного времени. Он нехотя мирился с деятельностью коммерсантов в районах базирования аэродромов, с которых взлетал, но никогда не старался помочь в их неутомимой и кипучей деятельности по растаскиванию чужой страны. Препятствий, впрочем, тоже не чинил.

– Вы не были в Париже? – желая непременно произвести впечатление важной птицы, пошел в атаку Штоффер.

– Нет. Не привелось, – равнодушно ответил фон Гетц.

– Зря, – не одобрил коммерсант. – Чудесный город! Город любви. Вам непременно следует побывать в нем!

Штоффер закатил глаза и, неприятно брызгая слюной, начал восторженный рассказ о вечном городе любви, о его поездках туда, об успешных коммерческих предприятиях по импорту французских вин и о бесчисленных победах над парижанками, которые все, как одна, лежали у его ног и ждали лишь движения броней, чтобы упасть в его объятия.

Пересев в дальний угол купе, чтобы слюна изо рта, увлекшегося рассказчика не долетала до него, фон Гетц вспомнил Париж:

«Бог мой! Прошло всего-то два года. Только два! А как все поменялось в этом мире. Я тогда был майором… Это были мои первые серьезные бои с настоящими, хорошо подготовленными летчиками, а не с испанскими любителями авиации и воздушных полетов. Первые победы… Как это все теперь далеко. „О, Пари! Комон сава!“ Это уже никогда не вернется. Тогда все мы были молоды…»

От воспоминаний о поверженном Париже фон Гетца отвлекла какая-то несуразность в хвастливом рассказе Штоффера.

– Простите, – перебил он его. – Но денежной единицей во Франции являются вовсе не песо, а франки.

– Франки?! – Штоффер посмотрел на Конрада так, как смотрит школьный учитель на безнадежного двоечника, в очередной раз не выучившего урок. – Франки! Вы только полюбуйтесь на этого невежду! Раз вы не вылезали никуда дальше Потсдама, то не перебивайте, по крайней мере, людей осведомленных, повидавших мир.

Его возмущению не было предела.

– Нет, вы только подумайте! – не унимался он. – Франки! Да будет вам известно, милейший, что франки – это валюта Испании. В честь друга нашего дорогого фюрера, испанского диктатора генерала Франко. А во Франции – песо. От сокращенного старофранцузского «Париж». Старые парижане до сих пор ласково называют свой город Песо.

– Ну да. Ну да, – поспешил согласиться фон Гетц, чтобы не выслушивать чушь еще более дикую.

Штоффер, впрочем, сам предпочел переменить тему:

– Звонит мне тут недавно Розенберг…

– Простите, кто? – не расслышал Конрад.

– Старина Альфред. Ну, Розенберг. Мой старый приятель. Такой, знаете ли, рейхсминистр… Нашел-таки меня в Риге. Нигде от него нет спасения. Так вот, звонит он мне и просит…

– И что же у вас просит рейхсминистр Розенберг? – Раздражение фон Гетца стало уже нестерпимым.

Штоффер ничего не замечал. Он ни на чем не мог сосредоточиться, кроме как на самом себе и собственной значимости. Мысли его, наталкиваясь на препятствия, перепрыгивали одна через другую.

– Англичане, по-моему, совершенно несносны! – снова переменил он тему. – А как вам нравится их Лондон? Чудовищный город. Всюду смог, грязь, полисмены, омнибусы. Кэбмены так и снуют. А какой дрянной поезд ходит из Германии до Лондона?!

– Простите, откуда докуда ходит поезд? – заинтересовался фон Гетц.

– До Лондона. Ах, этот лондонский экспресс. Да-ЯСС в Индии я не ездил ни на чем подобном.

– А вы и в Индии были?

– Конечно! – всплеснул руками Штоффер. – Удивительная страна! Всюду пальмы, джунгли, бананы, индусы. Вы не поверите, у них там йоги – на каждом шагу. Сидят. У них такие мудрые глаза…

В Гродно Штоффер слез с поезда, напоследок напыщенно простился с фон Гетцем и даже попытался пожать его руку двумя своими. Фон Гетц руки не подал, словно боялся измазаться чем-то слизистым и неприятно-вонючим, что отнюдь не помешало многоуважаемому коммерсанту и предпринимателю, главе торгового дома «Пауль Штоффер GmbH» пригласить своего дорогого друга без обиняков посетить его особняк на Унтер-ден-Линден, если тот невзначай проездом окажется в Берлине.

Как видно, вранье у торгашей в крови, оно является потребностью души, а может, и профзаболеванием.

До Ровно оставались еще сутки пути. Паровоз, толкая впереди себя платформу с гравием, не мчал на всех парах, а будто нащупывал себе дорогу. Осторожный машинист хорошо знал, что на небольшой скорости в случае подрыва полотна сойдет с рельсов только одна платформа, а если разогнаться, то полетит под откос весь состав.

Фон Гетц вздохнул с облегчением, когда Штоффер сошел с поезда. Напыщенность этого болвана в лоснящемся костюме, раздувавшегося от любви к самому себе, была невыносима. Его хотелось застрелить. Мешали воспитание и привычка к воинской дисциплине.

Новая картинка из обрывков воспоминаний о той грандиозной пьянке всплыла в сознании Конрада. Они вчетвером стоят на набережной у парапета. Невменяемо пьяный Смолински рыдает хмельными слезами, размазывая по лицу обильные слезы, перемешанные с соплями. Валленштейн утешает обер-лейтенанта, Тиму смотрит на летчика отстраненно, без всяких эмоций, а фон Гетц смеется над великовозрастным плаксой, который несколько часов назад в кабачке хотел огреть их бутылкой.

– Вам хорошо! – медвежьим рыком ревет Смолински. – Вы остаетесь здесь, в Швеции. Вы не знаете, что такое бомбежка. Вы не знаете, что такое зенитки. Это не вас пошлют в бой против красных самолетов. Вы тут будете шляться по кабакам, знакомиться с девушками, а я… а меня… А меня, может, завтра уже убьют! И мой самолет будет догорать в какой-нибудь канаве, пока вы тут… – и Смолински захлебнулся в очередной волне соплей и слез.

– Ничего, ничего, – пытался успокоить обер-лейтенанта Валленштейн и даже гладил того по спине, но Смолински продолжал реветь как бык, которого ведут на бойню.

А вот дальнейшее вспомнилось совершенно ясно и четко.

– Я не хочу на фронт! – бушевал Смолински. – Я хочу назад, в Оре! Я не хочу умирать! Я хочу кататься на лыжах и сидеть вечерами в баре. С девушками.

Фон Гетцу вдруг стало смешно до истерики. Интересно, чего уж такого страшного навидался сопливый обер-лейтенант на Восточном фронте, чего не видел сам Конрад? Пусть фон Гетц был на Восточном фронте только пять месяцев, но он сражался над Смоленском и над Москвой и видел, как советские летчики без раздумий шли на таран. Самые беспощадные, самые горячие и жестокие воздушные схватки шли на направлении главного удара тогда, когда Москва казалась такой близкой и достижимой. Где этот обер-лейтенант мог увидеть такие бои? Зимой почти не летали по погодным условиям. До середины весны – наверняка тоже не летали. Полевые аэродромы развезло весенней распутицей, и с них невозможно было взлететь. Самолеты вязли в грязи по фюзеляж. Следовательно, этот Смолински летал-то всего месяц. И где? Над Харьковом, когда у люфтваффе было полное господство в воздухе. Он с русскими, может, всего пару раз и встречался в воздухе, а ревет и стонет, как перепуганная роженица. А если ему рассказать, как они осенью совершали по шесть вылетов в день?

– Не хочу на фронт! – не унимался Смолински. – Я не хочу умирать! Я боюсь умирать! Мне всего двадцать девять. Мне рано еще умирать. Я боюсь русских.

И тут пьяный Валленштейн решил дальнейшую судьбу Смолински и фон Гетца.

– А вы не возвращайтесь, – вдруг решительно заявил он.

– Куда? – выпучил глаза обер-лейтенант.

– А вы не возвращайтесь в свою часть на Восточном фронте, и вам не придется умирать.

Смолински отрицательно замотал головой:

– Это невозможно. Меня расстреляют как дезертира.

– Не расстреляют, – спокойно и рассудительно возразил Валленштейн.

– Как это? – не понял Смолински.

Тиму, фон Гетц и обер-лейтенант разом повернулись к Валленштейну, ожидая пояснений.

– Не расстреляют, – продолжил Валленштейн. – Обер-лейтенант Смолински снова поедет воевать на Восточный фронт, но это будете не вы.

– Как не я?! – удивился Смолински.

– Вместо вас поедет вот он, – Валленштейн хотел ткнуть пальцем в сторону фон Гетца, но нетвердая рука дрогнула и указала на Тиму.

– Я? – изумился тот.

– Тиму?! – в один голос хором переспросили фон Гетц и Смолински.

– Он, – уточнил Валленштейн. – Мой друг Конрад.

Все посмотрели на фон Гетца, который стоял сейчас в полной растерянности. Валленштейн даже в сильно нетрезвом состоянии соображал быстро, и уследить за полетом его мысли было непросто.

– Объясните, – потребовал Смолински.

– Пожалуйста, – легко согласился Валленштейн. – Вы же не хотите возвращаться на фронт?

– Не хочу, – подтвердил обер-лейтенант.

– Потому что вас там могут убить?

– Меня там непременно убьют. Я и сон такой видел.

– Вот видите. Все одно к одному. Тогда, пожалуй, вам незачем туда возвращаться.

– Но меня же расстреляют! – воскликнул Смолински. – Меня поймают и будут судить как дезертира!

– Кто это вас станет ловить, если обер-лейтенант Смолински вернется в свою часть и будет вылетать на боевые задания или куда вы там еще летаете?

– Но я не могу разорваться и быть одновременно и там и тут!

– Это и не потребуется. Вы поменяетесь документами с Конрадом, и он полетит вместо вас.

– А я?

– А вы вернетесь к дедушке в Оре и продолжите ваши катания на лыжах.

– Это невозможно!

– Это решительно невозможно! – поддержал летчика фон Гетц.

– Почему? – не понял Валленштейн.

– Он не умеет летать, – брякнул первое, что пришло в голову, обер-лейтенант.

– Конрад? – переспросил Валленштейн. – Ничего, научится. Кроме того, он уже умеет самостоятельно взлетать и сажать самолет, а это уже немало. Конрад, вы ведь умеете взлетать?

– Ну, в общем, немного умею, – подтвердил фон Гетц.

– И посадить самолет вы тоже, полагаю, будете в состоянии?

– И посадить – тоже, – кивнул Конрад.

– Так чего вам еще надо? – Валленштейн повернулся к Смолински. – Он с вашими документами прибудет в часть, сядет на самолет и будет летать вместо вас.

– Но ведь это же истребитель! Это не какой-то там одномоторный спортивный самолетик, на которых летают для развлечения любители. Это же «мессершмитт»! Вы знаете, что такое «мессершмитт»? – Смолински разошелся не на шутку и теперь орал на Валленштейна, не замечая собственного крика.

– Конечно, – утвердительно ответил Валленштейн. – Это такой самолет. С двумя крыльями и одним пропеллером.

– Самолет! – задохнулся от возмущения обер-лейтенант и передразнил: – «Такой самолет!» «Мессершмитт» – это скорость пятьсот километров в час. Это скорострельная пушка и два пулемета. Это мощь. Это напор. Это маневр. Это – сила! Вот что такое «мессершмитт».

– Ничего, – махнул рукой Валленштейн. – Он освоится.

– Послушайте, Рауль, – вступил в разговор фон Гетц.

– И слушать ничего не желаю, – с пьяным упрямством покачал головой Валленштейн. – Завтра же вы летите на Восточный фронт вместо обер-лейтенанта Смолински.

– Но это же невозможно! – стал доказывать фон Гетц. – Меня разоблачат в первой же комендатуре! Мы с обер-лейтенантом совершенно не похожи!

– Мы не похожи, – подтвердил Смолински.

– Они нисколько не похожи, – подал голос Тиму.

Валленштейн глубоко вздохнул. Ему уже надоело растолковывать элементарные вещи людям, которые не хотят его понимать.

– Вы, Тиму, вообще молчите, – Валленштейн положил руку Коле на плечо. – Вас это дело не касается. В конце концов, не вам же лететь на Восточный фронт? И даже не по вашим документам. А вам двоим я скажу вот что…

Валленштейн перевел дух, перехватил у Конрада бутылку с вином и отпил из горлышка. Все молча смотрели на него, дожидаясь, пока Валленштейн соберется с мыслями.

– Вы не похожи, – продолжил он. – Конрад, у вас есть сигареты?

– Я не курю, – ответил фон Гетц.

– Я тоже. Но сегодня такой дивный, такой удивительный вечер! Я никогда в жизни так не напивался. Вы славные собутыльники. Мой бог! Как же хорошо!..

– Пожалуйста, возьмите мои, только продолжайте ради бога! – Смолински протянул Валленштейну пачку сигарет.

– Вы не похожи на лицо, – Валленштейн взял сигарету и неумело прикурил. – Но по фигуре вы почти одинаковы. Вот поменяйтесь. Конрад, примерьте на себя мундир обер-лейтенанта.

Смолински стянул с себя китель и протянул его фон Гетцу. Фон Гетц без восторга надел китель со знаками различия На три ступеньки ниже, чем его собственное звание.

– Смолински, дайте ваше удостоверение. Вот видите, тут летчик в форме, – он ткнул пальцем на фотокарточку в удостоверении и перевел палец на фон Гетца. – И тут летчик в форме.

Смолински и Коля из-за спины Валленштейн посмотрели на фотокарточку и перевели взгляд на фон Гетца, сравнивая его с оригиналом.

– Действительно, – согласился Смолински. – Сходства как будто прибавилось.

– Вот видите! – радостно воскликнул Валленштейн. – Прибавилось. Сейчас еще добавим сходства. Сколько лет этой фотографии?

– Два года, – ответил Смолински.

– Вам сейчас двадцать девять. Следовательно, когда вы фотографировались, вам было двадцать семь. Так? – подсчитал Валленштейн.

– Так, – согласно кивнул Смолински.

– А вам, Конрад, если не ошибаюсь, сейчас тридцать два?

– Тридцать три, – уточнил фон Гетц.

– Прекрасный возраст! – умилился Валленштейн. – Возраст Христа. Но согласитесь, господа, между двадцатисемилетним молодым человеком и тридцатитрехлетним мужчиной некоторая разница существовать все-таки должна? Шесть лег – большой срок.

Все согласились с Валленштейном, потому что это было очевидно и спорить тут было не о чем.

– Если бы вы, Конрад, были на шесть лет моложе, то разница между вами и фотографией на удостоверении была бы еще меньше. Смотрите сами. У вас светлые волосы – и у Смолински тоже светлые волосы. У вас у обоих продолговатое лицо и прямые брови. У вас одинаково тонкие носы и поджатые губы. Вы не похожи внешне, но вы похожи по приметам! Если бы кому-нибудь вздумалось сделать ваши словесные портреты, то он описал бы одного и того же человека! А если сказать, что это фото – ваше, дорогой Конрад, только сделано давно, еще до войны, то у любого отпадут всякие сомнения. Вы со мной согласны, Тиму? Ну, скажите ваше мнение. Вы же человек не заинтересованный.

Коля взял удостоверение, посмотрел на фотографию, потом на фон Гетца. Не говоря ни слова, он отдал удостоверение Валленштейну.

– Ну?!

– Они не похожи… – начал Коля.

– Ну! Что я вам говорил! – воскликнул фон Гетц едва ли не радостно.

– Они не похожи на первый взгляд, – все так же неторопливо, растягивая слова, продолжил Коля. – Но если присмотреться повнимательнее и если при этом знать, что фотография сделана давно, а все это время ее обладатель воевал, то можно сказать, что эта фотография фон Гетца.

– Правильно, – согласился Смолински. – На войне люди взрослеют быстрее. Вот я, к примеру…

– Да погодите вы! – перебил его Валленштейн. – Что вы теперь скажете, Конрад?

– Я не знаю, – растерялся фон Гетц.

– То есть как это вы не знаете?!

– Да ну вас! – отвернулся фон Гетц и бросил через плечо: – Несерьезно все это. Авантюра какая-то.

– Нет, позвольте, – Валленштейн обошел фон Гетца и встал перед ним. – Что значит – «авантюра»? В конце концов, вам нужно покинуть Швецию или мне?

– Мне, – подтвердил фон Гетц.

– Вы согласны, что с вашими документами вы это сделать не сможете?

– Полностью согласен.

– Так чего же вам еще нужно?! Вот вам документы. Забирайте их и поезжайте себе на Восточный фронт. Там вас точно никто искать не додумается.

– А Смолински?

– А что Смолински? – не понял Валленштейн.

– Куда девать обер-лейтенанта?

– Да никуда его девать не надо. Он тихо вернется к своему деду в Оре, а Оре – это не только горнолыжный курорт, но и такая глухомань… Он тихо-тихо отсидится там до конца войны, помогая своему деду чинить подъемник и флиртуя с отдыхающими девицами. Полноте, Конрад! Решайтесь! Мне кажется, это единственный выход и для вас, и для обер-лейтенанта. Ведь вы же хотите снова на фронт?

– Разумеется, хочу, но мне кажется…

Валленштейн не дал ему договорить. Он вернулся к Смолински и Коле.

– Господин обер-лейтенант, – торжественно обратился он к Смолински. – Я имею честь сделать вам официальное предложение заключить со мной сделку.

– Какую? – тупо вытаращился Смолински.

– Я покупаю у вас вашу форму и ваши документы. Назовите цену.

Смолински пьяно выкатил глаза, но произнести ничего не смог.

– Что вас так ошарашило? – настаивал Валленштейн. – Не верите собственному счастью? Повторяю, я хочу купить вашу форму и документы и гарантирую вам, что обер-лейтенант Смолински будет воевать на Восточном фронте до тех пор, пока не погибнет смертью храбрых или не вернется оттуда с победой. Назовите вашу цену и езжайте обратно в Оре.

– Вы хотите, чтобы вместо меня поехал вот этот господин? – Смолински мотнул головой в сторону фон Гетца.

– Лично я ничего не хочу, – рассудительно объяснил Валленштейн. – У меня в жизни все хорошо, и мне ничего менять не нужно. Вы хотите вернуться в Оре так, чтобы вам за это ничего не было, а мой друг хочет отправиться на Восточный фронт. Я просто предлагаю сделку, в которой я лишь посредник.

– Но он же не умеет летать!

– Это уже не ваше дело. Сорок тысяч крон вас устроит?

– Сколько?! – не поверил Смолински, – Со-рок ты-сяч?!

– Сорок тысяч, – подтвердил Валленштейн. – За вашу форму и документы и за то, чтобы вы до окончания войны носа не высовывали из своего Оре.

– Да вы что! – радостно залопотал Смолински. – Да за такие деньги!.. Да мне их на всю жизнь!.. Да я шагу не ступлю из Оре… Вот мои документы. Вот форма. Вот справка из госпиталя, вот…

– Погодите, – остановил его Валленштейн. – Вы галифе прямо здесь будете снимать? Может быть, вам удобнее будет переодеться в машине?

Валленштейн посмотрел по сторонам и метрах в ста обнаружил машину Мааруфа. Он махнул ему рукой, чтобы тот подъехал.

– Мааруф, друг мой, – обратился Валленштейн к охраннику, протягивая ему связку ключей. – Вот этот ключ – от моего личного сейфа в моем кабинете. Пожалуйста, поезжайте к нам домой, покажите отцу ключи, объясните, что мне срочно понадобились деньги, и привезите сорок тысяч крон.

– Хорошо, хозяин, – кивнул Мааруф и уехал выполнять приказание.

– Так когда вы должны отправляться? – спросил Валленштейн Смолински, не дожидаясь, пока рассеется облачко дыма за машиной.

– Сегодня в четыре утра улетает мой самолет до Таллина.

– А сколько сейчас?

Все посмотрели на часы.

– Половина второго ночи, – первым сказал Коля.

– Так чего же мы медлим?! – воскликнул Валленштейн. – Еще немного шампанского, чтобы обмыть сделку, – и на аэродром!