Текст книги "Легко"

Автор книги: Андрей Скубиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Даже не думай. Музыка по-прежнему раздается откуда-то свысока, где-то на нашем уровне, а не у машины. Нет, они не у машины, а вот где? Где-то выше. Но действительно в том направлении.

По-своему тоже неплохо, не нужно больше подниматься в гору.

Я: Да, действительно.

Мой голос настолько охрип, Шулич даже посмотрел на меня.

Агата: Я по-прежнему не понимаю, что вы слышите.

Шулич: Мы немного запыхались, не так ли?

Одновременно обоим трудно ответить. Нет, Шулич никак не может избавиться от своего покровительственного отношения, хоть режь его, даже сознавая, что мы друг в друге в этой ситуации нуждаемся, что мы должны держаться вместе, выступать одним фронтом, что именно мы отвечаем за успех миссии в очень неблагоприятных условиях. Агата – а что Агата? Она по-прежнему гнет какую-то свою линию, мне не очень понятную, причем я очень сомневаюсь, отдает ли она вообще себе отчет в том, что делает? Ладно, я могу понять, ей не хочется, чтобы мы столкнулись с ее людьми, если в лесу действительно скрываются ее люди, но это дела не меняет; как она может думать, что все ее идиотское притворство может кого-то в чем-то убедить, как может не слышать того, что ей говорят? Или же у нее проблемы со слухом. Как она это себе представляет? Как можно не думать, что очевидная ложь – отсутствие музыки, – даже если по какой-то идиотской причине ты на ней настаиваешь, со временем может навредить, особенно если эту несуществующую музыку отлично слышно?

Нет, этого менталитета мне не понять.

Я: Не имеет значения. Пошли направо.

Шулич: Не нужно бояться.

Нет, я точно подам на него жалобу, стопроцентно.

Под охраной такого полицейского из машины пропадают аккумуляторы, дверцы, руль, о менее заметных деталях я даже не говорю. Он даже про пропажу руля не знает, потому что не удосужился посмотреть. А я ему не сказал и не скажу. И потом, когда мы что-то делаем – все по моей инициативе, он пока не выказал никакой активности, только исполнял инструкции, и то с явным нежеланием, если они хоть сколько-нибудь отступали от чисто инерционных мер; если бы было так, как он хочет, то мы бы и сейчас раскатывали туда-сюда от Камна-Горы до Малых Гроз и обратно, как та змея спектральной диаграммы. Нет! Пардон! Да что там! С приходом подкрепления мы бы уже давно избивали местных жителей, вдыхая дымку слезоточивого газа, открыли бы огонь, стреляя резиновыми шариками, или что-то в этом духе. А когда мы что-то делаем, он всегда принимает такой покровительственный вид. Жаль, что пока не сложилась по-настоящему серьезная ситуация, по-своему очень жаль, потому что тогда было бы совершенно очевидно, насколько бесполезен, до преступного контрпродуктивен этот его вечный цинизм. Потому что проблемы нужно решать, а не строить из себя непонятно кого и резать слух банальностями типа: «Запыхались», «Не нужно бояться», «У меня бурек». Если уж я кого боюсь, Шулич, так это тебя. Потому что готовность к взаимопомощи проявляется в беде. Именно тогда возможно в другом увидеть человека, особенно если тебе этот человек нужен. Именно в этот момент, на короткое время. А потом опять все по-старому.

Почему ты тогда затих, когда Агата говорила, что ей в полиции сказали насчет Маринко? И что это случилось больше года назад? Если ты такой умный, если ты и так все знаешь, мог бы прокомментировать, чтобы я хоть что-то понял. А не стихать, в стиле этакого мудрого молчания. Я очень хорошо видел, уж я в этом разбираюсь, ты тогда промолчал, потому что просто не знал, что сказать. Как будто тебе было неловко. Да, я понимаю, наша Агата говорит все, что взбредет в голову, но я же видел твое лицо. Противоречивое выражение. А почему нет? Ведь может и молчание быть золотом, только не в этом случае. Понимаю, что ты перед заданием поинтересовался картотекой, чтобы узнать, с кем будешь иметь дело; только если кого-то просто в чем-то обвиняешь, одно за другим, это должно иметь некую форму, стратегию, к чему-то вести, если хочешь, чтобы твоя взяла. А то твое молчание было без формы, без смысла. «Ай-ай-ай, сиротинушка». Что, небось, твои в детстве, так тебе говорили?

Какой кретин.

Какой я кретин.

Какой кретин.

Я исцарапан, исцарапан, как драная кошка после драки, извиняюсь за сниженную лексику, но на моем месте и вы бы так же выражались.

Куда мы попали? Может, этот лес все-таки был плохой идеей. По-прежнему сносная видимость, хотя даже приблизительно не такая прозрачная, как раньше, но в густой чаще, под сплошной кровлей из листьев, сильно упала. В такой чаще, похоже, уже на пять метров вперед даже при свете дня совсем ничего видно не будет.

Бук растет свободно, искривленные стволы, ветки раскинуты во все стороны; чем больше стараешься их обойти, тем более они ускользают из внимания заслезившихся глаз, молотят по лицу, наполняя нос и рот солоноватым привкусом, чувствуется только слизь в горле. О раздражающем шелесте листьев под ногами я вообще ничего не стал бы говорить. Проблемы совсем другие. Музыка. Направление слышно, но ничего более явственного. Везет как покойникам.

Как будто эти хлесткие удары ветками по лицу перевесили смысл акции. А был ли он? Хотя, наверное, да. По крайней мере надеюсь, не зря же я все это пережил.

У меня вот-вот лопнут легкие.

Я: Остановимся.

В конце концов, с нами молодая женщина, которая все время несет на себе младенца, не меньше 6 килограмм, как она уворачивается от этих веток?

Я: Что-то мы, похоже, заблудились, а женщине с ребенком тяжело.

Агата: Да нет, со мной все в порядке, лишь бы не потеряться.

Шулич: А ты разве не знаешь здесь всего?

Маринко уже как минимум два года в тюрьме! Маринко уже как минимум два года шагу из тюрьмы не сделал!

Агата: Я знаю, конечно, знаю, но сейчас – ночь.

Шулич: А я думал, что ты как раз ночная птица и есть.

Агата: Что вы, господин полицейский. Не по лесам, я же не сова.

Ага, сейчас уже господин полицейский. Конечно, не сова, с такой кожей, которую я за версту чую даже сейчас. Существо разумное, homo sapiens, определенно, только без разума. В этом-то я разбираюсь. Ты это хорошо понимаешь, господин Шулич, где был тогда господин Маринко, когда был сделан присутствующий здесь маленький Тоне, персона, будущий мыслящий субъект, один из нас, если уж ты задаешь эти свои бесстыдные вопросы. Я тут бегаю кругами, задыхаюсь, не имея времени поразмыслить, сосредоточиться.

Нет, не знаю я, что тогда сказали полицейские, в тот самый вечер.

Да пошли они все куда подальше…

Сейчас я бы больше всего хотел быть там, рядом с музыкой, и танцевать. Только этот диджей меня, как будто, не берет в расчет, он издевается надо мной.

Потом мы вдруг оказались в сплошной темноте, сосновая роща. Тень. Опа! Как-то все вдруг по-другому. Полная темнота под соснами. Свет можно увидеть только далеко, далеко впереди, там, где снова только голые буки. То, где нам приходится идти, я лучше оставлю без комментария. Не знаю, наверняка можно было бы и обойти, но тогда бы мы могли потеряться; пока мы шли только вперед, параллельно с дорогой, никакого оврага, поворота, было понятно, как возвращаться. Поэтому лучше продолжить путь в том же направлении, с соснами или без сосен, переживем. Глаза по-любому привыкнут. А главное, тут нет шелеста и мягко, потому что мох. Мягко, как будто идешь по ковролину, и музыку лучше слышно.

Музыка стала отчетливее, но не громче. Как будто мы приблизились к источнику, только этот источник стал тише. Черт его разберет. Музыка кажется домашней, в стиле музыкального ассортимента Радио Словении, даже поскучнее. Не для вечеринки, а так, приятное сопровождение, мелодии по пожеланию слушателей. Впрочем, не важно, какая музыка. Важно, откуда она. Похоже, оттуда, из-за этих сосен.

Агату я поймал в последний момент. Я шел медленно и вдруг остановился, а она шла за мной по пятам, еще чуть-чуть – и упала бы. Вот это шок.

В этот момент под нами открылась бездна – я вытянул ногу и скорее почувствовал ее, чем увидел, как будто разверзлась земля. Черт! Я аж замер; взмахнул рукой и в последний момент удержал Агату с младенцем, она замерла как вкопанная.

Мне плохо от одной только мысли. Это ее молодое тело, которое я чувствую под рукой, теплое, влажное, как и мое, даже если она настолько другая, вульгарная и распутная, могло бы пропасть в этой яме! Полетела бы вниз, как с самолета! Разбилась бы об скалы. Там, внизу, двадцать метров вниз. Тело, такое же, как у меня, хоть и немного другое, потеряло бы опору под ногами и разбилось – отвалился бы какой-нибудь зуб, там внизу, после долгого падения. И упало бы так гротескно перекрученное тело – руки с одной стороны, голова с другой. Одна мысль об этом приносит физическую боль. Как это вообще возможно, нельзя, Агата, дышать! Дышать, теплым дыханием! Смерть – это действительно слишком.

Какая лукавая бездна, с одной стороны – темнота, непроходимая стена из сосен, почти полностью закрывающих вид; человек теряет концентрацию, передвигаясь по ковру из мягких бесшумных игл и мха, вслед за этой идиотской, непонятной музыкой, которую не заглушает даже шум шагов по листве. Пропасть разверзлась точно в том месте, где взгляд отводит наверх неожиданное лунное свечение букового леса, который начинается немного дальше, там, где свет свободно переливается через едва заметные ветки; смотришь туда и пропасти внизу даже не замечаешь. Тошнотворно лицемерная, недобрая земля! Даже Агата замерла, увидев пропасть; полицейского я еле слышу, так бесшумно он идет за мной, но все же останавливается, конечно, останавливается, наверное, – весь лес почувствовал мой шок, когда я резко остановился.

Вытираю лицо рукавом; в носу и во рту ощущаю неприятный металлический привкус, хотя по сути это только пот и жжение поцарапанной кожи. Бесконечно неприятное ощущение. Как я ненавижу этот лес. Что за история, во что я вообще ввязался?

Все трое молча стоим над пропастью.

Шулич: Черт возьми, это опасно.

Я: Да, похоже на то.

По-своему, больше хочется встретить каких-нибудь непредсказуемых людей, чем такую неожиданную пропасть. А что случилось бы, не почувствуй я вовремя, что моя стопа наполовину повисла в воздухе? Если бы не замер? Почему это не огорожено? Потому что, если такие опасные ямы действительно не огорожены, можно действительно погибнуть, совершенно по-дурацки, ну совершенно по-дурацки. А другие будут потом только говорить, какой же он был кретин, не смотрел под ноги, сам виноват. Просто ходил, не включая голову. И свалился. Смотри, что за дурак. А ты все еще стоишь у края, удары сердца отдаются в голове, все царапины от идиотских веток жгут, всё так же, как раньше, только немного кружит голову, поскольку так и не можешь до конца осознать, что могло бы с тобой случиться. И от кое-чего еще.

Музыка пропала.

Эта идиотская музыка пропала.

Не может быть.

Все вместе теряет всякий смысл. Вообще всякий смысл. Мы тут потели, шатались по этой лесной глухомани, в темноте, расцарапались до крови, и вдруг оказывается, без всякого смысла. Просто так. Вот где мы оказались. У меня все тело чешется. Да еще этот пот.

Похоже, эта самая низкая точка падения в моей карьере.

Ничего больше нет. Вообще ничего.

Везет как покойнику.

Шулич: Вы слышите то же, что и я?

Агата: Не знаю. Что?

Я: Я ничего не слышу.

Это я выдавил из себя с большой мукой. Может, теряю инстинкт?

Какого черта, теряю инстинкт.

Тут я даже начал ругаться. Это правда.

* * *

Шулич: Черт его возьми, мы снова на старте.

Я устал, устал настолько, что уже не знаю, что сказать. Просто иду. Просто передвигаю ноги. Там была какая-то идиотская поросль, какой-то можжевельник или что-то, только без ягод, идеальные кусты, чтобы человек спотыкался и падал. Абсолютное бездорожье. Ясно, что здесь никогда никого не было. Повсюду сломанные ветки, которые, если на них наступишь, совершенно неожиданно ломаются, издавая звук, похожий на выстрел. Опять трава, уже знакомая. Дом. Не знаю, почему я не сажусь на корточки, так, как Агата, но у нее есть причина. Младенец начинает сопеть, она открывает ему лицо, в любой момент достанет свою огромную потную сиську и даст ему на потребление. Хожу вокруг машины. Хожу вокруг машины, которая сейчас действительно какая-то особенная, и все мы, все стали немного особенными, такая особенная маленькая компания, так сказать, компания со специфическими потребностями. Даже если у нас такая красивая машина, не только такая, с которой сняли колеса, этих колес нигде больше нет, плюс еще то, что ее поставили на кирпичи, под каждой осью симпатичная стопка кирпичей. Здорово над нами потешаются. За это время могли бы успеть и больше, только, по-видимому, хотели оставить что-то на потом, очевидно, на самый конец. Так что сейчас машина зафиксирована монументально, как на фабрике, как будто на неком конвейере, – искусственная инсталляция посередине Кочевского Рога. Единственные зрители – это мы.

А может, и нет. Может, мы тоже только часть инсталляции. Вообще нет желания сильно распространяться по этому поводу.

Моя красная куртка из гортэкса вся испачкана, удивительно, что какая-нибудь здоровая ветка ее не разорвала, но качество остается качеством. А грязен я, как какой-нибудь цыган, стопроцентно.

Я: Ну, что-то новенькое, не правда ли.

Шулич смотрит на меня с долей иронии. Будто я во всем виноват. Он же полицейский, на него мы возлагали надежды, а он на меня смотрит, как будто еле сдерживаясь от смеха. Мол, разве я не предупреждал.

Шулич: Да, машина действительно выглядит хуже, но зато мы живы остались.

Агата снимает слинг с плеч, кладет в траву и начинает заниматься ребенком. Он по-прежнему не капризничает, не плачет, невероятный ребенок. Не мой.

Я: Да, вам тоже не за что объявлять благодарность.

Шулич: Вы хотите мне что-то сказать?

Я только смотрю на него. Черт его возьми, он еще протестует. Остались без машины, являющейся собственностью министерства внутренних дел, гражданской машины Ксара Пикассо, и кто-то за это должен будет ответить. Я, что ли? На это ты намекаешь?

Я: А что, вы думаете, я хочу вам сказать? Вы же сами все видите, не так ли? Что тут говорить?

Шулич: Да нет, просто так, просто как будто какая-то враждебность в воздухе.

Я: Да что вы говорите.

Могу на него только смотреть. Стоит здесь передо мной, как герой, как будто в дверях какого-нибудь люблянского кафе, и улыбается: облава. Всем к стене, руки на стену. Только со мной облаву ты не будешь делать. Сегодня твоя задача была сопровождать меня и позаботиться, чтобы все гладко прошло. Обеспечивать поддержку. Я нашел решение, нужно было его просто выполнить так, как требуется. Здесь у нас на руках женщина, не надувная кукла, и ее нужно было отвезти в дом матери и ребенка, только это. Минимальная задача: обеспечить транспортировку. В первом же лесу украли аккумулятор, а потом ты даже не знаешь, что еще, а потом ты мне еще и смеешься в лицо? Будто желая сказать: будешь бурек, у меня есть еще один?

Шулич: В Любляне обо всем поговорим. А пока успокойтесь.

Я: То, что в Любляне мы обо всем поговорим, это стопроцентно. Только не надо мне говорить, что мне нужно успокоиться. Мне хватило на сегодня.

Шулич: Ну, я думал, вам поможет.

Агата: Все полицейские такие.

Оба мы обернулись в ее сторону, только реагировать было бессмысленно. Шулич по-прежнему на меня смотрит свысока, мол, может, за уши тебя схватить, если не успокоишься, и хватит с тебя. В угол поставить. Как мне действуют на нервы такие люди, с таким идиотски самодовольным чувством превосходства. В реальности оно есть у меня над ними.

Я: Только хочу сказать, что в целом от вас не было особой помощи.

Шулич: От кого не было помощи?

Я: От вас. От Драгана Шулича.

Шулич посмотрел на меня, как будто желая запугать. Как мне неприятна такая ситуация. Лоб весь вспотел, вытираю его. Все тело чешется.

Я: Вы ничего сегодня не смогли сделать так, как надо. Не утихомирили народ в Камна-Реке. Это была ключевая ошибка. Неудивительно, что нас потом любой разворачивает, куда ему вздумается. Потом у вас еще любая серна украдет руль из машины, поскольку за ней никто не смотрит.

Шулич: Так, полегче на поворотах!

Это он мне говорит, мерин проклятый.

Шулич: В Камна-Реке вы сказали, чтобы мы вернулись и поехали в сторону Любляны, а не по деревне. Не все варианты были…

Я: А что, если вы…

Шулич: …использованы. Но ОК, мы вдвоем должны содействовать вашим решениям. А в Малых Грозах, вы что, хотели, чтобы я стрелял из окна? Этого вы хотели? Так решить спор?

Я: Да не было никакого спора! Почему же получились, что эта банда сумасшедших…

Шулич: Да, хорошего вы мнения о гражданах Республики Словении.

Смеется надо мной, но сейчас не покровительственно, а с ненавистью.

Шулич: А как вы назовете этого вашего субъекта, который выкрал ребенка из теплого дома в Постойне и принес его сюда, на развалины, так, что все мы сейчас из-за этого в дерьме, не только ребенок? Непонятно чей?

Агата кричит: С какой стати ты в это лезешь? Что значит – чей ребенок? Ты что, спятил?

Шулич орет, чтобы ее перекричать: Когда вы эту глупость предложили, подняться вверх в гору, я пытался вас отговорить, как мог. Только вы разве слушаете?

Агата кричит: Проклятый полицейский, сука, какое право ты имеешь спрашивать меня, от кого Тоне! Тоне – мой, я его всегда буду любить, всем сердцем.

Никогда, покуда жив, не забуду этой идиотской цитаты, хотя, может, это была и не цитата, откуда ей знать классиков.

Я: В Любляне я напишу на вас жалобу, так что у вас будет возможность сказать все это перед комиссией. Хотя лучше было бы просто…

Шулич рассерженно: На меня жалобу?

Я: Просто вам врезать, потому что все время… Да, жалобу на поведение полиции, в данном случае!

Шулич: Полиции? А вы знаете, во что был вынужден впутаться Презель? Как он рисковал? Поведение полиции?

Я: Презеля не трогайте.

Шулич: Вы сказали, что хотите мне врезать?

Агата: Дай, врежь ему!

Вообще не знаю, почему я ему так сказал. Я хотел добавить, что имел в ввиду «по всей видимости, по-другому до вас не доходит» и на самом деле я вовсе не собирался с ним драться. Это обидно, конечно, но это не вызов, и ситуацию бы разрешило, если бы я эту свою, сбивчиво изложенную мысль пояснил. Только что-то мне мешает. Во-первых, получилось бы, что я просто трушу, в данной позиции это бы мне повредило. Во-вторых, кровь мне ударила в голову, и я действительно хочу ему врезать, меня бы это успокоило, поэтому оправдание получилось бы неискренним, прежде всего перед самим собой. Не могу так унижаться, обманывая самого себя. Да, он выше меня или, может, просто стоит выше, не знаю, пока мне так не казалось. Мы просто далековато зашли, но так уж получилось. Слишком быстро, в голове у меня вертится миллион вопросов. Плюс еще этот взгляд Шулича, такой ненавидящий, пренебрежительный. Настолько пренебрежительный, что я не могу этого больше выносить, он меня абсолютно дискредитирует, как будто я не был в тысячу раз компетентнее его! А смог бы я ему врезать? У него мышцы, наверное, будь здоров, еще малолеткой дрался по Фужинам и реально выглядит агрессивным! А сейчас мы где-то в горах, миллион, ну, скажем, километров десять от всякой цивилизации, среди медведей, кто знает, что здесь происходит? Мы сейчас в ситуации, когда у него в голове по-прежнему звучит заключение Презеля, что нас тут взяли в осаду неизвестные злоумышленники; если он с нами обоими расправится и повесит это на них, может, и прокатило бы. Так что реально это глупо – провоцировать его в этой ситуации, не то время и место, по-любому, я по-прежнему в нем нуждаюсь, в его грубой силе, которую сейчас вместо этого настраиваю против себя.

Шулич: Ну давайте, врежьте мне.

Черт, что я за дурак, меня слишком занесло. Это, должно быть, из-за моей вонючей куртки или из-за царапин, которые дают о себе знать. Да, человек иногда не задумывается о том, что говорит. А взять слова обратно уже нельзя. Реально, наверное, мне действительно нужно хоть раз в жизни попробовать врезать кому-нибудь; даже если потом мне и достанет-ся – так, по-настоящему сцепиться, по-мужски, пусть он разобьет мне щеку, ключицу; никогда меня это так мало не заботило, именно сейчас, когда все не так и все раздражает; мне действительно все равно. Проблема только в том, чем это закончится. Этого я не могу предвидеть. Потому что это неплохо бы знать, а я не знаю, поэтому особой радости нет. Если я ему врежу, чем все это кончится?

Шулич: Ну, врежьте мне.

Не вижу выхода из этой ситуации. Что тут можно сделать? Нет, это слишком долго тянется. Если я сейчас стану извиняться, то уже потом не смогу посмотреть ему в глаза. Один должен надавать другому, добить; и кто будет первым, кто вторым, как потом нужно выходить из ситуации, победителю и побежденному, будет ли возможность с честью выйти из ситуации и для того, и для другого? Эх, если бы я был уличным парнем, у них это как-то так просто, естественно получается.

Шулич: Ну что, врежете или нет? Передумали?

Не только в конце схватки, уже из данной ситуации тяжело найти выход, так что фактически уже не знаю, что лучше.

Шулич: Ботаник гребаный.

И обернулся, выражая безмерное презрение.

Но, это уже слишком.

Подскакиваю к нему и даю ему кулаком в ухо; я, конечно, понимаю, что это глупо – нападать на кого-то, кто смотрит в другую сторону, но это не моя вина, что он меня спровоцировал, а сам отвернулся.

Матерь божья, какой же я кретин.

После удара кулак заболел; наверное, Шуличу тоже больно, потому что я попал куда-то в кость, по черепу. Оборачивается, толком не понимая, что делает; видно, как он удивлен, понятия не имел, что я способен сделать что-то такое, он действительно был уверен, что ему сойдет с рук. Но ситуация в конце концов еще более усложнилась, и так, как никто вообще не предполагал. Потому что на Шулича набросилась Агата.

Шулич оборачивается, замахивается, чтобы меня блокировать, если бы я по-прежнему был там, где он думал, и свалить меня на землю, но я уже отскочил, он промахивается, и на него набросилась Агата.

Я: Хватит!

Какое хватит, Агата уже у его лица, желая выцарапать ему глаза. Шулич даже не обращает на нее внимания, так, мимоходом прошелся по ней, она отлетела; совсем немного – и упала бы прямо на ребенка. И если бы это случилось, то было бы совсем нехорошо, потому что Шулич сделал все инстинктивно, не раздумывая, желая спастись, он глядел на меня с откровенной ненавистью.

Шулич: Я тебе башку проломлю.

Тот самоконтроль, который он с таким удовольствием показывал всем внизу в долине, исчез. Замахнулся, я уворачиваюсь, прямая схватка кулаками не в моих интересах, я должен его как-то ухватить. Но и Агата, отлетевшая на землю, не успокоилась, не будет она лежать и плакать, куда там, после падения она одним движением вскочила на ноги. Хватаю Шулича, желаю повалить его на землю, но он резко разводит мои руки, я вынужден отскочить в сторону. Агата снова набрасывается на него со спины, не больше трех секунд, молодая мамаша. И где она его схватила! Не вокруг рук, как любой нормальный человек, чтобы заблокировать, а сзади за пояс, там, где пистолет, и начала снимать с него кобуру.

Шулич смотрит вниз, чего мне хватило, чтобы влепить ему еще одну оплеуху по башке.

Шулич: Да вы совсем спятили!

Сначала оборачивается и ударяет со всей силу Агату по лицу, она отлетела; кобура у него ослаблена, но сейчас он обернулся к Агате, игнорируя меня, хотя именно я врезал ему в челюсть. Это потому, что она сделала то, что делают матерые преступники, такого гражданские не делают. У Агаты кровь выступила на лице, Шулич ее здорово ударил, а у него никакого следа, кровь со слюной льет у нее изо рта, бедная девчонка, мама. Шулич заезжает ей ногой, так что она, наполовину опершись на руки, падает на бок; если бы он еще раз ее ударил, то конец. Ну, тут уже вскакиваю я. Прекрати.

Вообще не понимаю, что со мной. По сути, эта схватка не имеет никакого смысла. Эта драка никуда не приведет. Нужно взять ситуацию под контроль. И резко, радикально. Так что даже не желаю нанести серьезных повреждений, просто хватаю его за форму и вытаскиваю пистолет. Только ОН ЭТОГО ВООБЩЕ НЕ ЗАМЕЧАЕТ! Вообще, еще раз ударил ногой Агату, она аж завертелась по земле, но только на секунду, тут же вскочила и снова обернулась в нашу сторону. С пистолетом в руке, направленным на него, я делаю шаг назад; как будто в армии, кто поет, зла не хочет, но что тут поделаешь.

Агата: Давай! Стреляй! В говнюка этого! Пореши его!

Шулич только сейчас оборачивается и видит меня, как я стою с пистолетом, руки у меня трясутся, невероятно. Какой кретин. Как он себя ведет. Я на него подам заявление, так что мало не покажется.

Агата: Давай! Стреляй! В говнюка этого! Пореши его!

Шулич улыбается, глядя на меня, как будто я кретин.

Шулич: Да ладно, поверить не могу.

Я: Успокойтесь. Успокойтесь.

Шулич: Хорошо. Успокоимся.

Но Агата не успокоится. Поднимается, шатается.

Я: Ты тоже успокойся!

Шулич оборачивается в ее сторону.

Агата: Давай! Стреляй! В говнюка этого! Я хочу ему в рот нассать!

Шулич: Эй ты, корова, заткнись!

Они даже не принимают меня в расчет. Агата к нему, он засыпает ее ударами по лицу и по груди.

Я: Стоять! Оба!

Шулич отстраняется, потом делает быстрый удар, ее только немного развернуло, она снова бросается на него, глаза у нее горят, как у пса, разрывающего овцу, кровь льет изо рта, снова начинает его бить.

Агата: Стреляй!

Шулич: Да я тебя размажу, сучка поганая!

Опускаю пистолет, этого не может быть. Закрываю глаза.

Нагибаюсь, кладу пистолет на землю. Черт, здесь должен быть какой-то предохранитель, не знаю, где он. По-любому, не мог бы стрелять. Да и смысла нет. Поднимаюсь и смотрю на этих двоих, руки у меня сами собой поднимаются наверх.

Так нельзя нормально работать.

* * *

Агата: Здорово ты ему надавал.

Кожу печет. По всей поверхности. Это тело как будто стало мне тесно. Как будто там, через все эти разболевшиеся царапины, мясо хочет выступить наружу и уже начало выступать, свинья-предательница. Хрен с ним.

Я хочу домой. В постель, голову в подушку и замотаться в одеяло. Вот что мне сейчас нужно. Сейчас должны выйти эти студенты-психологи, или цыгане, или крестьяне, или кто там еще, кто затеял весь этот цирк. Все бы пришли сейчас из леса, выступили в полосу лунного света, держась за руки, как на сцене, поклонились бы и ушли обратно в лес, спонтанные овации, девушка на авансцене, букет цветов и лавровый венок. Без пистолета я не опасен. Да и полицейский тоже, угроза устранена.

Агата все же вспомнила о ребенке, который сейчас старается выпрыгнуть из кожи и надрывается от крика. У меня трясутся руки. Этой молодой семье нужно помочь. Видно же, что девчонка не справится, одна не сможет. Она сейчас должна ходить в школу, готовиться к выпускным экзаменам, ходить по разным факультетам на дни открытых дверей, так, как ей говорила старуха. Нет, с этим ребенком она не справляется. Смотри, как она его укачивает, чтобы он успокоился, но она с головой где-то в другом месте. Смотрит на меня. Кто-то другой должен заботиться об этом ребенке, кто-то другой, у кого есть деньги, для нее уже нет спасения, только успокоительная терапия. Она животное.

Дышащее, гладкое под одеждой, теплое, бесполезное животное. Женщина, с агрессивной энергией, с живым запахом, не таким, как у Шулича. Смотрит на меня с восхищением.

Агата: Я ошиблась на твой счет.

Шулич тоже ошибся на мой счет. А в долине я просто буду молчать. Ничего не скажу. Ступор. Пусть она говорит.

Агата: Он защищал мою честь. Полицейский Шулич хотел меня изнасиловать, честное слово. Бил меня, обижал господина подсекретаря.

Такие показания она будет давать.

Агата: Теперь у тебя будут проблемы.

Ишь ты, а этот парень здорово разошелся, а все потому, что у него куртка испачкалась. Да он в жизни никогда по-честному не работал. Пошлите его в механическую мастерскую, ха-ха-ха.

Go, унтер-секретарь, до, до!

Марчелло, ты не прав. Их ведь действительно принудили идти до конца, представь, что бы ты делал в той же ситуации. Мое выражение лица сильно изменилось, я как будто слышу это лицемерие, бог знает почему. Зачем это говорить? Кто имеет право? На что вообще это все было похоже. Жаль, что была только одна камера.

Шулич – это лиса в волчьей шкуре.

ОН ТАК ЗАИГРАЛСЯ, ЧТО САМ УПАЛ В СОБСТВЕННУЮ ЯМУ.

Не вижу в этом проблемы. В жизни успешны те, кто умеет себя контролировать и приспосабливаться. Между ним и подсекретарем возникла полезная синергия, взаимное притяжение, так сказать.

Смотрю на нее. Глядит на меня, одной рукой отстегивает пуговицы на джинсовой рубашке, опять сиська. Кровь течет у нее изо рта, от удара Шулича, выглядит как вампир. Показывает сиську, вот злыдня, именно злыдни и живут дольше всех, и переживут всех. А может, и нет.

Агата: Ты должен был это сделать.

Ну да, они это так и делают, без раздумий. Какая разница.

Сиська у нее снаружи, подхватывает ребенка в слинг, чтобы он легче вцепился в эту сиську. Ее беспокоит вся эта кровь, одним движением руки размазывает ее по лицу, чтобы не капала на ребенка. Какая сочная. Наверное, мог бы даже уловить ее запах. Может, и уловил бы, если постараться.

Что она мне говорит?

Ты мне: Теперь у тебя будут проблемы. Все так просто.

Тянусь к ней вытянутыми пальцами, несколько неловко отодвигается, инстинктивно, не ждала, с упреком посмотрела на меня, серьезно.

Я: Куда ты? Я хотел только потрогать сиську.

Смотрит на меня, глаза расширились, эти ее светло-ореховые глаза, снова недоверчиво.

Я: Дай мне эту сиську, потрогать.

Агата: Ты что, спятил?

Подхожу к ней. Отходит медленно, чтобы меня не завести. Знает, что, если побежит, меня это только сильнее заведет. Но она ничего не знает. Нету нее никаких шансов, все закончено, дело закрыто, ad acta[31]31
  В дело, в архив (лат.).


[Закрыть]. Она, судя по всему, действительно думала, что все это из-за нее. Так она поняла. По-видимому, сейчас она так это все поняла. Раньше нет, когда все еще было более-менее под контролем, когда у меня в руках были все рычаги правления. И они у меня действительно были. Я был на ее стороне, все это было реально возможно выполнить. Она думает, что я сейчас в дерьме и перейду на ее сторону. Раньше был крутой Шулич. А сейчас крутой – я.

Эта действительно думает, что она мне нравится. Единственное возможное объяснение.

Агата: Ладно, прекрати. Что ты хочешь?

Ха-ха-ха, гляди ты, недотрога.

Я что-то не понял, он что, порешил Шулич а или нет?

Подсекретарь – такая душка, он не смог бы этого. Ему нужно было помочь.

Какие глупые комментарии на этом сайте. Просто эти оба нравятся друг другу, я это понял уже по первой сцене, а все остальное – только препятствия, которые нужно было преодолеть, и так всегда по замыслу режиссера.