Текст книги "Молчание золота"

Автор книги: Андрей Таманцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Последнее было сказано обычным голосом Артиста, и к тосту тотчас же присоединились практически все присутствующие за столом, за исключением разве что мирно спящего гостя в расстегнутом милицейском мундире да Бергманиса, который, верно уже плохо владея собой (а не от опьянения), так и остался сидеть неподвижно с бокалом в руках. Я успел поймать обращенный на французского археолога взгляд Рашида Радоева, осмысленный, трезвый и холодный. Да, хозяин хорошо владеет собой, не в пример своим многочисленным гостям. Ну что же, выпьем за его здоровье, как предложил от имени Семена Злотникова сам Борис Николаевич. Здоровье подполковнику Радоеву еще пригодится, в этом я нисколько не сомневаюсь. По крайней мере, на ближайшие пару часов.

Впрочем, к тосту за свое здоровье, произнесенному Артистом сообща со мной, Радоев все-таки присоединился. За хозяина (его семью, друзей, карьеру, потом просто за дружбу) пили еще около получаса. А потом Радоев более чем выразительно посмотрел на часы, на которых было уже два часа ночи, и более чем откровенно произнес:

– Ну что же, я думаю, всем пора бы уже и на покой. Юнус, отвезешь гостей в гостиницу. Господина Бергманиса я оставлю у себя, я хотел бы с ним поговорить, все-таки столько не виделись. Правда, дорогой? – глянул он на нашего бедного археолога, который так и остался сидеть в неподвижности с окаменевшим лицом и остановившимися мутными глазами. – А вам, друзья, отдыхать пора, – сказал он, глядя прямо на меня. – Чертов Саттарбаев, чтоб его черти взяли! Зачем столько жрать бухла?.. – Саттарбаев давно спал лицом в деревянном блюде, по краям которого размазались остатки какого-то жирного национального блюда узбекской кухни. Зря я, что ли, тратил на него снотворный препарат? – На прошлой неделе нажрался, а теперь опять вот? Допрыгается, что я его финансами греть перестану, урода. Юнус!.. Ты меня слышал?

– Да, сейчас отправлю гостей в их отель, а Джанибека отнесу в гостевую комнату наверх, пускай проспится.

– Молодец. Выполняй, – сказал Радоев. Говорил он совершенно свободно, не таясь, совершенно нас не стесняясь. Это подтвердила следующая фраза: – Эти тоже набрались здорово. Голосом Ельцина говорят… артисты.

– Ельцин в прошлом году у них ушел в отставку, – доложил Юнус. Оказывается, он тут еще и на политинформации подвизался! Универсальный молодой человек. Нужно взять его на заметку. Особенно если он в самом деле будет усердствовать в выполнении хозяйских поручений и попытается доставить нас с Артистом, Бахрамом и Лией в «Афрасиаб» согласно распоряжению Радоева.

– В отставку? А? А, да знаю я.

Рядом со мной поднялся Артист. У него было совершенно пьяное лицо и шальные глаза, и я, знавший, что Семен практически ничего не пил, мог только лишний раз порадоваться за его сценические данные. Он пришлепнул губами и произнес, качая на ладони полупустую бутылку вина:

– 3-зачем в отставку? То есть… з-зачем в гостиницу? Я н-не хочу в гостиницу. Это… это не по-восточному, друг… м-мой. Я буду здесь ночевать! – вдруг заявил он с тем выражением, с каким булгаковский Шариков устраивал на ночлег у профессора Преображенского двух пьяных забулдыг, с которыми он сам же и набрался.

– Да мы поспим в одной комнате с… ик!.. Саттарбае-вым, – выговорил я, пытаясь подняться и вытягивая по этому поводу скатерть прямо на себя, так, что со стола на пол упало несколько приборов, тарелок и бутылок. У Юнуса сделалось непередаваемое выражение лица, из которого можно было единственно вывести, что он совершенно не желает везти нас ночью в «Афрасиаб», да еще возиться с нами, пьяными русскими свиньями, да плюс еще Бахрам и его шлюха. Эту глубокую мысль он тотчас же высказал вслух. Радоев глянул на меня, глянул на Артиста, потом махнул рукой и произнес с оттенком презрения:

– Ну ладно. Только завтра похмелиться не просите, а как проспитесь – валите в свою гостиницу кормить тамошних клопов. Бахрам, скотина, а ты что встал? А ну пшел отсюда!

Бахрам был куда более легок на подъем, чем мы с Артистом по глубокой «пьяни». Он вскочил с прытью, которую сложно было заподозрить в этом тучном, неповоротливом тельце с короткими кривыми ножками, и умчался. Свой путь Бахрам усеивал горестными неразборчивыми воплями. Общая суть их сводилась, верно, к тому, что Бахрам благодарил Аллаха за все, за все, в особенности за то, что он, несчастный Бахрам, так легко отделался.

Про оставшуюся у Радоева Лию он, само собой, и не вспомнил. Впрочем, уважаемого портье можно понять: в самом деле, не обязан же он помнить о каждой шлюхе…

C помощью Юнуса и пришедшего ему на помощь молчаливого узбека с таким складчатым лицом, что на нем не было видно узких, как щелки; глазок, гостей стали разводить на ночлег. Мы с Артистом оказались наиболее транспортабельными, более того, мы даже помогли Юнусу дотащить до отведенной нам комнаты лейтенанта Саттарбаева. Этот, несмотря на свою относительную худобу, оказался тяжел, как связка железнодорожных рельсов. Спиной я чувствовал, как смотрит нам вслед Леон Ламбер оставшийся вместе с Лией в гостиной. Главное, чтобы Ламбер не волновался сверх меры – нервы у него, это совершенно очевидно, не в порядке…

Уже в комнате, бросив Саттарбаева на диван, мы с Артистом переглянулись и, хоть ситуация к тому и не располагала, расхохотались.

– Честное слово, смешные люди эти менты, – объявил Злотников, – думают, что они совершенно безгрешны и каждый их поступок, даже идиотский, истина в последней инстанции. А такой просто вещи, как пистолет и передатчик, найти не могут! Ты ведь пронес пистолет, Пастух?

– Конечно. Этому Юнусу только коров за вымя щупать, а не нас обыскивать. А что у тебя с передатчиком?

– Полный порядок, – сказал Артист, – сейчас послушаем нашего казачка французского. У него такой дурацкий вид, что едва ли Радоев станет обыскивать его на предмет «жучков». А зря…

– Дурацкий… – откликнулся я, – у тебя у самого какой вид? Еще речь голосом Ельцина произносил, гм…

– Зато нас оставили на ночлег, – тоном, не терпящим возражений, отозвался Артист, – причем, что замечательно, оставили безо всяких эксцессов. А я, надеясь на лучшее, рассчитывал на худшее…

– Опять какая-нибудь цитата?

Артист загадочно улыбнулся и стал настраивать передатчик. Я произнес:

– Ну что же, шутили достаточно, лора перейти к серьезной работе. Тем более что все идет без сучка без задоринки. Едва ли в этой комнате есть прослушивающие устройства… и…

– Ну что ты, в самом деле, Пастух, – отозвался Артист даже с оттенком легкой укоризны, – какие там еще, к шайтану, подслушивающие устройства? Ты же не на секретной базе ЦРУ, а в доме у обычного мента, к тому же узбекского, к тому же зажравшегося и обнаглевшего от собственной безнаказанности. Нет, я не говорю, что нам нужно его недооценивать. Все-таки он человек довольно неглупый, иначе не стал бы тем, кем является на данный момент. Но ничего особенного я в нем не вижу… Так. Готово.

Из разговора подполковника Радоева с Бергманисом (он же – Леон Ламбер), при участии Лии Галимовой, проститутки из самаркандского отеля «Афрасиаб»:

Радоев. Ну что же, ешьте, берите, что по душе. Наелись, что ли? Ну тогда можно будет и поговорить. Есть у меня к вам, уважаемый господин Бергманис, несколько вопросов. Хорошеньких таких вопросов, не я один ими интересуюсь, а много, много уважаемых людей беспокоятся. Вы можете по собственной воле, без нажима, ответить на эти вопросы, снять с себя тяжесть… зачем носить в себе такое, а?

Ламбер. Что вы имеете в виду? Что я ношу в себе? Что-то… я не совсем вас понимаю, вот.

Радоев. Да ничего страшного, ничего страшного, я вас для того сюда и пригласил, уважаемый, чтобы все, что вам непонятно, разъяснить, растолковать. А вы, надеюсь, окажете хозяину дома ответную любезность. Это же так просто – доверительный разговор, хорошее вино, откровенность за откровенность… А ты, девушка, там не стой. Иди сюда. Я тоже тебе вопрос задам. И не надо делать такого испуганного лица. Я тебя, в конце концов, казнить не собираюсь и пытать тоже. Иди сюда.

Ламбер. Видите ли, уважаемый…

Радоев. Вижу. К тому же я не только вижу, но и знаю, что в ноябре прошлого года вы, уважаемый, были здесь, в Самарканде, во главе археологической партии. Копали что-то в предгорьях Аввалыка. Там интересные места, живописные, древностей можно много нарыть… Впрочем, что я вам про древности рассказываю? Тут вы мне сто очков вперед дать можете, как это говорится. Ну так дайте. А я послушаю.

Ламбер. Не понимаю, чего я могу вам дать. Не понимаю, и….

Радоев (перебивая и уже далеко не так вежливо). Нет, ну ты прав, уважаемый, на все сто процентов прав. Дать – это не по твоей части, дать – это по ее части, это она у нас сладким местом торгует и под пухлых иностранцев укладывается. Ну ты, девка, говорю тебе, иди сюда! Она тебя расколола, почтенный, даром что ты харю свою перекроил, и девка ведь права оказалась. Я тут, пока мы пиршествовали, велел вынуть из-под твоей руки стаканчик с отпечатками твоих пальцев да дактилоскопировать. И что бы ты думал? Пальчики твои полностью совпали с отпечатками некоего Леона Ламбера, французского археолога, о котором я тебе тут толкую! О тебе то есть! Как это у вас говорят в Брюсселе: шерше ля фам? Ищите женщину? А тут баба тебя сама нашла, да так сработала, что мои урюки год копали бы и не накопали о тебе столько данных, сколько она за один перетрах сняла.

Ломбер (потерянно). Столица Франции – Париж, а не Брюссель.

Радоев. Вот я тебе о том и толкую, милый. Ты у нас ученый, а не я. Так что ты, а не я будешь на вопросы отвечать, понял? И не надо мне тут травить, что ты в автокатастрофе память потерял, или еще что такое!

Ломбер. Однако это именно так. Когда я очнулся в больнице, я даже не помнил своего имени. Только потом мне сообщили, что я подданный Латвии Эвальд Бергманис.

Радоев. А, продолжаешь в ту же дудочку дудеть? А ты понимаешь, рожа, что я могу с тобой сделать? Я больше скажу: я уже из тебя все твое французское дерьмо вытряс бы на раз-два, когда бы не было указаний расспросить тебя нежненько, без увечий. Уважаемые люди просили меня поговорить с тобой по-хорошему, по-дружески, а ты продолжаешь упрямиться, гнуть из себя неизвестно что. Ну хорошо. Лия, скажи, этот был в прошлом году в ноябре? Он жил в «Афрасиабе»? Скажи первый и последний раз, и свободна!

Лия. Я сначала думала… Только он… Я не знаю, но мне кажется…

Радоев. А тебя на хор не ставили за гнилой базар?

Лия. У того лицо было другое, но…

Радоев. А задницу никогда зашивать не приходилось и челюстью вставной пользоваться для большого ублажения клиента ртом? Так мы тебе мигом все это устроим, сучка!

Лия. Так – он, а лицо… не его лицо… Но я его узнала. Он. У него даже руки… такие руки, я таких рук больше ни у кого не видела…

Радоев (сквозь зубы). Пошла отсюда. Юнус, забери ее. Если хочешь, можешь оттрахать, только не сильно увечь, а то вдруг с ней поговорить дополнительно захотят… уважаемые люди. Подтверждение затребуют. Хотя после снятия «пальчиков» какие еще подтверждения нужны? (Звук захлопывающейся двери: это вывели Лию.) Ну что же, теперь можно поговорить наедине, как мужчина с мужчиной. Ламбер, перестань валять дурака. Нам нужны точные сведения о том, где ты спрятал ценности и где ты спрятал товар. Кроме того, нужно знать, куда ты вывез оборудование. Я не знаю, зачем понадобилось археологическое оборудование, но если требуют, значит, надо. Те два ящика, которые ты и твой напарник забирали из моего подвала в начале ноября прошлого года. Понял? Ценности, оборудование и товар – вот что интересует меня и еще кое-кого. Думаю, имен тебе называть не надо, ты и сам прекрасно знаешь, о ком я. Ведь правда?

Ламбер. Ну хорошо. Я вижу… я вижу, что вам в самом дело это важно. Если «пальцы» совпадают… извольте, я готов признаться, что я в самом деле Леон Ламбер, французский археолог, и что я в самом деле мог побывать здесь в ноябре прошлого года. То есть я знаю, что я тут побывал. Но видите ли, какое дело… Тогда, в декабре прошлого года в Москве, на меня было организовано покушение. Я не знаю, кто это сделал. У меня были подозрения насчет того, что это – Голованов.

Радоев. Голова? Покушение? На тебя? Да в своем ли ты уме, Ламбер? Да кто ж позволит Голове организовывать на тебя покушение? Ему что, жить надоело, что ли? Да тронь он тебя хоть пальцем, с него бы башку сняли. Я не знаю, что с тобой так носятся, по мне, ты и копейки ломаной не стоишь, не говоря уж о том, что ты накопал и заныкал. Ценности, э? Большие, верно? Тут шли слухи, что ты отрыл ни больше ни меньше – гробницу жены Тамерлана, любимой жены! И теперь творится под Аввалыком такое, что впору спрашивать… у дэвов, шайтан их возьми!

Ламбер (отбрасывая осторожность). Если я, по вашему мнению, копейки ломаной не стою, что ж вы со мной так церемонитесь? А я вам вот что скажу, господин Радоев. Не знаю, кто сорвал тормоза на моей машине – тогда, в Москве, в декабре. Не знаю, из-за кого погибла моя любимая женщина. Только мне в самом деле кажется, что людям лучше не соваться во все это варево. Вы ведь, я слышал, тоже побывали под Аввалыком – там, где я, по вашим уверениям, отрыл огромные ценности, относящиеся к древней царице, жене самого Тамерлана? И что? Говорят, впечатления были незабываемыми? А?

Радоев. Черт бы тебя побрал! Что ты мне втюхиваешь, если с руки твоей бабы сняли золотой браслет, какой за деньги не купишь, ни в каком ювелирном не купишь, а? Я не знаю, кто там сорвал тебе тормоза, только меня это ну совершенно не касается! Мне нужно знать, где товар и где ценности! Все! И если ты будешь продолжать в том же духе, придется тебя перевести в подвал на куда менее выгодные условия, а потом будем ждать, пока приедут большие люди и попросят тебя об откровенности понастойчивее.

Ламбер. Красиво говорите, товарищ подполковник. Особенно для милиционера. Только вот я вам что скажу. Я – не помню. Я ничего не помню. У меня фрагментарная потеря памяти, я мало что сохранил из воспоминаний своей прежней жизни. Такое не только в кино бывает, поймите. Возможно, я рассказал бы вам все, что вас интересует, мне, быть может, и незачем за это цепляться. Рассказал бы, чтобы вы от меня отстали. Да только ничем не могу помочь, вот так.

Радоев. Значит, говорить не хочешь.

Ламбер. Мне нечего вам сказать. Я даже не понимаю, о каком товаре идет речь.

Родосе (зловеще). Н-не понимаешь?

Ламбер. Ну, если с ценностями можно что-то вывести логическим путем – археологические артефакты, драгоценности, отнятые у земли… то с этим вашим «товаром» – полная тьма. А про оборудование в двух ящиках, которое я якобы вывез из вашего дома, – тут вообще ничем помочь не могу. Ничего такого за собой не числю. Я правду говорю, не сверкайте вы так на меня глазами.

Радоев. Ты что, решил со мной в дурачка сыграть? Так это плохая игра. Я тебя наизнанку выверну, а потом снова вверну, чтобы к приезду боссов ты был свеженький и готовый к употреблению, как молочный барашек. Ты лучше меня должен знать, о каком товаре идет речь. Только не строй из себя целку, архитектор! Тебя же Голова курировал, так? Курировал. Ты его кинул, так? Кинул. Только ты не его одного кинул, ты и самого Эмира кинул, и даже самого Арбена Гусеницу, ты, тля. Из-за какого-то жалкого урода, который роется в могильных холмах, столько проблем, столько вони… столько шума и пыли! Ты что?.. Ты кем себя возомнил? Хоть понимаешь, против какой машины ты высунуться пытаешься? Огромное, налаженное дело, транзит!.. Ну, сучара!

Ламбер. По всей видимости, у вас в моем отношении в самом деле очень четкие инструкции. Иначе, будь ваша воля, вы меня… в самом деле… уже в мелкий винегрет порубили бы.

Радоев (тяжело дыша). Ладно. Я тут на тебе кое-какие свои методики сейчас испробую, надеюсь, наверху на меня не в претензии будут. К тому же о том, что я тебя обнаружил, мало кто знает. Могу тебя и не отдавать. Или… или скажу; что в таком виде тебя и обнаружил. Видок у тебя плачевный будет… А что? Так и поступлю. А потом скажу Эмиру, что, дескать, какие-то твари измывались над ценным кадром. Над тобой то есть. И никого не будет, кто мои слова опроверг бы. Бахрама и его бляди завтра же в отеле не станет. Твоих дружков мы еще пощупаем, проверим на всякий случай, как проспятся. Может, они тоже чего знают Ведь вспомнил же Мозырев, начальник твоей археологической партии, что ты пропадал куда-то дня на два с неким дехканином. Того дехканина позже нашли под скалой, он оттуда упал и шею себе сломал. Между прочим, как раз с этим дехканином ты и забирал два ящика с оборудованием. Грузил на внедорожник. Интересно, правда?

Ламбер. Не понимаю, к чему вы все это говорите.

Радоев. А всего лишь к тому, что тот дехканин, Ислом, был у тебя в советчиках и подручных. Много чего насмотрелся. Мог проболтаться. А потом, когда стал тебе не нужен, вдруг почему-то упал с кручи и шею сломал. А ведь мог умереть в собственной постели от старости, да и пора бы уже – все-таки семьдесят лет ему было. Так что местонахождение товара и золота только тебе известно теперь, вот что! Молчишь?.. Ну хорошо. Молчи, молчи, уважаемый… Юнус! Юнус, иди сюда! Юнус, где ты?

Ламбер. Заснул ваш Юнус..

Родоев. Юнус никогда не заснет, пока я не скажу ему «отбой»! Юнус – бывший боец спецназа… Да что я тебе вce это рассказываю, бля!

Ламбер. В самом деле…

Радоев. Юнус, да иди сюда, где ты там провалился? Телку дрючите, что ли, уроды? Ну всех поувольняю… бойцы! Юнус! Звонить, что ли, на мобилу скотине… Але! Юнус, отвечай, что ли! Что за ерунда?

Молчание…»

ГЛАВА ВТОРАЯ. ЭРКИН, РИСОВАЛЬЩИК СМЕРТИ

I

Пастухов

– «Столица Франции – Париж, а не Брюссель», – донесся из передатчика голос Ламбера, и Артист невольно искривил губы:

– Наш француз и тут в своем репертуаре: поучать, развлекая. Как Дюма. Или Жюль Верн там… Ох, солоно ему придется. Радоев – мужик жесткий, хватка чувствуется.

– Ничего, – отозвался я, – пусть потерпит. В конце концов, ситуация под нашим контролем. Конечно, люди у Радоева не пальцем деланные, но, сам понимаешь…

– Ты хотел сказать, что нам не чета, – резюмировал Артист.

– Любишь ты похвалиться. Лучше слушай, о чем они говорят.

– А ты?

– А я пойду проясню диспозицию. Чтобы в голове был четкий план дома… Ну ты понимаешь.

– Ясно, – скупо отозвался Артист. – Если что…

– Если что – действуй по обстоятельствам, а я подключусь, – ответил я. – Хорошо бы, конечно, если бы обошлось без этих «если что».

Я посмотрел на лейтенанта Саттарбаева. Незадачливый Джанибек лежал на спине и испускал звучный, здоровый храп, из угла рта текла слюна. Будет дрыхнуть до утра, а потом еще целомудренно спросит, кто мы, собственно, такие и что делаем с ним в одной комнате. Если, конечно, к утру мы еще ОСТАНЕМСЯ здесь. Я потянулся всем телом, разминая мышцы, и, бесшумно приоткрыв дверь, выскользнул в коридор. Темно. Светильники на стенах потушены. Я знал, что лестница вниз, в гостиную, где в данный момент до сих пор находились Радоев, Ламбер и Лия, находится в самом конце коридора, если свернуть направо. Я глянул в ту сторону, где должна быть лестница. Потом оглядел левое крыло коридора. В конце его (по левой же стороне) я увидел неплотно прикрытую дверь, из-за которой в неосвещенный коридор выбивалась полоса яркого света и слышались голоса. Один из них, по всей видимости, принадлежал Юнусу, охраннику Радоева, а второй…

Женский? Лия? Но она, кажется, должна быть в гостиной. С Радоевым и Леоном Ламбером. Хотя кто сказал, что в этом доме только одна женщина и это – Лия? Радоев привык жить на широкую ногу, совсем не по-подполковничьи, скорее уж – как азиатский чиновник средней руки при каком-нибудь визире падишаха. Так почему бы чиновнику визиря не иметь и гарем? Я насторожил слух и тут ясно услышал, что высокий голос произносит слово: «…смерть». Я направился к приоткрытой двери, не отрывая взгляда от полосы света, выбивающейся из комнаты. Мягкая ковровая дорожка, подобными которой изобиловал дом Радоева, совершенно скрадывала шаги, и мне не составило труда достигнуть двери без единого звука.

Я коснулся плечом стены и заглянул в щель между косяком и торцом двери.

Нет, не женщина. Высокий голос принадлежал вовсе не женщине. Странная, странная сцена развернулась перед моими глазами. И особенную окраску ей придавало то, то главную роль в ней играл ребенок.

Мальчик лет около десяти, маленький, стриженый, с широко поставленными черными глазенками. Он стоял перед рослым Юнусом (да, это был именно Юнус) и смотрел совершенно спокойно, даже с интересом, на то, как охранник Радоева оживленно жестикулирует и говорит хрипловато, тяжело, с придыханием. Конечно, я не понял бы, о чем толкует Юнус, потому как он говорил по-узбекски. Я немного понимаю тюркские языки, благо в свое время достаточно бывал в Турции и изучал турецкий язык, а турецкий очень похож и на узбекский, и на таджикский… Но чтобы понимать Юнуса, говорящего быстро, яростно, нужно было знать язык несравненно лучше.

Тут он словно услышал мои мысли, потому что перешел на русский:

– И если еще раз я увижу или услышу что-нибудь наподобие, я тебя, щенка, возьму за ноги да башкой об стенку. Понял, скотина?

– А папа? – моргнув, спросил мальчик. – Как же папа, что он скажет?

Юнус выдал длинную фразу по-узбекски, из которой я с трудом уяснил, что папа будет только рад, если с его идиотом-сыном поступят таким замечательным образом, и что он только вознесет молитву Аллаху, когда тот всемилостивейше избавит его от такой обузы. Потому что само наличие в доме такого дурака, как он, щенок, позорит его достойного отца, прекрасного и умного человека. Так. Кажется, я начинал понимать. Этот мальчик – сын Радоева. Сам подполковник, помнится, о нем упоминал за столом, когда говорил, что его сын всегда подает ему в бассейн вино и закуски, причем так ловко, прямо как собака. Вот такое Милое сравнение. Но если Радоев говорил достаточно сдержанно, все-таки, вокруг гости, да и речь идет не о ком-нибудь, а о родном сыне, – то Юнус в выражениях не стеснялся совершенно.

Я хотел уже было идти – взаимоотношения сына хозяина дома и Юнуса меня трогали мало, слишком далеки они были от основной причины моего присутствия в этом доме. Но буквально через несколько секунд оказалось, что все тут не так просто…

Сначала я услышал задушенный писк. Мальчишка, больше некому. Потом что-то упало и разбилось, и до меня донесся короткий, словно птичий, крик, в котором, однако же, удалось различить слова – русские слова:

– Они все равно убьют тебя, Юнус! Вы… вы все прокляты!..

В ответ Юнус отвечал что-то так быстро и неразборчиво, на узбекском, что я не понял ничего совершенно. Потом тугой, упругий звук вспорол воздух, следом послышался тупой, как колуном по пробке, стук, и все затихло. По моей коже вдруг пробежали мурашки. Нет, большая часть моей биографии не располагает к чувствительности. Hо этот звук – похожий на звук спущенной тетивы – я знал, очень хорошо.

Именно так вспарывает воздух нож, брошенный резко, умелой, сильной рукой. А стук – это когда лезвие входит в дерево. Очень просто.

Я вернулся к двери и, глянув в щель, увидел омерзительную картину, давно не видел ничего тошнотворнее. У, дальней стены, прижавшись спиной к деревянной панели, стоял мальчик, сын хозяина. Стоял? Нет, висел, его руки были связаны над головой крепким узлом, а сам он был подвешен к крюку, намертво ввернутому в потолок. Он чуть покачивался, и, когда его заносило то вправо, то влево, из-за его спины выглядывал край какого-то большого рисунка, выполненного, кажется, акварелью. Моя дочь тоже любит рисовать акварелью, хотя это в основном беспомощная, трогательная детская мазня.

Из рисунка у самого плеча мальчика торчал метательной нож.

Юнус стоял в трех метрах от мальчишки и держал в руке еще один точно такой же нож. В зеркальной панели, вделанной в боковую стену, была видна кривая усмешка, оскаливающая его белые зубы. Да он под кайфом, что ли?.. Это надо же додуматься до такой мерзости – подвесить к потолку маленького ребенка и кидать в него метательными ножами, причем с минимальным зазором между лезвием и контуром тела! Да еще делать это не где-нибудь, а в доме отца мальчика! Они что тут, совсем не в своем уме?!

Юнус между тем говорил – медленно, как вычитывал, и словно нарочно для того, чтобы я его лучше понял, то есть по-русски:

– Гаденыш ты, гаденыш. Недаром наши говорят, что ты замешен на помете жабы или змеи. Да и отец твой, Рашид Мансурович, сомневается, что ты – его сын. Наверно, твоя мать, шлюха, нагуляла тебя от какого-нибудь сраного русского, их много тут ошивалось раньше! – Нож свистнул в воздухе, впился в дерево рядом с левым ухом мальчика. Я застыл как завороженный. – И парни говорят, что у тебя недобрый глаз. Рисует он, сука!.. Что ты там рисуешь? Лучше бы ты сдох, честное слово. Ты нам неудачу наговариваешь, приманиваешь ее, урод!

Нет, Юнус в самом деле был под кайфом. Ну и ну! А я уже было похвалил Рашида Радоева за разборчивость в подборе людей. Впрочем, каков поп, таков и приход.

– А если у меня сейчас дрогнет рука, – продолжал «вычитывать» Юнус, – то твой палаша еще выпишет мне премию и сделает представление на звание капитана, вот так. Потому что я выполню то, о чем он давно мечтает, но никак сам не решится. Хотя и чует, что ты сын кишлачной шлюхи и задроченного русского козла, а вовсе не Рашида Радоева!

Нож свистнул в воздухе, мальчик вздрогнул всем телом, и лезвие пришпилило к деревянной панели его рубашку. Наверно, третий по счету нож задел тело, потому что ткань окрасилась кровью, а мальчик скрипнул зубами. Но он не крикнул, тем более не заплакал. Он только закрыл глаза, а Юнус облизнул губы, наверно, готовился продолжать свой замечательный монолог. Я рывком распахнул дверь. Юнус, верно, вовремя увидел мое отражение в том самом зеркале, в котором я видел его лицо, потому что он молниеносно развернулся и швырнул нож в меня. Утверждается, что, когда кидают подобный метательный снаряд с расстояния менее чем в пять шагов, уклониться от него невозможно. Но это, конечно, если нож направляет умелая, должным образом набитая рука. Я успел уклониться. Нож пробил насквозь филенку двери и прочно застрял в ней. Юнус оскалился и проговорил:

– А-а, я так и знал, что вы только притворялись пьяными, а на самом деле пробрались сюда вместе с этим французом, который строит из себя дурачка. Я говорил хозяину, только он не стал меня слушать: сумели вы, русские собаки, заморочить ему мозги. Видно, крепко помогает вам шайтан!

– Интересно, а кто помогает тебе, Юнус, если ты издеваешься над маленьким ребенком? Наверно, Аллах, да?

Юнус метнулся ко мне, в его узких глазах засверкала животная, ничем не ограниченная и не мотивированная ярость:

– Да я тебя!..

Я уклонился от его выпада и нанес ему мощный боковой удар в челюсть, а потом двумя мощными пинками в живот отбросил на пол. Юнус изогнулся от боли, но смотрел не на меня: его глаза были прикованы к мальчишке, он даже выкрутил шею, чтобы лучше видеть ребенка, подвешенного к потолку Глаза у Юнуса были совершенно сумасшедшие, и не оставалось никаких сомнений, что он побаловался наркотой, и недурно так побаловался.

– Ты… ты за кого заступаешься, сволочь? – простонал он, и эти слова адресованы были уже явно мне. – Этот гаденыш… его давно нужно утопить, а Рашид заставляет его таскать вино и закуски себе в бассейн! Не удивлюсь, если в один день Рашид утонет… вот этот щенок наколдует.

– Ты что такое несешь? – сказал я. – Совсем, что ли, крышу сорвало, болван? Ты что же это в ребенка ножами кидаешься? Тут тебе цирк, что ли, обезьяна узкоглазая?

Юнус зло сощурился, словно подтверждая делом данную ему характеристику касательно «узкоглазости», и выговорил:

– Если бы это был нормальный ребенок, я, быть может, и не стал бы. И ты вообще не лезь не в свое дело, скотина!.. – вскинулся он и тотчас же получил удар в переносицу. Бил я на совесть, потому Юнус с силой стукнулся затылком об пол и вырубился. На лице начал наливаться полновесными, насыщенными красками добротный такой кровоподтек. Я же, подойдя к мальчишке, одним взмахом перехватил веревку, на которой его подвесил к потолку добрый дядя Юнус, и поставил на пол. Мальчик склонил голову, на меня не смотрел, растирал онемевшие запястья, на коже которых пролегли довольно глубокие красные полосы. Ну и сволочь этот Юнус!.. Что уж говорить о заботливом отце, подполковнике Радоеве, в доме которого так издеваются над собственным его сыном, а дело до этого есть только какой-то «русской собаке» – мне, Сергею Пастухову?

– А что это он так на тебя накинулся? – спросил я. – Эй, мальчик… ты меня слышишь?

Ответ последовал не сразу, но был настолько неожиданным, что окупил все мгновения неловкой паузы:

– Да уж конечно. Я его понимаю, дядю Юнуса. Он просто не хочет умирать, вот и разозлился. Я бы на его месте тоже разозлился.

Он поднял на меня свои черные глазенки и с интересом стал приглядываться. В его облике было что-то от собачонки, принюхивающейся к человеку, только что прикормившему ее с руки.

Я даже несколько оторопел, услышав слова этого маленького человечка:

– То есть, как это? Не хочет умирать, потому и разозлился. Я вот тоже не хочу умирать, да только не злюсь, как он.

Он склонил голову к плечу и сказал, выговаривал русские слова с легким, неуклюжим таким смешным акцентом:

– Да ну. Ты – другой. Тебе еще не скоро умирать. А дядя Юнус увидел, что я его пририсовал рядышком с чудищем, вот он и разозлился. Боится, что скоро умрет, вот он на меня и рассердился. А я на него не обижаюсь.

Он говорил это очень спокойно, тонким, тянущим слова голоском, но у меня мороз пробежал по коже. Я спросил:

– Как тебя зовут?

– Эркин, – ответил он. – Эркин. Я очень люблю рисовать. Но я же не виноват в том, что меня не любят за то, что я люблю рисовать. Ведь правда, не виноват? Потому что я рисую только то, что правда, а папа и другие меня за это не любят. Папа заставляет меня плавать и приносить вино и всякую еду, а я не люблю плавать, потому что вода… она такая… мокрая. И я не люблю ручьев и рек. А ты любишь рисовать?

На этот вопрос я не ответил. В тот момент, когда я задавал его, мой взгляд коснулся деревянной панели, к которой прислонялся спиной мальчик Эркин, когда висел, подвешенный к потолку. К этой панели был прикреплен рисунок, тот самый, край которого я видел, когда Эркин еще закрывал его своей маленькой спиной. Между тем рисунок был вовсе не маленький, от края до края не меньше шестидесяти сантиметров, и еще полтора метра в высоту. С первого взгляда казалось, что бумага покрыта какими-то аляповатыми пятнами, слабо складывающимися в единое целое… но, приглядевшись, я почувствовал, как холодеют мои ноги и врастают в пол.